Амурский Атаман

АМУРСКИЙ АТАМАН
                Б.В. Сумашедову

               1
Пожалуй, краше места не сыскать
Под пашню, ну а коли приналечь –
Гони её вон до того леска,
И озерки отселе недалечь.

Так думал Ерофей, опытовщик*,
Придя на Лену, в острожок Усть-Кут.
Крестьянский сын, он чуял: будут тут
И хлеб, и каша, и густые щи.

И прям-таки совсем недалеко, –
Неужто кто на блюдечке поднёс? –
Сверкает соляное озерко,
Как там, в Устюжне, на Сухоне плёс.

Родимая сторонушка, а тут
Верховья Лены, дикие места...
Берёзки кривоватые бегут
Да речка синеглазая – Кута.

Таймырские сгодились собольки:
Своё пожитчишко, сам добывал
Кулёмками, обмётом – куш не мал
Привёз домой; а ныне у реки
Запахан клин: работников нашёл
Из деревенских средь кабацких рож,
И вот взошла и полилась, как шёлк,
Под ветерком, словно литая, рожь.

Уж за одно за это, Ерофей,
В седом краю, что стужей одолим,
За опыт твой, – попробуй-ка, сумей, –
Поклонятся и Лена, и Илим.

Полярный Север распахнул окно,
Сибирь овеяна дыханьем льдин,
Но брызнуло ядрёное зерно
С хабаровских целинных десятин.

О русский пахарь, исполать тебе!
Спокон веков кормилец наш, отец,
Тебе ли ошиваться в голытьбе
По кабакам и из конца в конец
Слоняться по Руси? Заели вдрызг,
Замордовали тяглом* – не дыхнуть,
В Сибирь иль за Сибирь куда-нибудь
От разных там подьячих, этих крыс;
От воевод, и дьяков, и стрельцов,
Все цепко зрят: что бы с тебя содрать,
Жаднючая, занозистая рать,
Цепляется репьями... На крыльцо, –
Уже хозяин: пятистенок-дом,
Работники, прислуга... И река
Привольно распахнулась за окном, –
Хабаров вышел. Крепость мужика –
Хозяйский двор, амбары для зерна,
Конюшня, под навесом хомуты,
Телеги, сани... Баня недурна,
И мельница прижалась у Куты,
Причал и лодки, сети, вешала,
И в поле наливаются хлеба...
И на Якутск на рысаках гоньба
С казённым грузом, и торговля шла
Пооборотистей, чем у иных
Купцов усть-кутских: выйдут из тайги
Охотники – и он приветит их,
Не обдерёт, как липку, – и туги
Чувалы Ерофея от мехов.
Кусают губы кутские купцы:
Всё к Ерофейке тащат, стервецы,
Подвыпустить ему бы потрохов.

Нет, неспроста опытовщик Ярко
Осел в верховьях Лены на Куте,
Запали в душу и местечки те
Не зря, – он соляное озерко
Нашёл там – засияло в лозняке.
«Устрою варню, дам в остроги соль».
Где мастера? Известно – в кабаке,
Вся там она, мастеровая голь.

Зайди в кабак – любой найдётся спец,
Ты только кликни – отзовутся враз,
И солевар – к услугам, и кузнец,
А у Хабарова намётан глаз:
Ha что ты годен – чует за версту.
...И вот пошла хабаровская соль.
А ну-ка, матушка Сибирь, изволь
Попробовать, и как она во рту?
А ну-ка, загляни ему в лицо,
Он дал тебе ржаного хлеба кус,
Да посоли рассыпчатой сольцой,
Своя сольца, и как она на вкус?

Разбогател Ярко. Как в масле сыр,
Его хозяйство, пашня расцвела,
Усолье тож, а не было кола,
Всё с соболька, что подарил Таймыр.

Да, видно, не судьба была Ярку
Осесть на Лене... Как-то, сбавив ход,
Пристали лодки. – Отдавай муку,
Зерно на государев обиход.

Пред ним стрелецкий сотник и стрельцы
С пищалями. – Не мешкай, сукин сын,
Послал нас воевода Головин.
Грузите хлеб, – стрельцам. – А те – спецы
На дармовое. Как цепные псы,
Рванулись по амбарам, закутам,
Словно ярыги*, голы и босы,
Сновали по сусекам тут и там.

И увезли три тысячи пудов,
Зерно к зерну, ушли в Якутск Кутой.
За ними и Ярко дорогой той
Явился к воеводе: был готов, –
Закон нарушен, – отстоять права.
Но Головин изрёк: – Почто, холоп,
Пришёл ко мне? Аль, дурья голова,
Неведомо тебе, что пятый сноп*,
А не десятый брать я повелел
В казну, да заплати за все года,
А не за нонешний… – С лицом, как мел,
Стоял Ярко. – Ты б не пришёл, когда
Своей башкой бы дурьей посмекал:
Не мы тебе должны, а ты казне...
— Побойся бога. – Что? Перечить, мне! –
От возмущенья даже заикал
Спесивый Головин: – Да ты... Ах, вор!
Вали его, вражину, – в железа! –
Страшна тут воеводина гроза:
Ты, гнида, в приказной избе – и в спор!

И вот Ярко в железах – в кандалах.
Не знал тогда, что хитрый Головин
Нажиться вздумал на его трудах.
Москва пахать побольше десятин
Обязывала местных воевод.
Немало пота надобно пролить,
А взять да и весь пашенный завод,
Готовенький, – в казну. Тому и быть!

Ещё приказ Сибирский обязал
Усолья учинять, искать ключи
С рассолом соляным. И тут глаза
Вспылали воеводины в ночи:
Хабаровская варня! Отписать
На государя. Ну держись, Ярко.
Уж больно залетел ты высоко,
Пора бы и затылок почесать.

И вот они, железы, – кандалы.
Да если б он один душой набряк,
Так нет же – среди криков и хулы
Иных цепей за дверью слышен бряк.
То новички... Свирепый Головин
Сквозь пыточную вводит их избу,
Жиганят плети по хребтинам спин,
Ужель себя не видит он в гробу?

Изводит его алчность по ночам,
Пытает свою жертву он огнём,
Вытягивает жилы, кистенём
Ломает рёбра… А-а, вот и учал
Ты сознаваться в том, что и во сне
Не снилось, мол, якутов на мятеж
Науськивал, чтоб взяли по весне
Они острог... Так на, подлюга, съешь:
Тащи свои пожитки и меха,
Не то на дыбе вздёрну, как щенка...
И тащат все: подале от греха,
Коль правды нет, коли судьба лиха.

Вот так и он, Хабаров Ерофей,
Опытовщик, хозяин, хоть куда...
И поделом тебе, не богатей,
Не загремел бы в клетку на года.

Эх, Ерофейка… Чтоб ему не жить
Своим домишкой, жёнкой и детьми,
Или в таможне где-нибудь служить –
Не ввязывайся в драку, не шуми.

Да вот натура: в дырку надо лезть,
Мотаться по Земле, на ощупь знать
Речонку всякую, болото, гать,
А взял земельку – так в ладони взвесь
Её комочек, да понюхай, да
Лизни, возьми на кончик языка…
Вдохни округу всю – туда, сюда
Взгляни, запоминая на века.

Вот жизнь! А он в бревенчатой тюрьме
Сидит с исполосованной спиной.
Чего ты ноешь, Ерофей? Не ной.
Да что не ной! Она же не по мне,
Такая жизнь... Но хватит! Показал,
Как хлеб и соль на Лене добывать,
Как надо на земле хозяевать,
Ну а теперя... Серые глаза
Ярка светились мягкой лучизной:
Он мысленно ватагу вёл, вожак,
И не помеха ей ни дождь, ни зной,
Ни снег и ни мороз – нацелен шаг
В неведомое: отыскать землиц
Для государя, для Святой Руси, –
О Русь! Да перед нею сердцем – ниц! –
Вкуси, Ярко, душою всей вкуси
Tы эту сладость: одарил Ермак
Сибирским царством грозного царя.
А ты – Хабаров, аль не сдюжишь так?
Возьми Амур – и проживёшь не зря.

Уж он проведал, как туда идти:
Вверх по Олёкме на Тугир-реку,
Посля по волоку и – на Урку,
И вниз по ней с десяток дней пути.

И там Амур, и там князец Лавкай,
Богач, он хлеб меняет на меха
Тунгусам, а теперича смекай:
Коль хлеб – то поле, пашня и соха.
Аверкиев Семейко там бывал,
Охотничал, и сказывал ему,
Как он к Лавкаю в пленники попал,
Но разминулись мирно, по уму.

А он, Ярко, в тюрьме… И всё ж дошли
Злодейства воеводы до Москвы.
Назначили проверку, но сошли
В начёт те зверства подлому. Увы!

Убрали, едет новый. Ерофей
Воспрянул духом: он свободен! Что ж,
Ярко Хабаров, ты силён, ей-ей,
Не промах ты, и ты своё возьмёшь!
Францбеков едет, – бывший дипломат,
Ливонский немец, чопорен и строг, –
На воеводство, вроде бы не рад:
Такая глушь… Ну а Ярко – в острог,
Илимский, – знал он: прежде там
Пристанут воеводские лодьи, –
И вдоль и поперёк по тем местам
Прошёл когда-то… – Там и встретил, и
Дал челобитную, мол, так и так,
Для подысканья пашенной земли,
И чтоб поболе был царю ясак,
Ты на Шилкар-реку* меня пошли.
И там Амур и пегая орда.
Второй Сибирью ты государю
Поклонишься: там пашни, и руда,
И соболь там... Я верно говорю.

– Все складно у тебя, да где ж казны
Возьму я стоко? – Да ты делу ход,
Не мешкая, дай с нонешной весны,
А я и сам оснаряжу поход,
Своим подъёмом*, токмо пушку дай,
Да зелье, да пищали, куяки…*
А там – мои заботы, ты прикинь:
Амур с землицами... Вот и подай
Его, как на тарели, ты царю,
Родимой матушке Святой Руси,
С поклоном таё земли поднеси,
Озолотишься. Верно говорю.

