Рассказы дедушки Ивана

Иван Иванович Каунов - родной брат моему деду – Трофиму. Умер на 91-м
году жизни. Я с ним прожил 32 года. Он был для меня как для А.С. Пушкина -
его няня Арина Родионовна. Его рассказы по приезду моему в Куничу были для
меня праздником.

Шишка

С детских лет я видел, что дедушка ходил зимой и летом с шарфом на шее.
Прятал, стыдился (чтоб люди не пугались) - на затылке прижился жировик с
гусиное яйцо. Дедушка с неприязнью относился к своей шишке.
Родился он в 1884 году, не получил официального образования, но над
собой работал до последних дней. Очень много знал, читал, любил
рассказывать житейские истории, были и небыли. В 1959 г. закрыли монастырь.
Власти организовали небольшую – 20 коек – больницу. Первыми освоили новое
назначение стен монастыря роженицы. Куничане-старшие лишь с большой бедой шли в больницу.
Дедушка Иван тоже с большим недоверием пошёл к медицине. Врач
осмотрела, деду было за 85 лет, сказала: «Дед, жил ты с этой шишкой до сих
пор - живи и дальше. На шее сосредоточие кровеносных сосудов, нервные пути
соединяющие головной мозг со спинным, и никакой хирург с вашим возрастом
рисковать не станет, чтобы удалить вам жировик», - научно объяснила врач. «Неужто придётся помирать с этой телесной непотребой?» - безнадёжно
спросил дед врача.
Он побрёл из монастыря-больницы не по главной дороге, а через
Пустынку (район села). Навстречу (как судьба свела) шёл с ведром воды почти
его ровесник - Григорий, по прозвищу «Гусь». Григорий «Гусь» при
единоличном хозяйстве был на селе первым специалистом по кастрированию
жеребят и хрячков. Но с организацией колхозов его от этого дела отстранили,
как не имеющего специального ветеринарного образования.
Григорий «Гусь» поставил ведро и тут же ощупал «шишку». «На шкурке
держится. С телом не, нема жил», - заключил кастратор. - «Помой с мылом
хорошо. Утром приду - вырежу». Он так уверенно сказал своё решение, что
дедушка Иван не стал размышлять о возможных последствиях такой процедуры.
Григорий «Гусь» рано утром притащился с костыликом и с небольшим
свёртком. Ножичек, которым холостил хрячков и жеребчиков, завёрнут в
чистенькую тряпочку, флакончик перегона вместо спирта, в баночке - мазь из
каких-то трав, настоянная на внутреннем топлёном сале.
Дед Иван рассказывал, что когда кастратор раскладывал свой нехитрый
инструмент, движения рук были настолько уверенными, что у него не возникало
сомнений в положительном исходе операции. Я приехал из Кишинёва, дед
ухмылялся - ранка на шее заросла. «Непотребу» Катя (дочь) где-то зарыла в
огороде», - сказал дед, улыбаясь.;

