I. Признаниям в любви уже неделя. Прованс

 (предыдущий фрагмент "Если дама недоступна больше, чем горда".
      Роман "Миледи и все..." http://www.stihi.ru/2016/09/03/3928)

«...Пока противоречий не простим
друг дружке, нам не быть в одной постели, –
терзался Жан, надеясь на интим
(влюблённый шевалье был холостым,
но жертвой стал амурного прострела).–

Мне в сердце врос огонь, а первый дым
покажет, что любовь моя сгорела...
...Признаниям в любви уже неделя.
С войны вернулся жив и невредим,
но лишь Мони'к до этого нет дела»!..

...Мрак улиц и печаль слились в одно.
При факельных огнях на перекрёстках
утихший город спал давным давно.
С расстроенными чувствами на скользких
камнях Жан мерил уличное дно.

Добро, что сапоги не промокали.
Владенье     мёртвых     крыс и крыс живых –
грязь  хлюпала у Жана под ногами
и в      мысли      проникала: «Не жених»!
Жан      носом      хлюпал, сам изнемогая

от крайней неустроенности в них.
И лишь луна светилась, не моргая,
по уличной пройдясь     коросте     вмиг,
тьму уличную бликами «марая».

Жан истинно обидчив и ревнив:
«Уж лучше стать мифическим сатиром!
Среди любвеобильных в поле нимф
и всяких там наяд речных ретивым
любовником скакать я не ленив!
Средь них легко быть инициативным.
Да, дочери природы не соврут.
Никто не скажет там, что я не крут»…

Не чувствуя ни трепета, ни дрожи,
на шляпе Жан нёс розы: из-под ноши
взор грустен был, поскольку Жан не плут…
…Прогнать в ночи разбойников – не труд,
ведь с ним есть шпага – лучше нет партнёрши!
А вот в делах взаимности – берут
его за шкирку ручками подросшей,
но очень целомудренной Мони'к,
к нему не ставшей ближе  ни на миг.
Не потому, что Жан не вышел рожей…

...По настроенью с уличною тьмой
сравнявшись, в мыслях тоже спотыкаясь,
брёл шевалье к полуночи домой.
Перебирая эпизоды, каясь,

он память ворошил, казнясь виной:
– Надеясь на запас задора, пыла,
   события напрасно    торопил     я.
  Безумство ситуации? В иной

  я так не поступал бы и ценой
  падения не спасся, как рапира,
  от ломки. В пик чумы искал я пира?
  В душе моей родился пёс цепной?

  Истаяв от любовных унижений,
  я собственную      честь     весь день глодал!
  Не жди в ответ любви иль утешений,
  коль дама недоступна и горда…

…Свет не горит. Паж, стало быть, в постели…
…Эй, Пьер! А ну, спустись ко мне во двор!..
...Я жду, когда приблизишься в упор…
– С чего бы друг на друга мы глазели?!
        Всегда   вы на придирки не скупой.
   Ругаться не начнёте? Неужели?!
   Дыхнуть?                – Я не ловлю тебя на зелье.
   Вот в дом зайдём – бутылку откупорь.
   Барона ради, бились год за  зЕмли.

   И пусть ты из похода, вольнопёр,
   в душе привычку      пьянствовать     припёр,
   мне не до лая с некоторых пор.
   Вглядись. Я не обабился       совсем    ли,
   когда некстати этот перебор?!
– Да что вы, сударь, на себя насели,
   как будто склонны нежиться в постели!

   Да завсегда брутальный вы бретёр!
   Что жизнь для вас? Возможность ли стать храбрым
   для битв, иль предальковный коридор?!
   Ко всем привычны воинским этапам.

   С чего бы вам страдать по всяким бабам
   да поклоняться выпуклостям-блямбам!
   Слезам путь предоставьте в  море  течь,
   но не своим, а женским. Море залпом

   любые слёзы выпьет их. Аль с ладом
   сердечки всяких     дамочек      стеречь?!
   Рождённому для войн нельзя быть слабым.
– Довольно! Не о всяких вовсе речь!

   …С     одной      хочу жизнь строить и устрою.
   А то и речь вся вышла бы пустою.
   Взглянул иначе я на женский мир.
– Заметно. Взор наполнен ваш тоскою.
– Мне день был поутру прискорбно мил.
   Жаль, я как оптимист немного стою.
– Месье, не узнаваемы вы с тою
   чертою, что не свойственна герою.
– Мне  скверно,  Пьер. Я счастье обронил.

