***
После этого, Фёдор Михайлович, сделав на театральный манер вид, что сейчас только вспомнил своего недавнего посетителя и заметно подобрев, при этом, в выражении лица своего, остановился. "Право же, редко кто удостаивает теперь меня посещениемЪ" - сказал он негромким прокуренным голосом.
Поздоровавшись с великим гением русской литературы, я, сбиваясь от волнения, стал говорить о том, сколь сильное влияние на меня оказали его произведения. Он рукой остановил меня, сказав "Спасибо, милостивый государь. Спасибо."
И очевидно желая сделать что-то приятное в ответ на внимание к его персоне, рассказал мне о забавном случае совокупления с сущностью одного из своих персонажей в некой метафизической баньке, стоящей на границе небытия и привычного, осязаемого мироздания. Там он обольщал прекрасную телом Настасью Филипповну, справедливо, как ему казалось, полагая, что столь образованную стерву более удастся склонить к физической близости рассказами о процессе заливки грубой словесной руды в формовую колею художественного текста. Настасья Филипповна обольстительно смеялась в ответ, говоря иногда: "Ах, Фёдор, ты бесподобен! Останемся же в этой келейке жить. Будем всегда чистыми телом. Право же, не надобен нам терем в N-мЪ переулке!" И подбрасывала в печку очередную пачку денежных купюр, дабы поддержать на прежне-высоком уровне тепло воздушного вещества в банном помещении и состояние романтично-пафосной истерики в сознании.
Слушать классика было интересно. Фёдор Михайлович был замечательным рассказчиком. Увлекшись, он стал очень эмоционален, и то заливался искренним добродушным смехом, то становился печален и начинал говорить отрывисто, словно стараясь подавить и не проявить давившее его изнутри рыдание. Последнее особо чувствовалось, когда разговор зашёл о его теперешней совместной жизни с Настасьей Филипповной, которая над ним всячески потешалась и совершенно изводила устраиваемыми сценами о своей загубленной молодости, доводя порою Достоевского до болезненных припадков, после которых тот долгое время пребывал в крайне угнетённом состоянии духа. Зато когда разговор наш незаметно перешёл на темы о русской идее и некоем особом пути отечества нашего, классик решительным образом преобразился, стремительно войдя в образ публичного оратора. Голос его сделался громким, до некоторой неприятности даже, а сама речь стала, до некоторой даже, с позволения сказать, неприличности, пафосной.
- Не правда ли, милостивый государь, что Теория официальной народности - славная вещь?!... - почти кричал мне Достоевский, спустя всего четверть часа, потрясая в воздухе тростью, то и дело поправляя съезжающую на бок шляпу-"пальмерстон" и с подчёркнутой неистовостью крестясь на пляшуще-колеблющиеся в иррациональной атмосфере Мокрого метафизического Петербурга Храмы Господа нашего Иисуса Христа Аминь. Похоже было, что Фёдор Михайлович достиг в тот момент состояния некоего идеологически-проповеднического экстаза.
Затем мы ещё некоторое время шли вместе молча, дальше по набережной, пока не достигли N-го переулка.
- Ну-ссс, милостивый государь, вам теперь направо, а мне налево-с или, пожалуй, наоборот-с. До радостного свидания-с! Добрых мыслей, благих начинаний-с, - сказал мне вдруг Достоевский каким-то ужасно-фальшивым, издевательским тоном.
Совестить немолодого почтенного человека за то, что тот позволяет себе юродствовать, я почёл неуместным с моей стороны. Явно не мне это делать. Стараясь не замечать видевшегося мне очевидным сарказма классика и дабы завершить нашу встречу более позитивно, я сказал, припомнив перечитанную недавно книгу одного современного автора:
- Знаете Фёдор Михайлович, простите за возможную патетику, но всё-таки спасибо вам большое за то, что иногда позволяете жить параллельной жизнью. Без неё реальная жизнь определённо казалась бы много безотрадней.
"Ишь, как навертел", читалась в глазах классика насмешливо-презрительная фраза. Придав, впрочем лицу своему вполне себе растроганный вид, Достоевский ответил:
- Спасибо, милостивый государь. Спасибо на добром слове. Простите, мне пора. Настасья Филипповна заждалась уже. Выволочку, поди, опять устроит мне сегодня. Впрочем, мне не в боль, а в наслаждение. Прощайте же, милостивый государь. Удачи в делахЪ.
Классик русской литературы, царствие ему небесное, нетвердой походкой измождённого горькими жизненными перипетиями человека, шёл к парадной многоквартирного Ноева ковчега, на крыльце которого его ожидала упомянутая им особа. На лице её читалось злорадное недовольство, предвещавшее бедному Фёдору Михайловичу откровенный нелицеприятный разговор наедине.
Свидетельство о публикации №117111904662