Сага о Наталии. Часть пятая

История одного человечества.






































































































Сага о Наталии.


часть пятая














2016 г.








Собрание сочинений
в 99 томах. Том 25-ый.

























































30 марта 2005 года. Утро. 8 часов 8 минут. Он болен. У него грипп. Состояние тяжёлое. Грипп пополз в горло. Вот-вот попадёт в лёгкие. Наталья ему вчера дала детские какие-то хорошие таблетки. Для профилактики.
Шипучие. Шипят, когда их растворяешь в тёплой воде. С профилактикой он уже опоздал. Но он их будет пить с удовольствием лишь потому, что их ему предложила Наталия. Ему это приятно. Более того, он даже счастлив потому, что их отношения развиваются в том направлении, о котором он мечтал. Хочется быть и здоровым, и молодым на протяжении ещё многих лет. И хочется иметь такой внешний вид, чтобы Наталии было с ним приятно общаться и как с мужчиной, а не только как с дедушкой её детей. И он для этого будет что-то делать. Прежде всего, он постоянно будет чистить зубы. Так как в одном из них есть дырочка. И туда попадает пища. И если вовремя не удалить её оттуда при помощи спички, или не почистить зубы той же пастой, которой чистит свои зубы Наталия, пища эта загнивает, и изо рта идёт неприятный запах. Хотя сам он его не слышит. Но Владик его уже дважды просил почистить зубы, когда они садились выполнять домашние задания по математике или русскому языку. Кроме того, он любит каждые полгода стричься наголо.
После чего волосы его начинают опять постепенно вырастать. И выглядит он с каждым днём всё лучше и лучше. И вот наступает момент, когда в зеркале при определённом ракурсе он и сам себе начинает нравиться. И теперь как раз такой момент, когда он становится красивее с каждым днём. И это будет длиться ещё месяца два. А потом он уже, может быть, и не станет стричься под ноль, как говорили в годы его молодости. Кроме того, он не станет больше ходить, не обращая внимания на то, как он одет. Но он и не будет, конечно, одеваться подчёркнуто нарядно. И, конечно же, не будет одеваться так, что это будет выглядеть слишком нарочито и не по возрасту. А больше всего он надеется на загар. Его тело при загаре приобретает приятный коричневато-золотистый цвет. И загорает он довольно быстро и ровно. И почти никогда не сгорает на солнце, если даже и не сохранит вначале ту минимальную норму загара, или нахождения под солнцем, которая не даёт коже обгореть. И ещё он просит Бога сохранить ему здоровье. Он хочет долго получать ту обещанную пенсию, чтобы легче было растить внуков. И чтобы Наталия не билась в заботах до такой степени, что состариться раньше его. Ведь так тоже может случиться. Пути Господни неисповедимы. Когда ему уже было семьдесят лет, соседка его, женщина лет пятидесяти, пятидесяти пяти ему в глаза говорила о какой-то старухе, что недавно умерла где-то тут, в соседней квартире. А это была его жена. Но она была моложе его на 14 лет. И в своё время упрекала его за то, что он поздно женился и поэтому ни к чему не стремится. Мол, ему уже ничего не хочется. И вот пришло время, когда ему всё ещё хочется. И его желание всего, а не ничего, Наталия принимает совершенно серьёзно. Без тени сомнения по поводу того, что ему действительно всего хочется. И как он хочет теперь, чтобы всё получилось! Ведь он уже даже позволяет себе подозревать её в том, что она может склонить свои колебания в его сторону. Но он не хочет ничего предпринимать для их поспешного сближения. Ведь тогда он и сам не будет доволен своей победой. И в итоге это может стать Пирровой победой. Он максималист. Или всё. Или. Второго он не может даже предположить. Всё. И без или. И в поэзии тоже. Он уверен в том, что он хороший поэт. И стоит ему только не умереть сейчас от гриппа, и довести до конца написание его серии романов, и тогда, если, к тому же ещё и появится материальная возможность, с Наталией и детьми летом он поедет в Переделкино, и представится там корифеям русской поэзии ныне живущим. Или встретится с их потомками. И он хочет сблизиться с представителями русской творческой мысли. Он хочет познакомиться и подружиться с великим русским художником Шиловым, который единственный назвал его президента великим президентом и человеком. Вот так же о нём думает и он сам уже на протяжении ряда лет. И голос его президента завораживает его до такой степени, что ему хочется жить и что-нибудь тоже сделать для своего народа, да и для всего человечества в целом. И он сделает всё для достижения этой цели. Но и сейчас чувствует он, да и всегда чувствовал, что его любят и уважают порядочные люди. Но с Наталией обстоит дело так, что тут он хочет большего. И не только хочет. Ему всегда хотелось подтверждения, прежде всего, того, правильно ли он живёт, хорошо ли он пишет. И вот в данном случае даже по отношению к его творчеству ему нужно, чтобы его признала Наталия не как поэта, а как человека, которого она полюбила бы за поэтическую душу, не смотря на то, что он старше её на сорок четыре года. И не важно, сколько лет им отпустит Господь Бог для счастливой супружеской жизни. Важно то, что он, может быть, оставит ей сына, который у них родится. Однажды она забеременела не запланированно от Дениса. И хотела родить третьего ребёнка мальчика. Тем более что, как она ему недавно рассказывала, в их роду обычно рождались только девочки по материнской линии. А у неё родился первый мальчик во всём их роду. Но тогда он, Денис, болтаясь по ****ям, заразил её таким букетом венерических болезней, что ей пришлось сделать срочно аборт по рекомендации врачей. И вот теперь он мечтает возместить эту потерю рождением ею третьего ребёнка. Он, а не Денис, мечтает. И, наверное, мальчика. Но для этого надо как минимум сохранить и поправить своё здоровье. И надо чтобы материальное положение в их семье позволило им это сделать. А оно позволит, если обещания немцев, и не только ему, а и тысячам других, таких как он, будут выполнены.

Сегодня ему приснился пророческий сон. Он где-то на концерте. На сцене оркестр. В зале зрители. И среди них его Наталия. Он её чувствует. И она даже, может быть, не в её теперешнем облике. А в несколько другом. Но его чувства к ней те же, что и к этой Наталии. И, конечно, она  -  она, независимо от того, как она выглядит. Моложе или старше. Полнее или стройнее. Но он рядом с ней. И в то же время он в оркестровой яме. Вернее, даже не в яме. А почти на сцене. На самом краю сцены. Откуда можно упасть только в оркестровую яму. Он спиной к дирижёру. Дирижёр руководит оркестром, который обычно в таких случаях находится в оркестровой яме, если дирижёр тоже в яме. Но в этом случае дирижёр в яме, а оркестр на сцене. И вот оркестр играет что-то классическое и очень хорошее. Наш герой музыки не слышит. Но понимает он, что она прекрасна. А он не только сейчас, во сне, но и вообще больше всего в жизни любит настоящую классическую музыку и профессиональных футболистов. И ставит он в один ряд и то и другое, как что-то созданное Господом Богом. Может быть, самое удачное из того, что сумел и захотел создать Творец. И вот музыка звучит в его душе. Сзади он чувствует затемнённый зал. И там Наталия. А у него на плече, и даже на голове, кошка. Потом он понял, когда проснулся, что это была их кошка Пати. Но там он даже не был уверен, что это была кошка. И она приятно царапает ему плечо. А он испытывает тройную радость. От любви к Наталии, от любви к музыке, и от любви к этому существу, что висит у него за спиной и тревожит его своими милыми царапками. И он оборачивается. И оказывается, что это не кошка, а его грудной ребёнок от Наталии. И он уже, ребёнок этот, ласкает его своими ручками. И улыбается ему такой благодарной улыбкой, что наш герой понимает: этот ребёнок благодарит его за подаренную ему жизнь. И здесь прямо на краю сцены, между оркестровой ямой и сценой, они уже все втроём. Ребёнок, Наталия и он. И они не висят на краю сцены, и не сидят на сцене, а держатся за воздух. Они парят. Или стоят. Но в невесомости. И им всем хорошо. И включая сюда и зрителей в зале, и оркестрантов, что продолжают играть. Хотя он их и не видит. Да и до этого он их не видел. И музыки, которая звучит, он тоже не слышит и не слышал. Она звучит в его душе. Не в сознании, а в душе. А для этого не надо других органов. Душа умеет в себя вбирать так много, что больше ничего ей и не требуется. А всё остальное в ней уже есть. И вот это как раз тот случай.
И он проснулся с рваной болью в горле и в груди. Но был счастлив оттого, что ему приснился такой пророческий сон, после которого ему ещё легче верить в свою, может быть, неосуществимую мечту. Но жизнь ведёт себя так, что он уже в ней не раз осуществлял такое, ничего как бы и не делая для этого в простом механическом смысле слова, что удивляться ему больше нечему. К мечте его всегда приводила сила любви. И вот теперь он любит. А значит, чтобы ни произошло, всё это и будет результатом того великого чувства, которым наградил его Всевышний. И слава Ему за это.

Позже он ходил в еврейское общество за мацой. И когда он шёл назад к троллейбусу, какой-то мужик, на вид даже не еврей, сказал ему, что зачем же он несёт мацу так открыто. Разве он не может спрятать её в какую-нибудь сумку. И он ответил этому мужику, что фашистов ведь уже нет. И тот ему сказал: «Но всё равно «обгаворат». А когда он вошёл в троллейбус, то какая-то молодая еврейка, лет 18-ти, не более, улыбнулась ему так тайно, и с такой душевностью и пониманием, как будто бы он совершает героический поступок тем, что вот несёт эту мацу открыто; и она готова за это отдать ему себя хоть сейчас, прямо тут, в троллейбусе, хотя он, как вы знаете, далеко не молодой человек, и не тот, которому можно просто так отдаться, без веской для того причины.
И он подумал, что ведь прошло уже шестьдесят лет, как его город освободили от фашистов, а в его народе всё ещё сидит неистребимый страх перед силой, которая может в любой момент проявиться и нанести его народу очередной сокрушительный удар. Даже в паспорте уже не указывается национальность. И всё равно. Еврей, он ведь знает, что он еврей. И в этом, видимо, всё и дело. Ведь представители других национальностей, вернее, никто из представителей других национальностей, окружавших его в течении более чем получаса, пока он ехал домой, не обратили на него никакого внимания в связи с пакетом, на котором красовалась надпись «Джойнт».
И вряд ли в народе, в широком смысле этого слова, есть такая проблема, как антисемитизм. Он проявляется только в периоды смуты. Когда к власти приходят подонки вроде Гитлера. И тогда все подонки мира поднимают голову, и свою мнимую чистокровность ставят выше человечности, ума и совести. Но все они только временно торжествуют. А потом их настигает заслуженная кара. Как она и настигла всю эту банду гитлеризма в 1946 году.

Утро 31 марта. За окном солнце. Владик, видимо, в школе. Эвачка в садике. Голос Алисы разбудил его. Она разговаривает с Наталией. В теле сплошная боль. Но болезнь, кажется, уже отступает. В горле немного легче. Нос тоже уже не так разрывает на части, как вчера и позавчера. Надо встать и записать в компьютер и это состояние, и те фразы, которые вот сейчас льются в его сознании. А они о том, что он, видимо, худеет. Он чувствует себя так, как будто бы веса в нём не более чем у их кошки Пати.
А она, Наталия, в хорошем теле, которое ей, может быть, и не нравится. Но он от него, от этого тела, в таком неудержном восторге, что позволяет себе с ним секс в гораздо больших количествах, чем это ему позволяет теперешнее его здоровье, человека воюющего с гриппом. В состоянии болезни, особенно такой, как вирусное заболевание, полагается воздерживаться от всяких излишеств. Но разве он может считать излишеством то, что переполняет его сознание и наполняет его плоть таким счастьем и удовлетворением, пусть на некоторое только время, что он после этого спокойно засыпает, и спит как младенец, не просыпаясь за всю ночь ни разу, несмотря на то, что организм его в это же время борется с болезнью. В таком болезненном состоянии заниматься сексом вдвое труднее и вчетверо приятнее. Очень трудно вызвать в себе конечный миг. И достижение его даётся ему с большими усилиями и с лихорадочной в конце акта активностью и огромным напряжением всех мышц всего его небольшого почти невесомого, как ему кажется теперь, тела. Но результат, особенно в прошедшую ночь, был таким, что вылет снаряда из пушки, или пули из пистолета, ему кажется более замедленным. И не может быть столь взрывным даже пояс шахида, когда он, не пояс, а шахид, взрывает себя вместе с поясом. Радость от такого излияния, да ещё в Наталию, а не просто радость от излияния, становится больше чем радость. Она становится счастьем. А соединённая со всем тем, что происходит в их доме, вообще, переполняет его такими надеждами не на то, что потом что-то осуществится для него более прекрасное, чем это, а надеждами на то, что это его теперешнее счастье продлится долго. Нет, не так. Никакого «долго» для него не существует. Есть миг. То есть течение этого состояния сейчас. И сейчас, когда он стучит по клавишам, выбивая вот эти слова, ему хочется рассказывать обо всём, что происходило вчера, происходит сейчас и, даст Бог, будет происходить завтра. И вот он не вспоминает это, а переполнен памятью о том, как он вчера вечером, проснувшись в кресле, в котором он перед тем заснул, вышел в прихожую и понял, что в комнате Наталии кто-то есть, так как там уже были постелены простыни для Владика и для неё с Эвачкой. А Владик уже неделю спит отдельно на раскладном кресле-кровати. И тут он заволновался, так как голосов детей он не услышал. А уже было без двадцати одиннадцать. А утром им рано вставать. Обычно дети ложатся в десять.
А дело в том, что в девятом часу вечера Алиса предложила детям пойти с ней погулять во двор и покататься на каруселях, что имеются почти в каждом дворе их района. И вообще они, дети, за целый день так нагулялись и насиделись дома, что стали достаточно капризными, особенно Эвачка, хотя это с ней случается очень редко. На этот же раз она попросила Владика, чтобы он подарил ей свою шариковую ручку. Она сказала, что когда ему нужно будет уходить в школу, она будет отдавать её ему, а потом забирать опять. Но он не согласился. И тогда она расплакалась. И более того, у неё была почти истерика. И тут сердобольная Алиса пригласила их погулять на улицу. Позже вышла из дому и Наталия. И он всё это видел, находясь в это время в своей комнате, из которой дверь по обыкновению открыта, так как дети постоянно играют одновременно в двух комнатах. И потом, когда они ушли, он уснул у телевизора в кресле. И вот он проснулся и застал такую картину.
Он видит, что уже давно пора детям спать, а их нет дома. И он почти возмутился и почти разозлился на безответственность Алисы. Наталия же сидела в своей комнате и волновалась. Но когда он обратился к ней, и узнал от неё всё вот это, и то, что она их видела и на качелях, и на каруселях, когда выходила, чтобы сходить в магазин и купить там вафли, то он несколько успокоился. А потом Алиса сказала, что они ещё немного погуляют. И вот их нет. Наталия же на его волнение ответила ему таким спокойствием, внешним, конечно, что это его и удивило, и обрадовало. И она лишь ему заметила, что детям рано вставать, и Владик уже и так пропустил сегодня школу. Так вот, её внешнее спокойствие, и не только внешнее, а она сумела себя сдержать в этом состоянии; так вот это лишний раз приятно удивило его, и объяснило ему то, с каким уважением и доверием, и родственной любовью она относится к ним, и к нему, и к Алисе, понимая, что Алиса ничего кроме хорошего не желает её детям. А задержка, и столь продолжительная, имеет, видимо, какую-то причину. Да и причина, наверное, веская. Но веской причиной могло быть только несчастье. Не могли же они, подумал он, попасть все вместе под машину. Тем более что машин на их окраинных улицах спального района в такое время суток почти  нет. И он тогда, приняв её, Наталии, тон по поводу этой задержки, не стал возмущаться поступку Алисы, а предложил ждать. Её спокойствие, направленное на то, чтобы он не волновался, он попытался дополнить своим спокойствием, чтобы не волновалась и она. И тон его, конечно, был спокойным. И они стали ждать. Она в своей комнате у телевизора. А он в своей.
Но не прошло и минуты, как он надел куртку и сказал ей, что выйдет и походит тут, возле дома. Посмотрит. Она ответила ему согласием. Он вышел и мгновенно оббежал все ближайшие дворы, где есть детские площадки, и сбегал в гастроном, который уже через десять минут должны были закрыть. Там тоже ни их, ни посетителей уже практически не было. И тогда он вернулся домой.
Подходя к своему подъезду, он через окно увидел, что в кухне горит свет. У него появилась надежда на то, что в доме произошли какие-то изменения. Он подумал, что вряд ли Наталья вышла в кухню. А окно с балконом из её комнаты выходит совсем в другую сторону дома, во двор, а не сюда, где подъезд. И через мгновение свет в кухне погас. А ещё через мгновение он загорелся в комнате Алисы. А он знал, что никто, кроме Алисы, и тем более в это время суток, и тем более, когда в доме нет даже детей, туда не пойдёт. И у него появилась ещё большая надежда на то, что, может быть, они уже вернулись. И тут, открыв наружную дверь своим ключом, он увидел, что дети уже поспешно ложатся спать, а Алиса молча сидит в своей комнате, видимо, не желая слушать его упрёков по поводу того, что она так загулялась с детьми, что и не подумала даже о том, как тут будут волноваться по этому поводу. Владик же попросил дедушку, ложась в постель, чтобы он не злился на Алису. И дедушка, понизив тон, пожелал им всем спокойной ночи.
А дело в том, что они ездили на общественном транспорте на вокзал. Они когда-то, около года тому назад, уже бывали там с Алисой. Там очень людно и в ночное время. Да и сам вокзал так прекрасен по своим архитектурным достоинствам, и так через его стеклянные стены красив наш город, что и Алиса, и дети от этого посещения получили столько впечатлений, что и не удержались теперь и поехали опять туда. Но время, конечно, они не рассчитали и задержались на сорок минут. И вот это событие вчерашнего вечера переполняет его душу и теперь. И особенно отношение Наталии ко всему происшедшему добавляет ему, может быть, безосновательного оптимизма по поводу того его всё нарастающего желания иметь не только её душу взамен на свою, что видимо, уже произошло, или происходит, но и иметь её прекрасное тело взамен на его далеко не прекрасное тело, но которое он, ему так кажется, сможет в таком случае поправить, если душа его несколько успокоится от сознания того, что он обладает её прекрасным телом, и тогда и его тело сразу пойдёт на поправку. Он себя знает. И в прошлом он умел и худеть и, влюбляясь, поправляться не от бездумной сытости, а от гармонии в душе и в теле. Такие моменты в его жизни случались. И вот такой момент, на этот раз уже последний, как он думает, он ждёт с нетерпением. И с нетерпением не в том смысле, что он не может больше терпеть, а наоборот, ему не надо ничего терпеть. Ему хорошо. Ему прекрасно. Он счастлив. Он хочет только фиксации этого счастья. Он даже, ему так кажется теперь, и согласился бы с огромной радостью и на такой вариант, чтобы они поженились и обвенчались. Да что согласился! Он был бы счастлив. И если бы она отдала ему таким образом себя, то и тело, если бы она по какой-нибудь причине не захотела или не смогла ему отдать и его, то это ничуть не умолило бы его счастье. Или, к примеру, он перестал бы быть в этом смысле дееспособным. И это бы не лишило его, а может быть и её, той полной гармонии между ними, как он её себе представляет и думает, что и она (да не только думает, он видит это по её глазам, он почти уверен в этом) тоже на этот счёт такого мнения.

