Магда. Часть 4. Суд

Не успел народ опомниться от горя, приехал урядник, а с ним – судебный пристав.  Всех деревенских собрали на площади и стали чинить допрос: – Что да как? Кто самосуд дозволил? За что убили местную крестьянку, Марью Зотову? Кто довёл братьев Климовых до самоубийства? Почему допустили, чтоб на глазах у всех они жизни себя лишили? Куда дели родителей Марьи, стариков Зотовых?

Только тут до людей дошло, что вот уже три дня прошло после той страшной ночи, а стариков никто так и не видел. А отвечать-то надо теперь за всё и за всех…  Стояли, убитые горем, пришибленные страхом, молчали, опустив головы. И только когда урядник кандальной Сибирью грозить стал, орать, что всю деревню сгноит, заголосил народ, запричитал. Про Марью стали рассказывать, какая она ведьма страшная, сколь беды она всем наделала и что она это братьев Климовых жизни лишила и село всё молниями закидала, водой затопила, и урожай  весь сгубила. На что урядник, сплюнув себе под ноги, побагровев,  зарычал: – Эх, ма! Темень захолустная! Вы бы ещё про змея Горыныча мне тут сказки рассказывать стали. Сами лешаки немытые!  А то, что в округе пять поселений, как и ваше, пострадали, так это тоже крестьянка Зотова виновата?  Пороть всех, покуда правду не скажут! 

Били и баб, и мужиков прилюдно, на той же площади. Сраму натерпелись все, кто каким-то боком был причастен к смерти Марьи. Досталось и тем, кто просто глазел издалека, кто на берегу Омутки был,  а с толпой не кинулся Марью убивать.

Судебный пристав обвинил в тяжком убийстве пять человек: Стёшку зачинщицей главной посчитал, Гришку кривого, Егорку  и Степана с Федькой, как убивцев – они Марью в Омутку-то и бросили. Этих всех к каторге приговорили, а остальных долго ещё тягали на допросы, в городе в каталажке держали. Но про то, куда старики Зотовы делись, так никому известно и не стало.

Да и кому про них горевать – своего, вон, горя, не расхлебать.  Посиротила каторга семьи. Кому пахать, косить, лес на дрова валить? Да и мало ли у крестьян забот?  Стёшку все недобрым словом поминали: – Может, и правда, Марья никакая не ведьма была? Всё она, Стёшка!  Оговорила девку ртом своим поганым, беззубым. – Вставила мозгов, деревенским,  порка… –  Да если бы Марья-то взаправду ведьмой была, али ей родителей своих не жаль было? Кормили, поили, растили её. С чего бы это ей свой собственный дом по брёвнышку раскатывать? Оно-то как выходит – дуб у них под самым окном рос, старый уже был, высоченный, вот ветер его и положил, да не на дом, а аккурат в другую сторону. Тут бы радоваться, что не на дом, ан вишь, не тут-то было. Корни-то евоные под дом ушли, вот он и сковырнул домишко-то, будто ломиком поддел. И то сказать, хибарка у них махонькая была, бревна трухлявые, снизу – хрясь,  и всех делов-то. А что Марью сызмальства ведьмой прозвали, так понятно – зависть людская. Отродясь красоты такой на деревне невиданно.   Но сомнения у всех всё же были, и уж больно странно – старики как сквозь землю провалились. И видение то –  утопленники-братья – не один ведь, кто видел, а почитай вся деревня и все в одно время. Это кабы одному кому, сказали бы – почудилось. А так, до сих пор, как спать ложиться, так перед глазами и стоят, мокрые, страшные, и колыбельную дитёнку поют: –  Мааааагдаааамаааагдааа...