Стертая пыль

   В полузашторенное окно, снова (так, видимо, будет до последнего вздоха), спичечным коробком с оторванной этикеткой, маячила соседняя девятиэтажка, как две капли воды похожая на дом, в котором жил он. Обезличенность усиляли тёмные окна: было ещё очень рано.
   Он проснулся от сильной головной боли, союзницей которой стало традиционное бормотание соседей-старушек: девяностотрёхлетняя мать, почти лишённая возможности передвигаться, в очередной раз оправдывалась в детском грехе перед шестидесятидевятилетней дочерью.
   Им давно уже было подмечено, что боль, на удивление, не вызывала в нём враждебных чувств. Соприкасаясь с нею, случалось, он испытывал необъяснимое чувство вселенского безразличия, когда ни в теле, ни в душе не оставалось иных желаний, кроме одного – отыскать в грозовом облаке надломленной безмятежности проблеск живительного света. Её спутниками были низко плывущие белоснежные облака, поглощённые церулеумовой голубизной прохладного неба. Она уводила в заспанные глубинки хвойного леса, пробуждая до естественной осязаемости, липкий запах колющей хвои. Тут же, рядом с большой дорогой в никуда, она вдруг открывала скрытые тропинки к иной жизни, ускользающие от торопливого взора в дни кажущейся активности и захлёстывающей суеты. Но её первенцем, неизменно, оставалось неодолимое побуждение к смирению и покаянию, ибо она хладнокровно и безжалостно уничтожала ещё совсем недавно торжествующий абсурд разнузданной суеты, оставляя ему только одно – покаянную молитву. И сейчас, глядя на тёмный прямоугольник окна, дом-близнец, на голые, секущие ретушными линиями фиолетовое стекло безжизненные ветки, он просил не избавления, а милости, по-детски радуясь скрипучему бормотанью одряхлевших старух, слыша в нём отзвуки сострадания и милосердия.
   В отличие от спальни, погружённой в зябкую серость вползающего утра со всё ещё господствующим торжеством больших форм, его голова, разрывающаяся от клокотания беснующейся крови, была подобна неухоженной рекламной будке с наспех наклеенными афишами. Он без труда считывал с затёршихся афиш подсознания когда-то казавшиеся ему броскими подзаголовки своего жизненного пути, тут же, с развратной лёгкостью, забывая прочитанное. Ничто не оставалось в сознании больше нескольких минут: ни могила отца на близлежащем «северном» кладбище, после бесконечных дождей наверняка утопающая в зарослях непрошенного сорняка; ни старушка-мать, сдающаяся перед неодолимым войском безжалостных болезней; ни приветственное бульканье воды, согласно установленному кем-то графику, наполняющей сливной бачок.
   Разжижая текучим взглядом сажевое пространство, он искал причину головной боли, с ужасом обнаруживая, что источник её в едва обозначенном светлом пятне около окна, в правом от него углу, над антрацитовой массой болезненного телевизора. Это было его желание, и только теперь, когда оно так внезапно материализовалось, он впервые спросил себя, чтобы всё это могло значить.
   Кто он, этот молчаливый, сдержанный парень, почти на десять лет моложе его, однажды, совершенно неожиданно, перешагнувший порог его холостяцкой квартиры? Кем послан он, Богом или сатаной, случайностью или провидением?
   Вчера он пришёл спустя почти два месяца после их последней встречи и, как всегда пробормотав, что он, наверное, не вовремя, сказал, что принёс то, что обещал. Ему срочно нужно было выйти к соседу, и, вернувшись, он увидел приставленный к серванту небольшой планшет, обтянутый желтовато-белой бумагой, с которого смотрел его, взбудораженный дворянскими генами, каприз: это был портрет, сделанный с фотографии простым карандашом, заключённый в едва заметные границы узенькой рамочки.
   Впервые и прежде всего он почувствовал с непостижимой ясностью свой возраст.