Умён Хабаров был, он раскусил
Породу воеводскую давно:
Само исчадье жадности, оно
Столетиями правит на Руси.

Он видел, как Францбеков закустил
Бровями, когда пару соболей, –
Амурский кряж, оттуда, мол, ей-ей, –
Он выложил и хищный взблеск схватил
Францбековских очей. И каплей сей
Поставил точку в деле. – Что ж, скликай, –
Сказал боярин, – тутошних людей,
Я жду тебя в Якутске, да смекай:
Ведь дело не шутейное, чтоб толк
Был учинён… – Так жадность помогла,
Подвигла на великие дела,
И по Урке ведёт Хабаров полк.

               2

Урка-река, да есть ли где конец
Твоим покатым в соснах берегам?
Хоть мартовские, но снега, снега...
А нарты грузны – пушка и свинец,
Кольчуги, самопалы, сошники,
Железо кричное, котлы, серпы…
Казак-то тёртый – всё ему с руки,
Был бы сухарь да горсточка крупы.

Всю матушку Сибирь берёт в обхват,
Взглянул на океан, а там, за ним...
Что там, за ним? Давай-ка поглядим.
Не русич ли? В коленках жидковат?

Зарубим коч*. На нём и шуганём...
Да вот ещё Шилкар, а там Амур.
Тунгус с прицоком говорит о нём,
Чай, шибко хлебен… Или мало шкур
С тебя сдирали в приказной избе
Те ж воеводы, дьяки да глиста
Подьячья разная? Они ж Христа
Забыли напрочь. Мало, что ль, тебе?

Подалее от них... И вот идут
Искать землицу – жить бы без нужды
Своим трудом, и никакой узды,
Где главный воевода – вольный труд.

Урка-река, а за спиной Якутск,
Река Олёкма и Тугир-река,
И Становик прошли – подъём и спуск,
И где-то тут кончается Урка.

Всё вёрсты, вёрсты... И пестрят в глазах, –
Дощаники тянули бичевой, –
Прижимы, перекаты – вой не вой,
Но лезь из кожи, а не то-то – трах
О скалы… И с Олёкмы на Тугир
Пришли они, а там уже вода
Схватилась льдом. Но это ли беда?
Вязала казака узлом тугим
Зверюга-жизнь – такое ли видал,
К тому ж теперь-то – вольная душа,
Не ломаного стоит он гроша,
Вон как силён, сноровист и удал.

Бери топор, руби-ка зимовьё,
Да с нагородью, с верхним боем чтоб.
Тайга не шутит, берегись её,
Не подставляй стреле иль пуле лоб.

Изба крепка, но караул не спит:
А ну на пост нагрянет есаул,
Да ты, милёночек, никак заснул?
И атаман тогда не пощадит.

Морозы на дворе, и загорать –
Похуже горькой редьки, коль душа
Бездельем мается. Но как-то – глядь,
Пошло на полдень солнце. Хороша
Погодка! – Слыш-ка, учини, Дунай,
Поделать нарты, на полозья – скарб.
Смекай: полчан не расслюнявить каб,
Повалим через волок – делай знай.

Так Ерофей сказал, а значит, так
Тому и быть, на то и атаман –
Уж ведали – умён, во всём мастак,
И спуску дать кому – держи карман.

По нраву был им русый здоровяк,
Уж проседь заструилась в бороде,
Бывает, по хребтине тебя – шмяк,
Играючи, – и ты, сердечный, где?

Присел, чтоб сызнова не грохнул он.
А он смеётся: так вот похвалил…
Али себя не чует он, друг мил?
Медведем прёт, детина, ну силён!

Тюрьму понюхал, в пыточной избе
Был батогами бит, и под кнутом,
Хватая воздух раскалённым ртом,
На волосок не изменил себе.

Да, нахватал он опыта души,
Окатит тебя взглядом только раз –
И булькнул ты в разводье серых глаз,
Как голенький, вот тут и мельтеши.

Бывает крут, но коль ты виноват
Не по своей вине, то сам себя
В раскаянье на дыбу вздёрнуть рад, –
И посидит с тобой, душой скорбя.

Любил полчан он уж за то одно,
Что вот пошли они за ним, следа
Не видя впереди. Что там? Куда?
А под рубахой – знал он – солоно.

Служивых нет, один гулящий люд.
И знал, о чём стучит у них в висках...
Михайлу взять: не нюхал царских блюд,
И вот идёт землицу подыскать
Для государя, может, и себе
Отломится добыток. Куковал
В деревне, как ни бился – пуст чувал,
И толку-то в погорбленной избе.

Ушёл в Сибирь... Или Сергушка вон:
Весь в синяках, видать, не с той ноги
Ступил он в этот мир, и за долги
Пошёл Сибирью под кандальный звон.

Гулящий люд, отчаянная голь
Идёт за ним, за Ерофеем, в глушь,
В незримую тайгу – терпеть доколь?
Разбейся в дым, ложись костьми, а куш
Срывать не им, так хоть государю
Дадим прибыток: будет брать ясак
С землиц иных, там соболя в лесах
Невидимо... Мол, государь, дарю
Под руку твою царскую страну
Даурию – так скажет атаман.
И удивится царь, похвалит: – Ну,
Держи-ка куш, да не забудь полчан
По-царски одарить...— Мечтали так
В Тугирском зимовье по вечерам…
Но вот идут: сегодня и вчера –
Труднёхонько, но ты зажми в кулак
Всю волю и тяни, тяни, тяни
С поклажей нарты. Ночи у костра
В кафтанишках – дожить бы до утра,
А там – завалы, наледи все дни.

Идут казаки и напряга сил –
По горло им. – А ты, Сергун, смотри,
Не утопи мне пушку – в оба зри,
Вишь, наледи. Не шибко-то труси,
Где надобно, а то Поярков, тот
Сподобился свалить её на дно,
Посля изведал, каково оно
Без пушки-то, как взяли в оборот
Ордынцы зейские…– так Ерофей
Натаскивал в походе пушкаря, –
И как окажется потом, не зря...
Амур, Амур! Откройся поскорей!

Идут полчане по Урке-реке,
Лихой народец – кости да живот.
Зачем на свете, для чего живёт –
О том не мыслит, зная: налегке
Ступать по жизни – эк она! – невмочь.
Тут не до жиру, токмо абы как –
И день, и ночь и снова день и ночь...
Была б полушка и – туда, в кабак.

Ну сука-жизнь, и саданула ты!
Почто швырнула, аки шваль, на дно?
Иль души так дерьмовы и пусты,
Одна отрада – бабы да вино?

Да нет же, нет, да ты чуток копни,
Мы ж божьи души, ложка мимо рта
Не минет, чай, и совесть, и мечта,
И силушка – при нас, гнилые ль пни?

Куда ни сунься – кривда и обман,
Подьячий-сучка, а за ним-то дьяк,
Жрут заживо, и ты для них – червяк,
Раздавят пяткой... Даже атаман,
Ярко Хабаров, удалой мужик,
Да и того впекли под батоги,
Обчистили, а жил-то как, а жил!
Или он тож ступил не с той ноги
В корявый век, и вот теперь ведёт, –
Сперва-то накормил, одел, обул, –
Рисковый: или прогорит в трубу,
Иль под царёву руку подведёт
Землицы по Амуру. Вот мужик!
С таким – хоть в пекло... Эх, Ярко, Ярко!
Взгляни-ка в небеса: во-он, высоко,
Уж чёрный ворон над тобой кружит.

               3

И вот открылось поле, и лучи
Играли живо на торосах льда.
О господи! Куда это, куда
Пришли они! И так в груди стучит!

О Матерь Божья, да неужто ты
Открыла нам, сиротам, наконец,
Амур-реку? И были все слиты
Они в одно биение сердец.

– Братья-казаки! – грянул Ерофей, –
И зычный голос всколыхнул тайгу, –
Мы породнились, мы одних кровей,
Вот он, Амур, и мы в одном кругу;
Обнимемся же, братья-казаки! –
И все в порыве страстном, как один,
До мёртвой хватки и до хруста спин
Друг друга обнимали, и, горьки,
Катились у иного по усам
Слезинки, застревая в бороде,
И каждый сим событием радел
Товарищу; иной губу кусал,
Ажно до крови, чтоб не зарыдать,
Сам Ерофей в усы пустил слезу:
Вот он, Амур, и братством дышит рать,
И он привёл её! А там, внизу,
Что там, внизу, уж по Амур-реке?
Кто встретит их? Хлеб-солью, али как?
А вон и городок невдалеке,
В чьих он руках? В Лавкаевых, никак...

Был город рвом и валом окружён,
По валу городьба, и по углам
Стояли башни, аж до трёх сажён,
Под силу ли они его орлам?
Да, это он, Лавкаев город, тот.
– Ну братцы, неторопко подойдём,
Но с ласкою, да глянем, что там в ём.
Сергун, ты пушку выводи вперёд:
А ну как напуском* на нас пойдут.
Пищали зарядить, за мной, орлы,
Но до закрайка, на полёт стрелы,
И строем под хоругвью. – Есть кто тут?
Мы с миром к вам! – так Логвин прокричал
По-эвенкийски, войсковой толмач.
В ответ молчание – ни крик, ни плач,
Ни скрип, ни стук – никто не отвечал.

– Онуфрий, подбери-ка молодцов,
Разведай под стеною, что и как…
– Возьми меня, – Епишка Вострецов –
К Онуфрию, молоденький казак.

Сам тонкошеий, в рваном армяке,
Но знали уж: и жилист, и силён,
И сабля на боку, пищаль в руке,
Весь пылом боевым охвачен он.

