Подменыш

Смотрят умные глазки из колыбели, пробивается зелень в них сквозь сетчатку – грязь болотная, хвоя столетней ели – так и просят: качайте меня, качайте! Зубки самые острые в Корнуолле, кожа скользкая, как у озёрной рыбы, часто плачет, как будто от острой боли, и под крик его волки округой рыщут.
Мать, склонившись, косится украдкой в угол – там святые покрылись червонной тенью. И не радует женщину это утро, и не радует солнце над винодельней – угасает и чахнет она в заботе о младенце капризном и бесноватом. Как молилась она! Да не слышал Боже, отвернулся от матери и кроватки. Молоко почернело в груди и скисло, от косицы останется скоро прядка, и худы, и бледны у хозяйки кисти – родила, да приходится ей не сладко.
Не ребёнок, а будто исчадье ада: и орёт, и глазеет, не как младенцы. Мать скулит собачонкой «с дитём неладно», прячет веки опухшие в полотенце. Ей бы в церковь сходить, да нет сил нисколько, каждый шаг отзывается болью в спину, в сердце алое спицей стальною колет. Ей всё кажется, будто воняет псиной, и согреться так хочется тёплой шалью. Неужели покой – в ледяной могиле? Она чувствует, это – всё кровь чужая, не родное ей чадо, а подменили. Отхлестать бы полено в обличье детском, отнести да и бросить ребёнка в поле, чтоб обратно забрали [куда им деться?], чтобы кончилось горькое это горе, чтоб вернули ей феи её малютку, чтобы глазки смотрели на мамку до'бро, не тряслась чтоб под тельцем от страха люлька, не скрипели бы больше тоскливо доски.
Говорила соседке – та в такт кивает, принесла наперстянку: пои ребёнка! Только мать так плоха, что едва живая: без усилий уже не поднять гребёнку. Вот с неделю, быть может, ещё протянет, но ей тени рассудок совсем смутили – то из подпола лезут, а то из чащи, всё лапищи у Тёмных в земле и иле. Сам малыш то хохочет, то ножкой дрыгнет и не спит никогда, словно снов боится, по ночам в колыбель залезают крысы, а в зрачках у ребёнка мелькают искры.
Слышишь, в окна скребутся когтями ветки? Сквозь полы прорастают полынь и вереск. Говорит ей, крестясь второпях, соседка: как же старым балладам здесь не поверить? Кошку в дом теперь силою не загонишь, и самой опротивело всё до страсти: не еда, не питьё, а сплошная горечь…
Ей пойти бы в холмы, да своё украсть, но не открыть ей дверей под проклятьем настежь, словно грубой рукой её волю смяли. И звенит, и звенит злобный смех, как наледь, корчит рожи зверёныш на одеяле. Раз случайно увидев в зеркальной глади отражение мерзкое, исплевалась: вот такого уродца уже не сглазить, подковать лишь копытца на наковальне.
Бредит мать, плющ к ногам подползает ближе, увивает все стены, проёмы, балки, а малыш плоть сгрызёт, кровь до капли слижет и опять превратится в простую палку.