Но за окном утро. Там слышны голоса Наталии и Алисы. Там, это не за окном, а в прихожей и в тех комнатах, где они живут. Иногда звонит телефон. Это чаще всего к Алисе. Её любят беспокоить подруги. Он же живёт мечтой и ожиданием ещё двух вещей. Первая  -  это написание как можно большего количества страниц о его жизни и о его любви к ним всем и к Наталии в частности. И второе  -  это ожидание денег. И мечты связанные с тем периодом, как он себе его воображает, когда Наталия за рулём достаточно неплохой по их понятиям машины везёт их летом куда-нибудь за город. Или к её родителям, или к нему на дачу, куда последнее время хочет поехать Владик, вспоминая, как он там ловил лягушек и собирал дождевых червей в банку. Или они уедут под Москву в Переделкино. Чтобы посетить музеи Пастернака и Окуджавы. И чтобы он познакомился там с людьми, которые его поймут, как поэта и, вообще, как человека с творческой душой и неимоверно счастливого независимо от того, в каком статусе или качестве они приедут туда. Жена ли она ему, любовница, сноха или просто самый дорогой на этом свете человек. После матери, конечно, и отца, которые уже покинули этот мир. Её, Наталии, аора, как говорят, взяла его в свои орбиты. И он ни под каким предлогом не хочет уйти из этого милого ему плена. И об этом вот он пишет сейчас.
А за окном весна.
Выключая компьютер, он подумал о том: «Сколько же ещё надо будет взорвать зданий, электричек, мостов и электростанций, чтобы люди, покончив с демократией и глобализацией, опять возвратились к социализму с человеческим лицом».
А за окном весна.

Порой она ведёт себя так, что ему кажется, что она считает себя ему чем-то обязанной или за его любовь к ней, или за его отношение к заботам, которые, казалось бы, должны были быть заботами его сына, её мужа. А потом ему кажется порой, что она подчёркнуто с ним вежлива и предупредительна, но не всегда с полной душевной теплотой, и даже с осторожностью. И ему тогда кажется, что она в себе борется с недопустимым чувством к нему обычной женщины и желанием не допустить этого ни в коем случае. И вот эта борьба, дающая такие противоречивые результаты, для него неимоверно большая победа и радость. Получается, что не только она смутила его сердце, но и он смущает её и заставляет поступать противоречиво. Отсюда и такое поведение с её стороны. Так ему кажется. Ну что ж. Будем жить, думает он. И уходит в ванную комнату, чтобы там продолжить этот великолепный поединок между страстью и желанием с одной стороны, и молодостью и сопротивлением с другой. Борьба полов продолжается всегда. И тут не главное возраст. Это он знает и из отношений со своей женой, которая сперва была намного его моложе. А потом и намного старше. Но и в том и в другом случае борьба не прекращалась ни на минуту. А Дениса он сознательно и со стопроцентной уверенностью уже не считает соперником. Хотя она, видимо, его и считает главным препятствием в этом положении, в которое она попала теперь благодаря року, что и создал всю эту шараду, и когда-то приведёт всё к логической развязке. Но не в развязке дело. Главное не итог, а путь к нему. А путь осуществляется в полной мере, и наполнен он такими деталями, что скучать не приходится. Сюда входят и трудности материального свойства, создающие не меньше проблем, чем противоречия связанные с возрастом между ними. Здесь всё как бы перевёрнуто с ног на голову. И даже возраст их прямо противоположен. 72 и 27. Почти одно и то же. Но зрительно эти два числа ему очень нравятся и веселят его глаз и душу. Да и вообще он давно уже убедился в том, что в любом трудном, и не трудном положении достаточно быть действенным оптимистом, и жизнь
превратится в рай. И остаётся только продолжать движение для достижения, в конце концов, предела рая, где можно познать всё, что и может человеку предложить это учреждение.
И вот для этого он теперь и пошёл в ванную.

Наталья так тепло попрощалась с ним, уходя на базар с бывшей соседкой, когда он с Владиком выполнял домашнее задание, что он опять не смог не поверить в то, что всё у него получится. А он в это время с Владиком рисовал осла, собаку, кошку и петуха из Бременских музыкантов. Вернее, рисовал Владик, а он только придерживал лист бумаги, который они положили на лист из книжки с этим рисунком, а снизу  подложили стекло, под которое поставили настольную лампу. И таким образом рисунок стал просвечиваться так, что Владику оставалось только обвести его контуры карандашом. А потом уже и раскрасить этот рисунок, что он и делает теперь, когда Наталия ушла на базар, а наш герой сел за компьютер и пишет эти строки. Да и не в строках дело. И даже не в том, что он сейчас в прекрасном настроении, так как Наталия, прежде чем пойти на базар с соседкой, привела себя в порядок, сделала маникюр, хорошо но скромно оделась и, прощаясь с ним, вернее даже не прощаясь, а сообщая ему, что идёт на базар, сказала и о том, что она уже заплатила часть денег за то, что Эвачку будут учить правильно произносить некоторые буквы, которые пока она произносит мило, но, как принято считать, не правильно. Конечно, жалко расставаться будет с этой её картавостью. Но если от неё не избавиться вовремя, потом, когда она станет взрослой девушкой, картавость эта будет не столь милой, как теперь. И может как-то отрицательно повлиять на её личную жизнь и на карьеру, если таковая будет в её жизни. Хотя больше она, конечно, предрасположена для семейной жизни, а не для деловой без уюта и личных радостей. Жизнь её он представляет себе в окружении хороших и таких же милых, как теперь она, но уже собственных её детей.
Хочется ему постоянно думать о том, что хоть часть того, что делает для себя Наталья, в частности старается соблюдать себя в красоте и ухоженности, это и для него. Хоть частично. Но он всегда немножко сомневается в этом. А по натуре своей он оптимист. И поэтому его сомнения никогда не перевешивают его уверенности и в том, что надежда на то, что всё будет хорошо, в нём не беспочвенна. Самый нежелательный вариант для него, это если она опять примет Дениса. Ведь он-то знает, что из этого ничего хорошего в итоге не получится. Но где гарантия, что этот вариант, это не тот вариант, который по большому счёту и нужен её душе. А ведь чужая душа загадка. Но и где гарантия, что его душе нужен не такой же вариант, при котором он будет стремиться к ней, но, не достигнув успеха, проживёт годы в счастье ожидания и надежд рядом, по существу вместе, с любимым человеком. И всегда будет тянуться к ней, хотя она практически уже и так с ним. И даже если они и станут мужем и женой в юридическом смысле этого слова, то и тогда, он уверен в этом, он будет всегда стремиться к ней, как к чему-то недосягаемому и настолько прекрасному, что даже обладание ею не может дать более полного удовлетворения его душе. Только став ею, а это может случиться после их смерти, он сможет полностью достичь желанного. Ведь только тогда он сможет объясняться постоянно ей в любви. И объясняться всегда и везде. Объясняться с воздухом, которым она дышала, с голосом Владика, который он слышит теперь, и с ощущением прикосновений к её рукам, которые у него остались, эти прикосновения, навсегда. С этими невыносимо выразительными глазами, что говорят так много и, прежде всего, ему, что ему кажется, что любой другой уже бы тысячу раз ринулся получить от неё всё, что обещают эти глаза. И, может быть, обжигался бы все эти тысячу раз. Но он должен устоять. И достичь такой любви, когда ошибки уже быть не может. Когда прикосновение друг к другу, не даст сбоя и будет началом тысяч последовавших за этим прикосновением прикосновений, произведённых почти неосознанно. Только такие прикосновения что-нибудь значат. Они должны быть такими же честными и так же наполнены содержанием и нежностью, как вот и эти глаза, что смотрели на него, когда она прощалась с ними, уходя на базар. Конечно, это, видимо, и ответ на его взгляд. Но если его взгляд так выразителен, что вызывает в ней такой ответный взгляд, то это, прежде всего, потому, что в мыслях её, и в её чувствах тоже есть то, что послужит, даст Бог, тому, что они будут вместе. И им не будет стыдно смотреть в глаза ни соседям её по старой квартире, ни своим родителям, и ни детям, которые будут свободно и гордо заявлять о том, что их дедушка муж мамы и второй их папа, кроме папы Дениса и крёстных родителей Иры и Володи. И они все вместе дружная семья. И будут жить так же счастливо, как и счастливы они теперь. Но не все это
понимают. Вернее, понимают все, но в разной степени.
Ну что ж, подумал он, надо продолжать с Владиком делать уроки.
И он выключил компьютер.

Прошло всего несколько часов, и он убедился в том, что все его надежды абсурдны. В разговоре с Наталией на незначительную тему он видел, как она к нему холодна, и как бесперспективна его надежда на взаимность большую, чем та, каковой она была до сих пор между ними. И, видимо, только совершенно тайная его любовь к ней могла бы дать ему наслаждение, о котором он мечтал. Но любое его притязание на ответное движение с её стороны всё равно попадает каким-то образом под нож его возраста и возвращается к нему отторжением его ею. И когда он, почувствовав в разговоре с ней этот холодок, граничащий с безразличием и даже с враждебностью, посмотрел в зеркало, то лишний раз убедился в том, какой же он всё-таки влюблённый, если, будучи в таком возрасте, вместе с тем, имея полное внешнее подтверждение этого возраста, ещё на что-то надеется. Но стоило ему или уйти в ванную, и заняться там с ней любовью, или ей подыграть в её желаниях, как он тут же преображался и становился абсолютно равным с нею и по возрасту. А в минуты её уныния и грусти он умел быть не только защитником её и любить, но и мог быть моложе её по оптимизму, если так можно сказать. А если на то пошло, то и по здоровью. Уж не говоря тут о сексуальной потребности и её силе, которой обладал он. И он, рассуждая таким образом, приходил опять же к абсурдной на первый взгляд мысли, что их дальнейшее сближение неизбежно. Но лишний раз убеждался он тут и в том, что отторжение его ею, это и есть признак того, что она колеблется. И не может отвергнуть то, что, казалось бы, и отвергать не надо. К ней ведь никто не навязывается. Она просто видит, что её он любит. И мстит ему за это. А потом сама же и кается. И переходит к нежности. Часто она в поведении с ним не ровная. Значит, любит. Или нет. Правда, неизвестно кого. Но это не только ему, но и ей неизвестно. Это неизвестно никому. И можно даже сказать, что они влюблены друг в друга. Но она любит его того, каким он был когда-то, молодым, когда она его ещё и не знала, так как её тогда ещё и в проекте не было. Тогда её родители были детьми. А он её любит той, какой он её увидел впервые девять лет тому назад, и той, какой она предстала пред ним теперь, уже пожившей и пострадавшей. Женщиной с детьми, о которых должна думать, и не может не думать. Но ещё не может отказаться от того, чего уже нет. Правда, и он цепляется за то, чего уже тоже нет. А нет у них обоих того будущего, которого у них уже не может быть. Разница в этом вопросе между ними лишь в том, что ему нечего терять  -  он любит. А ей есть что терять  -  его. Но она пока этого не понимает. И если она всё-таки не сдастся и не поверит зову сердца, а сошлётся на условности, то потом она горько об этом пожалеет, когда его уже не будет в живых, а она будет доживать свой век с детьми и внуками. И в заботах его почти забудет. Но в свободные от домашних дел вечера, кашляя, потому что у неё уже к тому времени будут больные лёгкие от продолжительного и интенсивного курения, она будет вспоминать его, и горько сожалеть о том, что не дала ему побыть с ней десяток другой лет вместе. И что он унёс с собой любовь к ней, а она о себе этого не может сказать. И последние часы её не будут омрачены памятью о вынужденном разрыве некогда с Денисом, а будут омрачены они тем, что не было у них с ним, а не с Денисом, настоящей близости, которая бывает между мужчиной и женщиной независимо от возраста. Подумаешь, возраст. Ей двадцать семь, она уже девять лет замужем. А ему столько, насколько он может. А может он в пять раз больше, чем среднестатистический молодой человек планеты. Ну что ж. Поживём, увидим. Подумал он так, рассуждая о том вот, что здесь нами изложено.
И, слушая голоса внука и внучки, и голос Наталии, он почувствовал, что она уже не так категорична в тоне, а, может быть, и совсем наоборот. И он пришёл к выводу, что ведёт она себя так неровно ещё и потому, что она уже доверяет ему, как умному и влюблённому в неё человеку. И ей теперь не надо следить особенно за своим поведением, и можно даже в какой-то степени и распустить нервы, чтобы отдохнуть от внутреннего напряжения, связанного, видимо, не с отношениями между ними, а с другими, более земными, но не менее жизненно необходимыми вещами. Как, например, забота о том, чем накормить детей, когда с Денисом ничего прочного в этом вопросе быть уже не может. А он, дедушка, обещает быть в ближайшее время несколько, пусть только на некоторый срок, обеспеченным. И даже говорил ей он, что надо, мол, Наташа, пару месяцев потерпеть. А там, может быть, если всё будет так, как обещают немцы, станет и в материальном плане им намного легче. И дети реже будут видеть маму раздражённой, как будто бы без причины, а, в самом-то деле, от забот о детях. Об их благополучии.
А ещё он подумал о том, что вот он и книги пишет, и с какой страстью. И это тоже подтверждение его силы, а не слабости. А ещё он вспомнил своего отца, и вспомнил, каким тот сильным бывал, хоть порой и выглядел вроде бы и беспомощным. Но никогда он не был в унынии. В отчаянии  -  да. В бешенстве  -  сплошь и рядом. Но в унынии и безвольным стариком никогда он его не видел. И даже в гробу он был таким, что позавидуешь, если способен ты в человеке оценить главное. То, что в нём бывает, или не бывает  -  стержень.

Приглашают её родители его к себе в гости на Пасху. Приглашают по телефону. Отец её замечательный человек. Мать тоже. Он ни разу у них не был за все эти годы. Они были тут три раза. У них хозяйство. Домашние животные. Им не очень-то есть время разъезжать. Он же уже двенадцать лет на пенсии. Но не ездил к ним ни разу.