Кивнул Онуфрий и ещё троих
По ходу взял и – к башне, до ворот.
Полчане волновались – и вперёд, –
Скомандуй им, – одним порывом вмиг.

Но вот бежит Епишка Вострецов,
Запыхался: – Там пусто, атаман, –
Голубоглазый, он сиял лицом,
Светился весь, как девица, румян.

– Добро, за мной, казаки! – и к стене
С хоругвью, с пушкой, строем боевым.
И что увидели? Умом живым
Такое не увидеть и во сне.

Был город пуст, но дух людей витал,
Вот-вот, казалось, были они тут,
Но мигом собрались и все – за вал,
За город, в поле, в чём одет-обут.

Дома большие, каменных два-три,
На стенах украшения – рога
Косуль, оленей... На полу нога
Уткнулась в шкуру... Трубы изнутри
От печек-мазанок сквозь потолок
Идут наружу, окон решето
Оклеено бумагой… Но вот то,
Чего так ожидали: ямы впрок
Полны зерном, а Лена голодна.
Кто-кто, а он, Хабаров, знает сам,
Что стоит она, горсточка зерна,
Когда голодным бродишь по лесам.
А десятины пахотные те,
Что, налегая, брал в тайге сохой
Для опыта: иль воду в решете
Ты унесёшь, или в дичи глухой
Отыщешь всё-таки, опытовщик,
Местечко тут, в пустыне ледяной,
Где выдюжит зерно, и хлеб стеной,
Как на Руси, пойдёт, и будут щи –
И щи, и каша на твоём столе…
И он нашёл такой земли кусок,
И на ладони первый колосок
Сиял сокровищем, и на челе
Морщины ликовали, и, круша
Завалы из сомнений и тревог,
Летела звёздным трепетом душа
Туда, где рай, где ангелы и Бог.

И тут зерно, и ямы им полны.
Амур-река, ты – «хлебная река».
Тут знай паши и не жалей спины,
И ходят ходуном пускай бока.

Хлеб на Амуре! Говорил тунгус
Олёкминский им про Лавкаев рай.
Мол, шибко хлебный у него улус,
Да отыщи тот хлебный каравай.

И вот он, хлеб!.. А где же сам Лавкай.
Князец даурский, как его найти?
Дома молчат, кого ни окликай,
А впереди неведомы пути.

– На низ, казаки, – молвил атаман. –
А городишко сей пущай стоит. –
И двинулись, как атаман велит,
А что там, впереди? Туман... туман…

Даурским солнцем оголило лёд,
Март на дворе, уж по пятам апрель.
Весна, полчане, вишь, весна идёт!
Но снегом огрызается метель.

Ползёт позёмкой под ноги по льду
И норовит – под полы армяков,
Но нет, казак не мёрзнет на ходу
И что там до каких-то сквозняков.

Одним стучит ретивое в груди:
Куда девалась пегая орда?*
Сокрылась где? И им за ней куда?
Иль где-то поджидает впереди?

Но вон, кажись, приречный городок.
– Готовсь, казаки! – атаман велит.
Но тишина, миролюбивый вид,
Не вьётся даже жиденький дымок
Над крышами. Разведка донесла:
– Там пусто, атаман. – И Ерофей
Аж сплюнул, но с досады, не со зла:
Орда ушла, тогда быстрей за ней.

Вот показался третий городок.
Не ждёт ли тут какой-нибудь подвох?
Послышалось: мол, где-то там шумок,
Или у них какой переполох?

Но вот разведка: – Пусто, атаман. –
Задумался Ярко: или хитрят?
Иль западня? Или они в капкан
Заманивают нас? Но ловит взгляд
В раздумья углублённого Ярка
Три чёрных точки в поле, вот они
Всё ближе, ближе… Ерофей, взгляни:
Три всадника к тебе издалека.

Вот на полёт стрелы домчались вскачь,
Затанцевали скакуны. – Вникай, –
Сказал Ярко. – И перевёл толмач:
– Вон тот, в серёдке, – я-де князь Лавкай.

Приструнивают всадники коней.
Лавкай кричит, – и весь он в соболях:
– Со мной князья Гильдега, Шилгиней,
Кто вы такие? И в каких краях
Живёте? – Логвин, ты переводи
Погромче им. Мы – русичи, пришли
С великой государевой земли,
Чтоб торговать с тобой. Ты подводи
Свои улусы под руку царя.
Наш царь велик, он вам защиту даст.
Плати ясак, а государь горазд,
Под руку его царскую не зря
Пойдёшь, Лавкай… – Однако поглядим,
Какие вы, – и, развернув коней,
Умчались всадники… А впереди
Всё та ж река, и всё идут по ней
Казаки, запахнувши армяки
Потуже, чтобы ветер не трепал,
Идут, бедовые, им всё с руки,
И с вёрстами не растеряв запал.

Идут, и только в пятом городке
Одна живая встретилась душа.
Сидела в юрте, что-то там кроша
В посудине, старушка, на руке
Серебряный браслет. – Ну, попытай
Толковей, Логвин, – атаман подсел
Поближе: взгляд старушки смел,
Ни тени страха. Иль её Лавкай
Подкинул им? Толмач переводил:
Она сестра Лавкая, не пошла
С родными в отступ, дескать, мало сил,
Да и кому-де старая нужна.

Улусники ушли: боятся вас,
Как и богдоев, что с Шангал-реки*
Приходят, и тогда-то – кто бы спас, –
Заламывают руки старики.

И гонят в плен и баб, и мужиков
Туда, к Богдою, у него войска,
И воинов – как на реке песка,
Несметно-де, угнал – и был таков.

– Спроси старуху, кто такой Богдой,
Где он живёт, земли его концы,
Да выведай у ей: лучной ли бой
Иль огненный? Бывают ли купцы?

Купцы бывают, на меха кольцо
Меняют, – она руку подняла, –
А вот земли богдоевой концов
Она не ведает, хотя была
У них в плену, но токмо велика
Земля Богдоя. Бой у них лучной
И огненный. И всё войска, войска…
И посуху идут, и по речной
Дороге, и пищали, как у вас,
И пушки... О Богдое же самом
И о земле его, как и о нас,
Не ведает-де, не её умом
Таё обозревать-де… И Ярко,
Конечно, понял, что хитрец Лавкай
Сестру подкинул им, мол, намекай
На мощь богдоеву, де-он легко
Их, казаков, к себе заполонит,
Как и даурцев, припугнуть хотел:
Чай, тут – скала, не по зубам гранит,
Вертайтесь поскорее в свой удел.

«Ишь напужал!» – Ярко повёл плечом.
– Сбери-ка, есаул, казачий круг. –
… Пошёл галдёж: каких-то там старух
Нам слухать… Да богдои – нипочём!
Сперва Лавкая приведём к шерти*,
Вот лёд пройдёт, и мы – туда, на низ…
Ярко был рад: не растрясли в пути
Казаки пыл, и тряпкой не обвис
Казацкий дух, а с ним – не пропадёшь.
– Ну вот что, братцы, – заключил Ярко, –
Могём идти и дале мы, а всё ж
От той Урки забрались далеко;
А ну как вправду напуском Богдой
Пойдёт на нас, казаков, нас-то – горсть,
А мы хотим Амур пройти наскрозь,
А ну как впрямь навалится бедой,
Тут думать надоть… – И в решенье строг
Был атаман: в Лавкаев городок
Вернуться всем, передохнуть чуток,
А атаману в те поры в острог
Якутский ехать. Воеводой зрим,
Полчан охочих кликнет – и сюда
С подмогою казацкой, и тогда
Сам сатана не страшен будет им.

               4

Шумел в тайге апрель. Дощаник шёл
Вверх по Урке-реке. И Ерофей
С казаками: – А ну иш-шо, иш-шо
Поддай, робяты! – Да, потяжелей
Посупротив теченья, чем на низ,
Идти Уркою, а река шустра:
Порожиста, бурлива и быстра,
То и гляди – обдаст гирляндой брызг
От валунов. Местами бичевой
Натужно тянут лямку казаки,
И атаман, как мерин ломовой, –
Вот так сохой на пашне мужики
Взрывают целину, – в обойме той
Дощаник тащит: – Ну, ишо, ишо…
Епишка, ты почто такой тощой?
Аль не в сучок пошёл? – Он холостой, –
Михайло встрял, присадистый казак, –
По девкам жарит, баб не волокёт...
– Не, он секач, – поддал Климко Босяк,
Детина рыжий, – он и баб секёт,
И девок жарит. – Бедный Епифан,
Душой-то сам, как перед Богом, чист,
При девицах краснел, а атаман
Подумает, чай, похотно-речист
Епишка, человечишко пустой,
Коль девок портит, шастает с бабьём:
Сегодня с энтою, а завтра с той…
И от обиды задрожала в нём
Там, где-то в горле, – проглотил – слеза,
Не выкатилась дабы на усы.
– Замолчь, заразы, – только и сказал
Сквозь зубы. – Ну, Епиш, – басы
Повинно загудели, – мы ж зазря,
Шутейно, слышь… – И шаркнул атаман
Любовно по плечу: – Ты, Епифан,
Не слухай их, верзил, они сорят
Соромное, а ты у нас – герой,
Не дрогнул у Лавкаевой стены,
А там под стрелами – поди укрой,
Иной бы дёру дал – держи штаны. –
Епишка посветлел и на весло
Налёг. Заулыбались казаки.
Вот так-то с атаманом – весело,
И вёрсты неподъёмные легки.

Им всё бы девки, – думал Ерофей, –
Бунтует кровь, мальцы, – а сам-то он –
Как окунулся памятью о ней,
О Василисе, словно под уклон,
Катился камушком. Уж двадцать лет
Как он с Устюга, тут вот и завяз,
И не казал в родной Устюжне глаз.
Иль так он дикой Леной обогрет?