Ресторан

Ефрем Иванович (чаще куничане звали его просто Ефрем и даже -
Ефремка) жил не стяжательным бытием, как бы шутя. Был заикой и, как
Савелий Крамаров, использовал свой природный недостаток чаще как
достоинство. Иногда ездил с куничанами в брежневские вольные времена в
дальние веси с разными товарами. С торбой чеснока самолётом когда-то из
Читы попал даже в братскую Монголию.
Свердловск (Екатеринбург) - бывший центр уральского, славного в
прошлом старообрядчества, для куничан был базой сбыта таких товаров: семечки тыквы и подсолнечника, сухофрукты, веники, орехи, шиповник.
Ефрем Иванович ездил не так часто, не для наживы, а для того, чтобы «и…и…и людей поглядеть, и…и…и мир увидать». И чудачества плелись с ним
постоянно. То монету спрячет между пальцами и находит её за воротником у
кого-то, то яйцо в рот возьмёт, а оно оказывается в его рукаве.
После удачной сделки (оптового сбыта товара) подельники-продавцы
втроём с Ефремкой решили отметить удачу в ресторане. Приодевшись, дружки
упрекнули Ефрема в том, что он собирается идти в ресторан в фуфайке. «Хоть
фуфайка и чистая, но это не форма для ресторана», - убеждали мужики. «Не
пропустят нас с тобой»,- твердили односельчане. «И…и.. мене пропустят», -
настаивал Ефрем. «Ежели пропустят в фуфайке, я за ваш счёт буду с вами и-и-и
есть, и-и пить в ресторане. А ежели не пропустят, то и-и-и я вам опосля бутылку
водки с-с-ставлю», - сделал условие Ефрем. Содельники согласились. Ефрем
незаметно брызнул душистым одеколоном на бороду и усы. Оптом втроём
пошли в ресторан.
В ресторане мужик в красных лампасах не пропустил Ефрема в зал, предложил раздеться. Друзья были уже по ту сторону дверей, улыбнулись, вроде
он им проиграл бутылку водки. Но Ефрем пустил в ход талант чудака. Что-то
казал мужику в лампасах, тот позвал миловидную официантку. Ефрем нежно на
секунду прикоснулся бородой и усами к её шее и тоже шепнул что-то на ушко.
Официантка улыбнулась, пропустила Ефрема в ресторан как был, в фуфайке.
Друзья, выполняя условие, кормили Ефрема за свой счёт. Пытались узнать, что он говорил официантке. «И-и-и ежели ставите бутылку ещё, и-и-и коньяка, и-и-и-и тады и скажу», - опять загнул условие Ефрем Иванович. Мужики
выполнили и это условие.
Выходя из ресторана, Ефрем Иванович, подмигнув официантке, приложил
к бороде ладонь, послал воздушный поцелуй. Собутыльники прилипли с
требованием: «Ну ты признайся, что ты энтой официанточке шептал на ушко?» -
«А я ей сказал: «Дочечка, и-и-и у меня и-и... под фуфайкой и-и…рубашка на спине
порвана, а я приезжий и зашить негде. И…она и… пропустила»,- ответил Ефрем.;
Горькое прощание
В царское время у Сергея Ивлева сынок в парадной кавалерии служил.
Кони там - сажень в холке, и копыта - что тарелка. Левка, сынок, отслужил свой
срок и решил проститься со своей кобылой. Последний раз зашёл в конюшню.
Ладно бы сам, а то позвал дружка, не кавалериста, из другой части, с которым
должны были идти на поезд. Решил показать другу кобылу, с которой служил в
парадной кавалерии. У того дружка торчала цигарка в зубах. И надо же было
зайти с цигаркой в конюшню! Горящий комок табачка сорвался на кобылье
бедро. Накажи Господь того табакура! Кобыла двумя подковами так
шандарахнула в грудь сыну Сергея Ивлева. Он в этот миг оказался сзади
кобылы. Надо же, не бес ли сделал такое прощание. Прохрипел, сердешный, минут пять кровью из груди, да Богу душу и отдал.


Шустрый
(По мотивам устного рассказа Ивана Ивановича Каунова)