Приснился ему сегодня жутчайший сон, который тут же с первой секунды перестал быть сном и стал его первой и единственной реальностью. И продолжался он недолго, в течение, может быть, получаса, или часа, того реального там времени. Ну, в крайнем случае, продолжался он половину дня. Летнего дня. Где-то на развалинах послевоенного города. Там, где во время какого-то торжества он среди других, праздно слоняющихся по развалинам, потому что дома разрушены так, что даже обгоревших кирпичных стен почти нигде не осталось. В душе его никакого праздника, и никакого обычного состояния нет. В душе его какая-то неизлечимая трагедия. Это трагедия, видимо, всего народа, а может быть, и всего человечества. Но она проходит через его душу в виде определённой судьбы, включающей в себя все возможные и невозможные боли. И вот он  -  её, этой трагедии, сюжет. Он ищет тут, на развалинах, женщину. Свою любимую женщину. Верее, даже жену. Более того, жену, которую он в своё время оставил с тремя детьми. Он вроде бы и не знал, что у него есть жена и тем более трое детей. Но боль, душевная боль, говорит ему о том, что это так. Он пытается найти среди этих развалин какую-то пристройку, может быть, с фанеры и старых досок от развалившегося сарая. И он лазит по пожарищам. Ходит уже по их лабиринтам, где есть какое-то подобие стен, заранее понимая, что он тут сейчас найдёт её. И, вместе с тем, понимает он, что это не принесёт ему облегчения, так как вспоминает он тут же, что он уже какое-то количество лет тому назад хотел вернуться к ней. Но она его тогда отвергла. И у него не осталось ни малейшего шанса наладить с ней отношения. Он тогда ещё увидел такую трагедию в её душе, что теперь он уже не помнит, как покинул её. И на время (не знает, правда, он на какое время), забыл обо всём. И вот теперь он опять страдает. Но не за себя. Нет. Он просто сгусток страданий, которыми переполнены они, люди. И она, и их дети. Или, может быть, всё человечество. И он это признаёт, и потому и чувствует такую боль и такое отчаяние в душе. И, вместе с тем, его тревожит и другая мысль, что всё не так, и он ни в чём не виноват. И что если ему удастся в этом убедить их, этих страдающих, как и он, в том, что он не виноват, то тогда, признав слабости и ошибки друг друга, можно будет получить не только облегчение в душе, но и полное ощущение человеческого земного счастья, которое он представляет себе только в обычной семье, где все друг друга любят и прощают друг другу многое.
И вот он находит тот уголок, в котором он видит его любимую женщину. Она по-прежнему молода. Но молодость эта, как маска, лишь внешняя. Нет, в ней, конечно, и лёгкость в фигуре. А фигуру её он не видит (вернее, не рассматривает). И лицо её с теми же большими всё понимающими прекрасными, но грустными до безразличия глазами. И вся комната наполнена мраком. И в ней отсутствует какая бы то ни было мебель. Даже разбросанных в таких случаях вещей нет в виде тряпок, напоминающих бывшую одежду. Есть только она, он, и горе между ними. Неисправимое горе, которое он хочет отчаянно исправить. Ещё в этом помещении, без стен и без ровного света, какой-то пожилой ветеран с инвалидной палкой. Ветеран этот в гражданской одежде тех послевоенных лет. И это, видимо, не отец её. Но он выдаёт себя за её отца. И вот, стремясь накалить обстановку после того, как нашему герою не удалось прорваться к её душе, он, этот ветеран, начинает действовать. А она (тут надо сказать, это одновременно и его умершая жена Лариса, которая убивала его в последний период их совместной жизни своим равнодушием к нему, и не только, особенно, когда она уже болела. А он её в это время так любит, что наказание большее, чем наказание полным спокойствием и внешним равнодушием по отношению к нему с её стороны придумать трудно. Но она  -  это и Зоя Степанова, девочка, в которую он некогда был влюблён. И это была его первая любовь. Тогда ему было семнадцать лет, а ей шестнадцать. Но это и Наталия с его к ней теперешней привязанностью. А кто она в самом деле, он этого никогда не узнает. И речь тут идёт, вернее, она не идёт ещё, эта речь, а вопрос состоит в том, что без него в этой мучительной обстановке росли и, видимо, выросли, его трое детей. В каком они теперь состоянии, и какого они возраста каждый в отдельности, и какая разница по годам между ними, он этого не знает. Но он знает, что он очень виноват перед каждым из них. И перед всеми в целом. И особенно виноват он в том, что сейчас видит её с таким трагическим и невменяемым лицом, что и мечтает только об одном. Он мечтает пробиться к её сознанию. Пробудить в ней проблески ума. И таким образом, может быть, вызвать в ней пусть даже ненависть к нему, или ярость, но вернуть её к жизни. И он думает в это время о том, что если ему это удастся, он с радостью признает по отношению к себе какие угодно обвинения. И ему, в конце концов, усилием воли и какими-то словами удаётся достучаться и до её души.
И тут она отрешается от своего непроницаемого лица и начинает сперва без всяких эмоций обвинять его в том, что он оставил их некогда на умирание в прямом смысле этого слова, чтобы избавиться от тяжелейших забот в трудное время, когда надо растить, кормить и воспитывать троих детей, которых они так любили в более благополучное время. И тогда были счастливы они все. Огорчало лишь одно. Все они потом умирали с голоду. И вот он выбрал вариант, при котором он уж точно с голоду не умрёт. А в остальном, как решит Бог. И Бог решил так, что они все выжили. А она сошла с ума от горя. А ведь сколько было надежд и планов на будущее. Но потом война. И всё порушилось. И вот теперь, достучавшись до её мирно спавшей столько лет души в спокойном безразличии тихого помешательства, он хочет многого. Он хочет упрёков, что само по себе уже счастье. И он их получает. Но они не приносят ему облегчения. Он не может просто стоять и наслаждаться тем, что она, эта Наталья-Лариса-Зоя по-прежнему больной, но нормальный уже человек, измученный страданиями на протяжении многих лет, прежде чем был спасён от мук долгого помешательства. И он хочет объяснений и разрешения этой трагедии хотя бы в той степени, когда уже ничего нельзя вернуть назад, но можно друг друга простить, и продолжать дальше жизнь так, и с такой любовью и нежностью, как, может быть, живут тогда, когда бывшие раны зарубцевались, или хотя бы стали меньше кровоточить. Но тут вступает в спор, вернее не в спор, а в разговор, этот инвалид. И начинает кричать на него, обвиняя его в том, что он бросил их на произвол судьбы, и они мучились все эти годы. Но он-то, наш герой, понимает, что это вовсе не отец её, а какой-то приживала-тунеядец. И палочка у него больше для того, чтобы под видом инвалидности увильнуть от армии во время войны. И он, наш герой, не только вступает с ним в пререкания, но даже бросается на него с кулаками, и повергает его на пол, или куда-то ниже, в провал этих развалин, на глазах у собравшихся здесь людей, которых он не видит, но чувствует их тут где-то вблизи, в темноте окружившей это пространство территории. Инвалид не очень сопротивляется и уходит в небытие. И наш герой опять обращается к ней. И не столько словами. Но как-то иначе. Душой. И она ему тоже душой, но всё с тем же непроницаемым лицом, которого, как он потом вспомнил, когда проснулся, он натерпелся в настоящей жизни от Ларисы. И вот она рассказывает ему, как им было невыносимо тяжело. Но больше всего она его упрекает за то, и не может простить ему этого, что когда он приходил к ним в прошлый раз (а это было, видимо, несколько лет тому назад, и дети тогда ещё были живыми), то тогда у него был шанс что-то изменить, и искупить хоть частично свою вину перед ними. Но он тогда не использовал этот шанс. И не остался с ними в трудное время. А опять куда-то исчез. А он почти не помнит этого случая. И где-то на подсознательном уровне понимает, что, да, это, конечно, был он, и поступил он как всегда, безвольно. И ушёл, видимо, к какой-нибудь богатой по тем временам вдове, которая и поила его, и кормила. А в это время, умирая от голода, выживали его дети и жена. И вот он пытается теперь мучительно вспомнить, как же он забыл их. Как же это с ним случилось, что он отключил на время в себе совесть, и забыл долг перед теми, кто ему отдал всё. И он не может этого вспомнить. И от этого ему ещё хуже теперь. А они все на такой высоте нравственного нерва по сравнению с ним, что ему ничего не остаётся, как только признать этот факт. И он, понимая своё трагическое положение человека без совести, хочет хоть восстановить географию и хронологию его предательств. И он с помощью каких-то людей, которых он не видит тоже, но чувствует их присутствие, и даже разговаривает с ними, начиная бродить по развалинам, старается найти следы утерянных адресов, где могут теперь находиться его дети, которые его совершенно, конечно, не помнят. А что они уже умерли, он не знает. Да и он их не представляет не только такими, каковыми они были тогда, но и какие они где-то, как думает он, сейчас. А тогда он имел шанс что-то исправить. Даже тогда, когда они уже были школьниками голодного послевоенного времени. И тут люди ему рассказывают о том, что его сына нужно искать по такому-то адресу. Но названия улиц там уже давно поменялись. Да и улиц тех уже и в помине нет. Там просто теперь большой сквер. А посередине его построен огромный современный цирк. Но ему от этого сообщения не становится легче, и он мечется в мыслях, и просит судьбу сделать боль в душе его не такой нестерпимой. Но больше всего ему жаль Наталию с её непроницаемо трагическим лицом умалишённой мадонны в исполнении выдающегося художника современности непревзойдённого Михаила Савицкого, который в образы своих Мадонн сумел вложить частицу того, что он, наш герой, сейчас переживает сам. И он начинает понимать, что никаких детей он не найдёт. И что у него от этой тройной Наталии никогда не было их и не будет. И больше того, он понимает, что ни перед кем он ни в чём не виноват, и это просто общая боль человечества его пронзает, одеваясь в образы живых людей. И вот от этого он и испытывает нестерпимую боль в душе. А он тут как бы и ни при чём. Но от этого ему не становится легче. И ту конкретную умалишённую, которая его даже не обвиняет в тех грехах, что он как будто бы совершил по отношению к ней, ему становится жаль. И он чувствует в себе ещё большую вину, чем
чувствовал прежде.

Проснувшись, он был поражён тем, что это был только сон. Он и до сих пор не верит в это. И долго он не будет этому верить. А может быть, и никогда не поверит до конца. Такие сны становятся явью. Так как они пронзают душу до такой глубины, что ранят её навсегда. И не заживаемая рана за трагедию, увиденную во
сне, остаётся в человеке на всю жизнь, а
может быть, и более того.
И ещё он почувствовал, что он настолько болен гриппом, что иной сон менее мучительный ему и не мог присниться. И когда в дверь вошёл Владик, собравшийся уже уходить в школу, и сказал ему «до свиданья, дедушка», и посоветовал не делать ошибок, когда он встанет и сядет за свой компьютер, чтобы дальше писать книжки, то он только с третьей попытки понял, что тот ему говорит. Но на слова его сам ничего вразумительного он ответить не смог. Так у него заплетался язык, если так можно сказать. Так как он был ещё отвлечён той трагедией, что только что переживал во сне.
Потом, когда он всё это вписал в компьютер, он услышал, как в прихожей Эвачка с мамой собираются уходить в садик. И их провожает Алиса, предварительно забежавшая в его комнату, чтобы взять скотч и клей для какой-то цели. Видимо для Эвачки. И как они только закрыли за собой наружную дверь их квартиры, он встал и подошёл к окну на кухне, чтобы увидеть их идущими по двору. И он увидел на фоне ещё довольно морозного утреннего пейзажа две их дорогие ему фигуры. Впереди шла Наталья. Она на ходу сворачивала в трубку большой лист бумаги, видимо, с каким-то рисунком, сделанным, наверное, совместно Наталией и Эвачкой. А сзади догоняла её Эва. Они были одеты в одежду, которую он рассмотрел, может быть, в первый раз в жизни. Во что одеваются люди, он обычно не обращает внимания, кроме тех случаев, когда она, одежда, сама говорит за себя. Сейчас же он захотел увидеть их не только внутренним зрением, но и как они одеты в реальном мире. И он увидел Наталию с развевающимися на ветру не очень длинными, но желтовато-светлыми волосами, и в довольно тёмной, а может быть, и чёрной курточке до бёдер. До её прекрасных бёдер. А ниже она была, кажется, в чёрных брюках. Эвачка же была в голубой шапочке и в розовой курточке. Они обе ему показались прекрасными. Наталия и Эва. Утро было тоже хорошим. Только несколько морозным.

Сегодня было первое апреля 2004 года. Среда.

А далее он подумал о том, что при таком течении его болезни ему и не мог присниться сон менее трагический. Ведь только насморк уменьшился от таблеток, что дала ему Наталия, и от времени, что уже прошло с начала его болезни. И в грудь его перестала ползти простуда. Но улучшение общего состояния организма ещё далеко не излечение. И это может продлиться ещё долго. Может быть, и неделю. А там ещё три дня и Пасха. А на Пасху его пригласил вчера по телефону её отец. И он поедет туда. И хочет он там напиться. Но боится, что это отразится на их возвращении, если возвращаться им придётся не на машине, а на электричке и городском транспорте. Ведь у неё дети. Владик и Эва. И она, которая, видимо, тоже напьётся, лишится тогда помощника в пути. А может быть, и нет. Не напьётся. Как решит. Она с характером. И, может быть, не захочет в его присутствии много пить, чтобы не раскрываться перед ним в чувствах (которые превалируют перед другими аспектами их отношений), и чтобы его, быть может, излишне не огорчать, а, может быть, и излишне не обнадёживать. Ведь человек предполагает, а Бог располагает.
«Ждём-с»,  -  как сказал Александр Васильевич Суворов великой царице за обедом в прекрасной и очень известной в своё время телевизионной рекламе.

Да! Он вспомнил, что он забыл написать, что при его теперешней болезни он всё равно так интенсивно занимается с ней сексом, и не по телефону, а по перегородке в виде стены между их комнатами, и так истощает при этом свой больной организм, что ждать менее мучительных снов не приходится и по этой причине. Это противоречило бы природе и всему опыту человечества в толковании и происхождении снов. И всё-таки он рад, что судьба лишний раз заставила его подумать над тем, как хрупко счастье, и как надо им дорожить, и делать всё для того, чтобы его не потерять. И верить только одному чувству  -  чувству любви. И прислушиваться постоянно к нему. И не мельтешить. Не забывать никогда о человеческом достоинстве. Ведь кроме души и чувства любви есть ещё и чувство меры. И терять его нельзя не только в молодости. Но и в старости оно также, если не более, ценно, чем в молодости. И с ним нельзя расставаться никогда. И лучше потерять жизнь, и даже любовь, но не чувство меры.

Пришёл Владик со школы в час дня. И тут произошло событие, которое можно было бы отнести к первоапрельской шутке, если бы оно не повергло его буквально в шок и в тревожное уныние, от которого он до сих пор не может оправиться, хотя уже сел опять к компьютеру и пытается сформулировать и то, что он чувствует, и то, что произошло из того, что резко изменило его настроение и даже отношение к Наталии. Но он надеется, что только на непродолжительный срок. Ведь он по большому счёту понимает, что эта жгучая, ничем не подкреплённая, или почти ничем не подкреплённая ревность, и есть то, что ввергло его в такое состояние. А дело в том, что он стал кормить голодного Владика, который согласился есть и обрадовался тому, что он, дедушка, ему приготовит пельмени с маслом и сделает зелёный чай. И батон намажет маслом. И вот когда Владик уже, сидя за приставкой и играя в какую-то игру, стал есть, он остался тут, в их неубранной комнате и наслаждался тем, что мог приподнять одеяло, под которым утром лежала Наталия. И потом, пройдя глубже в комнату, и подойдя, таким образом, ближе к балкону, где Наталия часто курит, когда не курит на кухне, он на полке, на серванте, увидел две фотографии Эвачки, которые уже на днях видел. И ещё там стояла одна фотография. Кажется, Алисы с кем-то. Но на самой полке в горизонтальном положении он увидел ещё одну фотографию, и был потрясён, взволнован и убит тем, что он там увидел. А увидел он там Наталию, которая прижалась плечом и грудью к человеку гораздо старше её, и они позируют фотографу. В стороне сидит и улыбается всему этому её старшая сестра Света, что постоянно живёт в Солигорске, и сюда приезжает очень редко. Съёмка идёт не то на барже, не то на корабле, но вернее всего, видимо, на специальном помосте где-то в санатории, или в каком-то юношеском центре отдыха. И положение позирующих буквально вопиет о том, что они, конечно же, в самых тесных отношениях и в жизни. И это видно ещё и из того, что мужчина так развязно и по-хамски шутит позой, что сразу понятно, что он с ней уже переспал. Не с позой, а с Наталией. Но она ведь в жизни не такая, как там на фотографии. И выглядит в жизни иначе. И является совсем другим человеком, а не тем, каким она должна бы быть, если позволяет себе фотографироваться с таким вот соблазнителем и насильником, как кажется ему по этой фотографии. Правда, она ему сама рассказывала, что до встречи с Денисом у неё были мужчины. И не мало. Но эти слова он слышал из её прекрасных уст. Слова матери двоих детей, уже немало пострадавшей и от родов, и от развратной жизни её мужа и его сына. И всё это было бы ещё ничего, если бы не оказалось, что тот мужчина, к которому она прижимается так сексуально, и вместе с тем так, как сказали бы раньше, по-****ски; если бы не оказалось, что этот мужчина это его родной младший брат, которого он ненавидит больше всего на свете за его отношение к людям вообще и к женщинам в частности. Отношение хамское и неуважительное. И вот она, та, которую он так сейчас и любит, и желает, и кем он так дорожит, не только с этим подонком в близких отношениях, но и по какой-то ей одной известной, может быть, причине, положила её, эту фотографию здесь и сейчас. Может быть, для того, чтобы вызвать в нём ревность. Но для этого нужно было, чтобы он увидел эту фотографию. А в таком случае, как минимум, надо было её поставить где-нибудь на более открытом месте. Да и надо быть уверенной, что он сюда войдёт в её отсутствии. Но насколько он её знает, в ней столько здравого ума, что она, как ему кажется, могла и это предусмотреть, и поэтому не поставила её на видном месте, а положила тут. И уж если он её увидит, эту фотографию, то не заподозрит её, хозяйку фотографии, в том, что это подстроено исключительно для него. Но с другой стороны, в нём возникли большие сомнения и в том, знает ли она, что это его брат. На той фотографии. Ведь он ей, насколько ему известно, в качестве его брата и не был никогда представлен. Правда, на похоронах его жены, Ларисы, он был за столом после того, как все вернулись с кладбища и сели помянуть покойницу. И то даже в этом он не уверен, был ли он там точно тогда. Он этого сейчас не может утверждать. Но если он там и был, то всё равно общения между ними, между Наталией и её братом, он тогда не заметил. Там многие были совершенно незнакомые между собой люди, хотя и являлись дальними или даже не очень дальними родственниками, приехавшими на похороны из разных мест нашей бывшей единой страны. И когда он показал эту фотографию Владику, и сказал ему, что тут сфотографирован его брат Сеня с его мамой, то тот ответил ему, что это не его брат. И что он, Владик, знает дедушкиного брата Сеню, и это точно не он. Но ведь сам он знает своего брата лучше, чем Владик, прожив с ним шестьдесят семь лет со дня его, Сени, рождения и до этих дней, когда его на днях увезли в Боровляны с подозрением, с более чем подозрением, на рак печени. И вот он, не зная, что ему делать, стал писать в компьютер о том, что он готов, после того как увидел эту фотографию, пересмотреть своё отношение к Наталии. И не за то, что она спала с его братом. Конечно же, спала. И в этом он просто теперь уверен. Он знает своего брата. Она, конечно, могла и не спать с каждым братом каждого дедушки чьих-то внуков. Но он, Сеня, не мог не переспать с каждой женщиной, которая хотя бы положила ему руку на плечо в самом невинном танце вроде вальса или па-де-спаня. И поэтому он её теперь осуждает именно за то, что она не отличила подонка от обыкновенного человека, способного не только переспать с женщиной или девушкой, но и способного уважать её, и не порочить её плоть. Я уж не говорю тут о душе. Душа категория более высокого уровня, о котором его брат Сеня, как ему кажется, ничего практически не может знать, разве только какие-нибудь цитаты из некоторых книжек, что он в своё время проштудировал для меркантильных целей. Ведь он в полной и нераздельной власти у дьявола пребывал всегда и пребывает теперь, даже в минуты опасности для его подлой жизни. В противовес к его второму старшему брату, что является буквально воплощением доброты и
порядочности, и не напоказ, а по сути.
И теперь ему хочется опять вернуться к этой фотографии и рассматривать её хоть вечность, но дождаться того момента, когда он сможет себе сказать, что он ошибся и это не Сеня. Возможно ли это? Такой наглой самодовольной рожи, к тому же ещё с косым взглядом от рождения, и с глупой и самовлюблённой миной на лице талантливого дурака-художника он больше представить себе не может. А что его брат действительно талантлив, как художник, это бесспорно.
И вот теперь, излив немного душу в компьютер, он готов удержаться и не спрашивать у Наталии, когда и где и с кем она так прижималась, позируя фотографу. И как там оказалась её сестра Света. И когда это было. До замужества её с Денисом или во время него, когда он ****овал по-чёрному, а она периодически от случая к случаю встречалась с сестрой и родителями. Да и какое ему дело, подумал он тут, кто с кем спит, и кто кого ужинает. Тот ли, кто её танцует или тот, кто её фотографирует. И тут ему вспомнился ещё один замечательный случай из его немногочисленных любовных похождений, когда он был уже женат и имел больших детей, уже вернувшихся домой после службы в армии. И вот он познакомился и имел близость с художницей, матерью двух дочерей, к тому времени уже разведшейся с мужем, так как он, её муж, только что-то всё время писал в блокноты, и сидел на её шее, нигде не работая. А она, как говорится, день и ночь трудилась на продажу, чтобы прокормить и его, и дочек. Она продавала свои картины. И вот, когда он был с ней уже в близости (тут речь уже идёт о нашем герое), и они однажды после полового акта, который с ней был всегда прекрасным, так как она обладала очень хорошим и очень упругим телом и замечательной фигурой; так вот, в разговоре с ней выяснилось, что она часто бывала в том доме, где и он жил (а где он жил, он ей только что рассказал). И там она бывала у художника Арсэна. А это и есть тот же Сеня, его брат и непримиримый противник. И оказывается, что она и с ним была в близости. Потому что у него там постоянно был такой бардак, что войти туда и выйти не удовлетворенной, прежде всего с ним самим, с Сеней, было, конечно, не возможно. Но то была Света. А тут Наталия. И это меняло всё. И ему теперь хотелось пробудить в ней не любовь к нему, а желание облапошить его на деньги, если они у него появятся. И он страстно захотел покупать её и оптом и в розницу, и сближаться с ней только на денежной основе. И за каждую близость платить не больше десяти долларов. И пусть даже в день по три-пять раз, если она захочет заработать больше. А он может всегда. Или почти всегда. Но он должен убедиться в том, что она прекрасная проститутка. И не только в прошлом, но и теперь. Тем более что, как говорил ему однажды её муж и его сын Денис, она фригидная. И ей как бы ничего не стоит ****ься много и долго. Она не истощится. И пусть. И это хорошо. Как *****, он её любил бы и не с меньшим восторгом, чем как скромную женщину.
Хотя одно другое не исключает.
И он почти решил, что ни о чём её спрашивать не будет. Но когда поедет на Пасху к её родителям, то там, если они все подвыпьют, и обстановка будет располагать к доверительной беседе, он спросит её об этой фотографии и, может быть, даже предложит ей унизительную связь, как с проституткой. Хотя, конечно, за деньги она никогда, видимо, с ним не будет. Да и, видимо, ни с кем за деньги и никогда. Ну, может, за ужин. За катание на машине, или за катание на карусели в парке.
И тут Владик уже вторично просит его уделить ему внимание. И он вынужден дальше не писать. Тем более что главное он уже сказал из того, что связано с этим случаем. А остальное допишет потом, когда представится для этого подходящий момент.

