Магда. Часть 6. Вот и знай, ведьма ли?

Вот и знай, ведьма ли?

Утренняя зорька ещё не успела, как следует, подрумяниться, а всё село уже знало неприятную новость – убиенной ведьмы-Марьи дочка объявилась.  А как же, убиенной? Знать, не утопла она в Омутке. По-любому выходит, жива ведьма.  А может, с перепугу дед Фишка чего напутал? Так нет, все ребята, что в ночном были, в один голос твердят: –  И конь ржал, и вороны кричали – Магда, Магда...  Даже эхо подхватило и вторило с другого берега: –  Магда…  А потом смеялось смехом  этой самой Магды. Имя, какое странное. Никогда у нас раньше так девочек не называли…

Дед Фишка теребил бороду:

– А я вот тут вспоминал всё.  Стёшка-то, упокой Господь душу её, когда  Марью срамить стала, допытывалась у неё, не от чёрта ли  понесла?  А та всё молчала – и били, и трепали, а она ни звуку.

Дак ведь обморок  у неё был. Гришка-кривой первым-то налетел и саданул кулачищем Марью, да прямо по голове.  А кулак у него, что гиря пудовая. Вот и  сомлела она сразу. Потом-то очухалась, как в живот пнули, а кто-то возьми и спроси: – С нечистым путалась, да?  Нечистый это был? – Она на это вроде как и сказала: –  Маг, да!

– Я это к чему…   Маг – это же колдун, волшебник, ведьмак, тьфу… как не назови, всё одно – нечистая сила.   Вот я и думаю, что оправдаться, вроде как, перед всеми девка хотела, признаться, что не виновата она ни в чём, что не ведьма вовсе. Окрутил её колдун, да супротив воли её. Слышал я тогда несколько словечек, что лепетала она губами помертвелыми, а до этого видел я кое-что…   Только и тогда промолчал.  Толпе разъяренной рази ж докажешь?  А опосля и вовсе, что говорить было… –  Все смотрели на деда Фишку вытаращенными глазами. Вот, поди ж ты, сколь времени-то прошло, а он, старый хрыч, тихушник, правду от всех таил.      

– Ну, сказывай всё, как есть! Теперь, видать, самое время правду узнать. 

Почесал Фишка затылок, собираясь с мыслями, с чего начать-то  лучше, чтоб понятно всем было…

– А дело, значится,  было так –  в аккурат перед ночью на Ивана Купала погнали мы лошадей в ночное.  В саму ночь, Ивана Купала, сами знаете, лошадей никогда из стойла не выпускают, закрывают на замки и сторожат, потому, как ведьмы в эту ночь – страсть как пронырливы. Чтоб быстрее добраться на свой шабаш, крадут они скотину.  Так-то, знамо дело, на метле летают, но если кто по глупости зазевался, коня оставил без присмотру, уж ведьма тут как тут – вскочит на конягу  и поминай как  звали…  Напоили мы лошадей, стреножили и отпустили пастись. Ночь лунная,  а от реки холодком тянет. Разложили костёр, похлёбку заварили. Было нас человек шесть – три пацанёнка,  двое  мужиков, что в работниках у старосты были,  и я, значится.  И вот только начали мы есть, как гляжу я – из лесу туман повалил, да такой густой, будто дым. Насторожился я, всматриваюсь, а туман к земле приник и,  что речка, струиться начал,  по тропинке так и бежит. Обернулся к мужикам, чтоб, значится, убедиться, не чудится ли мне это, а они как сидели – кто ложку ко рту поднес, кто хлеб кусает, – да так и уснули. Диво  дивное! Понял – неладное что-то!  Страх тут меня разобрал, спрятался я в траве, а самому любопытно.  Что же это за туман такой? А он всё меньше и меньше становится и уже, как змея, стал, только поширше, ну, вот как сама тропинка. К деревне направился, а у меня от страха ноги немеют, так я ползком за ним.  Голову над травой приподниму – ползёт, я следом. Так до деревни и доползли. Марьин-то дом был третьим от краю, вот он, туман энтот, до калитки ихней добрался и исчез. Куда делся – был,  и нету.  Подожду, думаю, погляжу, чё дальше будет.  А дальше, калитка... скрип…  Свят, свят, Марья – босая,  простоволосая,  в ночной рубашке…  Идёт, будто слепая, руки вытянула, лицо бледное, а из глаз слёзы так и льются. Прижался я к траве, лежу и не дышу, а она прямо возле меня проходит, слышу, как всхлипывает. А туман – плащом,  на плечах у неё висит, и так они, значится, прямиком к лесу направляются. Я за ними потихоньку крадусь. Луна яркая, видно далеко. Дошли они до опушки, тут тебе туман – раз и исчез. А на дубу ворон сидел, каркнул он, да так истошно да муторно, что мороз у меня по шкуре пошёл.  Слетел он,  значится,  ворон этот и уселся  на плечо Марьино.  Она бедная,  лицо руками закрыла и уж так плачет, так рыдает... Жалко мне её стало, понятно, что против воли её привели сюда. Глядь, а уж ни Марьи, ни ворона и нету…