Заметки 5 Ю. Устинов Каждый ребенок надежда на

Равноудаленность «Солнечной Стороны» от любых политических партий и религиозных конфессий соблюдалась Тропой неукоснительно и без большого труда. Общую информацию о партии или конфессии ты получить мог, но свое отношение к ним вырабатывай сам. Тропяная привычка к самоопределению и самостоянию делала этот процесс довольно легким. Сам понимаешь, что ни в какой партии или конфессии такой оборот дела не поддерживался, дети должны были принадлежать им, но мы держались спокойно и стойко. Даже когда на развертке в Питере одна из конфессий предложила нам полное материальное обеспечение в обмен на верность ей, мы отказались. Получив это предложение, я сразу и честно рассказал о нём ребятам.
В ту морозную зиму мы ходили в рваных ботинках и перебивались с хлеба на воду, поэтому все меня внимательно слушали. Решили разделиться на несколько маленьких групп и в одночасье посетить все храмы этой конфессии, а потом уже принимать окончательное решение. Большинство ребят тогда находились в поисках своего пути к Богу и еще не определились. Вдруг?
Разъехались по храмам, к вечеру собрались.
– Ну, как? – спросил я.
Все помолчали, потом Артём сказал:
– В том храме, где я был, очень тепло. Горячие батареи и трубы прямо в храме. И лавочка. Я сидел в тепле, почти заснул.
– И? – спросил я.
Ответом была тишина, сопение, опущенные глаза.
– Вырабатывайте и формулируйте решение, принимайте его, – сказал я. – Правом «вето» я пользоваться не буду.

Сформулировали со словами «группа не считает возможным». Неделей раньше нам прислали завхоза нашей будущей программы, на которую будут отпускаться государственные средства. Звали его Александр Сергеевич Бучкин, и он сразу предложил мне 50 : 50. Половину средств забирает он, половину отдает мне и я делаю с ней что хочу. Я возмутился, сообщил Бучкину, что детских денег кроме детей никто не тронет и послал его по самому крутому маршруту, куда он отправился, усмехнувшись. Еще через три дня он вернулся с несколькими дюжими мужиками мрачного вида, мы все были в это время в городе, изучали обиталища беспризорных. Бучкин с подручными взломал наше помещение на 6-м этаже и выбросил через лоджию в морозный двор все наши вещи. Питерская «развертка» на базе странного заведения под названием «Институт подростка» заканчивалась.
;
Видимо, какие-то проблемы мы решали с Тропой походя, не понимая, что это – проблемы. Решали часто «по умолчанию», не говоря слов, особенно, если проблема была еще в своей «завязке», в самом её начале. Я не знаю этих проблем, моё внимание прошло мимо них. Их может замечать сторонний наблюдатель, который в состоянии отличить проблему от ее отсутствия, я этого не могу. Мне для этого пришлось бы расчленять мир, живую ткань жизни, умертвляя до уровня «знания» саму проблему и травмируя мир, в котором она произрастает. Это непосильная для меня задача, я не способен расчленять мир или сознательно травмировать его.
Потому мне и нужны вопросы, чтобы я как в начале 70-х на «Круглом столе» «Советской России», стесняясь, обнаруживал, что есть проблемы и задачи, сквозь которые мы проходим насквозь, как через призрачный мираж – ничуть их не замечая.
Как-то одна заезжая психологица спросила у меня что-то вроде «границы субъект-субъектных отношений, определенных культурным гомеостазом Тропы», или что-то в этом роде. Я тут же стал ей отвечать, но запутался в терминах и вскоре завял, слегка пыхтя и розовея от беспомощности. Пытаясь помочь мне переводом своего вопроса на русский язык, она слегка запуталась сама, и мы сели пить чай с подзаваренными в него пихтовыми лапками. Чай был хорош, мы очень скоро забыли о нашем сложном вопросе-ответе, но, когда полоскали кружки в ручье, она вдруг спросила:
– А бывает, что двое поругавшихся мирятся без видимых на то причин?
– Так обычно и бывает, – подтвердил я. – Не очень прилично быть обиженным, наду-тым, или ссориться с кем-то на фоне вполне дружелюбной атмосферы.
– А песни могут помирить? – спросила она.