Когда он выключил компьютер и стал с Владиком копировать картинку из журнала, его не отпускала всё та же мысль, но несколько в другом ракурсе рассматриваемая теперь им. Он подумал о том, что, видимо, неплохо, что у неё есть опыт общения с мужчинами старше её по возрасту. Ведь Арсений всего на пять лет моложе его самого. А фотография не могла быть сделана, по его мнению, раньше пяти-семи лет тому назад. И если она тогда спала с мужиками такого возраста, которым было под шестьдесят, а ей тогда было двадцать, то что ж ей теперь в свои двадцать семь возмущаться из-за того, что ей придётся спать, может быть, с человеком, которому за семьдесят. Тем более что она это будет делать только в том случае, если захочет чтобы он деньги потратил на неё и на её детей. Ведь какой бы прожжённой она не была по его понятиям (конечно, по уже устаревшим понятиям), но он ведь вдобавок ей нравится и как дедушка её детей, которого и они любят. Да и помощник он в доме почти незаменимый. И чем трудиться ей на стороне для того, чтобы прокормить детей и иметь ещё что-нибудь для себя, так не лучше ли спать тут, с ним, и не беспокоиться о детях, оставляя их на его попечение, а самой в это время зарабатывать ещё на стороне на покупку личных вещей и обучение детей в престижных учебных заведениях, если она сочтёт это нужным для них и для себя. И он этому противиться не будет. Это его только возбудит. Если он будет знать, что его любимого человека недавно тоже желали и имели другие... Хотя нравственно это ли? Но этот вопрос, видимо, уже устарел. Что нравственно, а что не нравственно судить не ему. Ведь спать с ней каждую ночь без её согласия, пусть в воображении, это тоже не нравственно. Но он не хочет, и даже не может, лишить себя этой необходимости быть собой, и быть удовлетворённым и физически и морально. И ещё в том смысле, что он не считает сам оргазм аморальным. Тем более с человеком, который тебе так дорог и так необходим для счастья и душевного покоя, если так будет позволено тут сказать.
Да и вот с Владиком он сейчас, помогая ему делать рисунок через подсвеченное стекло, себя хорошо чувствует, видя, как тот на глазах взрослеет и умнеет, и становится вежливее и добрее. И он согласен на что угодно, лишь бы она, и они все, включая и его, были вместе. Пусть каждый по-своему. Он через самиздат. Она, при****овывая на стороне, чтобы чувствовать себя человеком и женщиной, а не прозябающим существом униженным положением матери одиночки без всяких средств к существованию. Пусть ****ует и на стороне, и с ним. Он в этом не видит ничего плохого, если этот вариант не будет обижать её. Пусть она даже найдёт себе человека состоятельного и более подходящего ей по возрасту. И пусть она переедет к нему, к тому, второму. И будет там с ним счастлива, видя, что и её детям хорошо тут. И это он примет со всей душой. И, может быть, если станет богаче, то найдёт себе хорошую женщину одновременно и молодую, и сексуально озабоченную, которая сможет быть её некоторой заменой для него. А может, он ударится в честолюбивые потуги стать известным литератором и, соответственно, относительно не бедным человеком, и найдёт себе такую пассию, что затмит в его душе даже Наталию. И она, Наталия, ещё пожалеет о том, что лишила детей дедушки, а себя друга и мужа в погоне за чем-то большим в сравнении с тем, что само идёт ей в руки.
В общем, он всё больше и больше понимал, что он её по-черному и безнадёжно ревнует. И это очень хорошо, подумал он.
А дальше?.. А дальше посмотрим.

А вот уж и пришла Алиса с блошиного рынка. А Наталии всё нет. Но через два с половиной часа уже и забирать Эвелину с садика. Да и с Владиком надо срочно садиться за уроки. А он всё никак не разделается с этой ревностью и с простым любопытством: когда же и где была сделана та или иная фотография. И может быть, она никакого отношения не имеет к тому, что он нарисовал себе в своём воображении.

Хороший день. Сегодня 2-е апреля. Спал он без кошмаров. И без угнетающих снов. Проснулся первый раз, услышав голос Владика, когда тот собирался в школу. Потом опять заснул. И теперь вот проснулся, услышав голос Эвачки. Она громко что-то просила у мамы. Мама предложила ей гречневой каши. И они ушли на кухню. А он занялся Наталией. Но так, как он занимается этим не менее двух раз в сутки, то секс его был теперь довольно продолжительным. И голос Наталии, приглушённый, чтобы не будить его, если он ещё спит, только вносил в его состояние, в состояние его секса, что-то прекрасное, и что-то из области детства и материнской ласки, что-то такое, из-за чего ему даже чуть ли не расхотелось достигать окончания; и он с трудом представил себе её фигуру в движении обычно почти необходимом в таких случаях, когда двое любящих слились воедино. Он мог только воображать в своём сознании ту часть её тела, где чёрный пучок курчавых волос предвосхищает вхождение туда его; где столько необъяснимой прелести и нежности, что хочется просто продолжать это состояние бесконечно. И вот он и в этом состоянии чувствует, как тонкая влага смачивает ему ладонь, и скольжение становится почти неощутимым, а приближение к окончанию процесса вообще проблематично. Но он ничего другого и не хочет. Он видит над собой румяное лицо Наталии с голубыми, почти синими, небесными глазами. И они смотрят в него так же, как и на фотографии, которая стоит у него со вчерашнего дня на компьютере, где она, Наталия, вместе с Эвай зажигают бенгальский огонь. Лицо у Эвы умное, прекрасное. А на Наталии голубая кофта. И здесь тоже. Но здесь она более открытая. И прекрасная белая грудь обращена прямо к его лицу. И он касается этой груди губами. Потом он прикусывает то один, то второй сосок. А потом уже даже прикусывает их до довольно сносной боли. Глаза Наталии загораются прелестным светом. Они блестят. И он видит, как губы её произносят какие-то слова. Но он их не слышит. И это неважно. Он старается прижиматься периодически рывками к ней так, чтобы фал его заходил как можно глубже. Но её ножки отталкивают его и опять возвращают назад. Эти ритмичные движения повторяются всё чаще и чаще. И сперва он порывается в неё, а через мгновение она, почувствовав импульс, отвечает ему тем же. И это так прекрасно, и так не утомительно, и так томительно, что они легко стонут, и повторяют губами: «Да, милый» и «Да, милая».
В это время он слышит что там, в прихожей, Эвачка уже с мамой выходят через наружную дверь. И через десять секунд они будут на улице. И тут он встаёт и идёт к окну на кухне, чтобы рассмотреть их лучше и внимательнее, чем рассматривал он их вчера. Это две его любимые женщины. И вот они идут под сверкающим весенним солнцем их пустынного двора. Во что одета Эвелина, он не смотрит. Он смотрит на Наталию. У неё на голове хвостик волос и гладкий большой умный и прекрасный (и ему даже кажется, сексуальный) лоб, гармонирующий с её несколько пухлыми губами на фоне больших глаз, и даже немного расширенного, и чуть-чуть раздвоенного на конце носа. На чьём-нибудь другом лице, менее выразительном и не наполненном таким большим жизненным содержанием, этот нос мог бы портить всю картину. Тут же он только обогащает породу и гармонию носителя этого лица. Походка её ровная, без какого бы то ни было искусственного или естественного качания. Да оно тут и не нужно. Она не плывёт, но и не идёт. Она скользит, оставаясь естественно спокойной и внутренне сосредоточенной, и, вместе с тем, расположенной к самой большой и не одномоментной любви. Она, как картина художника Савицкого. «Партизанская мадонна». Она вся суть белорусской породы. Величайшей и скромнейшей породы в мире. Она его любовь и судьба. На ней коричневатая с мягким не коротким мехом шубка, или полушубок, и снизу чёрные изящные брюки, ниспадающие на туфли на высоком каблуке и с острыми длинными носами, которые он на днях сдавал в починку. Весь её вид возвращает его к реальности не мене прекрасной, чем только что не законченный с нею секс. И он думает о том, что если она и сегодня сразу не вернётся из садика, то, может быть, она поступила на работу туда нянечкой. А в беседе с ним месяца два тому назад, когда разговор шёл о том, что ей, видимо, придётся пойди работать, был и такой вариант, что она поступит в садик потому, что это рядом. Хотя больше она, конечно, хотела бы работать продавцом в промтоварном отделе. И юридическое право на это у неё есть. Но, во-первых, мест свободных в таком отделе почти не бывает, и, во-вторых, туда стараются брать продавцов с определённым практическим опытом. А у неё такового опыта нет. Да и это место может оказаться далеко от дома. А ей не хочется весь день быть не с детьми. И вот он ждёт, вернётся ли она сразу или в течение всего дня её не будет дома. Спросить у неё об этом он не может. Последние дни между ними так сложились отношения, что, даже встречаясь где-нибудь на узких местах в комнатах или в прихожей, они ведут себя так, как будто они только мало знакомые люди, но понимают, что это и требует как раз от них такой подчёркнутой вежливости. Он надеется, что если всё случится так, как намечается в отношении денег, то ей не придётся думать о них так напряжённо и постыдно при её-то красоте. И он согласен даже, если бы она захотела их зарабатывать и в качестве куртизанки, или нашла бы себе постоянного партнёра, который помогал бы ей и деньгами; так вот, он согласен и на это. Хотя кто у него будет спрашивать согласия, как кому жить. Тем более она. Такой независимый, гордый и сильный человек. И всё же, когда он поедет на Пасху к её родителям, он после двух-трёх рюмок хорошей самогонки, конечно же, раскроется им в своих чувствах к ней и планах на будущее. И независимо от того, как они это воспримут, сообщит им обо всём. Или почти обо всём. Включая сюда и то, что если по каким-нибудь из ей одной ведомых причин, она и не захочет, или не сможет, лечь с ним в постель, то и это не важно. Он хочет больше всего, чтобы они соединились на небесах. Он хочет венчания с ней. А там пусть живёт, как пожелает. Он бы хотел, чтобы род его продолжался по воле Божьей. И у него от неё чтобы был ребёнок. И он успеет вырастить его и воспитать до того, как умрёт сам. И помогут они ему, их ребёнку, стать добрым и честным человеком, таким как их родители, и родители их родителей. Хотя его родителей уже нет в живых. Но они всегда с ним, и помогают ему поступать так, как он и поступает. Они его и поддерживают, и вдохновляют. И у него ещё очень много сил осталось для того, чтобы не считать себя бесперспективным и старым человеком. И он не сдаётся.

И вот он сидит у компьютера и, стуча по клавишам, смотрит на фотографию двух его самых любимых женщин. Он смотрит на фотографию Эвачки и Наталии. Они прекрасны. Наталия, видимо, в момент съёмки произносила звук «у». И губы её сложились в форму овала вытянутого вперёд, и рот её в это время приоткрыт, а глаза её широкого лица направлены глубоко вдаль, и душа её принадлежит Эве. И он не может смотреть на всё это без сердечного трепета и бесконечной, постоянно нарастающей в нём, нежности к ним. И она уже, эта нежность, заполняет его душу с лихвой. И ему кажется, что его сердце сейчас разорвётся на части. Вдобавок ко всему Наталия присела на одно колено и показывает Эве, куда смотреть во время съёмки. А колено её выступает из-под голубого халата, и так женственно, что он уже, в затемнении на краю фотографии не видя продолжения её плоти, мысленно целует её, в колено. И она налита телом вообще, и в своих так дорогих ему переходах плавных линий, обрисовывающих её живую и вечно меняющуюся фигуру, в частности. И на лице её никогда не бывает застывшей мысли. Между прочим, как и у Эвы. И если бы он хоть раз заметил в нём безразличие, он бы разлюбил её сразу и навсегда. Но этого никогда не случится. Она беспокойный и вечный импульс взрывного характера. Она  -  это Наталия. И этим всё сказано. И какой тут может быть вопрос, любить ли её или нет. Она рождена для него. И должна принадлежать только ему. А тело стареет и у мужчин, и у женщин. И у Вольтера в определённом возрасте тело было телом не атлета. Но он был Вольтером.
Эвачка прищурилась и ждёт. И если Наталия почему-то не станет его женой, он всю любовь, неразделённую с ней, отдаст Эве, которая ещё ребёнок и не знает преград ни в желаниях, ни в способах достижения их. Эва плод его любви хотя бы потому, что его семя дало ей жизнь. Пусть через посредника, через Дениса. Но его сына. И она, Наталия, полюбила Дениса. А боятся его любви, это абсурд. Он уже через Дениса неоднократно побывал в ней, и даже имеет через него двоих детей, Владика и Эву.
Лицо Наталии исполнено такой радости жизни, а не радости вообще (и вы не путайте, это совсем разные вещи), что радость просто в обычном понимании этого слова, для неё не является хоть чем-нибудь значащим. Для неё есть другая категория радости. Её существо требует не радости, а счастья. И только счастье её успокоит. И кто сможет дать ей его, тот и будет с ней счастлив. И если он, наш герой, не будет с ней, значит, он не сможет дать ей счастье. Или она не поймёт его. Но не его самого. Самого его она понимает. И очень чутко и в мельчайших нюансах. И он если чего и боится, то только того, что по молодости лет она не поймёт своего счастья, и останется навсегда не достигшей того, для чего рождена. И, не дай Бог (а это всё-таки может случиться), если она останется одна на всю оставшуюся жизнь. А если она поймёт его, это своё счастье, то она его уже не потеряет никогда. Если даже он, тот, кто даст ей счастье, умрёт через минуту от удушающего его в этот момент кашля, что вот сейчас, когда он печатает эти строки на компьютере, изводит его грудь.
Он вспомнил вдруг одно своё четверостишье. Прежде, в молодости, он очень любил рифмовать приходящие ему на ум мысли. По существу он всю жизнь занимается этим же. Он не пишет баллад, не пишет поэм или романсов. Он просто рифмует мысли. И они обычно так и остаются в его черновиках на всяких обрывках бумаги или на пачках от сигарет, или даже на спичечных коробках. Но потом он заметил, что многие из них, из этих мыслей, что тогда ему казались просто банальностями, только срифмованными банальностями, со временем приобретают смысл. А некоторые даже кажутся ему теперь чуть ли не постулатами. Или, может быть, канонами всего живого и неживого в природе.
И вот одно из таких стихотворений:

Каких только женщин чарующих нет!
И каждая чем-то тронет.
Но две из них  -  та, что родит на свет.
И та, что тебя похоронит.

И тут он услышал звонок в дверь. Кто-то, видимо, пришёл. И он порывается пойти открыть её. Но, оказалось, что Наталия уже дома. И она тоже вышла открыть дверь, опередив его. Он удивился тому, что не услышал её возвращения из садика, куда она отводила Эву. И, встретив её в прихожей, тоже идущей открывать дверь, узнал от неё, что это пришли к ней. И тогда он опять пошёл к компьютеру. Через закрытую в его комнату дверь он услыхал голос Дениса, или очень похожий голос на голос Дениса. И он стал снова нечеловечески ревновать её к нему, или его к ней, он в этих тонкостях не разбирается. Но ему стало страшно оттого, что она, встречаясь с ним (а значит, у них была, видимо, по телефону намечена эта встреча), говорит ему, свёкру, что сын его, пришедший в их дом, пришёл к ней, а не к ним. Потом оказалось, что это была та же женщина, жена Виктора, что работает вместе с Денисом, и он опять ошибся. Только тогда он ревновал её, Наталию, к какому-то мужчине, что оказался женщиной. А теперь он приревновал её к Денису. Хотя это оказался тоже не он.
И вот снова звонок. И всё в его душе опять перевернулось. И сердце провалилось в пятки. Но через десять секунд, когда он услышал через дверь, что Наталия пошла открывать пришедшему снова, он по голосу понял, что это Владик вернулся из школы. И стал о чём-то бойко рассказывать маме. Вернее, говорил Владик о своих успехах в школе, а она ему периодически что-то отвечала, и, как показалось нашему герою по тону её голоса, отвечала ему в форме вопросов. И это его немного успокоило. Но всё же он подумал и о том, что он уже превратился в ту  пуганую ворону, что каждого куста боится.
А ещё его обрадовало несколько раньше то, что он услышал, как работает стиральная машина, которая испортилась два дня тому назад. И Глеб её тогда разобрал, надеясь починить, но починить ему её сразу не удалось.
И он тогда думал, что придётся вызывать мастера. А после визита мастера от его будущей пенсии может очень мало остаться. И тогда ему нечего, или почти нечего будет дать Наталии для детей. Да и если ехать десятого или девятого числа к её родителям, то тоже надо бы постираться предварительно, и постирать в первую очередь детскую одежду, которой хоть и много, но она вся грязная. И Наталия её сложила в стиралку. И вот как раз не к стати для их бюджета может быть потрачена такая значительная сумма, которую потребует мастер за ремонт стиральной машины. Но теперь, когда он слышит, что машина гремит, отжимая очередную порцию одежды, он успокоился и обрадовался, понимая, что кроме Глеба этого не мог сделать никто. Тем более что в дом в это утро никто ещё никакого мастера не приводил. Да и кто поведёт. Ни у кого для этой цели сейчас нет лишних денег. Пусть бы это лучше случилось тогда, когда он, даст Бог, будет богаче. То есть через два-три месяца. Но Глеб молодец. Он и не боится таких вещей, как ремонт всяких механизмов, да и умеет это делать неплохо. У него ко всему такому прирождённый талан. Как, между прочим, и у Дениса. Но последнее время, а оно длится уже лет пять, Денис, занялся совсем другим делом. Пошёл он по части женского пола, а не подбивки потолков в квартирах, чем чаще занимался ранее.
Ну что ж. Владик пришёл. Наталия дома. И ему теперь, может быть, будет позволено с Владиком сделать какие-нибудь уроки. И он будет делать это с радостью. А Наталию он даже теперь больше боится, чем прежде. Её лучше не травмировать лишний раз своим присутствием. Она, как ему кажется, не хочет с ним общаться, доверившись времени и тому, что оно, время, сделает с этим их совместным отчуждением и стремлением друг к другу одновременно. Но нельзя в их случае и сказать, как в том анекдоте, где петух, гонясь за курицей, думает, что не догоню, так хоть разогреюсь. А курица думает: не слишком ли быстро я бегу. Нет, тут, видимо, несколько иной случай. И, может быть, ему надо себя сдерживать. И ей не надо пока давать повод ему приближаться к ней.
Может, им обоим лучше подождать, пока
курочка снесёт яичко не простое, а мельхиоровое.

