Боярышник, лилейный ветерок...

Боярышник, лилейный ветерок, благоуханье роз, движенье кисти. Есть души, где господствует порок, и есть портреты – средоточье истин. Гуденье пчёл, кружащих поутру, шум Лондона вдали басовой нотой – тяжёл не рамы меднотканой груз, но в глубине нарывом зреет что-то, пока не видное в чертах лица за грацией, за юностью и пылом, но Дориан не сможет отрицать, что я уже не выгляжу так мило, и птицей узкокрылою в шелках на красках загустились длинно тени. Два чёрных распустившихся цветка в глазницах из диковинных растений написаны хранителем искусств, художником с пергаментною кожей. В моих морщинах сотни разных чувств, которые…на что они похожи?
На боль и страх, на ужас и мольбы, его мольбы «пусть я останусь прежним!» Мой холст, как отражение судьбы – здесь грязь притонов, никакой надежды. Беспечный взор теперь не тот, не тот! В нём алчность, лживость, пустота натуры, в нём глупой похоти водоворот – уродливость, как плесень, жрёт фактуру. Во мне уже ни капли естества, очарованья, греющего душу. К чему теперь какие-то слова, когда все тайны вылезли наружу?
Смотри, смотри мой юный дерзкий друг, в кого ты превратился – хуже монстра. Любой вонючий подзаборный труп с тобой в изяществе сравниться мог бы. На полотне моём гниёшь, кровя – вокруг тюльпаны в вазах из фарфора, свет абрикосовый на грани дня, неверный абрис дальних коридоров, немыслимая колдовская вязь с неуловимым привкусом мелиссы. Ты жил беспутно, рока не боясь, на злачной почве расцветал Нарциссом. Три газовых рожка здесь, в темноте – фонарь, похищенный с гондолы дожа. У жёлтых штор мельканье мёртвых тел – их воскресить никто уже не может – жестокость линий, разложенье, тлен. О, Лондон с бутоньерками в петлицах! Мольберт и кисти, письма на столе, пурпурный саван на картинных лицах.