Магда. Часть 7. Калина

Дед Фишка задумчиво покусывал сорванную травинку. На хмуром лице подёргивались седые брови.  Было понятно –  его, что-то очень сильно тревожит…

– Что умолк-то?  Давай уж досказывай,  молчальник, чего ещё знаешь.  По глазам видно, что не всё ещё выложил. – Шумнули бабы.

 – И то,  правда, не всё ещё.  –  Грустно вздохнул Фишка.

– Кабы  знать бы сейчас, чем нам обернётся появление Марьиной дочки, может, я бы и не побёг тогда к старикам, к родителям Марьи.

–Так ты и про родителей её знаешь  чего? Вот так гусь! Всё знал и молчал!  Сказывай!

– А чё тут сказывать…  Когда схлынули все, как муравьи, по домам разбежались, а Марью кандальники  в Омутку поволокли, вот и кинулся я к старикам её. Как не крути, родители они. Хоть знать должны, что с дитём их поделали, соседушки дорогие. Прибежали мы к реке, стали вглядываться в следы у воды, место чтоб определить, где её, сердешную, кинули, спустились по бережку, ближе к старой мельнице, а глядь – белеет в воде чтой-то,  мы туда…   Лежит Марья, уже не живая, волна её тихонечко колышет, будто баюкает, а  аккурат на самой кромочке, на песочке, дитёночек новорожденный.  Не плачет, думали тоже мёртвый, ан  нет  –  живой, чистенький, умытый уже. Ручонками перебирает, бавится.  Девочка, оказалось.  Помог я старикам Марью-то из воды вытащить, тут же неподалёку, на берегу, и могилку мы ей выкопали. Знамо, на кладбище не дали бы схоронить, потому, как ведьмой считали.  И сказал я  убитым горем старикам, что с дитём в деревню им никак вернуться нельзя.  Кто знает, что на уме у распалённых гневом, узнают – и дитя, ни в чем неповинного, порешат. Заплакали бедные старики, а со мной согласились.  Только говорят:  –  Как же уйти нам, в чём стоим? Дитёнка даже привернуть нечем, а кормить чем её станем?  – И то,  правда!  Кинулся я в деревню, а тут как раз,  стадо пригнали, и тучи чернее ночи наворачиваются. Заскочил в дом к ним, схватил, что под руку попало – чугунок, соль, спички, одёжу кой-какую, корову на налыгаче  – и ну бегом, а темнота мне на пятки наступает.  Вижу – разразится вот-вот гнев господний. Добежал до стариков, сидят они возле холмика могильного, безучастные, будто и ничего вокруг себя не видят. Эх, горе, думаю, мне с ними. Как оставить-то их? Пошли, говорю, от бури хоть спрячемся. Знаю, тут  в старой мельнице каморка одна есть, крыша там целая, не разрушилась. Вот там мы светопреставление  и переждали. А уж сколь страху натерпелись, то и не передать. Омутка, взбесилась будто, в стены мельницы бьёт, завывает, бормочет что-то. Ветер деревья с корнем выворачивает, гром оглушает, молнии небо рвут, а в каморке, – что казалось, пальцем ткни в стену хорошенечко, она и развалиться, – сухо так, тепло, будто кто охраняет убежище наше   от напастей.  Вышли мы утром, глянули –  страсти-то какие кругом! Ох, да что вам рассказывать, сами хорошо помните… 

Решил я, уж коли взялся нянькой быть у несчастной семьи, так уж отведу их, помогу в лесу место выбрать, сруб какой-никакой поставить. Брось, думаю,  горемык, они тут все у Марьиной могилки вскорости лежать и останутся.  Далеко увёл их от деревни, за болота. Смастерили со стариком землянку, над ней сруб поставили,   для коровёнки сарайчик приделали. Поклонился им поясно, говорю: – Живите, как можете. Уж не о вас речь-то – дитёнка надо на ноги поднять. – Плачут старики, в ноги мне кланяются: –  Спасибо, Фишка, Господь тебя за доброту твою не оставит. А мы перед людьми   ни в чём не винные!  Зла никому не делали, да и доченька наша плохого никому не желала. А что странная немного была, дак в том вины её нет. – На том мы с ними и попрощались. Что у них?  Как дальше сложилось?  Живы ли? Об том и по сей день не ведал. Вспоминать –  вспоминал, а как не вспомнить… Тревожило меня всегда то, что неспроста неведомая сила Марью в лес уводила. Видать, тёмному и приглянулась красота её необыкновенная, вот и решил он в неё кровь свою поганую влить и оставить в ней семя своё бесовское, чтоб плод она выносила и красотой своей его наделила, а сила-то  у плода отцовская будет.  И имя  сам, наверное, такое придумал – Магда, от корня отцовского – маг…

Вот и берет меня, значит,  боязнь. А ну, как Магда в силу вошла?  Десять лет, по всему, ей быть теперь должно.  А ну, как не простила она смерти матери своей?  Мстить придёт  за неё…

Заохали бабы, замахали руками:  –  Господь с тобой, Фишка!

– Вот ещё, досказать хотел:  А видели ли вы возле старой мельницы куст красивый? В наших краях не водились такие  допрежь. Калина называется. Вырос он аккурат на могиле на Марьиной. По весне  буйно цветёт он белым цветом, что невеста твоя в наряде. А осенью выспевают на нём ягоды красные, как кровь. Ударят первые морозы, вкус ягода обретает,  сладко-горькая делается. Видел я, как прилетают к кусту птицы разные, клюют ягоду –  сок брызжет, кровью на землю падает. Так вокруг всё, будто кровью, и залито.  А в серёдке  у той ягоды – косточка, да не простая, рассмотреть если -  сердечко, точно.  Не смогла, Марья, невестой настоящей стать, платье подвенечное надеть.  Не смогла она никому любовь свою девичью отдать. Обагрилась трава кровью её невинной, перестало сердечко трепетное биться…
Не знаю, откуда куст этот там взялся – сам ли вырос, Магда ли на могиле матери посадила, только неспроста это.  А как напоминание о загубленной душе Марьиной,  всем нам напоминание...