А с Василисой было по любви…
Иные-то, как постареет мать,
Нет силушек – пора невесту брать,
А слюбится ль? Венчались – и живи.
А Василисушка была под стать
Ему – и потекли деньки легки…
Во баба справная! – кивали старики,
Загадочно лучась глазами; стать
Была в ней – то ли в облике, то ль в том,
Как держит голову, ступает как…
И на него с чуть приоткрытым ртом
Глядит заворожённо, словно мак,
Пылает на щеках... Остались там,
В Устюжне, с дочкой… Ну а он ушёл,
Ушёл один с надтреснутой душой
Сюда, на Лену, счёт забыв годам.

И двацать лет мотается один,
А там уж внуки бегают, поди…
Вот ты, Ярко, добрался до седин, –
Он думает, – а что там, позади?
Всё колготился, паря, а чего
Добился в жизни, ухарист и смел?
Соболевал, добытка ничьего
Не трогая, пахал, и пил, и ел.

А для чего? Да кто б растолковал…
О том не думают, и не досуг,
Нет, ты, Ярко, ухватист и бывал,
Да и в котомке у тебя заслуг –
По горло. Кто на Лене показал,
Как добывают хлеб и варят соль?
Ты, чай, пошире растопырь глаза
И рукава засучивать изволь.
Трудись – и с пода печи хлебный дух
Потянет в душу и проймёт до слёз,
Да посоли ломоть – а соли воз
Даст варница тебе, ты токмо мух,
Милёнок, не лови, разинув рот,
И не верти мозгой, поесть, чай, где б,
Бери соху, паши и – вот он, вот, –
Аж в ноздри бьёт, – ржаной духмяный хлеб.
Ты первый хлебопашец, Ерофей,
И не ломай мозги: чего и как?
Живи и думки всякие развей,
Докудова – прикинь – дошёл Ермак?

До Иртыша, а ты-то вон куда!..
Порог – а ну, Ярко, держи весло!
Гляди, как люто бесится вода,
Да не впервой… – веслом – и пронесло.

Епишка атаманом восхищён:
И надоть, как сидит он на руле!
Всё ладится, куда ни сунься он,
Да токмо вот, всё думка на челе.
Сиё Епишка примечал давно:
Всё дума в атамановом лице,
О чём – узнай-ка, больно мудрено…
На атамана глядя, об отце
Он вспоминал: ходил тот в океан
С Москвитиным на коче к островам,
И с коча они видели лиман
Амурский, и ещё виднелся там
Какой-то Сахалин… Да не дошёл
Назад до Ульи батька: ел траву,
Корьё, коренья… – будто наяву
Отца он видел и стонал душой,
На атамана глядя, представлял,
Как под суконной тканью армяка
Играют мускулы… Крепка рука
И у отца была, и слушался руля
Его дощаник. Видел Епифан,
С теплынью вспоминая об отце,
Как ладно управляет атаман
Посудиной, и думка на лице.
А думал Ерофей тогда о том,
Как явится в Якутске в приказной
Избе у воеводы, тот весной
Не ждёт его, но дел – вертись винтом.

Уладить бы… И он везёт ясак,
Да лично повидал землицу ту,
Вкусил её, как ягодку во рту,
Отписку учинит не абы как
В приказ Сибирский воевода; взгляд
Замаслится при виде соболей,
Сверкнёт от алчности – и уж подмят
Наместник царский, – думал Ерофей.

К тому ж для государя вёз чертёж
Даурии – землицы золотой.
По-ратному, поди, придётся всё ж
Полчанам обойтись с землицей той:
Богдои там... Что на уме у них?
Лошадка тёмная, разгрызть орех
Не просто сей: бой огненный и лих,
Видать, народец, а полчан-то всех –
До семь десятков, силою такой
Под руку государеву Амур
Не подвести. Народцев тех, даур,
Не токмо – стоит шевельнуть рукой,
Но ласкою их можно замирить,
А те, богдойцы… Сызнова скликать
Ему кабацкую нагую рать
И государеву казну зорить.

Ты что, Ярко, – попомни-ка, – казна
И ломаного не дала гроша
На твой поход даурский, не шиша
И сызнова не даст, как ни слезна
Была б мольба одеть, обуть полчан
И государев выправить наряд:
Пищали, пушки... Нет, не по плечам
Сей груз тебе, – а как бы ты был рад,
Чуть подсоби казна! – Как ни крути,
В счёт будущих прибытков, в кабалу
Своим подъёмом сызнова идти:
Ступи-ка к государеву столу.

...Глядел как в воду опытный Ярко.
Францбеков атамана принимал –
Что гостя дорогого, высоко
Взлетел он, Ерофей; и стар, и мал
Теперь в остроге кланялись ему,
Для всех при встрече – прям-таки герой:
Даурию проведал – ой-ё-ёй!
Да только вот никто свою суму
Не предложил, и набирал полчан
Он сызнова не на казённый кошт*,
Францбеков помогал, но он качал
Себе прибыток, словно браги ковш
Нацеживал, но всё в свои, свои
Карманы; от пищалей до иглы
Давал он под расписки, кабалы,
Под батоги давал, а там гнои,
Топи в болотах, иль в огне сжигай,
Иль воротись калекой без ноги,
Но долг да и с прибытками – отдай,
А недостачу выбьют батоги.

Три с половиной тысячи за тот
Поход даурский, боле четырёх
За новый взял Ярко, и токмо – ох!
Спаси-помилуй, Боже! Да помрёт,
Но так и не расплатится. Почто
Ты, Ерофей, в такую кабалу
Просунул голову? Поглянь – во что
Ты вляпался, иль на себя хулу
Не срамно напустить? Иль в долговой
Сподобился ты яме гнить? Иль всласть
Она тебе, – хрипи, стони и вой
От наслаждения, – такая власть
Над казаками, ну ответствуй, ну?
Сграбастал бороду: не власть, труси
Иль не труси грехи, пускай слюну,
А токмо матушке Святой Руси, –
Пущай бы знала: Ерофейка ей, –
А привелось и батогов хлебнуть, –
Поднёс Амур до самых до морей,
Припомнит Ерофейку как-нибудь…

               5

И вот опять Тугир-река навстречь,
Для новоприборных полчан она
В диковину; и сладко так прилечь
После Олёкмы: мели, глубина,
Карнизы скал в глазах, а на траве,
У зимовья, на солнышке вот так
Обутки снять… Ты, ветерок, овей
Босые ноги, отдохнёт казак,
Пошевели волос кудлатых медь,
Олёкминский – не фунт изюму путь,
И потому-то сладко так погреть
Босые ноги и передохнуть.
Их сто семнадцать нынче – подвезло –
Охочих новоприборных людей
Пошло с Хабаровым, теперь содей
Задуманное всем чертям назло!
Слышь, Ерофей? Теперь ты человек
Уж не торговый, нет, а приказной,
Ещё служивых дал тебе Францбек
Казаков; государевой казной, –
Всё взято в долг, – повязан, власть дана,
Как приказному, ты не навреди
Себе и ближнему: жестка она,
Перина власти; коль вскипит в груди –
Постерегись и остуди порыв…
Брал Ерофей средь рухляди* иной
Поболе и, не поскупясь ценой,
Казну с хозяйской смёткою порыв,
То ж кричное железо, сошники,
Серпы и косы: пашни завести
В землице новой, у таё реки,
Казак – он знал – не жидковат в кости.

Ещё в Якутске отобрал крестьян,
Умеющих земельку понимать,
Она, земелька-то, – родная мать,
Прошёл сохой – и от угара пьян.

Тут, на Тугире, и оставил их,
Для опыта пока: тайга и глушь
С полянами, да не двоих-троих –
Артель оставил, ажно двадцать душ.

И рухлядь дал, и хлебный дал запас
И для прокорма, и на семена.
У мужика-то – знал – намётан глаз,
К тому же издревле ему дана
Смекалка русская; а сам полчан
Повёл к Становику, на перевал,
Изведанной тропой, где сам бывал
И где себя, как в церкви, повенчал
С Даурией: она до ручейка,
До камушка, травиночкой легла,
Запала в душу, и Амур-река,
Ему казалось, сызмальства текла,
Да что текла – жила в душе, жила
Волной упрямой, косами, песком,
И словно бы ждала его, ждала,
И шёл он по наитию влеком
К желанной встрече… Вёл Ярко полчан,
И разное вертелось в голове:
Мол, был когда-то весел и курчав,
До заморозков бегал по траве
Босой и верховодил на селе
Такими ж сорванцами, как и сам…
А нынче проседь бродит по усам,
И взгляд не весел, хоть навеселе
Ты сам... И вот теперь, когда вихры
Отзолотились над цветеньем глаз
И взор твой синевою поугас,
А годы, словно катятся с горы
Округлым камушком, – только теперь
Он чувствовал, что смысл её поймал,
Корявой жизни, приоткрыла дверь
Она ему; он голосу внимал
Её как будто: Ерофей, иди,
Ты тяжкую на плечи кладь взвалил,
Иди, Ярко! Да не убудет сил
В плечах и не утухнет пыл в груди.
Иди, Ярко, терзаясь, но горя,
Под руку государеву поставь
Амур-реку, и проживёшь не зря
Под сенью православного креста.

Не в этом смысл ли для него? Сейчас,
Ведя полчан охочих за собой,
Как в детстве, озирал цветеньем глаз
Округу он: держи, держи трубой
Хвост, Ерофей, иди, ступай к своим,
Небось заждались и считают дни,
Когда вернёшься... Братцы!.. Как они?
А ну в беде? И не поспеет к ним?

Он шёл тревожным чувством обуян,
А всё ж душа, как яблоня, цвела:
Ведь шёл-то на великие дела,
И он всему вершина – атаман.
А осень тут, в Даурии, пышней,
Чем там, на Лене, иглами сосна
Переливается… Пылал под ней, –
Когда он шёл в Якутск, была весна, –
Багульник, словно бы лиловый плёс...
Теперь-то розовый огонь угас,
Зато златятся ласкою для глаз
Задумчивые облака берёз.