Наталия постирала вручную простыни, пододеяльники и трусики. Так как машина всё равно не заработала, не смотря на то, что Глеб её вроде бы и починил, и даже включал, и она сливала воду. Но когда Наталия решила кое-что постирать в ней, то у неё не получилось оттянуть диск управления, чтобы начать процесс стирки. И вот теперь, когда она ушла с Владиком на базар за продуктами, а заодно и чтобы купить там диск для приставки с какой-то новой игрой детям, он решил сам постирать всё бельё вручную. Так как машина неизвестно заработает ли, и когда? И когда Глеб её починит, одному Богу известно. Ведь в общении с ним, с Глебом, они не разговаривают, или разговаривают полунамёками, и никогда неизвестно что за этими намёками стоит. И стоит ли там что-нибудь вообще?
Ну, в общем, постирав и трижды пополоскав всё бельё (а там было два пододеяльника, три простыни, четверо трусиков Эвелины, двое Наталии, несколько кофточек, тельняшка Владика (видимо, купленная ему Алисой на блошином рынке) и ещё Натальина трикотажная ночная рубашка, тяжёлая, когда она намочена и переливается в руках так сексуально, и такого оптимистического почти белого цвета в какой-то мелкий цветочек, что после этого он не мог не чувствовать огромную радость от общения с этими вещами, что днём-двумя ранее были на них, или они, Эва и Наталия были в них, где хотел бы, конечно, быть и он), после всего этого он облегчённо вздохнул и вытер пот со лба. Забота о них вливала в него энергию, которой он живёт уже на протяжении почти трёх месяцев с того дня, как они поселились здесь.
Затем, развесив всё это на дверях и на верёвках, тут же натянутых в ванне, он захотел заняться, как теперь говорят, сексом, а потом уже пойти в садик за Эвелиной, как он и обещал Наталии, если они с Владиком задержатся на базаре и не успеют к половине шестого вернуться, когда её, Эвелину, желательно забирать, чтобы она не оставалась одна из последних в почти опустевшей группе. И хотя она не умеет скучать, но всё равно ему хотелось её забрать тогда, когда ещё детей будет там немало, и многие из них в это время тоже одеваются со своими папами, мамами, дедушками и бабушками.
И вот, занимаясь сексом, он помнил, что времени у него минут десять, не больше. А у него осталось так мало сил, что он ничего быстро сделать теперь не мог. Он не смог даже добиться твёрдости своего уже сочащегося, не смотря ни на то, члена. И он после трёх-четырёх минут старания понял, что у него ничего не выйдет. А раз он не стоял, то ему и не очень хотелось. И тогда он быстро побрился своей старой электробритвой «Харьков», в которой работал уже давно только один цилиндрический нож из двух (и то он работал очень плохо), и заметил лишний раз себе мысленно, что хорошо, что у него, по сути, нет возможности купить новую бритву. Ведь когда он бреется этой бритвой (а бреется он в среднем через день), то он одновременно делает активный и продолжительный массаж лица. Вернее, той его части, что обрастает у него бородой и усами. Да ещё у него борода захватывает всю переднюю часть шеи. И, таким образом, он не имеет на лице практически никаких морщин. И это ему приятно. Да и дорожит он всем этим потому, что в надежде на Натальину любовь такие вещи, это уже не мелочь. И зубы у него все свои. И ни одной пломбы он не вставлял никогда. Это в его-то возрасте. И этим он тоже гордится.
И вот он в садике у Эвы. Он позвал её не сразу, так как она в группе стояла у зеркала и так тщательно и долго расчёсывала свои волосы, что он не посмел прерывать её. И дал ей насладиться до конца собственной красотой. Правда, перед этим он глянул на себя в раздевалке в зеркало, лишний раз убедившись, что он не молод, если не более того, и как он истощён, если не смог даже возбудиться настолько, чтобы ему захотелось перед тем, как идти к Эвелине, побывать в близости с нежной и доброй Наталией, когда она не расстроена и не злится на Владика. А он, Владик, иногда даёт повод ей выйти из себя. Но они оба, и сноха, и свёкор, понимают, что в этом он не виноват. Такова его психическая организация. И надо только стараться не забывать любить друг друга все двадцать четыре часа в сутки, и всё будет, как говорят, о кэй.
И теперь, наконец, позвав Эву, он хотел помочь ей одеться, но она решила сделать это сама. И вела она себя весело и бодро, гордясь своим умом и красотой и талантом, о которых она знала благодаря тому, что дедушка ей говорил об этом постоянно. Она была так весела и лукава, и игрива со своими сверстниками противоположного пола, и особенно с одним из них, что наш герой тут подумал: «Вот кому карты в руки. А не ему волочиться за прекрасной женщиной моложе его на сорок четыре года». Но он ведь не волочится, подумал он. Он просто любит. И половая функция его так ещё действенна (хотя прослужила ему правдой и верой уже почти шестьдесят лет), что не может он отказать себе в удовольствии быть в близких отношениях с самым любимым на свете им человеком. Тем более, что она в своём лексиконе употребляет такое слово, которое употребляла на его памяти ещё только одна женщина. И ту женщину Наталия, конечно, никогда не знала. И это была его мать. И они обе говорят об определённых людях в определённых случаях: «фальшивый человек». А такое ты теперь не услышишь нигде. Мир так фальшив в своей основе, что очень многие люди, особенно в городах, так удачно плавают в фальши, что само понятие «фальшивый» потеряло первоначальный смысл. И ушло из обихода большинства людей. Как и такие слова, между прочим, как очарование, нежность, ласка, трепет, обожание, стыд, смущение, и так далее. А у Наталии такие родители (хоть он с ними за девять лет так ещё и не сблизился), что смогли воспитать в ней правдивую и совестливую душу. И ему хочется сейчас быть хотя бы лет на десять моложе. Нет, не внутренним состоянием. Состоянием своим он больше чем доволен. А внешне и особенно по паспорту.
А когда он привёл Эвелину из садика, Наталия с Владиком уже были дома. И о том, что он в её отсутствие постирал бельё и развесил его, она ему ничего не сказала. Но это молчание прозвучало для него как лучшая благодарность, которую он только хотел бы получить в этом случае. Ведь в нём, в молчании, было не безразличие по этому поводу, а просто она поняла его поступок правильно. Она оценила его как сюрприз, как маленький, но от души подарок ей. И всё больше, как ему кажется, или он хочет, чтобы это было так, оценивает его не по паспорту и внешнему виду, а по той энергии внутренних побуждений. И по его любви к ней, к Наталии. Что и не даёт ему состариться ни духом и ни телом.

И вот Наталия вместе с Эвай вышли купить семечек. И Эва уговорила маму купить ещё и искусственных цветов. Она давно хотела сделать эту покупку. А сегодня утром Денис всё-таки приходил. И он, наш герой, не ошибся, когда слышал именно его голос. Ему потом об этом рассказала Наталия. Денис приходил для того, чтобы дать ей очередную порцию денег, которые необходимы на жизнь. И тут же в это время заходила к ней ожидаемая ею, Наталией, жена Виктора. Потому-то она, Наталия, и сказала ему, свёкру, что это идут к ней. И вот теперь, когда у неё появились некоторые деньги, она согласилась, покупая семечки, и купить искусственные цветы по просьбе Эвы. Они относительно не дороги. Каждая веточка в среднем по сто рублей. А ему, дедушке, казалось, что если бы ему дали не сто рублей, а сто тысяч, и то он не взялся бы сделать такой красивый цветок из простой бумаги, воска и кусочка проволоки. И вот такой цветок захотела вдруг из всего букета Эвачка подарить дедушке. И спросила разрешение на это у мамы. А они в это время были в прихожей у вешалки. Наталия стояла на одном колене и развязывала Эве шнурок в ботинке. И когда Эва спросила её, какой из них подарить дедушке, то вопрос этот молча Наталия переадресовала самому свёкру. И он, не задумываясь, сказал, повернувшись к ним и оторвав пальцы от клавиш: «Вот этот, Эвачка, что держит в руке твоя мама». И таким образом он через Эву позволил себе обратиться к Наталии с той нежностью, которая переполняла его в этот миг. Да и переполняет постоянно. И она, как ему кажется, тоже чувствует его постоянную любовь терпеливо им сдерживаемую, если можно так сказать. И дальше они пошли в свою комнату. А дверь туда была открыта. И он, продолжая записывать свои же чувства в компьютер, стал, как и прежде стучать по клавишам.
И тут он подумал, что у него только один путь к её сердцу. Это вести себя так, чтобы она сама не смогла не придти к нему. Чтобы это стало её такой же потребностью, как для неё курение и кофе. Чтобы это стало для неё необходимостью. Необходимостью не только получать радость, но и дарить её тому, кто так в ней нуждается.

Как всё сложно! Он любит и Наталию, и Дениса.
А Денис опять пришёл сегодня под вечер. Пришёл к Глебу. Но и пришёл к детям. И даже ему, отцу, дал 20 долларов. И утром сегодня Наталии дал 100 долларов по её просьбе-требованию. На детей. А теперь и поужинал. Она всё, что смогла, соскребла. И он с ней и с детьми, или только с детьми (он этого не видел), поел. Дети были рады, что папа пришёл к ним в гости. Потом долго разговаривал с ним, с отцом. Потом остался ночевать. Перед сном на кухне говорил с кем-то по телефону. Видимо с матерью своего сына Давида. Она теперь в больнице. А он там, в квартире один. Завтра суббота. И он заночевал тут. Наталия в определённом затруднении. Ещё днём, разговаривая со свёкром, даже говорить о Денисе не хотела. Считает, что всё. В сердце её ему больше места нет. И это окончательно. Но вот теперь, там, в их комнате, когда он, свёкор, влюблённый в неё тут стучит на компьютере по клавишам, он, может быть, уже целует её, свою законную жену на законном основании. И даже Владик, если он ещё не заснул, конечно, ничего не имеет против этого. И, напротив, рад такому положению вещей. А как быть ему? Влюблённому в неё и любящему его? Радоваться или огорчаться? Ненавидеть или сокрушаться? Вмешиваться или терпеть? Или заняться тоже с ней тут тем же, как он уже занимался и не раз. Но теперь уже, так сказать, групповым сексом, который его, конечно, как и каждого нормального мужчину с воображением возбуждает больше, чем секс вдвоём. Смущает только то, что Денис и она там, а он здесь. Вот если бы наоборот, он был бы совершенно счастлив. Огорчает ещё и то, что Наталия в очередной раз уступила Денису, а потом, может быть, будет раскаиваться, если он вместе с телом и захватит её душу в очередной раз. И поселит в ней надежду. А надежда в этом вопросе опять обернётся для неё разочарованием и страданиями. Но, может быть, в этом страдании и есть её счастье. А его счастье, может быть, в том, чтобы быть тут, при них. И по-прежнему надеяться на то, что у них ничего не восстановится, а у него появится шанс. А может, радоваться за сына и не огорчаться из-за того, что его (не сына, а отца) шансы сводятся к нулю? Что же делать? Вмешательство хоть какое-то с его стороны в идущие события, это не в его характере. Да и он умный человек, и понимает, что это ни к чему хорошему не приведёт. И просто ему потом будет только стыдно и перед ними, и перед самим собой за такой поступок. А он их, глупостей, как правило, не совершает. Тем более, в вопросах сердечных. Тут он просто страдает, когда получается не так, как требует его сердце. И страдания только обогащают его воображение. И делают его, нашего героя, счастливым настолько, насколько это возможно в данном случае. Ведь любит он по-настоящему. А что же это за настоящая любовь, если в ней всё хорошо. Это уже не любовь, а что-то хорошее, но не любовь.
Ну что ж, подождём как минимум до завтра. Завтра он уедет. И тогда Наталия, рано или поздно, но всё-таки сама расскажет ему, как прошла эта ночь у неё с Денисом. Если он её не трогал, она так и скажет, зная, что это ему, свёкру, понравится. Ведь он ни на чём не настаивает, когда советует что-нибудь ей. Но в этом вопросе он ей как-то категорически сказал, что он не против того, чтобы Денис был с ней в близких отношениях. Правда, сказал он это не совсем так. Но они оба поняли друг друга. И она с ним согласилась. Он сказал, что она может с ним спать сколь угодно часто, но деловых отношений, в вопросах бизнеса, между ними больше не должно быть никогда. Так как он использует её в какой-то момент и предаст. Как это неоднократно было и в прошлом. И поступит в угоду желаниям своим, не считаясь ни с ней самой, ни с её душой. И обидит её в очередной раз. А дети опять будут страдать и чувствовать, как их любимую маму обижает и унижает их любимый папа. И поэтому он, был не рад, что Денис остался ночевать, хотя, может быть, они теперь там оба счастливы. Но дорого ей могут обойтись эти минуты. Он переспит, а потом поедет к той, к Жене. Или ещё к какой угодно другой, каких у него не меряно.
Но если она откажет ему вопреки своему желанию быть с ним, то его, свёкра, это тоже не обрадует. Так как она потом всю свою обиду выместит на нём. И выместит ни чем-нибудь, а подчёркнуто уважительным отношением к нему, как к свёкру, а не так, как она относилась к нему даже сегодня утром, до прихода Дениса, когда он уже и постирал бельё, и отвёл Эвелину в садик. И вот теперь всё рушится и возвращается на круги своя. Нет, надо бы, чтобы у неё хватило воли не поддаться чувствам нормальной молодой женщины, и не отдаться сегодня им, этим чувствам, только потому, что он её муж. А он, свёкор, умел в жизни отказывать себе в близости с безумно любимой им женщиной, когда она, та женщина, его не любила, а, следовательно, и унижала, и предавала, и ранила его душу так больно, что даже теперь, через сорок пять лет, эта рана не заживает. И этот противовес (и он уверен в этом) отучил бы Дениса от соблазна и дальше жить за счёт чужих страданий и артистически всю жизнь выдавать себя и за чуткого и сердечного человека. Да и одновременно и быть, конечно, таковым. И, вместе с тем, уметь обижать тех, кто его любит. Обижать недержанием чувств, если так можно сказать о безвольном ****уне-проституте, которого Господь Бог наделил талантом соблазнителя.

И вот так, ругая своего сына, и защищая Наталию от мужа, он понимал, что все его доводы это ложь. И ложь не менее коварная и расчётливая, чем ложь его сына. Они просто два самца. И просто не поделили самку. А самка предпочитает более молодого и более одарённого в том, с чем он к ней и пришёл. Но одарённого ли более? И ничего больше. А всё остальное, это экзерсисы логики. И они не плохи, может быть, для любовного романа. Для лёгкого чтива, а не для жизни. А жизнь, она бывает ещё сложнее, чем вымысел. И она, жизнь, тоже интуитивно порой чувствует, что всё не вечно, и ловит момент. Ну что ж, думает он. Пора и ему заняться чем-нибудь менее бесполезным, чем стук по клавишам среди ночи для того, чтобы набрать ещё одну-две страницы текста его третьего тома эпопеи о Наталии, которую он по-настоящему, конечно, любит, Наталию, а не эпопею, независимо от того, кто сейчас в эти минуты держит свой фал в её влагалище, его сын или кто-нибудь виртуальный, если Денис заснул, а она, желая удовлетворения, рисует в своём воображении кого-нибудь третьего, и пусть даже не реального человека, а сочинённого её умом.
Спокойной ночи вам всем, думает он и
выключает компьютер.

Утром он увидел, что они спали вместе, в одной кровати. Так как через открытую дверь, когда он шёл в туалет, он видел, что на той кровати, отдельной, на которой Денис вчера вечером уснул, лежит Владик и смотрит телевизор. А они, видимо, на той кровати, которая не видна ему через приоткрытую дверь. И чтобы её увидеть, ту кровать, надо зайти в комнату.
А, интересно, спят они в одну сторону ногами или нет. Но это не важно. По сути можно принадлежать друг другу и совокупляться и находясь в это время головами в разные стороны. Так ещё интереснее. Особенно, когда рядом безмятежно спит Эвачка. Он бы согласился на такой вариант. Но это счастье, видимо, не для него. По крайней мере, пока. Пока у Дениса всё не наладилось, и он опять не начал жить, как говорят, на всю катушку. Ну что ж. То, что позволено Юпитеру, не позволено отцу. Но и он, отец, вчера вечером получил такое удовольствие, представив их всех вместе: себя, Дениса и Наталию, что вот теперь ещё даже впечатление от вчерашнего секса таково, что ему кажется, будто он там продолжает спать рядом с ней, обняв её, и сжав её в своих объятиях так, что даже ему заболела рука. Кроме того, ему кажется, что он отлежал эту руку под её пышным, но довольно нежным и весомым бедром. И теперь надо подождать некоторое время, пока кровь опять  поступит ему в кисть, и пальцы этой кисти начнут снова чувствовать её, Наталию. И он продолжит тогда наслаждаться её прекрасным мягким и послушным телом. А тут, у двери, в это время проходит его сын Денис. Бывший её муж и не совсём удачливый бизнесмен. Но прекрасный любовник, которому он, отец, завидует. И всё-таки он очень рад, что в их доме живёт такая замечательная женщина, которую он заменить не может никем. Но если появятся деньги, всё-таки попробует это сделать. Хотя и знает он, что эксперимент может оказаться неудачным. Но, как говорят, попытка не пытка. Тем более что, слава Богу, остаётся и сладкая пытка любви и близости с Наталией.
Да и секс с живой женщиной тоже что-нибудь значит, если она, эта женщина, вам приятна. И ещё очень хотелось бы, чтобы была и не дурна собой. И молода. И темпераментна. И красива. И так далее, до бесконечности. Ну что ж, поживём, увидим.
Счастья вам всем! Насколько это возможно в земных условиях.