В начале прошлого века село Рашков было волостным центром. Около половины жителей были евреи, поляки. Базар, мастерские по пошиву одежды, обуви, сбруи для лошадей, шинки, харчевн – эти атрибуты местечка в базарные дни манили многих куничан (жителей Куничи).
Зимой катались в Рашков обозами, по трое-четверо саней. Веселей и безопасно.
В Рашковском лесу ранее бывали случаи: встречи с волками да с табунами-грабителями.
Сенька, по прозвищу «Вялый» катался на базар без особых задач-забот. По дороге мужики да девки пели песни, а при нём всегда была губная гармошка. Жил вдвоём с матерью. Не бедствовал, но и не занимался большим хозяйством. Дед добротно когда-то валял валенки, а ему, внуку, досталось прозвище – «Вялый». И не без основания. Уже под четверть века, а он что-то вяло выбирал для дома хозяйку-жёнушку. Присматривался да приценивался.
Днестр в село Рашков пропускал санный отряд только по льду. Моста не было. Во время переезда песни и смех смолкали, но после базара, преодолев лёд, обратно в Куничу головной обоза – Петька «Гвоздик», хлестнув лошадок, обычно орал: «Бабьё, запевай!». Но сегодня Петька после переезда неожиданно остановил лошадей. Метров пятьдесят от обоза на берегу Днестра стоял совершенно обнажённый мужчина, который после купания в проруби мощными движениями рук растирал себя полотенцем. Молодое розовое тело красивым пятном выделялось на снегу. «Гляньте-ка, бабьё», - ткнул Петька кнутом в сторону обнажённого мужчины. «Только шустрый в такую холодину купается», - восхищался зрелищем Петька. «Вот и прилипни, баба, после такого купания к мужику», - вслух размышлял Петька, как бы невзначай сожалея о судьбе такой бабы. «А чего бы и не прилипнуть к хорошему человеку, да не обогреть», - задорно вдруг заявила Татьянка, постоянная запевала.
Сенька Вялый незаметно даже для себя отложил губную гармошку, спрыгнул с саней и, скользнув глазами в сторону Танечки, заявил: «Дык, я, мужики, хоть счас нырну…ежели кто ставит бутылку водки». Последние слова были сказаны не как условие, а для моды-обычая. Мужики загыгыкали, сомневаясь в заявлении Вялого. А Петька добавил: «Не в бутылке дело, гарантирую, ты покажи – нырни – поглядим, какой ты шустрый». Сенька тут же отвернулся спиной к саням, быстро снял всё с себя до гола. Обозные насельники, раскрыв рты, смотрели за происходящим. Девки притворно прикрыли лица шалями, оставив узкие щели для глаз. Семён с полуповорота бросил одежду на сани и бесстыже, нагишом побежал к проруби. Наспех поздоровался с мужчиной и трижды с криком: «Ух!» опустился с головой в прорубь. После чего, прикрывая «удилище» руками, подбежал к головным саням и зычно, приказным голосом крикнул Петьке: «Гони! Гони!». Уцепившись за сани, совершенно голый, под неподдельное ржанье мужиков и визг баб, бежал с версту босиком. Согревшись, на ходу плюхнулся в полушубок. Быстро оделся в сухую одежду, вдобавок укрылся чекменём. В Куниче после баньки была распита с Петькой обещанная бутылка водки.
«А ты, Сеня, видать, тоже очень шустрый», - заявил после второй выпитой стопки обозный лидер.
Танечка как обещала у Днестра «прилипнуть и обогреть хорошего человека», так и поступила. Она вскоре вышла замуж за «Шустрого» Сеньку.

25 января 2014 г.

Кони

«Мы с тятькой, ещё заря не занялась, были уже на своей фирте, чтобы пахоту закончить к вечеру», - начал рассказ в автобусе Кишинёв-Кунича сосед, Череватов Исаак Терентьевич. «А ваша родня, брат твоего деда, Иван Иванович Каунов, приехал на свою фирту (соседями были), уже солнышко взошло. Навесил на дышло рептух, а лошадки тут же опустили морды в еду. Дед прилёг под куст шиповника, что рос на меже и глядел на лошадей». «Я подошёл и спросил, - продолжал рассказ Исаак Терентьевич. – Что же ты лежишь дядя Ваня, солнышко уже давно взошло, мы уже с тятькой треть фирты вспахали». «Ды я гляжу, любуюсь, как у моих коников жилки двигаются на висках, когда вкусно еду жуют». Такой ответ меня обескуражил. Я ушёл на свою фирту и сказал тятьке, что этот дед немного того…
Дед Иван на селе слыл знатоком звёздного неба, знал наименования созвездий. Хотя ни одного класса не кончал в далёкое царское время. Знал, когда будут затмения, имел набор цветных стёклышек для наблюдения за этим явлением. Любил рассказывать истории-были с царями, святыми, с конокрадами и с бандюгами.
После кормления лошадки были впряжены в плуг. Под командой деда, без подстёгивания кнутом, так начали молотить в отвал чернозём, что мы с тятькой удивились. Наши лошади крупнее, шли медленным, длинным шагом, приходилось подбадривать кнутом. К обеду дед Иван своими лошадками догнал нас в пахоте.
В обед он сидел под тем же кустом шиповника, а лошадки, Орлик и Катька, паслись рядом, на меже. Я, любопытство пёрло, спросил деда Ивана: «Как же так, наши лошади вроде крупнее, а твои - маленькие ростом, но ты обогнал нас в пахоте?»  «Коня жалеть надо», - коротко ответил дед Иван. «Вы, наверное, поздно поставили в стойло, да скудненько и невкусно покормили, да лежал не на доброй подстилке. Да, бедолага, не выспался, не отдохнул, а вы ещё спозаранку в плуг запрягли. Ну и вот так конь с вами и мучается в борозде с плугом». «Я своих лошадок жалею», - сказал дед Иван. При этих словах посолил две краюшки хлеба и отнёс лошадкам.
Я тогда почувствовал, что я среди них – лишний, чужой, ненужный», - закончил свой рассказ Исаак Терентьевич.