А вот – ух ты! – раскинулась елань,
Под пашню хороша… Но подустал
Заметно полк, а тут, куда ни глянь, –
Как дома, на Руси. – Трубить привал!

Усталому такой приказ – как мёд,
Как патока: так сладко сбросить с плеч
Тяжёлый груз и на траву прилечь…
Епишке с Босяком пришёл черёд
Идти на пост. А тут уж для костра
Казаки тащат хворост, будет чай
На ветерке. Подуморились, чай?
Присел и не вставал бы до утра,
И пил бы чай, да так, чтоб кружка жгла
Закрайком губы, а огонь лизал
Сушняк, и чтоб грудилась мгла,
И реденький дымок струил в глаза.

Вот у костра пристроены котлы,
Пылает чистотой вода Урки:
Она из-под небес, где родники,
И ломит синева, и ветры злы.

И Ерофей заворожён огнём:
Потрескивает хворост, и глядят
Призывно угольки, и будят в нём
Воспоминаний бесконечный ряд.

Наплыло разное… Как на Таймыр
Отчалил с братом он – соболевать,
А там обутки, армяки до дыр
Поистрепались... Всё хотелось спать, –
Да что там, – засыпали на ходу,
Валились от усталости в шалаш
И спали – ни чаёв тебе, ни каш,
А беспробудный сон... И раз в аду
Проснулись словно: бушевал всю ночь
Буран, но чурбаками он и брат
Всё спали, – и во сне-то он был рад,
Что спит, – а утром – вылезти невмочь
Наружу; вот и рыли, как кроты,
Проход в снегу и выбрались на свет…
Дорожки те, таймырские, круты,
Но – молодость, и было не до бед.

Глядит на языки огня Ярко,
И вдруг Епишкин голос: – Атаман! –
Вот он спешит, и сзади нелегко
За ним ступает Митька Черепан.

– Попов Дружина бьёт тебе челом.
В беде мы, атаман… – измотан был
Посыльный от Дружины – напролом
Валил через тайгу что было сил.

Полк Ерофей Дружине поручил,
Как за подмогой уходил в Якутск.
И был-то полк числом – огрызок, куц –
Болячка для раздумий и кручин
У Ерофея, потому-то шёл
Он за подмогой. Митька рассказал:
Попервости всё было хорошо,
Удачи так и лезли на глаза;
Спокойно жил Лавкаев городок,
Прислал ясак в сто двадцать соболей
Князец и брат Лавкая Шилгиней,
Добавил и Лавкай пока чуток –
Соболью шубу; с низа Албаза,
Тож родственник Лавкая, дал ясак,
Под руку государеву в леса
Ходили звать дауров, в тех лесах
Улусы их – всё лето и весну
Так промышляли; к осени ж в котлах –
Ни зёрнышка: ночами-то под пах
Кулак суёшь, да толку – не заснуть
От голода… Лавкаев городок
Оставили, в улусы Албазы
Вниз по реке пошли, да к нам низы –
С угрозами в ответ, и на замок
Захлопнул город Албаза: «Назад,
Не пустим дале, не дадим ясак…»
Вот так князец даурский Албаза
Им отрубил. Голодные, впросак
Они попали, приступом пошли
На городок, оттуда – тучи стрел,
Никто и поберечься не успел,
Титова Федьку мёртвого нашли.

Ну откатились на полёт стрелы,
Избу с бойницами срубили вмиг,
И под щитами двинулись на них:
Ордынцы-то за стенами смелы.
Как муравьёв их там, ну а полчан…
Да из тайги улусники бегут, –
Куда ни глянь – и там они, и тут, –
Своим в подмогу. По щитам стучат
Удары стрел… Завязли казаки,
Сидят в избе… Околеваем, чай.
Послал меня Дружина, выручай, –
Закончил Митька. – Слухали, сынки?
Спросил налитый гневом Ерофей, –
Туши костры, минута дорога,
На помощь братьям-казакам скорей,
Заломим супротивникам рога.

Не привелось. Как появился полк,
Даурцы Албазина из ворот,
Не мешкая, не разевая рот,
Узрев подмогу, мигом взяли в толк –
Спасаться бегством. – Догони, Дунай!
Гремел Хабаров, гневом не остыв –
Улусники, как воробьи, – в кусты,
Но не до них, – Чечигин, тех вертай,
К Дунаю живо! – Обошлось без жертв.
Ушли на низ даурцы, но скота
Дунай с Чечигиным побольше ста
Голов пригнали… Мутно на душе
У Ерофея: вон как обошлось,
Хотел он миром, ласкою, ан нет,
Теперь верни-ка их, труби, как лось,
А ратным боем – и себе вовред...

Зимуем в Албазине – так решил.
Запасы хлеба, юрты – всё тут есть,
Казаком будет что и пить, и есть.
Вот токмо б тяжесть вынуть из души.

               6

Приятен свежий лёгкий ветерок,
Он лезет под рубаху, озорной,
Ласкает шею, бороду чуток
Перебирает, будто бы игрой
Сей тешится: котёнком норовит
Он словно бы разнежить казака,
Пускай, мол, поразмякнет он пока,
И Ерофей доволен: славный вид
Явился на излучине – суда, –
Дощаники и струги, – перед ним,
Как на параде – результат труда
Его орлов: не промыслом одним
Зима была заполнена, не зря
Текли деньки; к весне пришла пора –
И кузнецы клепали якоря,
И плотники, – чего там! – мастера, –
Дощаники чинили, струги тож
Закладывали новые – мила
Работа мастеру… Ну как? Хорош?
Что лебедь, струг. А дома – ни кола.

Ободран, словно липка, – гола плоть –
Крапивным семенем. Оно-то – чьё?
Да государя – дьяки, подьячьё,
А тягло-то – не приведи, господь.

И плюнет, и уйдёт в Сибирь в сердцах...
Ну да чего там!.. Учинил Ярко
Флотилию и, как на облаках,
Сидит, обозревая далеко
Свой поезд; на излучине глядеть
Особо радостно: а ну, Богдой,
Возьми-ка нас теперя... Брызжет медь
На пушке солнцем. Давыдко Худой, –
Доволен Ерофей, – надраил в ярь
Свою голубушку. Он и кузнец, –
Узорочья куёт, – да и пушкарь,
Видать, лихой... А вон и городец
Словно на блюдечке, как божий дар,
Всё ближе, ближе... – К берегу, сынки! –
В том городишке правит Гуйгудар, –
Хабаров знал. – И понеслись, легки,
Как птицы, струги; тут из городка
Рванулась конница – Ярко вскочил,
Сама собою к темляку рука
Пошла, и тут он различил:
То не дауры, и отряд летит
Не к берегу, а в поле – от реки.
Ярко обмяк: миролюбивый вид,
Дают понять, чай, драться – не с руки;
Поодаль встали, и на рысаках
Гарцуют всадники, они пестрят
Одеждами, диковинный наряд,
Не с луками – с пищалями в руках.

А берег весь усыпала орда,
И в небо стрелы тучами взвились,
И словно бы дождём разверзлась высь,
Казакам – ни туда и ни сюда.

Смешался караван, но лишь на миг.
– Казаки, пли! – И дружно грянул залп.
Вот для ордынцев смертная гроза!
И берег, как обрубленный, затих.

Всё поле схватки видел Ерофей,
Стоял на струге крепкий, как утёс:
– На берег, братцы, и гони взашей! –
Гремел. – И ветер над водой понёс:
«Гони взашей!» – И дали стрекоча
Дауры прытко под защиту стен.
Ему бы у ордынцев на плечах
Ворваться в город, заарканить в плен,
Да не успели казаки сойти
На берег скопом, Ерофей к тому ж
Опасность чуял: ну кровавый душ
Устроит конница на полпути?
И вершники* откуда? Чьи они?
Одежды пёстрые, пищали, куяки,
Таких досель не зрели казаки,
Даурам-то такие несродни.

А город крепок. Аль не по зубам?
Как бы из трёх составлен городков.
Вошёл в один – за ним второй, а там
Ещё один; нырнул – и был таков:
Под стенами подлазы, и ворот
Наруже нет, и, словно из земли,
Выходят люди и к подлазам вброд
Ступают через рвы, и облегли
Тот город стены с башнями. – Дунай, –
Позвал Хабаров, – Логвина бери
И – к Гуйгудару: ты-де не дури,
И ласкою того князца кликай
Под руку государеву, ясак
Пущай даёт, как принято у их.
Почто-де драться?.. Да гляди-ко сам
Постерегись, а то уж больно лих.

Ушли Дунай и полковой толмач.
Хабаров ждал их, не спуская глаз
С отряда конников: пойдут ли вскач
Им в спину вершники через подлаз,
Коли придётся наносить удар?..
Но вот посыльные. – Нет, Ерофей,
И так, и этак мы... Но Гуйгудар
Кричит, плюётся и грозит кровей
Пустить казакам. – Ну-кось, пушкари, –
Сергун, Давыдко, – ваш настал черёд, –
Позвал Хабаров. – Таё башню зри.
Повелеваю, учинить размёт.
Ну, – обернулся – казаки, айда,
Под руку государеву возьмём
Сей городишко, погуляем в ём,
Не убоимся ратного труда.

Под ливень стрел подставлены щиты,
И ядрами Давыдко и Сергун
Дубасят башню, только эха гул
Ломает воздух, но стоят, слиты,
Из брёвен стены. – Порох не жалеть!
Лупи покрепче! – Наконец – пролом.
– Айда, орлы. Раскидывайте клеть
И – в город через брёвен бурелом.

