Имена. Часть 2. Мандельштам

Имена. Часть 2. Поэты,  писатели и художники
(Отрывки)
«Ежедневное служение. Стихи сокровенны как молитва и неотвратимы как бессмертие». ЛГ, 2017, №11,22-28 марта.
«…поэзия составляет третью сторону, дополняющую живопись и музыку …Поэзия, сло-весное искусство, есть именно третье, целост-ность, объединяющая в себе на более высокой ступени, в области самой духовной внутренней жизни, крайности, представленные пластическими искусствами и музыкой». Гегель  « Лекции по Эстетике»
http://philolog.petrsu.ru/filolog/lit/gegel.pdf

В выдержках, взятых из общего текста «Вчера, сегодня, завтра» - мои личные впечатления и заметки, не ставящие задачу обзора или анализ творчества, а также биографий авторов. Это можно найти во множестве источников. Это только часть текста о поэтах. Надеюсь будет и продолжение.
Приведены только отрывки, которые были мне наиболее ин-тересны.
2.1. Серебряный век и сталинский период ( Мандельштам, Пастернак, Ахматова… )
2.1.1. Мандельштам.

О;сип Эми;льевич Мандельшта;м15 января 1891,Варшава - 27 декабря 1938, Владивостокский пересыльный пункт Дальстроя во Владивостоке.
О Мандельштаме сейчас уже много написано. Я впервые о нем узнал еще в школьные годы из книги «"Люди, годы, жизнь"  И. Эренбурга. Эта книга открыла многих поэтов начала века, о которых известно было тогда немного для широкой публики советских лет.
у каждого читателя  свой Пушкин, Лермонтов, Маяковский, Мандельштам... Вот и здесь я привожу свою "версию".

Мне почему-то особенно запомнились строки Мандельштама о живописи,  которые привел  Эренбург
«О его чувстве живописи можно судить хотя бы по нескольким строфам, посвященным натюрморту (вспоминаешь холсты Кончаловского):

Художник нам изобразил
Глубокий обморок сирени
И красок звучные ступени
На холст, как струпья, положил…
…
Угадывается качель,
Недомалеваны вуали,
И в этом сумрачном развале
Уже хозяйничает шмель».

В годы перестройки открылись многие трагические страницы из жизни наших поэтов. И о Мандельштаме тоже. Ниже приведены записи тех лет.
 
5.10.87. Все больше и больше становится известно о судьбе наших писателей. В 8-м номере "Нового мира" (1987) опубликовано письмо Булгакова Правительству СССР, неоконченная повесть "Тайному другу" и подробности разговора со Сталиным. Письмо парадоксально, горько и безнадежно. В таком же состоянии духа был, наверное, на дуэли Лермонтов. Булгаков писал: "И прошу принять во внимание, что невозможность писать для меня равно-сильно погребению заживо. Это было принято во внимание: "до по-следних лет своей жизни Булгаков не увидел в печати ни одной своей строки и никогда не увидел других стран, о чем страстно мечтал, как любой художник». (М.Чудакова). Вот так.
И еще раз поражают своей образностью и верностью строки А. Вознесенского о Сталине:
Жрал детей своих, медведь-шатун,
Русской революции Сатурн
("Богоматерь -37, ЛГ,87,09.23,№39)
В "Юности"(№9 1987) опубликованы «Листки из дневника» А. Ахматовой о Мандельштаме.

В "Юности"(№9 1987) опубликованы «Листки из дневника» А. Ахматовой о Мандельштаме.
"Тринадцатого мая 1934 года его арестовали… Ордер на арест был подписан самим Ягодой. Обыск продолжался всю ночь. Искали стихи… Пастернак пошел просить за М. в "Известия" к Бухарину, я — к Енукидзе в Кремль. Этим меня ускорили и, вероятно, смягчили развязку… (Приговор — 3 года Чердыни, где Осип выбросился из окна и сломал себе руку...). После этого Сталин велел пересмотреть дело. М. направили в ссылку в Воронеж. Поразительно, что простор, широта, глубокое дыхание появились в стихах. М. именно в Воронеже, когда он был совсем не свободен.
…Не должно быть забыто, что он сказал (1937!): "Я не отре-каюсь ни от живых, ни от мертвых".
Потом Мандельштамы вернулись в Москву, сосед по квартире писал на них доносы, а 2 мая 1938г. М. снова арестовали. "В это время мой сын сидел на Шпалерной уже два месяца. О пытках все говорили громко". Жена М. сказала: "Я успокоюсь только тогда, когда узнаю, что он умер". Вначале 1939 М. не стало. Что он - умер, расстрелян?
Как точно может выразиться настоящий поэт! Ахматова о 37 годе сказала, отбросив всякие оговорки: "Время было апокалипси-ческое". Не тяжелое, не трудное, не время испытаний, а именно апокалипсическое для очень многих, прежде всего, для интелли-генции. Этот апокалипсис духа сказывается до сих пор. Прежде всего, в потере чувства собственного достоинства.
Какие стихи искали у Мандельштамa? Прежде всего, искали стихотворение, написанное в ноябре 1933г. о Сталине:

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви жирны,
А слова, как пудовые гири верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
 
М. "почувствовал" Сталина в таком гротескном виде уже в 1933 году! (См. также журналы "Смена", 1987, №4 - Ю. Нагибин "услышать ось земную" и "Огонек", 1987, №13 — заметка Евтшенко в антологии "Русская муза ХХвека").
О жизни Булгакова, Мандельштама, Ахматовой, Бабеля, Хармса, других наших писателей мы знаем мало еще. Вот даже статья Н. Ильиной ("Огонек", 1987 №38) не намного больше открывает нам, чем "Реквием" самой Ахматовой.
Но некоторые детали, тем не менее, очень красноречивы: и величавая бедность; и перечень арестов и подозрительность, жела-ние предстать перед потомками с «биографией не искаженной вы-мыслом и ложью». И отношение к Сталину: «Стихотворение «Кле-вета» Сталин принял на свой счет, он все принимал на свой счет! И ведь это стихи двадцать первого года, когда я и слыхом о нем не слыхивала! «Она говорила, и лицо её утратило свою спокойную ве-личавость». Рот кривился насмешливо, ноздри раздувались, глаза, как писали в старых романах, метали молнии! Я еще не знала тогда, как часто мне предстоит видеть это лицо, вот также исказившееся гневом при упоминании имени Сталина."

17.11.87. Сижу и прорабатываю публикации о Мандельштаме. Прекрасно пишет Н.Е. Штемпель о годах Мандельштама в Воронеже (Нов.мир, 1987, №10,с.207-234).
Если у Эренбурга он какой-то вредный и вздорный, с цар-ственным величием закидывающий назад маленькую птичью голову - образ явно приниженный, личность не чувствуется, то у Штемпеля Мандельштам предстает и великим поэтом и цельной, поэтической, громадной личностью -Поэтом. Равнодушие к еде, вещам, быту, жажда слушателей. Он был рожден поэтом, другого о нем ничего нельзя было сказать".

Еще не умер ты, еще ты не один,
Покуда с нищенкой подругой
Ты наслаждаешься величием равнин,
И мглой, и холодом, и вьюгой,
В роскошной бедности, в могучей нищете
Живи спокоен и утешен,—
Благословенны дни и ночи те,
И сладкогласой труд безгрешен…
15-16января 1937.

"Мандельштам и, допустим, машина, дача или полированный, гарнитур совершенно неправдоподобно, несовместимо".
Где больше неба мне — там я бродить готов,
И ясная тоска меня не отпускает
От молодых еще, воронежских холмов
К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане.

(В 2014г. я смотрел с одной из возвышенностей Флоренции на эти синеющие тосканские холмы… Записи текущего,2014г.).
Я думаю, что лучшей характеристикой Мандельштамa, как Поэта, является то, что "писал О.Э. много, и никакие превратности его личной судьбы не являлись препятствием для напряженной творческой работы, он буквально горел и, как это ни парадоксально, был по настоящему счастлив". Ну а что до печатания, то вспо-минается то место "Листков из дневника" Ахматовой, где Ман-дельштам кричит с лестницы одному начинающему поэту: "А Ан-дрея Шенье печатали? А Сафо печатали? А Иисуса Христа печата-ли?"
Менее всего следует прощать поэтов, наносящих удары сти-хами по своим сбитых с ног коллегам, как это сделал Григорий Рыжманов ("рыжмановщина"), сделал в то время, когда положение Мандельштама было таково:
А в комнате опального поэта
Дежурят страх и Мyзa в свой черед,
И ночь идет,
Которая не ведает рассвета
(Ахматова "Воронеж")