К;нгуру

Дед был сильно близоруким, сидел у стола, сильно наклонившись над ним, рассматривая цветные картинки, которые где-то с довоенных времён хранились у него, картинки-открытки с животными со всего мира.
«Самое интересное Божие создание – это, бре, к;нгуру, живёт в Австралии», - сказал дед, делая ударение на первом слоге. – «Мама- к;нгуру носит детей в своей сумочке. Они – эти животные – так и зовутся – сумчатые. Придумал же, бре, Господь? Врагов у к;нгуру мало, но лапы задние – большие, и чтоб само животное случайно не задавило своего младенца, оно после рождения полагает его в сумочку. Младенец там живёт до взросления, выглядывая из сумочки на мир Божий. Мамка с ним прыгает за пищей, бывают дни, с полсотни вёрст бегают эти зверьки», - размышлял вслух дед, как бы для себя.
Встречи с дедом и его рассказы, с частой приставкой «бре», были для меня «причастием» в мир рассказа как отдельной части культуры.

Рев;льверт

«В далёкое царское время недобрые людишки промышляли конокрадством», - сказал дед Иван. «У тятьки два раза уводили коней,» - продолжил он. – «Один раз грабители ночью в хату стучали. «Открой!» - кричали, - «А то дверь ломать будем!» Тятька наш стоял за дверями и вполголоса, чтоб ребятишки тоже слышали, крикнул: «Матка, дай-ка рев;льверт с пулей». Разбойнички мигом шмыгнули от дверей.


Горе

«У Карпа Антонова, соседа, пришёл сын Юра с войны с немцами, с первой, в царское время. Раненый, но живой. Разведчиком, бре, был на фронте. Семья, соседи собрались и плакали, и смеялись от счастья, что Бог спас от гибели на войне, а в революцию чёрт не затащил.
Петьки, младшего брата, при встречи не было, он сторожил виноградник. В полдень Юра сказал: «Пойду на виноградник, гляну, что  там Петька делает, два года не видал». И надо же было так быть горю, после фронта Юра-разведчик зашёл на виноградник с тыльной стороны колибы. Присел за куст, бросил комельком земли в привязанного Полкана. Полкан затявкал. Собака, бре, зверь умный: когда видит человека, лает по одному, в непонятное лает по-другому. Юра ещё раз бросил комельком, Полкан тявкал в сторону непонятной угрозы. И тут вышел из колибы Петька с двустволкой. Ну, останови, Господь, его! Петька прицельно шарахнул по кусту, где шевелились ветки…
Горе на всё село было! С войны пришёл, а смерть его дома ожидала. Вот беда! Он же к ружью днём не прикасался. Ночью лишь для острастки стрелял раза два. Бесу не нужна была встреча двух братьев. Бес, бре, горю радуется», - закончил дед Иван рассказ.