А там – на съёмный* бой, и в ход пошли
Кремнёвки, сабли, копья, бердыши.
– Вперёд, казаки, так их – бей, глуши! –
И, словно осы, жалили и жгли
Казаков стрелы, но понёс азарт
«Орлов» Хабарова – вот и второй
Пал городок, и стрел жужжащий рой,
Редея, угасал, словно базар
Сворачивал торги; и третий пал
Под натиском казаков городец.
Бой затухал: без пищи гаснет пал…
И Гуйгудара привели. Князец
Склонился пред Хабаровым: – Клянусь
Платить ясак я вашему царю. –
И Epoфeй кивнул: – Да будет Русь
Тебе щитом. Я верно говорю.

– Отколь тут вершники? – И Гуйгудар
Ответил Ерофею: де-торги
Ведут богдои с ним, везут товар,
Берут мехами и дают в долги.

Наутро возвестил Ярку Дунай:
– К тебе мужик богдойский, атаман. –
Вошёл посланец: камчатый кафтан
Пестрит узорами и малахай
Соболий чёрный с искрою седой.
Сам тёмен ликом, редкие усы,
Бородка клином и немолодой,
А взгляд с живинкой, с хитрецой лисы:
Колышет словно крохотных лучин
Он язычки огня. – «Поглянь-ко ты, –
Помыслил Ерофей, – а лепоты
В одёжке-то!» И понял: эко, чин!

Вели беседу в юрте у князца
На мягких полостях лосиных шкур.
Перед Хабаровым сидел маньчжур
И взгляда не спускал с его лица.

Итак, Ярко был первый дипломат
Тут, на Амуре, в княжьей юрте сей,
Маньчжур чистейших циновских кровей
На шкуре гуйгударовских палат
Сидел пред ним и долго толковал,
Кивал любезно, да вот ты, хоть плач:
Слова из уст катились, словно вал, –
Ни одного не мог понять толмач.

Даурских женщин в юрту привели.
Те объяснялись знаками, и вот
Что поняли: в Нингуте он живёт,
И вершники – богдоевой земли.

И землю ту глазами не объять
И не объехать – шибко велика,
И царь у них могутный – Шамшакан,
И неохватна воинская рать.

Но токмо с вами, русскими людьми,
Царь Шамшакан им драться не велел.
Они узрели: русский воин смел,
И встречею довольные вельми.

Ну что ж, Хабаров гостю честь воздал,
Подарки государевы вручил.
Умён был Ерофей, он понимал:
И на словах не скрещивай мечи.

Но про себя отметил: неспроста
Богдои появились, видно, весть
О русских на Амуре не пуста,
Проведали, чай, так оно и есть.

Теперь, Ярко Хабаров, жди гостей,
Не размякай и в оба глаза бди,
Да пыл души не остуди в груди,
Бери Амур: богдои на хвосте.

                7

То клятвенное слово Гуйгудар
Держал, как подобает. Казакам
Ясак несли в улусах млад и стар,
Да соболей и лис давал и сам.

Попова Ерофей послал в Якутск:
– Вези ясак, Дружина, да гляди
Доставь сохранно, в оба глаза бди,
Для государя-то немалый кус,
Возьми казаков… – С грузом сим Ярко
Отправил и поклонных соболей
Францбекову, но душу всё больней
Давило ненавистное ярмо –
Те кабалы… Набрал же он казны,
А откупиться как? Прикинь, Ярко,
Поди, по ценам нонешной весны
Потянет и до сотни сороков
Собольих шкурок, да сойти с ума!
Где ж их набрать? А вольный-то казак,
Покудова и у него сума
Пустая, вот и думай, с ним-то как?
Он вольный, ему жалованья нет,
А коли так, то надо промышлять,
За ратный труд опять же стоит дать,
И ты, Ярко, за всё держи ответ.

Вот тут и корчись, голову ломай…
Почто ты сию кашу заварил?
Свои пожитчишки-то, чай, зорил
Для государя, а теперь имай
Себя за бороду, а батоги
Спина-то помнит… Чай, не пощадят
В тюрьме острожной, выбьют за долги
Последнюю полушку – Бог не свят
Там, где корысть; дожил ты до седин,
Кровавые рубцы – затёс немал –
Остались в памяти: как Головин
Гноил тебя в тюрьме, добро имал...

Эх, Ерофейка!.. Да кому, скажи,
Такая дурь засела бы в башку?
Да надобно пустому быть горшку,
Чтоб на свои, на кровные гроши
Сколачивать да не ватагу – полк,
И брать Амур и земли до морей;
Помысли, Ерофей, возьми-ка в толк,
Найдётся ли дурак тебя дурней?
Казну-де государеву не тронь,
Самой-то ей подай ради Христа,
И… – и не заикнись: она пуста.
Чем мыслил ты, почто полез в огонь?

Как откупиться? Эх, Ярко, Ярко!
Бедовый ты мужик, но и дурак,
Такую гору сдвинул и, как рак,
Попятился: а сам-то высоко
Взлетел ты соколом и с высоты
Округу озираешь до морей...
Взгляни-ка сверху на себя – ух ты!
Ну похвальбою душу-то погрей:
Неужто мог такое сотворить
Мужик, что разогнулся от сохи?
И там, в душе, имел такую прыть,
Там, в куче человеческой трухи
Страстей греховных! Но имел, имел!..
И вот сидишь на струге головном,
Сидишь и словно опьянён вином
Душевной боли; но недаром ел
Ты чёрствый хлеб страданья на Земле:
Чай, грешный, чем-то Богу угодил,
Или рождён с пометой на челе,
И рвался без постромок и удил
Шагать по жизни, и нащупал всё ж
Дорогу славную – осиль, осиль!
Осиль и государыне Руси
Амуром поклонись, ну а правёж*
И долговая яма – тьфу на них,
Ему ли убояться, казаку,
Чай, и мальцом задирист был и лих
И мук хлебнул по горло на веку.
Ведёт он полк, и полнит паруса
Попутный ветерок, по сторонам
То лес, то луговина, то коса,
И чайки над водой то тут, то там.

И вот он, Банбулая городок.
Причалили – ни крик, ни гальки хруст,
Ни лай не слышны, ясно: город пуст,
И сходни побросали на песок.

Рассыпались по юртам казаки,
Им городок понравился – хорош!
Бежит Епишка от речной луки:
– Там поле, атаман, поглянь-ка – рожь.

Взял колос Ерофей – и взор обмяк,
Теплынь пошла под горло и сглотнул:
Родимый будто запах опахнул
Ржаного поля. Так, поди, босяк
Голодный рад куску. – Ты где сорвал?
– А там поля... – И казаки гурьбой
Епишку обступили, словно рой
Напал на патоку: – Чай, ты удал,
Епишка, слышь? Уж поле разглядел.
– Глазаст, чертяка. В аккурат под серп.
– А колосок-то, вишь, чай, перезрел.
– Осыплется да и погинет хлеб.
– И впрямь. Слышь, атаман, гони серпы.
– И косы тожно и айда косить.
– А где-кось бабы-то – вязать снопы?
– Ишь, захотел… – Да ты не так проси.
Имущество на ём – вот и напупь
Мозги-то, кабалу подай сперва,
Посля проси. – Почём серпы-то? – Рупь, –
Ответил Ерофей. – А косы? – Два.
– Ну заломил! Ты што? – Не хошь – как хошь.
Онуфрий прав: имущество – на мне.
Под кабалами я, и кажный грош
Держу в уме. Кормить клопов в тюрьме –
Уж будя, покормил. – Ну хрен с тобой,
Давай за рупь. – А мне давай косу. –
И брали казаки, и шли гурьбой
За косами: «ить, осень на носу».

Роднит покос и мужиков, и баб,
Недаром на заимках исстари
Зазнобами пленялись косари,
А тем того и надо – цап-царап –
И под венец... И тут, как в деревнях,
Привычный взмах – и вжикает коса.
Идёт косьба, да где, в каких краях
Та сноповязка – девица-краса.

Епишка костью тонок, но силён,
Играют мускулы – по пояс гол,
Ведёт прокос легко: непьющий он.
Чуть поотстал Климко Босяк, хохол.

– Почто ты гонишь-то? Епишка, слышь? –
Тряхнул Климко кудлатой головой. –
Прокос-то у тебя, поглянь, кривой,
А прёшь, как буйвол. Да поглянь-ка, мышь
Подсёк... – Болтай, Климко. Горяч
Ты шибко. К девке ён спешит, –
Михайло Сомов подстегнул. – Ён вскач –
За девками: как семечки, лущит
Ён их и баб, не догадался, што ль?
Тут заголил одну… Вогнался в ярь.
– Да будя вам, – Давыдко встрял, пушкарь. –
Ты, рыжий, не цепляйся, аки моль,
На Епифана. – Слыш-ка, Епифан,
Не слухай их, веди себе прокос, –
Вступился тут и Митька Черепан. –
Климко-то, знашь, – как шелудивый пёс,
И девкам его рыжая башка...
Завидят токмо – так и прыснут аж,
Как пескари от щуки, вот и блажь
Отсель о девках, да свово дружка
Подзуживает, а Михайло тож –
Гусь тот ишшо, пошто и холостой –
Всё с бабами: то с энтою, то с той,
Чай, видели таких зубастых рож.

А рядом с Епифаном есаул,
Казак бывалый, Иванов Андрей,
Под стать Хабарову, в плечах – ей-ей!
И с бородищей от груди до скул.