– Песни – вряд ли, – ответил я. – Но песня – может, если попадет «в десятку» их раздора.
Она понимающе улыбнулась, мне тоже было приятно получить эти редкие золотинки и брилианты понимания.
– Вы считаете, что нет педагогики как таковой, которая вообще? Которая собирает, обрабатывает и хранит данные об успехах и провалах? – спросила она.
– Мне думается, что педагогика – это не столько наука, сколько состояние, в котором можно находиться или не находиться, – сказал я. – Разве бывает состояние вообще? Я не знаю такого.
– Вы отвергаете науку вообще? – насторожилась она.
– Как процесс – нет, не отвергаю. Но науке следует признаваться и предупреждать, что все ее «конечные знания» по сути промежуточны, временны. Если, конечно, это живая наука, а не мертвечина догм и «окончательных истин».
– Почему дети у ваc не маются дурью, ведь вы им это вполне позволяете? – спросила она.
– Потому и не маются, – улыбнулся я, и она тоже улыбнулась.
Потом я увидел её с Федором возле пенька, на котором она расставила маленькие фигурки зверей, людей и еще чего-то. Они с Федькой тихо и увлеченно что-то обсуждали, изредка трогая или переставляя фигурки. Мне почему-то их диалог понравился, хотя я не слышал слов.
Не могу вспомнить, как ее звали. Скорее всего – Лена. Умница. Был 90-й год, на Тропе собралась уйма народа, и такая работа психолога мне представлялась органичной и симпатичной – в ней не было ничего искусственного, нарочного.
Взрослых создателей искусственных ситуаций я старался выдворять с Тропы, нутром чуя запах авторитаризма и душок превосходства над детьми. Вопрос был даже не в том, кто кому служит, а в том, что никто никому не служит. Дать работать на Тропе психологам, приезжим педагогам или съемочным группам ЦСДФ или ТВ было работой для ребят, они старались выполнять ее честно – ни на что не обращать внимания, но во всём помогать. Сочетание задач непростое, но для Тропы вполне выполнимое. Ведь если приезжал врач или краевед, а то и археолог – все продолжали заниматься тропяными делами, но вписывали в эти дела без ущерба заезжих спецов, которые тоже приехали работать, а не жмуриться на летнем солнце.
При этом Тропа никогда не оборачива-лась на свист, нигде и ни на какой. Это было очень важным её качеством.
В основе бед школы, как таковой, лежит обязательность среднего образования. В основе успехов Тропы – добровольность участия в общем деле. Тропа никого не «вовлекает», она дает возможность в ответ на желание. Школа же должна «охватить» каждого, поэтому так много проблем в школьном воспитании, если оно еще где-то осталось.
Когда отпетые двоечники и хулиганы, доносчики, ябеды, криводушные помощники имеют явное преимущество в успешности над моральными, добросовестными, честными в своей вдумчивости людьми, ни о каком «школьном воспитании» речь вести не стоит. Мурло царствует, владеет, имеет, заказывает музыку, которая оглушает всех пошлостью, в почете всякие «как бы», в почете холопы и прихлебалы, кусочники и блюдолизы, наперсточники и брутальные «сила есть – ума не надо» – кого, как и чем воспитывать?
Образование как дело, как работу, в том числе совместную, никто не воспринимает. Цель каждого – не образоваться, а получить приличную оценку, стать «как бы» образованным. Получить, или купить, или украсть.
В краденной судьбе долго не проживёшь, она всё время будет требовать новых краж, подлогов, грабежей. Чистеньким можно остаться, если имеешь «друзей» среди ментов, среди другой силовой шушеры, всяких прокуроров и гражданинов начальников, или если имеешь «бабки» чтобы эту шушеру ублажать в обмен на укрывательство и лояльность.
Кому нужно такое государство? Людям? Нет, оно нужно мурлу.
Настоящая школа не должна быть детищем и проводником «как бы».
Настоящая школа должна противопоставлять себя гнилому социуму и скользкой «успешности»
Нынешняя школа, как мне кажется, – плоть от плоти нынешнего государственного и общественного устройства. Если точнее – то неустройства. Она исходит из того, что качество ученика можно купить, добыть принуждением и обманом. При чём же тут образование? Ни при чём. «Подвальная» педагогика клубов, отрядов и объединений делала лучше и больше, чем официальная школа. Общество почти не предложило выпускникам подвалов мест в социальных лифтах – государству думающие честные люди не только не нужны: оно настроено к ним враждебно.