   Неужели… неужели до этого портрета он всего лишь обманывал себя, думая, что всё ещё далёк от того барьера, который, подпуская к себе с доверчивой лёгкостью, становится непреодолимым в обратную сторону? Неужели он давно уже не мальчик с ещё нерастраченным запасом сил и энергии, с неудержимым желанием не обуздывать желания плоти? Неужели сейчас он воочию увидел то, что раньше если и приходило, то было всего лишь лёгким прикосновением, словно капли слепого дождя? Впервые и прежде всего он увидел себя таким, каков он есть. Пытаясь сдержать удары кровяного молота, он попытался вернуть ещё недалёкое прошлое. Дальше его память не заходила, потому что их непредвиденное знакомство совершило в его мозгу простейшую операцию: открыв одну из миллиарда невостребованных клеток, аккуратно, словно подарочный набор, упаковало в ней значимое разве что для общего информационного поля вселенной, захлопнувшись однажды и навсегда. Его общительность (черта, в общем-то, свойственная располагающим людям) в этом случае оказала ему плохую услугу: в плотном обилии знакомых и приятелей этой встрече было отказано даже в сдержанной попытке оставить свою рукописную визитную карточку. Но именно поэтому в сознание явственно возвращалась каждая деталь предыдущей встречи вплоть до излучающего странное свечение его взгляда, когда, как ему казалось, неуклюже, он пытался противопоставить его представлению о гениальности свои, тающие, словно сахар в стакане чая, прозрачные кристаллики-мысли. Только теперь, с дистанции проясняющей отдалённости, он невольно ухватил ускользнувшую тогда нить его безэмоциональных рассуждений. Растворившись, эти хрупкие кристаллики оставили чувство неожидаемой наполненности, но вовсе не количеством, а полноценностью продукта. И тогда, после его ухода, он не раз возвращался к их непропорциональному разговору: соотношение сказанных слов выглядело ящиком стола с положенным в него спичечным коробком. Ныне, пробуждая его краткий монолог потоками беснующейся крови, это соотношение выглядело уже чёрным фасадом девятиэтажки с внезапно зажжённым прямоугольничком кухонного окна. Смысл сказанного им был полной противоположностью его размышлений
  – А не  кажется ли вам, – раздражающе-спокойно говорил он, – что отличие простого человека от гениального вовсе не в планетарности мышления последнего, а в неразгаданной пока способности видеть многообразие в пределах вытянутой руки. И чем выше гениальность, тем безбрежнее границы мира во всё укорачивающемся пространстве. Наконец, способность видеть в пределах сложенных на груди рук, – да, да, в том самом запредельном пространстве, которое открывается только после вычленения сознания, – есть гениальность высшего порядка. Всё, что нам нужно, скрыто внутри нас. И только тем гениальный человек отличается от простого, что прежде он побеждает неверие в собственные силы, однажды открыв в себе всё возрастающее желание познать мир через себя, как частицу, соразмерную бесконечной вселенной. Наша главная задача – раскрыть в себе простоту восприятия. О эта кажущаяся простота! Однако именно она, лишённая всякой предвзятости, свалявшегося шлака традиционных представлений, как и её сестра-двойняшка, пустота, распутывает самые сложные узлы лишь на первый взгляд кажущихся противоречий. Вспомните, самые великие открытия, непревзойдённые шедевры искусства восходят от простейшего символа, знака, по-детски наивной формулы. Обычности свойственна самонадеянность разгадки целого, тогда как гениальность оставляет себе скромную участь подбора ключей: чтобы войти в дом, прежде надо открыть дверь.
   Кто он? Кем он послан? Как он смог разглядеть и тем более передать скрытую временем и тайной едва заметную впадинку на левой скуле от удара обухом топора? Почему он не стал льстить, как это не раз делали до него приятели-художники, и показал с выверенной достоверностью почти уродливую длину его носа? И что за странный взгляд, словно ему одному ведомо нечто такое, в чём он так и не признался, скрывая тайник своего прозрения взволнованной фразой: «Я рад, что тебе понравилось…»
   Простой карандаш, с фатальной правдивостью обозначивший скрытую безнадёжность, и ощущение навсегда захлопнутой двери после его ухода. Несколько, ничего не значащих, давно уже забытых встреч и проявленные с фотографической точностью ему одному известные особенности его лица. Три фотографии на выбор данные ему для портрета, вырвавшие в разное время крупицы его характера, и, спаянные воедино, судьбой разорванные звенья исстрадавшейся души. Как сумел он, этот полуизвестный ему парень, вывернуть его наизнанку, не оставив и лёгкой тени прежнего самомнения?...