По-багатырски машет он косой.
Епишка чист, а эти жеребцы,
Михайло Сомов да Климко Босой,
Позубоскалить рады, подлецы,
Над девственником. И он цыкнул: – Ша!
На зубках подержали – будя с вас. –
И тут Епишка, добрая душа,
Проговорил: – Пущай поточат глаз
На девок-то, коли у них корысть.
По мне-то што, – как с гусака вода.
– Ан нет, оно не так: дурить – дурись
Да меру чуй. – И грозно борода
Подвинулась. – Ну ладно, Епифан,
Шутейно мы, али забыл, как шли
Уркой в Якутск, талды и атаман
Нас привечал... – A што, – Сергушка Шлих,
Пушкарь заядлый, вклинился, – по мне,
Так взял бы я даурку за себя,
Она б меня жалела, голубя...
И ладные-то в энтой стороне
Даурки е, прицелил я одну... –
И тут пошло-поехало – в галдёж
Пустились казаки, и хошь не хошь,
А выходило так, что, чай, жену
Казаку надо, хлебушек убрать –
А там и ожениться; бобылём, –
Да хочь бы ты и поверстался в рать, –
Жить несподручно. Вот Михайло – в ём
Какой резон – кобель и есть кобель,
Так... топчется, а деток не завёл,
И к бабам шастает, а, чай, постель
По-божески и не согрел, козёл.

Не все полчане ладились к земле,
Иные шли в улусы промышлять:
Навадились с князцов ясак сбирать,
Ты ратник, чай, и потому в седле
Сиди и государев интерес
Верши, как подобает казаку,
На шее-то, чай, православный крест,
И коли помирать, так на скаку.

Прослышали в улусах казаки,
Что ниже – Зея, в устье Зеи той
Есть город, всей даурскою землёй
Он укреплён, а ниже той реки –
Даурии конец: дючеры* там,
И потому с Даурией Ярко
Решил покончить, хоть и нелегко
Иным казакам: к тутошним местам
Уже приладились, чай, матушка-земля
Цепляет казака, но Ерофей…
Он – приказной, сказал – и ты не смей
Ослушаться – умён и у руля.

Он приказал тот городок Толгин
Под руку государя подвести
И с Русью-де скрепить узлом тугим
Даурию, дабы в одной горсти
Была у государя; посему
Садись на струги – Зея впереди,
Поярков там ходил, и ты иди,
И всё у атамана по уму.

               8

На третьи сутки показался он,
Тот город, неприступный для врага,
Двойным забором, рвами укреплён –
Оплот Даурии. Князцы Толга,
И Туронча, и Омутей – втроём
Хозяевали там, и вот туда
Шли струги Ерофея. Она в нём,
В том городе, надеялась, орда,
Найти защиту… Утренний туман
Уж таял, когда стены издали
Забрезжили. – Поглянь-ка, атаман, –
Сказал Епишка, – стены… Повели
Разведать мне. – Пондравилось? Покличь
Онуфрия. – И тот подгрёб. – Бери
Полегче струг, Онуфрий, да потычь
Глазами-то по стенам, до зари
Повыведай, по-тихому весля.
Коль зашумят – вертайся, не дури.
А я приду маленько опосля,
А казаков десятка три бери.

И вот помчался на разведку струг,
Вниз по течению идёт легко,
А город-то и впрямь недалеко,
Неслышно подгребли, гуськом – на луг
И – по кустарнику под стены. – Слышь,
Епишка, ну-ка дуй к воротам – глянь, –
Кивнул Онуфрий. – Да сюды табань. –
Епишка – мигом, юркнул, словно мышь.
Вернулся: – Не запёрты ворота,
Людишек нету-ка. – А ну айда, –
Сказал Онуфрий, – все за мной – туда,
Покуда спит, – в мешок его, кота.

Без выстрела склонилась цитадель,
Оплот дауров. У князцов гульба
В улусе, что в пяти шагах отсель,
Близёхонько, когда взглянули: ба!
Казаки уж на стенах. Омутей
Вскочил, напуган насмерть, на коня,
А с ним и родичи, судьбу кляня,
Как кошки, пометались на коней
И – к лесу. – Казаки, уйти не дай! –
Хабаров подоспел. – Бери в полон! –
Он с ними, атаман! – Князцов имай,
Веди ко мне! – И уж со всех сторон
Бегут казаки. Вот князец Толга
С достоинством глядит, у Турончи –
Стрела на взводе, тетива туга.
«Как так? Без боя отданы ключи
От крепости?» – читал в его глазах
Хабаров. Но казак – на то казак:
Неможно и понять, почто и как,
А только развести руками – ах!

– Почто нам ратовать? – сказал Ярко. –
Под государеву ступайте длань
И, как заведено, платите дань –
Ясак по вашей мочи – вам тако
Не в тягость будя. – Мы ясак дадим.
И по все годы, – отвечал Толга. –
И в аманатах* сами посидим.
– Вертайте Омутея нам тогда. –
И Туронча послал ясыря* в лес,
И вскоре Омутей привёл отряд.
Ордынцы шертовали, и обряд
Был ими совершён, и под арест,
Под добровольный, сели три князца.

Так в аманаты брали в те века,
Обычай был: беда невелика,
И не теряли узники лица,
И родичи к ним шли. Кормили их
Казаки щедро, как своих гостей.
Так замирились. Ратный пыл притих.
И для зимовки лучших крепостей
Не надобно казакам: сентябрит
Уж в воздухе, да, будут зимовать
Тут, в городе, он хорошо стоит,
Для пушек башни стали зарубать,
Подправили забор; и в гости к ним
Ордынцы приходили, как друзья,
Улусы рядом, и к тому ж князья
Их в городе – селением одним
Почти что жили, торг вели… Но вмиг
Всё рухнуло: ордынцы – на коней
И – в поле, словно бес вселился в них,
А там – в тайгу и схоронились в ней.

Искать не стали: «А нехай, придут», –
Казаки рассудили меж собой:
Куда им деться, аманаты тут?
Ишь, стервецы, задрали хвост трубой.

Но время шло, а никаких вестей
О беглецах и, по всему видать,
Не так уж замирились. Благодать
Обманная. Каких ещё гостей
Сиди и жди? А ну нагрянет вдруг
Иное войско, коль вокруг тайга
Незамирённая, и жди врага.
И Ерофей собрал казачий круг.

А осень уж дышала ветерком,
И в нём ноздря улавливала снег.
Тут шутки плохи, тут не до утех.
Куда идти? И близко ль, далеко
Их путь к пристанищу, а впереди
Что ждёт полчан? Мирны ли берега?
Но было ясно: только не сиди,
Коль затаилась на тебя тайга.

Хабаров заключил: – Идём на низ.
Да торопью – не знамо, как оно,
И что внизу, а може, и не близ
То место, где зимовку суждено
Нам учинить… – И вот опять отплыл
Дощаников и стругов караван
От берега, и незамирен тыл,
А впереди... И без душевных ран, –
Давно уж понял Ерофей, – никак,
Хоть лоб ты расшиби, – не обойтись.
Терпи, казак, на то ты и казак,
Такая доля, раз такая жизнь.

И думка Ерофея тяжела.
Куда ни глянь – безбрежная тайга,
И ни двора тебе, и ни кола –
Жара, дожди, морозы да снега.

Несёт, как листья осени, суда
Великая таёжная река,
Куда несёт? Неведомо куда,
И трёт волна судёнышкам бока.

Глядит Ярко на воду: как узнать,
Что ждёт тебя в неведомом пути,
Стрелой ли, пулею достанет тать,
И где придётся в мир иной сойти, –
Неведомо; или траву с корой
Жевать достанет, как жевал отец
Епишки Вострецова, – ты укрой,
Земелька, косточки его, не дай
Зверью их по берлогам растащить, –
Неведомо, достанет ли дожить, –
О-о! В ноздри бьёт: ядрёный каравай
Сидит в печи! – до возвращенья в дом;
К родимому припасть бы очагу,
Да помереть на топчане родном,
А не в таёжной мари на снегу.
Похлюпывают волны за бортом,
Ивняк и мари золотом текут
На левом берегу, безлюдно тут,
Сентябрь тает в золоте литом.

Он низок, левый берег, – вот и марь
Пошла. Куда попали? Пятый день
Они в пути, и взглядом шарь и шарь,
Где б зацепиться? Тоненькая звень
Струится в воздухе – не то от ветерка,
Не то от листьев жёлто-золотых,
Калёных осенью; незримый ток
Разлит в округе, словно бы затих
Весь мир, как суслик у своей норы,
Почуяв коршуна. Тайга глядит,
Как будто за тобой она следит,
Но равнодушно... Вон у той горы,
На правом берегу, – а он скалист, –
Удобно разместиться, но тайга –
Ступила близко, а нужны луга
Для обозренья... Облетает лист,
Вот-вот зима пахнёт... По сторонам
Идёт земля дючеров, наверху
Даурия – да, за плечами, там… –
Размяться бы, пройтись бы посуху,
Но всё идёт торопко караван, –
Уж Сунгари осталась за спиной, –
Идёт всё вниз – пошла земля ачан*…
Вот левый берег, наконец, горой
Возвысился, протока и – улус,
В протоку можно завести суда.
– Причаливай, – сказал гребцам, – сюда. —
Казаки заоглядывались. – Ну-с,
И как местечко? – Доброе на глаз.
– Не надобно иного. – То-то, брат.
– Тут для зимовки будя аккурат. —
И Ерофей одобрил: – В самый раз.

Голь перекатная, она на вид
Пропащая – гульба да кабаки,
А дай ей дело – схватит за грудки,
Как липку ради лаптя оголит.

По горло повязали кабалы,
Ну а в руках-то плотницкий топор
Поёт, бликует ажно: так остёр;
Бревно распустит лезвие пилы
В руках умельца, а умельцы – все,
Ты только кликни – встанут мастера,
Все рады тёслам, бураву, косе...
Свернут и гору, коли дел – гора.

Листвянка – как железо, но с корня
На землю с треском рушится, и вот
Пошли по сучьям топоры, звеня,
На лбах повязки впитывают пот.

И вот уж стены сплочены, бойниц
Зияют жерла, башни по углам,
Раскат* нарублен: пушки встанут там,
И плотницких повеселевших лиц
Улыбки душу греют; будто бы
Там, дома, он, казак, среди родни
Ошкуривает брёвна для избы,
Вокруг детишки и полно возни:
Хохлатки квохчут, ползают щенки, –
С приплодом сука, – и утят полно,
Вон подрастают и его сынки,
И по миру ходить не суждено...