   Последними себя    словами     крою!
   Душой открыт в отсутствии брони,
   а сердце истекает просто кровью!
– Месье, вы не в себе с той стороны,
   где множатся опасности здоровью.
– Ты видел     всех     дам из моей родни?
   Моник приметна шубкою соболью.
   Моя кузина...    хороша      собою?

   Скажи-ка, Пьер, мне на исходе дня.
   Коль обо мне судить не по одёжкам,
   насколько по обличью гоблин я,
   что та при встрече фыркает в ладошки?
   Что, рожа у меня – слегка бледна?
– Месье, не рвите на себе застёжки.
– Скажи, Пьер, с точки зренья кобеля.
   Во мне мужская суть оскорблена?
   Что    делать    на сомнительной дорожке,

   когда в страданьях по судьбе меня
   ждёт явно либо пропасть, либо… рожки?
   Над будущим любовным – пелена,
   а пропасти – не свойственны порожки.

   Мрак! О, строптивость дам! О, времена!
   Сочувствия нет в женщинах ни крошки!..
   ...В бутылке не осталось ли вина?
   В душе скребутся яростные кошки!

   Пусть тактика была и не верна,
   назад не повернуть – путь очень скользкий.
   А, ладно! Кошке, как та ни вредна,
   всё ж      отольются     мышкины-то слёзки!..

   Своё слюнтяйство всё на днях – долой!
   Сам    отвернусь я от Мони'к бездушной!
– Пришлось вернуться рано так домой
   с улыбкой неестественной, натужной,
   месье, вам из гостей какой ценой?
– Вот мой трофей – платочек кружевной:

   в горячке, со взаимностью не дружной,
   у     той     взят, кто не станет мне женой.
– Вы с дамами, месье, всегда ведь ушлый,
   а нынче с виду, словно неживой.

– Ты думаешь, что я во всеоружии
   бываю, даже если не везло?
– Нет, вы всего лишь в этом разе злой.
– В душе не     зол     я, хоть и яр снаружи.

   Не всё приемлю, но      переварю    же!..
– С утра ещё парили над землёй!
   Вы уходили – было всё в ажуре.
   Вернулись, как укушенный змеёй.
– Да так почти и     было     всё. С ней – ой!..

   Покрутишь не со  всякой  шуры-муры!
   Себя я даме в  жертву     приношу   ли,
   а может, избежать нельзя сетей…
   иль     искушенья     прут из всех щелей –
   жить без любимой     скучно     мне. Но в шкуре
   отвергнутого выжить тяжелей.
– О вас мне думать как о балагуре
   привычней.            – Что ты    знаешь,     дуралей!
   По сути, и де факто, и де юре

   кузен в любви – заложник двух ролей.

   Как быть, когда невольно сносит крышу?!
   Волчицу     мне в постель и сбоку  крысу:
   пищать и выть! Вот мой на сон настрой!
– Спускаться вам с небес нет проку книзу.
   Готовясь в гости, словно бы к круизу,
   в итоге провалили вы гастроль:
   вернулись, словно… шли пропить пистоль.
   Месье, я огорчён, ей-богу, мыслью,
   что жизнь в тоске вам кажется пустой…

– Утерянную волю по щепотке
    собрать трудней, чем беглые войска.
    Померкло всё, что ниже, выше глотки.
    Поднять осталось дуло до виска.
– Раздеть     вас?   Иль боитесь вы щекотки?
– Мне тошно! Зубы попросту не скаль.
   Последствий гостевания у тётки
   всегда с избытком. Полная тоска!
   Вернулся я подавленный и кроткий:
   туда-сюда зря  ноги  протаскал!

   Мне ни черта не выстоять на ровном:
   утратил  равновесие – свинья!..
   Пусть не    четА    я… как жених… баронам,
   доселе   кое-кем я очарован,
   пусть мне МонИк – ближняя родня.
  Лишился сна…  Хоть  ты  бы, Пьер, чем новым
   отвлёк меня от тягостного дня,
   мои печали разогнав по норам!
– Не преподносит пряников родня?

   Вы прежде горько так не причитали…
– Вспылил я, как последний лоботряс!
   Ревнивцев сводит, по молве, с чертями.
   Я высказал ей резко много фраз…
– Месье, пересказал вам вечерами
   я всё, что знал, что выдумать горазд.
   Мне  нечем  распотешить вас на грани
   фурора. Но такое – в первый раз.
   Я мог бы повториться, но без шанса
   тоску развеять всю иль по частям.
– На первый раз ты так не сокрушайся.
   Могу поведать что-то я и сам
   и даже устрашающе подам.