И он тут вспомнил первый свой сексуальный опыт. Это было тогда, когда ему исполнилось пятнадцать лет. Он в то время проходил практику на обувной фабрике от ремесленного училища, в котором он учился. А его друг по оккупации, Стасик Щипанский, был старше его на три с половиной года. Но по метрикам они были одногодками. И вот Стасик, увидев, что член у него, у нашего протеже, уже сформировался и довольно большого размера в сравнении с ростом самого обладателя этого члена. И решил он его вовлечь в число своих друзей, с которыми он ходил на «рейсы». Так тогда, в послевоенные годы, называлось это мероприятие. И они втроём, за деньги ещё одного их общего знакомого, и даже друга, Макса, купили молодую, и одновременно взрослую по опыту работы, проститутку, и привели её вечером в сарай нашего героя, который жил тогда с матерью и своим младшим братом Сеней. А мать потом спрашивала у него, где ключ от сарая, что после этой ночи не оказался висящим на гвозде на обычном для него, ключа, месте. И он сказал ей, что, видимо, завалился за кровать, над которой он и висел накануне. А, в самом деле, он забыл его туда повесить после того, как взял его, чтобы открыть сарай. И случилось так, что эта проститутка вынуждена была ночевать в их сарае. И ночевать закрытой снаружи на замок. А так как им нужно было идти утром на работу, то выгонять её с утра пораньше они не стали. И она после прошедшей ночи мирно спала утром, когда наш герой уходил на фабрику. На работе он думал о том, что во время обеденного перерыва прибежит и выпустит её, хоть и бежать нужно было более километра. Но к обеду сообщили, что в кассе будут выдавать зарплату. И им, ремесленникам, тоже полагались деньги за проделанную ими работу. И вот они встали в очередь у кассы. И только после смены, в часов пять-шесть вечера, они попали снова в сарай. И каково было их удивление, когда они увидели, что она там просто продолжала спать без воды и еды, и без дневного света, в кошмарных условиях на наклонённом несколько по диагонали старом изношенном матрасе, из которого кое-где торчали пружины сквозь прорванную обшивку. И тут, дав ей две сайки и бутылку ситро, Стасик потребовал, чтобы она взяла в рот. Но она делать этого не захотела. И хоть он её долго и наотмашь бил ладонью по лицу, и даже кровь пошла из её носа, она всё равно не унизилась до такого стыда. Вот таковы были самые прожжённые ****и послевоенного времени, когда он, наш герой, только начинал свою половую жизнь с подлинными женщинами.
С воображаемыми у него уже был полуторалетний опыт общения до этого.
Так вот, накануне этого злополучного дня, когда Стасик избил её в кровь, они все вчетвером пришли к сараю. И было уже поздно. Темнело. Было часов десять вечера июньского дня. И Стасик вместе с ней первый вошёл туда. А они вдвоём, будущий дедушка пятнадцати с половиной лет отроду и Макс Рубин  -финансовый отдел (так они звали Макса за то, что он обычно обеспечивал финансовую сторону мероприятия) остались ждать за дверью. Максу в это время было уже лет двадцать. Но он был маленький горбун. И с ним приличные ****и даже за деньги не хотели иметь дела. А он не хотел, имея деньги, совокупляться только со старыми уродками. Деньги же ему давал его отец, прекрасный сапожник-модельщик, зарабатывавший хорошо и любивший своего сына-калеку. И вот Стасик зашёл первый. А они остались со стоячими членами тут, на свежем воздухе послевоенного двора их окраинной улицы, на которой он тогда благополучно проживал.
Вскоре Стасик вышел из сарая и сказал заходить туда ему, а не Максу. Макса он оставил напоследок ещё и потому, что хотел после себя отдать предпочтение нашему герою, так как Макс, как более опытный в этом деле человек, будет, конечно, намного дольше там, чем он, молодой, ещё ни разу не бывавший наедине с женщиной.
И вот он зашёл в сарай. Там было абсолютно темно. На ощупь и по памяти он нашёл матрац, на котором на спине лежала молодая стройная шестнадцатилетняя девушка. Она была раздета. Он это понял, когда вошёл в неё своим членом. Там оказалось так мокро и скользко, что он даже удивился, что такое бывает в природе вообще. Но ему стало хорошо, как не бывало никогда ранее, хоть он, как мы уже говорили, уже на протяжении полутора лет получал ежедневно половое удовлетворение обычно дома, по вечерам, в своей постели, поздно, перед тем как заснуть. Тут же он лежал на нежном юном, но не очень упругом теле, а скорее наоборот, на теле безвольном и, может быть, и безразличном (он этого тогда ещё не понимал за неимением опыта общения с живой женщиной) и старался удержаться на нём. Но сделать это было очень трудно по той причине, что матрас стоял так, что он, наш герой, всё время сползал с него вниз, куда-то на земляной пол сарая. А ухватиться за неё ему не позволяла нежность, которую он испытывал от общения с ней, и её безразличие к его стараниям проникнуть как можно глубже. Проникнуть туда, в эту вонючую, но прекрасную среду её несколько пухлого молодого детского полового органа полного спермы, которую излил туда уже до него Стасик.
Блаженство его было недолгим.
Когда он вышел, а Макс вошёл, то Стасик у него спросил: «Ну, как? Понравилась ****ься?»
И он ответил: «Да».
И это было правдой.
И тогда он был вторым. И теперь он тоже второй. Но тогда ему Стасик сказал: «Заходи,
Марик».
Интересно, скажет ли ему то же самое
когда-то Денис. «Заходи, папа».
И зайдёт ли он после него? Даже к Наталии. Видимо, да. Но это уже будет не та Наталия,
которую он так обожает теперь.

Он страшно ревнует Наталию к сыну. Он в бешенстве. Он злится тихой вдумчивой злостью. Он хочет мстить им всем. Он хочет купить машину. Сдать на права. И ****овать в поисках замены её кем-нибудь другим. И, может быть, найдёт он себе подходящую женщину, которая будет противовесом Наташе. Вернее, противовесом его любви к ней. И чтобы она была общественно значимым и творческим  человеком. И чтобы он мог не только с ней спать, но и уважать её, а, может быть, и любить. И он отдастся тогда творчеству с ещё большей силой. И у него будут успехи. И это не разозлит его сына и Наталию, а, наоборот, обрадует их. И он будет радоваться за них тоже. Но он не верит тому, что она опять будет счастлива с Денисом. Она вскоре подурнеет, и Денис её оставит вообще. И годы уйдут. А его роман с ней не состоится. Но он-то не состарится за эти годы. Ведь семьдесят и восемьдесят пять почти неотличимы, когда здоровье есть, а ум и сердце в наличии. И вот только жалко внуков. Они будут расти рядом с нервной и даже злой мамой, что не знает, как и чем их накормить завтра. И даже сегодня. И во что одеть. А он мог бы их и кормить, и одевать. По крайней мере, хоть некоторое время. А что будет дальше, никто не знает. И кто раньше умрёт или состарится, тоже никто не знает кроме Бога. Но он этого делать не будет. Он не может ей простить её измены ему со своим мужем.
Вот сейчас там, в прихожей, за закрытой дверью, он слышит как счастливая Эвачка, обращаясь к папе и маме, говорит, что ей только чаю, а хлеба с маслом не надо. И он радуется этой возможности Эвелинки общаться с любимыми своими родителями. Но она не знает будущего. А ведь эту свою любовь ещё вчера она безраздельно отдавала и ему, дедушке. Она  -  это Эвелина. И как бы даже забывала о папе. А теперь она передаёт ему две шоколадные конфеты, чтобы он отдал их, как она говорит, тёте Жене, с которой он теперь живёт (и эти вот следующие слова говорит она -  это её буквальная речь): «…и маленькому Давиду, который недавно родился, и он ещё маленький».
Как же быть ему. Ему или продолжать мучаться или...  Нет, второго не будет. По крайней мере, до тех пор, пока Бог его не освободит от этой сладкой нестерпимой
муки любви к Наталии.

Но машину он всё равно купит, и на права он всё равно сдаст. И денег он им не даст ни копейки. И хоть деньги не замена счастью, но они какой-то суррогат его. И если за них нельзя купить любовь, то и платить их за измену тем более он не хочет. А она ему изменила окончательно и бесповоротно. И как Денис ей неверен в принципе, так и она не верна теперь ему. И он это скажет её родителям, когда приедет на Пасху к ним, и там напьётся. Но что это даст? Ничего это не даст. А, в самом деле, это даст многое. Если не всё. Это даст, прежде всего, понимание ими того, как он её любит. И как он не может, и не хочет, сносить безропотно оскорбление изменой. Ведь был он сильным человеком, и умел презирать лживых и злых пакостников. И вот таким он и видит, при всём при том, своего сына, а заодно и его сообщницу Наталию, которая оскорбила его чувства сегодня до глубины души. И, конечно же, ещё убедила себя в том, что это её личное дело. А ведь ещё вчера в обсуждении с ней измена семье Денисом была ими обоими осуждена и не подлежала амнистии. Сегодня же он, наш герой, сидит тут один. И его даже никто не догадался позвать к чаю, который они теперь там весело распивают. В чём же дело? Если у вас всё хорошо, то это ведь и его радость, отца и деда, свёкра и любящего Наталию человека. Вдовца, наконец. Хоть он это слово страшно не любит.
Ну что ж. Он выговорился. И теперь, конечно, затаит обиду. И будет помнить всегда этот её поступок, который можно было бы оправдать любовью к детям. Но общая постель должна была быть исключена. Она знала, что, прежде всего, оскорбляет этим его. И всё же пошла на это. Подлая баба. И милая женщина. Замечательная мать. И бездушная к нему сноха. Умнейший и воспитанный человек. И коварная соблазнительница. Добрая и мстительная. Прощающая и предающая. Или простая обыкновенная женщина. Награда и наказание, посланные ему Господом Богом. И как нести эту муку дальше? А как её не нести? Ответа нет.
Больнее всего для него то, что в его комнату уже дети и не приходят, и не включают тут телевизор, и Эвачка не садится к нему на колени. Больнее всего и то, что Наталия опять резко закрывает в свою комнату дверь, хотя последнее время, кроме как на ночь, дверь в её комнату, как правило, не закрывалась вообще. От кого она скрывает то, что происходит там? Или она просто хочет удержать эту мнимую радость, что испытала сегодня ночью с Денисом, и продолжает испытывать ещё и теперь? И если это так, то он готов ей простить всё, как бы это ему не было трудно сделать. И не только простить, но и продолжать любить её, и всё делать для неё. Но он должен быть уверен в том, что она любит его, Дениса, а не делает это только для детей. Хотя и для детей такой поступок больше чем правильный. Но в первом случае, если она не может жить и без него, без Дениса, ему было бы легче примириться с тем, что он навсегда для неё останется свёкром. Да иначе и быть не должно. Не такой же он неуправляемый тип, чтобы хотеть близости со снохой, если она живёт душа в душу с любимым мужем, который одновременно является и его любимым сыном. Нет, хотеть близости с ней он и в таком случает может. Но только хотеть, а не иметь её. Или не хотеть иметь. Он согласен оставаться, как и теперь, вторым. И уступит дорогу он законному обладателю её души и тела.
Но вот, резко распахнув дверь в комнату, к нему вбежала Эвачка, и попросила его дать ей три листика бумаги. Он обрадовался этому несказанно, сказав ей, что он сейчас даст ей эти листы. И был счастлив ещё и оттого, что он ей опять нужен. И она тут же убежала. И когда он вынес ей листы, она уже была в своей комнате. Там у телевизора сидел Денис, тупо глядя на экран. А Наталия лежала на своей кровати. Или сидела. Он этого не видел. Та кровать не видна, если не входить в комнату, а только встать в дверном проёме. А он стоял именно в нём. И тут он переспросил у Эвы, три ли листа она просила. Он точно не услышал, хоть она и кричала эти слова. Но у неё пока с произношением некоторых букв проблема. И тут она ему ответила, что он её не понял. Она попросила дать ей три зонтика, а не три листика. А они висели на вешалке. И тогда он услышал голос Наталии, которая сказала, чтобы Эва попросила об этом папу. И эти её слова для него прозвучали не так, как они бы для него прозвучали ещё вчера. Ещё вчера он бы был уверен, что это проявление уважения к нему, и желание не мешать ему, когда он на компьютере усиленно стучит по клавишам, стараясь не потерять какую-то важную для него мысль. А теперь это звучало так, как будто бы она хочет сказать o,q, что Эва зря тревожит постороннего человека, когда у неё есть свой настоящий папа, который вот и сидит здесь у телевизора и тупо смотрит на экран.
Но через минуту после того, как он записал эту мысль в компьютер, к нему вошёл Денис. И тут он у него, у Дениса, в разговоре с ним совсем как будто бы о других вещах, выпытал почти незаметно даже для себя всё то, что его интересовало. И в частности то, спал ли он сегодня с Наталией. И он узнал, что спал он сперва с Владиком на его, Владика, кровати. А потом только перешёл на кровать Наталии, когда уже все встали. А он лёг туда досыпать. И только теперь вот, недавно, наконец, выспался... Да. На конец...

И дальше события стали развиваться опять так, что он снова должен был разговаривать с Наталией. И вот он теперь в глазах Наталии увидел столько нежности и любви к нему, и доверия, и столько теплоты было в её речах, что он готов был тут же её расцеловать при всех, и повторить ей тысячекратно, как он её любит. Прежде он её никогда не целовал. Но готов был это сделать теперь, как и был готов это сделать и прежде. И готов был ей всё простить, кроме одного: измены ему с Денисом. А вообще-то он хотел бы, конечно, чтобы она была ему так предана и так его любила, как она была предана его сыну, Денису. И у него опять тысяча надежд. И миллион признаков будущего успеха в этом вопросе. И Денис опять не помеха и не угроза ему. А ему, Денису, хватит и любви той Жени, которая, конечно же, им дорожит, и не хочет его потерять, и не хочет его делить с кем бы то ни было. Даже с Наталией.
А он должен быть с ней. И ему только нужно запастись терпением. И ещё раз терпением. И мужеством. Измены не прощает никто. Но помнит он, что изменник уже наказан самой своей изменой. И к этому ничего не добавишь.
Милая! Милая моя Наталья!.. Моя ты жизнь. Только ещё более страстная и тихая. Спокойная и нежная. Добрая и прелестная. Золотая моя осень любви! Люби меня. Вернее, даже люби меня, как ты любишь детей, когда я тебя люблю, а ты это чувствуешь. И всё будет хорошо. И наша предстоящая близость когда-нибудь в старости будет вспоминаться нами, как что-то менее значимое, чем сама эта любовь, пронизывающая наши души, и выражающаяся с помощью наших глаз, которыми мы смотрим вот сейчас друг в друга так доверительно и с такой нежностью, и так честно, что в них, в глазах, просто нет места для неправды. И даже Денис прекрасен, если он не будет лезть больше к нам с желанием переспать с тобой. Пусть он оставит эту затею. А Наталия пусть будет в близости только с ним, со свёкром, который с этого момента перестанет быть свёкром, а станет её мужем. А Денис пусть продолжает жить с тётей Женей и маленьким, недавно
родившимся, Давидиком. Как говорит Эвелина.
И тут он ещё раз подумал о том, что кроме захаживающего иногда любимого папы, посещающего их изредка, и для того, чтобы покушать в кругу семьи, но не дай Бог, если и для того, чтобы переспать с Наталией, им, детям, нужен и постоянный папа, который вовремя подскажет, поможет и объяснит, а если надо, то и разозлится с воспитательной целью на них и не только в роли доброго немощного дедушки, но и в роли маминого мужа. И тогда он сможет правильно, а не ложно, поставить себя в семье. И занимать в ней он будет достойное его любви к Наталии место. Без всякой явной и тайной фальши.
А всё-таки, если она переспала с Денисом сегодня, неужели он так влюблён в неё, что и не заметил этого ни в ней, ни в нём, в Денисе. Неужели он наказан ещё и близорукостью. Нет, этого не может быть. Она с ним сегодня не спала. Хотя он не раз обманывался, и был обманут не раз Денисом даже тогда, когда, казалось бы, ни малейшей тени сомнения нет в том, что Денис говорит правду. И всё-таки это было не так. Таков он, Денис. Но не она. И её глаза не врут. Как и не врут его глаза на красивом лице с греческим большим носом. Да ещё при статной и лёгкой его фигуре. Да и при умении держать спину и нести высоко и с достоинством довольно крупную и породистую голову.
Она же сама искренность и доброта. Она должна любить его, а не Дениса. Он опять видит, что его любовь в испытании устояла. Пусть даже с трудом. И это и спасёт их обоих. И да помогут пусть им ещё и евро. Слава тебе, оккупация, что сделала из него в зрелом возрасте опять неразумного ребёнка так пострадавшего в детстве от немецко-фашистского нашествия.

Он сейчас в ванной. А Наталия там играет на приставке, лёжа на животе на раскрытом кресле-кровати. Она в длинном тёплом халате коричневато-зелёного цвета. Взгляд её напряжён и устремлён на монитор телевизора. Руки перебирают клавиши приставки. Ножки её немного, и более чем немного, расставлены в стороны и от колен вздеты вверх. Они как бутылочки. И довольно большие ступни перебирают воздух в напряжении. Она, Наталия, стремится справиться, видимо, со сложной задачей, поставленной перед нею условиями игры. И это для неё серьёзно. Владик, отвлекающий её в минуты напряжения, получает волевой словесный отпор и перестаёт мешать ей играть. Попа её взнята под халатом на самую оптимальную высоту. И он наслаждается ею, этой высотой, проходя несколько раз с кухни мимо их открытой двери в свою комнату. Или принося им блины с маслом и сахаром, спечённые им только что потому, что Владик попросил кушать. И Эвачка заодно тоже съела полблина. Владик съел два. Он вспомнил, как ещё после войны он внутренне согласился с определением Стасика Щипанского, что такое женская красота. Это, когда ножки как бутылочки, а ****а как мышиный глазок. И вот теперь перед ним лежит его любимая Наталия в такой позе, что он живо представляет себе, как он сзади проникает в неё, и она, не отвлекаясь от азартной игры на приставке, постепенно начинает получать удовольствие. Но ему трудно представить её лицо в страсти. И это потому, что когда-то Денис сказал, что она фригидная. Но он этому не верит. Может быть, её и непросто завести, но это не значит, что она фригидная. Его жена Лариса тоже не всегда заводилась с полоборота. Но когда она заводилась, её хватало надолго. И кончала она молча, сдержанно, но так страстно и естественно, что было понятно всем, что акт их управляется не механическими движениями, которых между ними много не было никогда, но мозгом, воображением, и той негой желания, что, в конце концов, и приводила их, как правило, к бурному одновременному, или почти
одновременному оргазму. Если таковой у женщин есть. Он этого не знает.
И вот он в ванной. И если бы дверь приоткрыть, то он увидел бы в перспективе ту часть её тела, которая не перекрыта стоящим в прихожей холодильником. И это как раз та часть, которая и является её попой и вздёрнутыми ввысь ножками-бутылочками, раздвинутыми в стороны так, что проникновение туда не требует большого усилия. И там бы он мог не только ощущать внутреннюю часть её существа, но мог бы и прильнуть всем окружением своего члена к этой нежности и умеренной упругости её прекрасной... да, да, прекрасной… Вот именно. И, в конце концов, не удержался бы и приподнял её попу до такой высоты, чтобы было возможно, стоя сзади на коленях, натягивать её на член, взявшись обеими руками почти за её половой орган спереди. И там пальцами терзать её волосяной покров. И даже встречаться там своими руками со своим же членом в его основе, так как всё остальное будет в это время в ней. И чтобы она тоже уже оказалась на коленях и довольно не сдержанно стонала от удовольствия. И он в это время стонал бы и громко, и страстно, стараясь ускорить окончание того, что заканчивать ни он, ни она не хотели бы. А хотели бы продолжать как можно дольше до того момента, когда они по обоюдному молчаливому согласию повернутся лицом друг другу и продолжат это наслаждение уже в классической позе, в позе для обычного полового сношения людей, когда она снизу, а он наверху. И тут их акт продолжался бы ещё достаточно долго, так как по опыту общения со многими женщинами он знает, что половой орган женщины и мягок, и нежен, и настолько приятен, что вызвать он скороспелое окончание не может. И чтобы кончить в него быстро, надо быть или очень молодым, или давно не занимавшимся сексом. Он же и не тот, и не этот. Он постоянно занимается сексом с ней.
И быстрого оргазма в таком половом органе, как её, быть у него не может. И это обстоятельство обещает ему, сексу, быть, конечно, продолжительным и томительным, но не утомительным.