Общий язык

Нюрка деловито, бесстыже развесила интимные мокрые бретельки. Глядя на куцее подобие трусов, дед Петро подмигнул бабе Любе: «В; время пришло, Люда, срам нечем прикрыть». Нюрке – семнадцать, перед началом последнего учебного года приехала в село отвлечься, оторваться от проблем городской жизни.
Вечером, в Доме культуры познакомилась, как говорят, - с «первым парнем на деревне» - Тимошкой. На другой день, прижавшись к Тимошке, на мотоцикле катилась с озера, в кульке везла эти самые мокрые бретельки.
Дед Петро с бабой Любой, коренные жители села, знали Тимошкин никудышный корень – отца, деда. Ни в колхозное, ни в теперешнее, предпринимательское время трудолюбия и житейской смекалки семья не проявляла. Путевой в селе не считалась.
Когда внучка игриво соскочила с мотоцикла, махнула ладошкой владельцу, дед Петро съязвил: «Ума – ни крошки, девки да гармошки, штакетник возле дома полгода валяется, а он на мотоцикле катается, лень гвоздь забить». Нюрка фыркнула: «А мы с Тимошкой нашли общий язык». «Как это – нашли? Чей же – свиной или говяжий? И кто первый его увидел?» - тут же засыпала вопросами внучку баба Люба. За озером были фермы, теперь они частные. «Кто-то нёс мясо, а язык вывалился», - так вот закружилось в голове бабы Любы. В погребе всё по полочкам закручено, засолено, заквашено.
«Если ты, Нюра, первая заметила язык, то язык – твой, твой, ты с Тимошкой не делись, с лоботрясом. А если он увидел первым», - внушала баба Люба, - «от него долю не бери. Ничего общего с ним не должно быть».
«Ты, бабусь, не понимаешь», - с иронией парировала Нюрка. «А что тут не понимать?» - прервала её баба Люба. «От Тимошки держись подальше, ему ничего не давай. Он какой девке что дарит, за то  ту девку валит», - настойчиво убеждала внучку баба Люба.
«Вот именно», - добавил дед Петро и, глядя в глаза горожанке, внятно произнёс: «С Тимошкой дружбы недолжно быть». «Понятно?» - строго спросил дед. На третий день, собрав куцые бретельки, Нюрка укатила в город. Дома сослалась на отсутствие в селе интернета. С дедом и бабкой не смогла найти общий язык.

Крестьянская логика
Мы, мальчишки, пасли коров, каждый – свою. Играли в лапту, в карты, футбол. Яша отличался от всех нас тем, что был левшой, но так метко метал камушки по цели, как никто из нашей уличной ватаги.
Жизнь нас разбросала. Яша остался в Куниче, а моя судьба определилась в Кишинёве. По какому-то случаю Яша оказался в городе. Было это 40 лет назад. Я только получил двухкомнатную квартиру, пригласил Яшу к себе. Он осмотрел квартиру, вышел на балкон, откуда открывался вид в парк «Долина Роз». Позже я написал картину с этого балкона.
Яша вернулся с балкона, уставился в паркетный пол и вдруг бухнул: «Продай паркет». Я опешил: дубовый паркет был действительно хорош и уложен добротно. «Как – продай?» - переспросил я его с удивлением. «Ну, так – сними и продай», - ответил друг детства.  - «Квартира ж не твоя, государственная, оно дало – оно может, государство, и забрать, а деньги от паркета твоими будут». Я был крайне возмущён такой логикой. Для частных лиц в то время паркет не продавался, в те годы не было кооперативных квартир, не было понятия «приватизация».
Сегодня, 40 лет спустя, я понял святость крестьянской логики, крестьянина- хозяина, крестьянина-собственника, крестьянина- «потенциального помещичка», - так оскорбительно отзывался пролетарский вождь В. Ленин. Теория ничейной собственности, насильно введённая в сознание народа, не смогла родить конкурентоспособную экономику. Развал России и Советского Союза был предопределён. «Вождь» просчитался, ненавидя вечную крестьянскую логику моего уличного друга детства Яшки.






Размышление (вслух) бабушки Прасковьи (85 лет), жены священника Череватова Софрония Васильевича.
(начало 90-х гг. ХХ века)

 -  Мода пошла – из Куничи в Россию уезжать.
 - Ды кто нас там ждёть?
 - Вон, Анюта Кононова уехала к дочке, мужик у той, тамошний, российский.
 - Писала в письмах, что дуже браво живуть. Дров берёзовых – мерено-немерено, баню топють по три раза в неделю. Дуб там не растёть. Парюца берёзовыми вениками. В письмах хвалилысь, что браво, а через полгода припёрлысь в Куничу. Ды добри, что хату не прод;ла, как ей дочка советовала. Ды чи тая дочка её и выпендила, чи сама деру дала? Людям гов;рить, что церкви там нема. Ды брешить. Она тута в тую церковь ходила два раза в год, на Рождество, да на Пасху. Там штось другое. Молчить. Правду не кажить. Так что в России нас, старообрядцев, не дуже и ждуть. Да и старообрядцы в России перевелись.
Табакокуры да пьянь по сёлам остались. Вон, на Рогожском, в Москве, гов;рють, мирян бывает к заутрене аж 3-4 души. Причета в алтаре больше, чем мирян в церкви.
Умирать буду, где придётся: или в Кишинёве или в Куничи. Земля одна – примить, где надо. Что Бог пошлёть – то и будить.