– Где будет страшно, там и… сна утрата.
– А для страшилок    нА   ночь  нет стандарта.
– Сейчас у вас бессонница –  внутри.
– Я лягу, как собака у норы:
   вдруг выйдет сон – добыча и отрада!..
   …Рассказывал по случаю Анри,
  баронский сын, историю когда-то
  про незаконнорожденного брата.
  Вникай, не переспрашивай, замри,
  иначе будешь слушать до зари.

  Пусть пальцами в бастардов оба тычем,
  но надо бы заглядывать и вдаль.
  Бастард Антон, барону симпатичен,
  как юноша красив был и удал.
  Он правом обладал, конечно, птичьим,
  но от отца куда бы он удрал!

  Жена барона, мачеха двух братьев,
  умеючи крутить тайком хвостом,
  была готова выпрыгнуть из платьев,
  бастарда ради – люб ей был Антон.
  За шашни не погладят по головке.
  Не клюнул он на женские уловки,
поскольку не какой-то там планктон.
Короче, к ней в постель – не волонтёр.
Спать с мачехой – ужасный моветон,
и юноша, отвергнув страсть молодки,
как сом, унёс на дно свой груз молоки,
чтоб не изведать с мачехой мороки.

Прав парень был в отказе иль неправ –
лишилась Аликс ветреных забав.
Ни совести, ни Аликс не солгав,
сын честь отца хранил не Бога ради.
«Узнаешь скоро, как ты был неправ»! –
шептала вслед отвергнутая, гадя.
У баронессы жил в Бретани дядя,
имеющий крутой и зверский нрав.

У Аликс из-за чувства женской мести
недобрый зародился в тайне план.
Судьбу юнца она решала вместе
с обманутым супругом пополам.

Дурак, кто видит в женщинах лишь      клуш    да
послушно-кротких жён, впряжённых в быт.
Я – веры  в  ведьм  давнишний неофит.
И верю в избавление.   ТерплЮ-жду…

Антон отправлен был отцом на службу
к бретонскому барону. В этот финт,
мол, якобы списалась Аликс с дядей,
поверил наш барон, в письмо не глядя.

А, по словам, смотрелось всё путём.
В Гаскони блага виделись любые.
Юнца, мол, априори там любили,
заочно обещая плату, дом
за год успешной службы на чужбине.
Вот так вот и отправился Антон
по  воле  злой, а также по дебильной
доверчивости славного отца.
Тот сам сдал в когти мачехи мальца.

Все     ль на чужбине счастье обретали,
иль голову клал кто-то по пути,
но только      заблудился     он в Бретани
и далее не знал, куда пойти

в глуши земель Робера де Шалона.
На горизонте свет уже поблек,
и тут, на счастье нашего Антона,
вдруг разделил с ним свой лесной ночлег
с поводырём своим слепой ландскнехт.
Представь, Пьер, сколько тягот в мире Божьем,
чего не разглядеть по нашим рожам.

Мы – зрячие – и то в ночи не сможем
в лесу отмежеваться от растяп,
а для слепого – путь  предельно  сложен.
Мальчишка-поводырь был тощ и слаб,
от голода настолько обезножен,
что в землю вжался, как щенок без лап,
и грелся у костра, съев горсть горошин.
Вмиг спешившись, Антон пошёл в нахрап.
Он    юностью     своей был прихорошен...

Не то чтобы он был не зван, не прошен,
но сам внёс лепту в место у огня:
последним поделился без вранья,
отдав запас съестного людям Божьим.
Сперва Антон был с ними осторожен:

глаза во всю таращил из орбит
и тщился слух расширить на октаву.
Подросток-поводырь –  мал,   не Давид.
А вот слепец был ближе к Голиафу.
Такой, хоть и слепой, порвёт ораву!
Не божьим, откровенно, был тот вид,
что выдал в деде бывшего ландскнехта,
однако сатанизма неофит
в нём тоже не проглядывал. Дед – некто
с натурой сложной, двойственной  – увит
не нимбом, а лишь роем комариным.
Но речью мил был в пику всем смотринам...

       (продолжение в "II. В старинном костёле, где ночью не выжить"
          http://www.stihi.ru/2017/09/24/7119)