И вот он в ванной. И всё тут не так, как он себе представлял только что. И всё-таки, всё это представляя, он кончает тут с ней, стоя. Он проникает в неё здесь так, что она, поднимая то одну, то другую ногу, облегает его попеременно по сторонам. Вода шумит. И дети не слышат их стонов. Вернее, его стонов. Его, в воображении слышащего её стоны. Он её целует в мокрые прекрасные пухлые губы, и разливается по ней всем своим существом. Кончая, он кричит, и водит лихорадочно руками по её спине и ниже, желая в эти мгновения ощутить все её формы и её трепет от взаимного желания, и получения его окончания в этот момент.
Закончив, он ещё некоторое время стоит, не вынимая, и ждёт, когда мгновение неприятного пресыщения пройдёт. И оно довольно быстро проходит. И он уже готов тут же продолжить накоплять новое желание. Но именно в этот момент он и вынимает его оттуда. И они оба падают в плещущуюся под ними воду. Они даже смеются, но не оттого, что упали довольно смешно. А оттого, что им хорошо. И они не видят теперь разницы в возрасте между ними. Даже он на некоторое время забыл, что она ему почти, или совсем, годится в правнучки. Но она женщина. А он мужчина.
Затем он некоторое время дремлет в ванне под звуки струй открытого душа. Потом просыпается. Встаёт. Одевается. И идет в комнату, чтобы описать эти ощущения во время секса с ней там под душем. Тем более что это случилось с ними в таком месте, и в таком образе, впервые.
Проходя в свою комнату, он идёт мимо двери в комнату Наталии, и видит её всё так же лежащей на животе перед монитором телевизора, продолжающей играть на приставке. Как будто это не она только что занималась с ним сексом в ванне.
И он садится к компьютеру.

Завтра вербное воскресенье. Наталья с детьми пойдут в церковь. А он останется дома и будет молить Бога, чтобы тот им всем отпустил грехи, которых они по существу и не совершали. Но ошибки, конечно, делали. И он будет просить за всех. За всё прошлое и своё, и их. Но не за будущее. В будущем он не собирается грешить. Тем более, заранее просить прощения, что само собой предполагает совершение грехов уже запланированных. Конечно, человек не совершенен. И жить, не греша, у него не получается. И всё-таки лучше верить в праведную жизнь, чем в грешную.
И пусть им всем будет хорошо.

Верующий ли он сам? У него так вопрос не стоит. И хоть он в церкви был раза три, не боле, за всю жизнь, и то это было тогда, когда вокруг была война, разруха и голод, а он был ребёнком, но он хорошо помнит, как полицай, молодой белорус, решивший служить немцам, освобождая тем как бы свою родину от антихристов-большевиков и жидов, бил его нагайкой и по лицу, и по голове, и по спине в храме, который был приспособлен тогда под Главное Управление полиции его города. Конечно, Бог его покарал, этого полицая, за его деяния, несомненно. Но сам факт избиения младенца в храме о чём-нибудь говорит. Нет, не о том, что, может быть, и сам Господь Бог не настолько всемогущ, как нам, смертным, хотелось бы этого. Но и мы тоже, видимо, кое-что могли бы сделать в помощь Ему. И факт этот, избиения младенца в храме, говорит о превратностях человеческой судьбы.
И вот он, еврей (правда, еврей не полнокровный), любит православную культуру намного больше, чем иудейскую. И воспитан он на православии. И видит вокруг себя тысячи и тысячи прекрасных скромных и честных людей именно этой веры. И подтверждение тому его любовь и уважение к её, Наталии, родителям. И к ней самой. И к её детям, своим внукам. Православная вера, по его мнению, прежде всего, очищает душу от всего наносного, случайного и корыстного. И только верующие в Бога олигархи отвратительны в своём лицемерии. Нельзя верить в Бога и грабить и унижать свой, или не свой, народ. Только тот богач не лжёт, кто всё, некогда награбленное, отдаёт вдруг на благотворительность. Но всё, а не минимальную долю того, что наворовал, или того, что нажил кровью людей, развязывая войны, сталкивая расы и нации с целью преумножения своего грязного капитала, если даже наживался он сначала путём невинной спекуляции цветами или какими-нибудь памперсами и прокладками для женских определённых мест.

Сегодня воскресенье. Вербное воскресенье. Владик пошёл с Павликом, с другом, играть в футбол. А Наталия с Эвачкой, и с бывшей соседкой Наташей, пошли в церковь. И ему захотелось в это время привести квартиру в порядок. И он стал по обыкновению быстро и успешно убирать в комнатах. Он мыл полы, выметал ковры, вытирал поверхности кухонных шкафчиков, стирал пыль с серванта и телевизоров.
Он переделал много полезной и на первый взгляд незаметной работы. Работы, которая обычно ложится на плечи женщины. Но он всю свою сознательную жизнь любит её делать, эту работу. И не только любит, но и делает её, обычно не уступая это дело никому. Да и никто
с ним обычно и не спорит на этот счёт.
Переделав много работ, он почувствовал прилив сексуальных сил. Он любит получить в качестве награды половое удовлетворение от супруги, которой у него теперь нет. Но есть супруга Дениса. И он всегда может, не без помощи своего пылкого воображения, получить его с ней в какой угодно мере. И он это делает. Это ему напоминает матриархат. Когда женщина ходила на охоту, а мужчина воспитывал детей и поддерживал в домашнем очаге порядок и в прямом и в переносном смысле этого слова. И ему ничего не стоит попасть и в то время.
И он туда попадает.
Когда он убирал в кухне, он обратил своё внимание на керамические, цвета кирпича, плитки, которые он когда-то вмонтировал в стену около пола, когда пол укладывал он на кухне большой плиткой вместе с Денисом. И Лариса, его жена покойница, тогда разрисовала каждую плитку маслеными красками. Она нарисовала там и предметы домашнего обихода и домашних животных, включая туда и курочку, и корову, и кота. И всё это теперь он тщательно протёр от пыли и налёта времени и подумал о том, сколько добра и памяти для него в этих её по существу вечных теперь рисунках. Ведь это его счастливая жизнь, которая не вернётся для него уже никогда. Но плоды её, этой жизни, остались и в виде внуков, что постоянно забегают в кухню, никогда даже не замечая этих рисунков. Но пройдёт время, а его, нашего героя, уже тогда не будет в живых, и когда-нибудь пожилая Эвачка, зайдя как-то в  кухню, даже если она здесь тогда постоянно жить и не будет, увидит эти рисунки, и, может быть, впервые задумается о времени, вспомнив, что их сделала её бабушка, а к тому времени она сама уже будет, конечно, бабушкой, которая уже почти и не помнит свою бабушку, хотя умерла её бабушка тогда, когда ей было два с лишним года.
И ещё он в этот момент почему-то подумал о том, что воспитание личным примером проходит в три этапа. Первый этап у воспитуемого вызывает протест и отторжение. И даже ненависть порой к воспитателю. Второй этап, это незаметное повторение всего того, что и предлагалось воспитателем. И третий этап, это когда уже воспитателя давно нет в живых, и осталась только нежность и благодарность ему за то, что он когда-то думал о нём, и хотел ему добра. И любил его так, как он сейчас любит сам его, уже умершего своего воспитателя. Но уже поздно. А жаль.

И вот мама с Эвачкой пришли из церкви. И Эвачка очень была расстроена тем, что мама не купила ей там какое-то пасхальное яйцо. Видимо, очень дорогое, если мама ей его не купила. Потому что обычно Наталья чутко отзывается на просьбы детей. И если есть возможность, она идёт им навстречу, и в душе, конечно, радуется их радостью не меньше их самих.

И тогда он, видя, как плачет его внучка горькими слезами, а мама ничего не предпринимает, чтобы её успокоить, взял у Глеба в холодильнике два яйца и, сварив их, предложил ей их раскрасить. И будут у них пасхальные яйца не хуже тех, что ей не купила мама. Но она уже играет на приставке, которая, как она сказала, почему-то починилась после того, как она её включила, и тут и расхотела она с ним красить эти яйца. А ведь десять минут тому назад она дала на это согласие. Наталия в это время на кухне чистит картошку и бурачки. Видимо, бурачки для свекольника, а картошку на второе. Эвачка, когда плакала, говорила ещё и о папе. И говорила, что он приедет и повезёт их в Макдональд-с. Но он не знал, правда это или её фантазии. Потом он пошёл в ванную. С открытой дверью он там долго брился. А Наталия ходила то в кухню, то в маленькую прихожую за картошкой и бураками, то в большую прихожую, чтобы взять там фарш, размороженный для котлет. Но всё это происходило так, как будто бы они существуют в двух параллельных мирах. И он не до конца понимал, почему это происходит именно так. Или ей не очень приятно, что он убрал в её отсутствии и в их комнате, или потому, что между ними нет полной ясности в вопросе, в качестве кого он убирает там, в качестве ли свёкра или в качестве ещё кого-нибудь. Хотя, конечно, она знала, что делает он это и в том, и в другом качестве. И просто в том качестве, что он такой. И для него физическая работа, это огромная радость. А теперь, когда он живёт в настоящей полноценной семье (а он всегда считал, и теперь считает, настоящей такую семью, где есть представители как минимум трёх поколений), то он от этого счастлив. А ей, видимо, не очень привычно то, что он себя видит и чувствует по отношению к ней не только свёкром и дедушкой её детей, но ещё и претендентом на её руку и сердце.
Конечно, разовым путём, особенно в недалёком прошлом, когда в разговорах она с ним была предельно откровенна на любые темы, включая и сексуальную, видимо, думая, что она, таким образом, проявляет к нему особое уважение, как к человеку старшему и очень близкому, и может по этой причине делиться с ним любыми секретами и переживаниями, как иногда женщина делится этим с очень хорошей и верной подругой; то в таком случае он мог бы овладеть ею. Но оказалось, что он в неё влюблён. И не может принимать её внутренние переживания, связанные и с любовной темой, и с ненавистью к его сыну, а её мужу, за повод для атаки. И вот теперь, когда многое прояснилось, и он согласился, или почти согласился на роль безропотного безнадёжно влюблённого, и не более, это её, видимо, ставит в трудное положение. Но он всё равно не теряет надежды ещё и потому, что он, как он часто себя уговаривает, довольно перспективный жених; и потому, что надеется на то, что с Денисом у неё уже ничего серьёзного не будет; и ещё и потому, что он должен получить в ближайшее время достаточно много евро.
Настроение её по отношению к нему меняется несколько раз в течение одного часа. И у него тоже по отношению к ней. Вот он почти убеждён, что такими мелкими, но так нужными делами, он добьётся её расположения. И потом он уже опять чувствует, что этот путь тоже даёт сбои. Одного он не хочет знать. Это того, что у него ничего может и не получиться вообще. И что с этим надо просто смириться и продолжать быть счастливым, как он счастлив теперь. Но если он получит деньги и потратит их на неё и её детей, то ему будет больше чем обидно, если она достанется кому-нибудь другому, человеку не их фамилии. Людей с такой фамилией, как у них, в их двухмиллионном городе всего четыре семьи. И это все их ближайшие родственники. Он, два его брата, и она с Денисом. И фамилией этой она больше даже дорожит, чем они сами. И это он слышал от неё тогда, когда она была почти совершенно пьяна, и беседовала с ним на эти темы на кухне с чашкой кофе и сигаретой в зубах. К тому ж они  тогда ещё держались за руки и стояли так близко друг к другу, что ему было очень трудно себя сдержать, чтобы не начать её целовать. Больше такой близости между ними не было никогда. Но теперь она, после одного откровенного объяснения с ним, помнит постоянно, что он со своей любовью висит над ней как Дамоклов меч. И это её, видимо, не только тяготит, но и по-своему ей это приятно. А главное в этом то, что она, и сама того не подозревая, видимо, всё-таки и благодаря этому, чувствует себя прекрасной гордой и желанной женщиной. И эта мысль невольно распространяется и на Дениса, который последнее время стал чаще являться сюда. И появляется он тут по двум, прежде всего, причинам. Одна  -  это то, о чём просил его отец: что детей предавать нельзя. И вторая  -  это то, что он немножко стал приходить в себя (пока минимально, правда), и в финансовом смысле. И у него появилась некоторая возможность приносить порой кое-какие деньги. И третья причина, видимо, в том, что он уже понял, или начинает понимать, что он потерял, потеряв Наталию.
И вот он, когда он уже садился к компьютеру, заметил, что Наталия, одевшись очень красиво и почти по-летнему, даже надев солнцезащитные изящные очки, вместе с детьми уходит из дому. И ни она, и ни дети ему ничего не говорят. И тогда он заходит в Алисину комнату и через окно смотрит в сторону входной двери их подъезда. И он там видит всех их четверых, выходящих и садящихся в маленькую грязную машину Дениса. А сам Денис стоит у той двери, где руль, и ждёт пока они сядут. И они все уезжают, как будто бы у них и нет отца и деда, и даже папы, как буквально вчера она назвала его в разговоре с Глебом. И ему от всего этого становится жутко обидно и нестерпимо радостно одновременно. Это чувство такое сложное, что рассказать о нём просто невозможно. В нём в этот момент сидит два человека. Один оскорблён и раздавлен именно любимой женщиной. Женщиной более чем любимой. Он раздавлен и оскорблён женщиной-судьбой. Другой же неимоверно обрадован, видя как восстанавливается семья его сына и ещё более дорогой ему, чем сын, его снохи. И видя, как они все вместе, как прежде, едут в Макдональд-с, да ещё на более скромной машине, чем ездили раньше. И он видит в этом руку судьбы. И хотел бы он, чтобы рядом с ним сейчас стояла его покойница жена Лариса. И провожала их всех вместе влюблённым взглядом матери и бабушки. Конечно, хорошо было бы, чтобы и они ему, хотя бы внуки, ответили, помахав ручками. Но это неважно. Ведь не делают они этого не потому, что они его не любят. Или, более того, хотят этим что-нибудь подчеркнуть из области такого, на что способен неразумный запутавшийся в своих чувствах Глеб, например.
Но он, опять же, как отец, понимает и то, что она не попрощалась с ним лишь потому, что знает, что предаёт любимого человека, уезжая с Денисом, и для него и для детей нарядясь и, приняв такой неотразимый образ, перед которым не устоял даже Денис склонный увлекаться почти каждой юбкой, если это на стороне. Но тут совсем другой случай. Перед ним женщина, которую он как будто бы знает всю без остатка. Ан, нет. Это уже совсем не та женщина, и не та девочка, которую он когда-то взял с потрохами, и которая когда-то, лишь увидев его однажды, тут же и поплыла. Это уже женщина, которая ни за что не уступит его той, коварной обольстительнице, что и мизинца её не стоит. Но сумевшая так унизить её, Наталию, что советовала ей даже однажды обратиться к психиатру, когда она, Наталия, донимала её по телефону, высказывая ей своё мнение о ней, как о разлучнице. И вот Наталия, не без помощи его, свёкра, его советов, как себя вести в трудных обстоятельствах, да и сама поразмыслив, решила бороться за Дениса, как за своего мужа. И это ему, как отцу и свёкру, приносит неимоверную радость. И в эти минуты он её хочет больше видеть как сноху, милую при детях и верном, умном, красивом и что-то уже пережившем муже. И он счастлив оттого, что воспитал такого сына, который, сперва оступившись, всё-таки смог, или сможет, подняться.
Он сидит у компьютера. И всё это излагает, как может, находясь в это время в приподнятом настроении. И он в душе соглашается с тем, что любой из двух вариантов дальнейшего развития событий в их сложной по отношениям, и простой по сути семье, его вполне устраивает. И если он потеряет её, как невесту и жену, то он, может быть, приобретёт уже их семью не такой, какой она была все эти годы, а настоящей. Ту семью он долгие годы не мог принять сердцем, даже не зная никаких подробностей их отношений. И не зная его бесконечных измен. Теперь же он уже не может представить себе, что, если их семья восстановится, то он, Денис, будет дальше продолжать свои похождения. И теперь уже он, отец, этого не допустит. Он имеет влияние на Дениса. И он, Денис, это знает и принимает. И он себе не позволит идти в этом вопросе против воли отца, которая будет направлена на их счастье.
А в личном плане, он, отец, дед, свёкор и влюблённый, не потеряет ничего. Пока она, Наталия, ему нужна для секса, он её, как прежде, будет брать в любой нужный ему момент. И будет наслаждаться ею не менее страстно, чем это будет делать с ней и Денис. А что он, Денис, уже любит её, это видно по ней. По её гордой и прекрасной внешности. И по её прекрасному лицу, таящему в себе только одну досаду, что она не может одновременно быть доступной в постели и ему, и его сыну. Так у христиан не принято. А она искренне верит в Иисуса Христа. Да и потому, что если и пойти на это, то пропадёт всякая любовь у всех троих сразу. И уважения не станет. Православный человек слишком совестлив для такого, чтобы идти на то, что рисует ему порой его фантазия. Но нашего героя можно простить. Он сочинитель.
И ещё он подумал о том, что если он получит деньги, которые ему пообещали немцы, и купит машину, то тогда уже Денис наверняка не устоит перед соблазном прокатиться с полным правом на этой машине при своём теперешнем затруднительном финансовом положении. Но захочет ли она его тогда катать, если к ней он будет приходить с той параллельной семьи, где у него растёт маленький сын. А чем чёрт не шутит, может, ещё она будет возить сразу и его, Дениса, и всех его троих детей. Но только не ту разлучницу. Пусть навсегда останется неприятным эпизодом их разлучница в их сложной, но прекрасной жизни.
А он, дедушка, понимает её правильно за её бесконечное прощение его сына. Ведь она его любила. И он, свёкор, за эту любовь любит её так, что искренне и без колебаний отдаёт её ему. И, конечно же, детям. И пусть все будут счастливы. Но кроме той, которая позволила себе наглость спокойно посоветовать ей, Наталии, обратиться к психиатру. Куда же ей самой надо обращаться, если она поступила так бездушно, расчётливо и подло. И если когда-нибудь поймёт это Денис, всё станет на свои места окончательно. Может, она с ним в постели была и хороша, но уж любить она его не любила никогда, так как любит его Наталия.