Невозможно, говоря о воронежском периоде Мандельштама, не привести слов Ахматовой: «Поразительно, что простор, широта, глубокое дыхание в стихах Мандельштама появились именно в Во-ронеже, когда он был совсем не свободен». Точность и емкость Ахматовской прозы такова, что делает ее совершенно необходимой — это касается и Пушкина, и 37года и других тем.
Мандельштам — поэт ХХ века, поэтому в его поэзии легко сочетается рациональное (смысл) и иррациональное (бессмысленное, кричаще абсурдное), красота и противоречие, сюрреализм, даже фантасомогоричность. Стихотворение "За Паганини длиннополым" все раздирается противоречивыми поэтическими концепциями - от классически легкого:

Девчонка, выскочка, гордячка,
Чей звук широк, как Енисей,
Утешь меня игрой своей...

до ужасающей и аффективной заключительной строки
Играй же на разрыв аорты,
С кошачей головой во рту!
Три черта было, ты - четвертый,
Последний, чудный черт в цвету!

Иногда образы Мандельштама загадочны и требуют знания европейской культуры. Вот пример:

Я видел озеро, стоявшее отвесно.
С разрезанною розой в колесе
Играли рыбы, дом построив пресный.
Лиса и лев боролись в челноке.
Это из стихотворения «РЕЙМС – ЛАОН»:
РЕЙМС – ЛАОН]
Я видел озеро, стоявшее отвесно.
С разрезанною розой в колесе
Играли рыбы, дом построив пресный.
Лиса и лев боролись в челноке.
Глазели внутрь трех лающих порталов
Недуги – недруги других невскрытых дуг.
Фиалковый пролет газель перебежала,
И башнями скала вздохнула вдруг.
И, влагой напоен, восстал песчаник честный,
И средь ремесленного города-сверчка
Мальчишка-океан встает из речки пресной
И чашками воды швыряет в облака.
4 марта 1937