Когда Э.Д. Днепров стал вдруг министром образования РФ, он объявил, что «подвальная» педагогика станет ведущей, а кто хочет работать по-старому – тот пусть уходит в подвалы.
Днепров был революционером, видимо, и вполне за это поплатился.
Кому это мы всё время платим собой, своими жизнями и судьбами? Мурлу. Сейчас – это его страна, его государство. Но что делать? – Это же моя Родина.
Если разделить школы на «для хороших людей» и «для успешных», мурло насторожится и скажет, что такое разделение влечет за собой социальную рознь. Мурло очень хочет при-
лично выглядеть и быть как человек. Имея у себя государственные рычаги подавления и насилия, оно уничтожит школы для хороших. Для людей. Придется опять в подвалах делать всякие форпосты, но вскоре в стране окончательно прорвет канализацию, а говорить о нравственной чистоте, плавая в таком бульоне, будет весьма затруднительно. Выхода я пока не знаю. Тропа, например, просто ушла в лес, в горы.
Обязательное среднее образование не должно быть обязанностью ребенка, если он свободно не выбрал его как свою обязанность.
(«Хорошее воспитание не в том, что ты не прольёшь соуса на скатерть, а в том, что ты не заметишь, если это сделает кто-нибудь другой.»
А.П. Чехов.)

(«Мы можем сделать неравенство незаметным. В этом отношении многое сделают воспитание и культура.»
А.П. Чехов)
[везде, где я написал «чебрец», следует писать «чАбрец», как я и писал всю жизнь до того, но повелся на книжное написание слова, увиденное года 3 назад.]


«…Гениальность есть предельная и порывистая, воодушевленная собственной бесконечностью правильность.»
(Б.Л. Пастернак)
Я – собака, понимаю собак, но тут их нет, и ко мне приходят кошки. Веду себя с ними политкорректно, тем более, что они прямым путем идут ко мне, когда их кто-нибудь обидел, обманул или не выказал своего расположения к пушистой их сущности, прошел мимо их величия, правильности, абсолютной честности и воплощения лучших намерений.
Я понимаю котят лучше, чем кошек и котов. Мне понятнее и ближе крысята, чем крысы, и эту мою специализацию души можно протянуть на многих тварей, которые во взрослом возрасте не кажутся привлекательными.
Каждый ребенок – надежда на то, что он не станет «таким как все». Бесполезность таких надежд очевидна, но именно она ведет меня ко всяким детенышам, особенно – к отвергнутым сородичами, непонятым, последним на своей социальной лестнице, увечным и неправильным, как белая ворона или пятиногая собака.
Что они чуют во мне? Вокруг – десятки людей. Незлобивость? Защиту? Поддержку? Политкорректность? Не знаю. Даже если не протяну руку и не почешу за ухом, уходят спокойно-довольные, уверенные, распрямленные. За кусочком сала или селедочной шкуркой они идут к другому человеку. За чем они идут ко мне? За чем?
Этого «чего-то» у меня, видимо, много – хватало на длинную в сотню человек интернатскую вереницу идущих после школьных занятий в жилой корпус. Ткнутся в грудь и через несколько секунд, свободно выдохнув, испытав облегчение, отходят, порозовевшие, с открывшимися глазами, без вечных следов защитной маски на лице.
Знал бы что это, ощутил бы что это, – раздавал бы кусками, грузил бы лопатою во все их закрома – сделайте милость, – берите на здоровье. Но я не знаю что это, не могу его ощутить. Это не Любовь. Любовь делает больно, а это – не делает.
По детдомам в 80-х гуляла детская народная байка, что я всех лечу, взяв их голову в руки. А я помню только один такой случай, когда взял в руки ангинищу сибирского Хромика вместе с его головой. Он тогда закрыл глаза, вскоре порозовел и очень сильно вспотел. Высокая температура упала, краснота глаз и слабость куда-то делись, через 12-15 минут он был здоров, оставалось только выспаться.
Никаким «возложением рук» я не занимался, это было бы смешно. За ухом не чесал, шкурку не скармливал. Что это было?
;