   Он глядел на свой портрет не как на отражение или совершенную копию, а как на оригинал, оставляющий ему лишь зыбкую возможность казаться первым. Да, он всегда казался себе не таким, какой он есть. Этот случайно вскрытый обман ошеломил его.
   Приподнявшись на локте, он посмотрел в сторону портрета. Это же всего только иллюзия, пусть и заставляющая воспринимать плоский лист бумаги трёхмерным пространством. Там нет ничего кроме белого листа и лёгких штрихов простого карандаша. Истинный я здесь, на кровати, с головной болью и нарастающим чувством проникающего страха, вызываемого тем, в правом углу, кто рождён из моего облика и моих мыслей. Это даже не повторение и уж тем более не вердикт будущего. Но если это так, тогда что же это? Прошлое? Но оно повторяется лишь в той мере, в какой мы способны не повторять прежних ошибок. Значит, настоящее… настоящее, простёртое одновременно и в прошлое и в будущее. Тогда к чему всё это, ибо настоящее есть ни что иное, как наш вымысел, нужный только для того, чтобы связать прошлое с будущим. Истинно то, что было, и то, что будет. Настоящего нет, и вся наша жизнь, смысл которой сокрыт от нас притягивающим отстранением, не более, чем зеркало, забавляющее притворным сходством. Так чего же я боюсь? Разбросанных хаотичных линий, пусть и рождающих ощущение чувственности спаянных губ, почти гиперболизируемой уродливости носа, вливающегося в провалы глазных впадин, или тех неуловимых прикосновений, из-под которых, словно ядовитые змеи, расползались жирные и тонкие, резкие и плавные, жёсткие и мягкие, светлые и тёмные линии-мысли, линии-губы, линии-брови, линии-истины…
   Кто водил его рукой? Кто дал ему власть, позволившую заглянуть в самые дальние уголки его я?
   Нужно было во что бы то ни стало остановить нарастающий ход издевающихся мыслей, ибо он уже физически ощущал всё туже затягивающуюся петлю самоуничтожения. Резким движением он оторвал свой торс от душной простыни и тут же почувствовал сильный удар в голове, словно кто-то невидимый и неосязаемый с силой захлопнул дверь правого полушария раскалывающегося мозга. Он попал в двойное кольцо тьмы, рождённое этим внезапным ударом, сливающейся с ускользающими границами расширяющегося тела. Но как только бурлящий поток крови на какое-то мгновение стал плавно текучим, он вдруг почти отчётливо увидел в рассасывающейся темноте своего улыбающегося двойника: исходящее от него свечение было направлено в правый угол около окна, где, опоясанный вязкой чернотой, белел пустой планшет. Резко закрыв глаза, он попытался прогнать навязчивое видение, но тут же ощутил леденящий холод в позвоночнике, продолжая видеть, теперь уже каким-то скрытым зрением, ещё более чёткое изображение своей до плечевой копии. Тысячи линий, создавших прохладную влажность зрачка, велюровую мягкость гладко выбритой кожи с едва уловимой складкой между скатывающимися бровями были наполнены внутренним движением, рождающим задумчивый облик. Он почувствовал в своём теле сквозную пустоту, стремительно сливающуюся с безмерностью его ограниченного пространства. Внезапно охватившая слабость услужливо потянула в объятья ждущей постели, и краткий миг падения был подобен бесконечному блужданию в бескрайних просторах вселенной. Вернувшись к прежнему, он обрёл будущее, рассыпавшись словно песочный дворец.
   В полузашторенное окно, по-прежнему, спичечным коробком с оторванной этикеткой, маячила соседняя девятиэтажка, как две капли воды похожая на дом, в котором жил он. Обезличенность, лукаво, продолжала сеять рафинированное лицемерие: в наступившей тишине беззаботному рассвету всё ещё снились цветные сны.