Вот разбор этого стихотворения М.Л. Гаспарова.
В первом варианте стихотворение имело заглавие «Реймс – Лаон», потом отброшенное. С заглавием оно было бы более понятным: за-главие давало читателю указание на Францию и, может быть, на го-тику: в городе Реймсе – один из самых знаменитых соборов, раз-рушенный в Первую мировую войну, в городе Лаоне (точнее, Лане) тоже есть собор, хоть и менее известный. Без заглавия стихотворение превращается в загадку, даже с типичным для старинных загадок началом: я видел – и какой-нибудь фантастический образ. По-пробуем отбросить заглавие у стихотворения Notre Dame – и оно тоже станет похоже на загадку, разгадка которой будет названа только в IV строфе.
Итак, мы спрашиваем себя: «о чем» это стихотворение? какие предметы видим мы в каждой строфе? Первая строфа: озеро, в нем рыбий дом, на нем челнок с загадочными лисой и львом, и совсем непонятно как относящаяся к этому роза в колесе. Об озере сразу сказано стоявшее отвесно, это заведомо нереально, значит, все эти образы употреблены в каком-то переносном смысле. В каком? Чи-таем дальше. Вторая строфа: три портала, дуги, пролет, башни: все это элементы архитектурного сооружения, может быть, готического: три портала-входа и две башни – это обычный фасад готического собора. Тогда мы ретроспективно осмысляем и строфу I: роза – это архитектурный термин: круглый витраж, обязательный над центральным порталом; мелкий декор фасада – как рябь на отвесном озере; рыбы – может быть, просто по ассоциации с озером; челнок – неф, букв. «корабль», архитектурный термин: продольная часть интерьера церкви; лиса и лев по-прежнему загадочны. Третья строфа рисует фон, подтверждающий нашу догадку: вокруг собора – город у реки с ремесленным стуком и скрежетом. Попутно замечаем нагромождение одушевленных образов: не только рыбы, лиса и лев, но и порталы – как собачьи глотки, полукруглый верх портала – как прыжок газели, городской шум – как стрекот сверчка, каменный собор вырастает, как поливаемое растение, влагой напоен, а озеро, река и океан – как играющий мальчишка. Океан встает в облака, как озеро, стоявшее отвесно, а круглые чашки воды в небе напоминают круглую розу в колесе: образы в начале и в конце стихотворения перекликаются.
Таковы результаты нашего первого прочтения: выявились отдель-ные понятные места и начали складываться в общую картину готи-ческого собора. Теперь пройдемся по второму разу по местам, оставшимся непонятными. Почему роза – в колесе? Роза – так называется готическое витражное окно, за этим словом – все беско-нечные мистические ассоциации, связанные с розой. Но на самом деле окно не так уж похоже на розу, роза концентрична, а витраж держится на радиальных стержнях, похожих на спицы в колесе (а за колесом – все ассоциации, связанные с пытками). Почему глазели недуги – недруги невскрытых дуг? Недуги, что-то дурное, осаждают собор снаружи, и они враждебны не столько наружным дугам пор-талов, сколько каким-то менее заметным, невскрытым. Можно предположить: это дуги тех самых подпружных арок, которыми держится готический собор: недуги как бы хотят подточить их, чтобы собор рухнул. (Если так, то почему в Notre Dame эти арки созерцаются в первую очередь, а в «Реймсе – Лаоне» они невскрытые? Из-за точки зрения: на Notre Dame поэт смотрит со всех сторон, а на Реймсский-Ланский собор – с фасада, с фасада же аркбутаны не видны. В Париже Мандельштам был сам, а о Реймсе и Лане писал по картинкам.) Здесь мы можем предположить литературный подтекст: если недуги осаждают собор, то это напо-минает роман Гюго «Собор Парижской Богоматери», где этот собор осаждают нищие, воры и калеки (т.е. социальные и физические недуги). Почему песчаник честный? Потому что – это очень важно – только в природе все честно, а в человеческом обществе все лживо и исковеркано; эта тема присутствует почти во всех стихах Ман-дельштама этого времени – 1937 года. Почему пролет, кото-рый газель перебежала, – фиалковый? Потому что, вероятно, у Мандельштама в памяти была картина Клода Моне «Руанский со-бор» из московского музея: свет в ней оранжевый, а тени лиловые. Можно даже сказать больше: в его сознании готика и импрессионизм ассоциировались с водной стихией. В одном из очерков 30-х годов он писал о музее: «...в комнате Клода Моне воздух речной», а в другом, более старом: «...что более подвижно, более текуче – го-тический собор или океанская зыбь?» – отсюда исходный образ стихотворения, соборный фасад как отвесное озеро и отвесный оке-ан.
После этого второго просмотра в нашем кроссворде остается одно непонятное место: что значит Лиса и лев боролись в челноке? Первая мысль: это простая аллегория, лев – сила, лиса – хитрость. Эту мысль мы можем подкрепить: готика – это продукт ранней го-родской культуры, а в литературе самый известный продукт ранней городской культуры – «Роман о Ренаре-лисе», где хитрый лис за-щищается от могучего льва. Больше того, был и еще один продукт более поздней городской культуры – поэт Франсуа Вийон, бродяга и вор, враг государства и общества: Мандельштам любил его, отождествлял себя с ним, написал когда-то о нем статью, где мимо-ходом сравнивал его с хищным зверьком с потрепанной шкуркой, а в том же марте 1937 г. написал и стихотворение, где вольный Вийон противопоставляется деспотической власти («египетскому строю» – вспомним египетскую мощь в Notre Dame), и о своем собственном поведении в своей воронежской ссылке говорил: «надо виллонить», брать пример с Вийона. Есть общеизвестный фразео-логизм раскачивать лодку, бороться за власть так бурно, что сам предмет спора того и гляди погибнет; вот на этом, вероятно, и по-строен образ лисы и льва в челноке. И последний подтекст к этому, неожиданный, подсказал мне коллега Омри Ронен, лучший нынеш-ний специалист по Мандельштаму. Это басня Крылова «Лев, серна и лиса»: лев гнался за серной, та ускользнула от него через пропасть, лиса сказала: «Прыгни вслед» – лев рухнул и разбился, и лиса попировала над его телом. Чем убедителен этот подтекст? Тем, что на него заодно опирается еще один образ нашего стихотворе-ния: газель перебежала пролет – мы понимали, что здесь описыва-лась полукруглая траектория, но почему газель, понимаем только сейчас.
Теперь мы можем наконец пересказать стихотворение своими сло-вами: «Среди ремесленного города у реки стоит готический собор: он, как живой, вырастает из скалы своими башнями и порталами, и в нем все – движение, напряжение и борьба противодействующих сил». А после этого можно переходить к рассмотрению его словес-ной формы: звукописи (недуги – недруги...), стиха (намеренно слабая рифма в I строфе, нарушение цезуры в III строфе), синтаксиса (предложение, начинающееся во 2-м стихе строфы и кончающееся в 3-м, как в I строфе, – это редкость), метафор и метонимий (без об-легчающих слов: не собор, как озеро, не озеро собора, а про-сто озеро).
Лиса и лев, недуги вокруг собора, честный песчаник в нечестном мире – мы видим, как в стихотворении 1937 года вновь и вновь без всяких натяжек возникает социальная тема. В эти же месяцы Ман-дельштам пишет большое очень темное стихотворение «Стихи о неизвестном солдате» о Первой мировой войне и о будущей мировой войне; пишет стихи о современном фашистском Риме и о древ-нейшей, еще бесклассовой Греции и т.д. В нашем стихотворении тоже присутствует тема мировой войны: все знают, что Реймсский собор в 1914 г. подвергся жестокой немецкой бомбардировке, и об этом кричала пропаганда; и не все знают, что Лан был местом, где немного позже стояли немецкие сверхдальнобойные «большие бер-ты», стрелявшие по Парижу. И еще одна историческая ассоциация: Лан был местом знаменитой Ланской коммуны XII в., одного из первых восстаний третьего сословия против феодалов, – очень кро-вавого восстания, описанного во всех учебниках истории.
Мы видим: как стихотворение Notre Dame вписывалось в кон-текст литературной борьбы акмеизма с символизмом в 1913 г., так стихотворение 1937 г. вписывается в контекст социально-политической борьбы своего времени мировых войн, революций и диктатур. Первое стихотворение было гимном организации: куль-туре. Второе – гимн организму: природе: камню и воде. Ранний Мандельштам, как все акмеисты, любил культуру, выраставшую из культуры, со старыми историческими традициями. Поздний Ман-дельштам хочет культуры, которая вырастает прямо из честной природы и оглядывается не на историю, а на геологию и биологию. (Об этом он написал огромную статью – «Разговор о Данте».) Что было причиной такой перемены – понятно: исторический опыт рус-ского поэта в очень тяжелые годы советского режима. Но сейчас это не главная наша тема. Главное, что я хотел показать, – это разница между простыми и сложными стихами и разница между способами их понимания: анализом и интерпретацией, путем от целого к частностям и от частностей к целому.
И теперь последнее: а так ли уж нужны эти способы понимания, да и само понимание? Я совсем не хочу их навязывать насильно. Люди бывают разного душевного склада. Для одних анализировать стихотворение, «поверить алгеброй гармонию» – значит убить в себе живое художественное наслаждение; для других – значит обогатить его. Я сам знал и любил эти стихи до всякого исследования; в стихотворении про Реймс и Лан я мало что понимал, но все равно оно мне нравилось. После исследования я люблю их не меньше, а понимаю лучше. Какая мера непосредственного ощущения и рационального понимания лучше всего подходит каждому из вас, пусть каждый определяет для себя сам. Я старался говорить о том, что все вы более или менее чувствовали, только не отдавали себе отчета. Филолог отличается от простого читателя не тем, что он будто бы чувствует в произведении что-то особенное, недоступное другим. Он чувствует все то же самое, только он отдает себе отчет в своих чувствах и в том, какие из этих чувств порождаются какими элементами произведения – словами, созвучиями, метафорами, образами, идеями. Как читатель я больше люблю себя, чем свой предмет, извлекаю из него для себя то, что мне нравится, и из отобранного составляю – вместе с моими современниками – наш нынешний культурный мир. Как исследователь я больше люблю свой предмет, чем себя: иду к нему на поклон, учу его язык – поэ-тический язык Пушкина или Мандельштама, – стараюсь понять, что в этом стихотворении было главным не для меня, а для его автора, и через это войти в культурный мир прошлых эпох – тот, без которого не было бы и нашего.
(М.Л. ГАСПАРОВ. Анализ и интерпретация: два стихотворения Мандельштама о готических соборах
http://rus.1september.ru/article.php?ID=200204301)