И вот теперь он опять в ванной, чтобы закончить то, что он не довёл до конца тогда, когда Наталия с Эвачкой пришли с церкви, и Эва горько плакала из-за какого-то пасхального яйца. Но он тогда не закончил, или, можно сказать, не кончил начатое дело, не устояв перед плачущей Эвай. И он сдался. Сердце победило страсть, и он вышел из ванной. Теперь же он включил, как всегда, душ и закрыл в раковине пробку. И вода постепенно стала заполнять раковину. Вода была чистой и прозрачной, так как мылом ему пользоваться больше не надо было. Двумя часами ранее он уже прекрасно помылся и надел на себя чистую бледно-голубоватую сорочку в редкую красивую полоску. И несколько закатал небрежно рукава. Он так любил носить сорочки ещё тогда, когда была мода носить их даже навыпуск. И это страшно раздражало обывателей из старшего поколения. Теперь же он выглядел в таком наряде, конечно, не так, как тогда. Но, может быть, и не хуже. Снизу он теперь носил лёгкие летние джинсы с накладными модными ещё недавно карманами. Да и вообще он себя чувствовал молодым и лёгким и в мыслях, и в поступках. Одно его огорчало. Он допустил ошибку и никак её не исправит. Он всегда не любил рассматривать себя в зеркале. Даже тогда, когда это было необходимо. Перед выходом, например, на сцену, когда он работал в ансамбле танцев. И вот теперь, оценив свои шансы в борьбе за Наталию, он решил учесть и внешний фактор. А он оказался, этот фактор, не в его пользу. И это портило ему настроение. И в такие моменты он выглядел ещё хуже. Ему, и он это знал, нужно было быть всегда и везде в таком внутреннем образе, чтобы побеждать свою внешность. И он это умел делать ранее. Более того, в этом он весь. И он подумал, что надо с этим покончить. Лучшим примером для него был Вертинский. При всей полной не красоте его лица, он был прекрасен. И он не мог себе представить Вертинского, делающего что-то для того, чтобы быть красивее, или моложе за счёт внешнего прихорашивания. Скорей наоборот. Артист всё делает талантом, а не расчёской или, не дай Бог ещё, подкрашиванием волос или выращиванием усиков или бакенбард. Это всё смешно и постыдно в сравнении с истинной красотой таланта. А они оба, он и Вертинский, обладали им. Талантом.
И вот теперь, приближая своё внутреннее
состояние к той точке, когда возврат уже невозможен, и всё будет двигаться к окончанию  процесса, он думал и об этом.
А незадолго до того, как он пошёл в ванную, позвонила Натальина мама и сообщила им, что через Ирину она передала для Наташи кое-что. И что они уже выехали и должны будут передать эти продукты им. И что жаль, что Наталии нет дома. Но он сказал ей, что он будет дома и возьмёт всё то, что Ирина передаст. Кроме того, он ей сообщил, что Наталия вместе с детьми и Денисом поехали на машине в Макдональд-с, и что Наталия ходила в церковь. И тогда она ответила ему, что и они сегодня ходили туда с вербой. И вот теперь, не закончив ещё того, для чего он сюда, в ванную, пришёл, он думал и о том, что в любой момент может позвонить Ирина в дверь, и он не услышит звонка из-за шума воды. И тут же он, прислушавшись, услыхал голоса Владика и Эвачки. И тогда он вылез из ванны и, стоя на полу, приоткрыл дверь и, высунув наполовину голову в прихожую, увидел детей. Но тут же раздался звонок домофона. И Владик, сняв трубку, сказал в неё: «Открываю». Но звонок повторился. Видимо, там вовремя не открыли. И он спросил у Владика, где мама. И Владик ему ответил, что это звонит она. И сказал, что, уходя, она забыла взять с собой ключи. Тогда он сказал Владику, чтобы тот вышел в подъезд и сам там вручную открыл маме наружную дверь. Но тут же он услыхал, как мама вошла в первую прихожую. И он не закрыл сразу за собой дверь в ванную, а подождал, пока она появится в его поле зрения. И ещё он спросил у Владика, приехал ли и папа. И понял, что папа не приехал. Или в лучшем случае довёз их сюда, а потом поехал к своей второй жене или ещё к кому-нибудь. Так как вторая его жена, как ему известно, со слов того же Дениса, сказанных ему не позже чем позавчера вечером, в больнице с маленьким Давидиком.
И вот он увидел из-за двери ванной Наталию. Она была так же эффектна, как и тогда, когда садилась с Денисом и детьми в машину часа два тому назад. И она тоже довольно резко повернула голову в его сторону, и он не успел убрать свою голову с поля зрения её прекрасных глаз. И не успел спрятаться за дверью ванной.
Но вот он закрыл за собой дверь и, вернувшись в ванную, продолжил секс с Наталией. И уже с Наталией в этом образе, который он увидел буквально пять секунд тому назад. Он её мысленно полу раздевал и торопил помочь ему вставить туда свой горячий и от желания, и от струй душа фал. И она это делала торопливо и резко, и со знанием дела. А он в это время рассматривал её очки, что отражали в своих зеркальных стёклах его лицо.
А когда Владик не мог в домофоне нажать на кнопку так, чтобы мама там открыла наружную дверь, он чуть не вышел из-за двери ванной в прихожую, чтобы помочь ему. Но вовремя вспомнил, что он не просто гол, а вдобавок ещё с таким половым органом, вернее с половым органом в таком состоянии, что это могло бы Эвачку привести в замешательство, или, по крайней мере, вызвать в её душе удивление оттого, что у дедушки почему-то писька распухла до таких гигантских размеров, что трудно представить себе, как он терпит такую боль. И почему он ничего не делает для того, чтобы её уменьшить, эту боль в письке.
И вот он теперь продолжает процесс, и думает о том, что все они пришли совершенно не в радужном настроении домой, и тут же ушли в свою комнату, не сказав ему ни слова. И хоть у детей в руках были покупки из Макдональдса, но на этот раз и это никого, как он увидел, не радовало. И он решил, что там или Наталия испортила всем настроение, став за что-нибудь упрекать Дениса, или, если она сдержалась и, поступив мудро, вела себя так, как и тогда, когда начинался этот выезд (как свободная независимая молодая женщина, какой она и является), то он, видимо, своим поведением воскресного отца наплевал им всем в душу сам. И причинил им очередную нестерпимую боль.
Но ничего другого тут нельзя было и ожидать. Это он, дедушка, знал по своему опыту. Когда он был когда-то влюблён в пятнадцатилетнюю маленькую стерву, он каждый вечер к ней летел как на крыльях, а к ночи возвращался как оплёванный и униженный. И это повторялось ежедневно в течение трёх лет. И это было похуже наркомании. Иллюзия ранит больше, чем реальность. Но Наталия если и понимает это, когда он ей об этом говорит, и говорит тактично, и не в лоб, то одно дело понимать, а другое дело справиться с ситуацией и поверить что она, ситуация, безнадёжна. Даже его, дедушки, ситуация более реальна и осуществима, если можно так сказать, чем её желание возвратить всё на круги своя.
И он лишний раз убедился в том, что когда они уезжали, он радовался тому, что у них, а значит, и у него, всё будет хорошо. Потому что в чужие руки он её не отдаст. А вряд ли встретится на её пути другой человек, чтобы был не менее достойным и не менее талантливым, чем он, и одновременно чтобы любил и её, как любит он её, и её детей. Но этого мало. Надо чтобы и они, дети, полюбили того человека так, как они любят дедушку. А если этого не случится, так зачем ей муж. Из-за денег? Она слишком горда, чтобы пойти в кабалу, пусть и в кабалу при полном достатке, но не испытывая нежных чувств к этому состоятельному человеку. Дети, и их душевное равновесие, для неё превыше всего. Это он видит. И поэтому  -  пути назад нет. И чем быстрее она (как и говорила она прежде, и обещала совсем недавно, и уверяла, что это так) выкинет его из головы и сердца окончательно, а не на словах, которые принимает за правду, тем лучше будет всем. Ведь когда нет Дениса, о нём никто не вспоминает даже и из детей. И только ещё немножечко бы денег и машина, и они сумеют существовать более независимо от его приношений. Ведь вчера, например, когда Владик и Эва гуляли вечером по их району с ним, с дедушкой, он видел, что Владик уже, а Эвелинка тем боле, видят в нём того человека, который не как бы, а на самом деле является им отцом. Или почти отцом. Конечно, он не столь молод, как Денис. Но кто, кроме Бога, знает кому и сколько отпущено. Может быть, он переживёт их всех. И будет горько страдать оттого, что остался совсем один, и некому больше залезть ему на колени, когда он сидит за компьютером и пишет о них нежно и со слезами на глазах. Но он ещё не является даже мужем их матери. Ну что ж. Поживём увидим. Ждём-с...

Бог устроил мир так, что это только кажется, что бабушки и дедушки добрые, а мамы и папы строгие. Нет, бабушки и дедушки тоже были некогда строгими, когда не были бабушками и дедушками. Но они постепенно приобрели опыт, и теперь знают, что плохими быть плохо. И потому они добрые. И даже доброта их даётся и теперь им далеко не просто, как это может показаться на первый взгляд. Их доброта это колоссальная работа души именно теперь, когда они уже знают, что без неё, без доброты, вообще ничего сделать невозможно. И ещё они знают это и потому, что постоянно помнят и чувствуют теплоту, которую им отдавали их бабушки и дедушки. А иногда и мамы. Более мудрые мамы, которые раньше других мам поняли её, доброты, благотворную силу. А иногда и папы были добрыми. Но не часто. Они слабее мам. Мужчины вообще слабее женщин. И поэтому они и изменяют чаще. Это у них происходит от безволия. Они с трудом переносят малейшие трудности. Даже на фронте им умирать труднее, чем женщинам. Женщины на войне умирают без стонов. И без жалоб. А мужчины, даже в присутствии женщины говорят: «Сестричка, помоги! Умираю!» И сестричка помогает, отдавая умирающему свою душу. И своё сердце. А иногда и кое-что ещё.

Звонят. Это, видимо, Владик. Да, конечно, это он. Он его ждёт уже в течение получаса. Делать ему нечего. Писать не о чём. Написанное уже привёл в порядок. Начал продолжать приводить в идеальный порядок двенадцатый сон Веноциании, но на девятой странице остановился. Не хочется. Посмотрел по телевиденью передачу «Час суда». И вот звонок. Это, конечно, Владик. Он открыл. Так и есть. Владик жалуется на то, что в школе ему сегодня было скучно. Он старается Владику объяснить, что школа это не цирк. И там не обязательно должно быть весело. И тогда Владик объясняет ему, что ему было на уроках не интересно. А это уже другое дело. Обучение, конечно, должно быть интересным. Иначе оно не даст должного результата. Дверь в комнату Наталии закрыта. Владик подходит к двери и открывает её. Там на полу лежит, или сидит (поза её такова, что это можно называть и так, и иначе) Эва и разговаривает о чём-то увлечённо с мамой. Владик, входя в комнату, обращается к маме с тем же сообщением, что ему в школе сегодня было не интересно. А он, дедушка, в спину Владику говорит, чтобы тот снял куртку, обращаясь к нему и с любовью, и достаточно нежно. И это, видимо, не нравится Наталии, которая сидит, или тоже лежит, на диван-кровати, и он её отсюда не видит. Но он слышит её голос. Она обращается к нему. И достаточно категорично, и без тени душевной близости, но с допустимо минимальной долей уважения, говорит ему, что пусть Владик сам раздевается. И он чувствует в её словах нотки недовольства им, не Владиком, а им, свёкром, за то, что он, Владик, ещё даже не снял ни куртки, ни ботинок, а им уже руководит дедушка. И он чувствует обиду. Более того, он глубоко оскорблён этим её замечанием, сделанным походя, не прерывая разговора с Эвай о чём-то своём, и даже не считая нужным говорить это ему в глаза. А в глаза ему она последние два или три дня вообще не смотрит. Ну что ж. Если бы тут была только материнская ревность в вопросе влияния на любимые чада между «бабушкой» и матерью, как это бывает, он бы, конечно, должен был уступить в данном случае матери, так как с его стороны это просто любовь, а с её элемент воспитания. Но и он же не исключал воспитательной цели, как ему казалось, заключённой в его обращении к Владику. И тут он подумал, что всегда он был ранимым человеком, но теперь его эта ранимость приобрела ещё и оттенок соперничества между матерью и «бабушкой». Потому что, как правило, между матерью и дедушкой такого не бывает. Да, он ощутил очередную обиду. И, вообще, он последние дни всё меньше и меньше верит в себя. И почти склонен к роли просто дедушки, который сам своими признаниями в любви к ней поставил себя в столь невыгодное положение. А она ведёт себя так, как будто он в любой момент готов нарушить её покой и её личную неприкосновенность. И ей приходится поэтому, мол, грубо его одёргивать за то, что он посягнул на её независимость. Чушь. Она преувеличивает и свои страхи, и свои чары над ним, которыми, как она думает, она воздействует на него постоянно. Она дождётся (а он себя знает) того момента, что потом будет сожалеть об этом, когда и он встанет в такую же позу, как она. И этим поставит её на место. Он тоже с ней будет общаться так же официально, как она теперь общается с ним. А с детьми он будет общаться по-прежнему ласково. И они увидят тогда, как мама обидела дедушку. И пусть она пожинает плоды своего равнодушия, если так можно сказать. И вообще, он больше ничего с этой минуты не будет делать для неё. Пусть сама и убирает, и стирает, и гноит продукты. И он ей больше не даст ни копейки. И за квартиру он тоже больше платить не будет. Она думает, видимо, что отдавать всё им, и в том числе ей, это ему очень легко делать. А самому жить, доедая их объедки. И то с опаской. Нет. Будет всё иначе. Пусть крутится, как хочет. Неблагодарность  -  это худший грех, который может только быть в человеке. Так думает он. За не чуткость он ей отомстит. И будет мстить, пока она этого не поймёт, и не почувствует, что надо пересмотреть своё к нему отношение и не по форме, а по существу. Он добьётся того, что она его будет уважать в той мере, в какой требует этого его тонкая организация. А иначе?.. Ну что ж. Пусть себе живут дальше. Разве мало неблагодарных чёрствых людей на свете. И эгоистов. Взять хотя бы её мужа, а его сына, Дениса.
А если обида пройдёт (а она пройдёт), то он продолжит оставаться тем, кем он и является, и кем не быть он не может. И всё пойдёт по-старому. И не будет он на неё обижаться и за ревность по отношению к её детям, и за то, что она женщина. И хоть она и прекрасна, но поступает всегда так, как только может поступать женщина. Непредсказуемо. Она и сама не знает, как она поступит в следующую минуту. И не надо требовать от женщины, чтобы она понимала вашу душу. Тем более, чтобы служила ей. Используйте просто её, женщину, в той её части, что у неё более для этого приспособлена. Для использования. И будьте счастливы. Всё пройдёт. И красота, и ревность, и желания. Останутся только дети и внуки. И у них всё пройдёт тоже. Но не сразу.
И вот, так рассуждая во время печатания этих строк, он успокоился и пошёл в ванную домывать подошвы Владика полуботинок, которые снизу были в большом количестве глины, набившейся в углубления контурной резиновой основы. Глина эта набилась туда тогда, когда вчера вечером он с мамой и Эвай, и с тётей Наташей, и ещё с тётей Олей (ещё одной маминой подругой) ходили в лес, и разжигали там костёр. И они подходили, видимо, к лесному озеру. Где он и набрал эту глину в подошвы своих выходных полуботинок.
Всё будет хорошо. Ещё три часа и он услышит голос Эвачки. А это счастье. Она ещё не имеет такого количества эгоизма взрослых, который и портит им, взрослым, настроение, когда их эгоизмы сталкиваются в быту.

На кухне голоса Наталии, Алисы и Владика. Особенно громко говорит Алиса. Она что-то рассказывает Владику из какой-то области знаний, о которой он ещё ничего не слышал. Она тоже. Но это не важно. Важно то, что он её внимательно слушает. Стоит человеку вообразить, что он что-то знает, и уже находятся поклонники его учения. А стоит человеку действительно что-то знать, как его тут же оклевещут и опозорят за то, что он этим своим знанием оскорбляет их до глубины
их злой и невежественной души.
Голос Наталии слышен с трудом. Но он переворачивает в нём душу. И вдобавок ещё шумит стиральная машина. Видимо, всё-таки, в конце концов, Глеб её починил. Он молодец.
Хоть и не любит отца. И как он недавно аргументировал это перед Наталией, сообщая ей, что и мать покойницу он тоже не любил и не любит. Так вот он её не любил за то, что она вышла замуж за его будущего отца потому лишь, как он считает, что у неё не было своей квартиры. А он женился на ней, его будущий отец, потому, что хотел иметь детей. И он, дубина стоеросовая, в свои 34 года уверен в том, что это преступление. Бедный дурак. Как обделила его природа умом, лишив и здравого смысла.
Он же, дедушка, только что выключил телевизор после того, как досмотрел до конца передачу «Принцип домино», где шла речь о неравных браках в том смысле, что один из супругов намного старше другого. И вот из примеров таких неравных браков он сделал вывод, что если у него появятся деньги, он должен будет не дать Наталии ни копейки просто так. Он должен, прежде всего, поднять свой статус до достойной его высоты, и купить её любовь и уважение. И не менее. Иначе всё равно ничего путного быть не может. Слюнтяйством добренького старичка не завоюешь такую женщину как Наталия. А ублажать её бабские капризы под ложным предлогом, что он помогает не ей, а её детям, своим внукам, он не будет. И подняв свой статус, он и как сочинитель тогда сможет получить от жизни то, что он заслуживает. И это тоже принесёт кроме известности ему и дивиденды. И вот тогда посмотрим ещё, кто перед кем будет ходить с гордо поднятой головой. А кто несколько поубавит свою уверенность в том, что  возраст имеет преимущество над талантом.
Талант, как правило, всегда моложе возраста.
Ну что ж. Поборемся. Неуважение нельзя прощать. Тот, кто тебя хоть раз не уважил, или должен глубоко раскаяться, поняв свою ошибку, или должен быть наказан тем же. Неуважением. Но это не исключает обоюдный секс в это же время. И даже в этом случае надо не уважать того, с кем ложишься в постель, если он тебя хоть раз обидел и не покаялся в этом.

Его доброта, с которой он часто не способен справиться, потом оборачивается его же яростью и злобой, исходящими опять же от него. И часто на того человека, на которого он совсем недавно изливал потоки любви. Он такой. И кто, как не он, должен постоянно об этом помнить. Тем более, что и люди тоже далеко не совершенны. И не замечают порой, как они должны быть благодарны именно тому, кем они так часто недовольны.

Кукиш. Он через час посмотрел через окно на кухне на улицу, и увидел там Владика, бегающего за голубями с такой детской радостью и с таким наивным задором, что он подумал: «Неужели он будет что-то делать такое, что может лишить Владика этой вот радости беспечного детства, и тем самым лишит себя видеть эту беспечность в нём. Чем же он будет тогда жить?»
А через миг Владик позвонил по домофону. И он ему открыл дверь. И, войдя, Владик, прежде всего, спросил у Алисы, нравится ли ей его короткая летняя причёска. И сказал, что мама там ещё в парикмахерской. Там ещё стригут Эвачку. И через миг он увидел в окно Наталию и Эвачку, вышедших из парикмахерской. И они так дополняли друг друга, что он проникся к ним нежной любовью и гордостью за то, что они его ближайшие родственники, и за то, что в нём, как он подумал в шутку, течёт их кровь. Хотя, наверное, всё наоборот. Но он тут остро и до боли в сердце ощутил, как они ему дороги. И как он должен дорожить этим чувством в себе, и этой своей судьбой, жить с ними под одной крышей, и каждый день видеть их лица, и слышать их голоса.