Отречения гул, сердцем сделанное прости...

Отречения гул, сердцем сделанное «прости»
я почувствовал в роздыхе, в лицах, догадливых тихо
о небрежной любви, о единственно здешнем пути,
где в конце выйдет «плохо» из буднего спеха и дрыха.

«Ничего не задержится», – я говорю, как тебе,
сам себе. Но не верю, где это такое, как это
происходит из песни прохожей, из ветра в трубе,
треска добрых деревьев, луча добровольного бреда.

Нарезные предметы учился я долго ценить,
рукотворное чудо неспешных мозгов и болезней,
увлечений о жизни, лесную упрямую прыть
и всё то, что о свете, о хлебе и смерти железней.

По гончарному тесту, по щёлку сведённых имён
я уже тосковал так, к уходу из хора ревнуя,
называл по-лесному, повадился, бит и влюблён,
и задерживал солнце, и чуял, как просто живу я.

За прекрасное тело, за юную бодрую крепь,
за весеннюю грубость, за слепость, за силу рекою
я резвел без боязни, я рос и нужнел словно хлеб,
я не верил, что плоть безымянна, что может такое…

Хорошо, что ещё. Хорошо, что тебя нарекли,
обучили незнанью, привыкли, сравняли с любовью
и на краешке сердца, на небе рабочей земли
забываешься ты простотою и щуплою болью.

Это только и значит, что время любое – твоё,
что не всё ты придуман, не попросту вынут из ножен;
за ревущее счастье, за косное грудью битьё
ты продолжен куда-то и, может быть, даже умножен.

А случись не родиться, не быть и не поднатореть,
окажись всё лишь чем-то юродивой блажи навроде –
захлебнётся свирель, заводная щемящая медь,
и пойдёт прибауткой в уставшем от дела народе.