Не случайны такие стихи у М. Он имел хорошее образование.
М. получил образование в Тенишевском училище (закончил в 1907 году), российской кузнице «культурных кадров» начала ХХ века. В августе 1907 г. подал прошение о приёме вольнослушателем на естественное отделение физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета, но, забрав документы из канцелярии, в октябре уехал в Париж. В 1908—1910 годы Ман-дельштам учится в Сорбонне и в Гейдельбергском университете. В Сорбонне посещает лекции А. Бергсона и Ж. Бедье в Coll;ge de France. Знакомится с Николаем Гумилёвым, увлечён французской поэзией: старофранцузским эпосом, Франсуа Вийоном, Бодлером и Верленом.
 В промежутках между зарубежными поездками бывает в Пе-тербурге, где посещает лекции по стихосложению на «башне» у Вячеслава Иванова.
К 1911 году семья начала разоряться, и обучение в Европе сделалось невозможным. Для того, чтобы обойти квоту на иудеев при поступлении в Петербургский университет, Мандельштам кре-стится у методистского пастора в Выборге.
10 сентября 1911 года он зачислен на романо-германское от-деление историко-филологического факультета Петербургского университета, где обучается с перерывами до 1917 года. Учится безалаберно, курса так и не кончает.
«Он хорошо знал французскую, итальянскую, немецкую поэ-зию; понимал страны, где пробыл недолго…
Размышления о прекрасной «детскости» итальянской фонетики поражали итальянцев, которым я переводил строки из «Разговора о Данте».
Однако самой большой страстью Осипа Эмильевича были русский язык, русская поэзия. «По целому ряду исторических усло-вий живые силы эллинской культуры, уступив Запад латинским влияниям и ненадолго загащиваясь в бездетной Византии, устреми-лись в лоно русской речи, сообщив ей самобытную тайну эллини-стического мировоззрения, тайну свободного воплощения, и по-этому русский язык стал именно звучащей и горящей плотью…» (И. Эренбург).
Лучше всего о поэте может написать другой, любящий его поэт.
 Белла Ахмадулина «Памяти О. Мандельштама»

  В том времени, где и злодей —
лишь заурядный житель улиц,
как грозно хрупок иудей.
в ком Русь и музыка очнулись.
Вступленье; ломкий силуэт,
повинный в грациозном форсе.
Начало века. Младость лет.
Сырое лето в Гельсингфорсе.
Та — Бог иль барышня? Мольба —
чрез сотни верст любви нечеткой.
Любуется! И гений лба
застенчиво завешен челкой.
Но век желает пировать!
Измученный, он ждет предлога —
и Петербургу Петроград
оставит лишь предсмертье Блока.
Знал и сказал, что будет знак
и век падет ему на плечи.
Что может он? Он нищ и наг
пред чудом им свершенной речи,
Гортань, затеявшая речь
неслыханную, — так открыта.
Довольно, чтоб ее пресечь,
и меньшего усердья быта.
Ему — особенный почет,
двоякое злорадство неба;
певец, снабженный кляпом в рот.
и лакомка, лишенный хлеба.
Из мемуаров: «Мандельштам
любил пирожные». Я рада
узнать об этом. Но дышать —
не хочется, да и не надо.
Так, значит, пребывать творцом.
за спину заломивши руки,
и безымянным мертвецом
все ж недостаточно для муки?
И в смерти надо знать беду
той, не утихшей ни однажды,
беспечной, выжившей в аду,
неутолимой детской жажды?
В моем кошмаре, в том раю,
где жив он, где его я прячу,
он сыт! И я его кормлю
огромной сладостью! И плачу!
1967

«Мандельштама не в чем упрекнуть. Разве в том, что и слабость и сила любого человека - в любви к жизни.

Я все отдам за жизнь - мне так нужна забота -
И спичка серная меня б согреть могла:
Колют ресницы, в груди прикипела слеза.
Чую без страха, что будет и будет гроза.
Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.
Душно, и все-таки до смерти хочется жить.

Кому мог помешать этот поэт с хилым телом и с той музыкой стиха, которая заселяет ночи? В начале 1952 года ко мне пришел брянский агроном В. Меркулов, рассказал о том, как в 1938 году Осип Эмильевич умер за десять тысяч километров от родного горо-да; больной, у костра он читал сонеты Петрарки…
В 1936 году он писал:

Не мучнистой бабочкою белой
В землю я заемный прах верну -
Я хочу, чтоб мыслящее тело
Превратилось в улицу, в страну -
Позвоночное, обугленное тело.
Осознавшее свою длину.

Его стихи остались, я их слышу, слышат их другие; мы идем по улице, на которой играют дети. Вероятно, это и есть то, что в торжественные минуты мы именуем «бессмертием». (И.Эренбург)