И тут звенят топорики – тук-тук,
И избы вырастают как грибы,
Эх, дома бы, да так бы вот кабы!
И душу тешит дробный перестук.

Да, ладный встал Ачанский городок,
Бойницами и стенами силён,
И пусть для войска тесен он чуток,
Присадист да и с виду немудрён,
Ну а случись беда – такую крепь
Попробуй-ка возьми-ка на зубок,
Не голая, – ковыль да небо, – степь,
Уж не шарахнут в спину или в бок.

А тесновато, так две-три избы
Зарубят перед стенами – и тут
Перезимуют справно, все войдут,
И никакой их силе не избыть.

               9

Зима, как водится, морозом жгла.
Да долги ночи, коротки деньки,
За окнами предутренняя мгла
Забрезживала медленно. Легки
Казаки на подъём, как ни верти,
А за плечами-то Сибирь, она,
Полярной стужею прокалена,
Перед тобой дороженьки-пути
Не стелет скатертью. Ну-к одолей
Стену тайги – она на тыщи вёрст...
С кулёмками для ловли соболей
Прошёл Сибирь казак, и мок, и мёрз,
Под звёздами ночуя в январе,
Когда морозы рвут стволы дерев,
Разливы рек пересидел в дыре
С голодным брюхом, сквозь звериный рев
Дошёл до океана; вот и тут
Ночная мгла глаза чуть разомкнёт,
Казак ступает на амурский лёд,
Черпнуть водицы в проруби; несут
Охапки дров истопники – живуч
Казак, чего там говорить,
Неприхотлив, ему поесть-попить,
Чем Бог пошлёт, и нет на свете круч,
Чтоб он не одолел... И тут, как там,
В Сибири, промышляет собольков:
Повадки знает, добывает сам.
Со сборщиками ходит далеко
В ачанские улусы и ясак
Берёт для государевой казны –
Всё нипочём ему, на то – казак,
Но, словно девицу, он ждёт весну.

И вот она, весенний месяц март,
И ярко льётся синевой небес,
И не скрипят уж так полозья нарт,
Как в январе, и ярче плещет блеск
От наста: ишь как заискрил сугроб,
Сбивается в ватаги вороньё,
И поползень в осиннике снуёт
И вверх, и вниз по стволикам – оп-оп.

А по ночам морозы – ходуном,
Или завьюжит, но метель тепла.
Завалится казак снаружи в дом, –
Схватил бы от хозяйки помела –
Там, дома, ну а тут хозяйки нет, –
А всё ж ступай за дверь да отряхнись...
Весна. И на дворе её примет
Нельзя не различить – иная жизнь
Вот-вот пойдёт – на сердце веселей,
Ну, побойчее шевелись, казак,
Ты зиму – глянь-ка – одолел никак...

Перед рассветом вышел Ерофей
На вольный воздух, звёзды в небесах
Блистали ярко, но уже чуть-чуть
«Подтаивали»; и вдыхала грудь
Таёжный воздух жадно, он так пах
Лесным настоем! – Избяной-то дух
Тяжёл и кисл от спящих кучно тел, –
Бледнея, ковш Медведицы блестел,
И тишина, но что-то его слух
Насторожило… – Братья-казаки! –
Вдруг голос есаула от стены, –
Ставайте, облакайтесь в куяки! –
И казаки, забыв про зипуны,
Из изб, что за острогом, второпях
Метались в городок через стену,
Как будто бы пинком, да прямо в пах,
Поднял их голос есаула. «Ну,
Что там ещё?» И караульный тут
Возник внезапно. – Атаман, беда!
Там, за стеною-то, ордынцы прут.
– Поднять казаков, живо! – Сам – туда,
К воротной башне. Есаул – к нему,
Тот, с бородищей, Иванов Андрей:
– Кажись, богдои, толком не пойму.
Их там – как муравьёв. – Сбирай скорей
Полчан сюда, да – живо – к бою! – Сам –
На башню, перегнулся и сквозь тьму, –
О боже! Иль почудилось ему, –
И не поверил он своим глазам:
Налево – как под ветерком река
Колышется в разливе, – то орда!
По почерку узнал: туда-сюда
Суются, а направо – велика
Махина, да тут армия никак!
Стоит поротно, стройные ряды,
И батарея пушек, мол, «куды
Теперича ты денешься, казак».

И конница, и, еле различим,
С пригорка длинный тянется обоз,
Словно лавина муравьёв иль ос,
И войско всё – как тучи саранчи,
Надвинулось на крошечный острог,
Их тысячи, их бить – не перебить.
И вглядывался Ерофей востро, –
В груди стучало, что и говорить, –
Во мглу, и всколыхнула память – чур! –
Тот день, когда склонился Гуйгудар
Под руку государеву, удар
Не выдержав казацкий, – тот маньчжур,
Видать, начальник конницы, визит
Нанёс ему и долго лопотал,
Мол, царь богдойский им-де не велит
Рататься с русскими, на ус мотал,
Как дрались казаки, и, верно, там
Сейчас, и он небось не позабыл…
«Теперя ему хряснем по зубам».
Ярко почуял, как отваги пыл
Вставал в душе, и уж смелей глядел
На войско богдыхана, и ровней
Стучало сердце: славен твой удел,
Не посрами хоругви, Ерофей.

И тут внезапно услыхал Ярко
Стук топора снаружи у стены,
Неужто они, сукины сыны,
Уж под стеною? Стук недалеко
От башни – перегнулся посильней,
И сбоку там полотнища знамён, –
Топорники за ними, понял он, –
Увидел краем глаза… Из дверей
Бегут казаки, влазя в куяки.
– Не подпущать к стене, как белок, – в глаз.
Сергун, Давыдко – к пушкам, вот я вас! –
Рассыпались к бойницам казаки.

Меж тем светало, утренняя рань
Округу прояснила, и обзор
Стал полным, и враги, куда ни глянь,
Везде они, куда ни кинешь взор.

Нет, тут ордынцев столько не набрать,
Обшаривай и ночью ты, и днём,
По всей округе рыскай с кобелём –
Не наберёшь. Она оттуда, рать,
Из пленников, что прежде, как скотов,
С Амура гнали в рабство, – вот они,
Пришли опять сюда под свист кнутов
С богдойским войском. Ерофей, взгляни,
Их тысячи, их – тьма, спасенья нет.
Судьба-злодейка... Покориться ей?
Да только он, Хабаров Ерофей,
Не пасовал под жерновами бед.

Он разгадал их план: пробить стену,
Вломиться в протараненную брешь,
А там вали казаков – бей и режь,
От полчищ крыс не выжить и слону.

И потому маньчжуры, словно скот,
Дауров, и дючеров, и ачан
Пригнали сотнями – невпроворот,
Как галки монастырские кричат.

А сами строем, и одёжа их
По форме, молча ротами стоят,
И на подходе тож – за рядом ряд,
Размерен шаг и по команде тих.

– Придёт нам, братцы, напуском идти,
Коли подкатит, ты тогда, Дунай,
Бери казаков и орду имай,
Всю от стены её отвороти.

Ты, Ондрий, с ходу пушки забирай,
Чтоб, – как молонья, вспыхнул – и с концом,
Инако жиганут они свинцом –
И полетишь мешком с костями в рай.

А ты, Онуфрий, – я пойду с тобой, –
Бери богдоев – саблями рубай,
Манёвра им, собакам, не давай,
Руби их в пень, коли пришли на бой.

И вот задвигались маньчжуры и
Пошли на приступ, грохнули стволы
Их артиллерии, и ядра, злы,
Со свистами, – дыханье затаи, –
Ударили по стенам и пустым
Избушкам городка; один снаряд
Влетел в окошко, раскурочив в дым
Избу... Ну а ордынцы норовят
Прорваться через линию огня,
Весь город вкруговую обложив,
И спотыкаются, судьбу кляня,
И падают – то ль мёртв ты, то ли жив?

Уже светло, идёт сраженье днём,
И бьют, и бьют казаки из бойниц
По гуще тел, и те с размаху – ниц,
Да так и остаются под огнём.

Епишка видит ворога в прицел.
И сотни их, раскосых смуглых лиц!
Вон тот – даур, беги, покуда цел,
Беги назад, подале от бойниц.

Михайло рядом и Климко Босяк
С мушкетами и Митька Черепан,
И зычный голос различает всяк:
– Кроши их в пень! – Бедовый атаман.

Но стену рубят – слышит Ерофей,
Стучат, стучат, как дятлы, топоры,
Она стоит покуда до поры,
Но понял он: не удержаться ей.

А с башни Логвин, полковой толмач:
– К нам приказные ихи, атаман,
Вон трое с бунчуком – торопко, вскачь.
Кричат они. У одного кафтан
Фартовый шибко. От него даур
Толмачит нам: я князь-де Исиней.
Нас много-де, и мы-де вас сильней.
Сдавайтесь – и не тронем ваших шкур.

Дадим богдойских девок, аль живьём
Повяжем-де и уведём с собой.
Слышь, атаман, живьём, коли мы бой
Не кончим… Ну а гонора-то в ём!

Одёжкой расфуфырист энтот князь,
Весь в соболях и камках – ну петух!
И всё талдычет, – вон из него дух! –
Сдавайся-де, казак, давай вылазь.

«Порубят стену и заполонят…
Приспело!» – Ну-ка, Ондрий, есаул,
Веди полчан к воротам, – и блеснул
Решимостью у атамана взгляд.

Собрались спешно. – Братья-казаки! –
Сорвал казачью шапку Ерофей,
И в жесте атамановой руки,
Сжимавшей шапку, – вот оно, ей-ей!
Без слов понятно, – каждый уловил
Мгновение, в котором жизнь и смерть
Слились, как в капле, – лучше помереть,
Но драться насмерть, не жалея сил.

– Так вот что, братцы, нас хотят имать,
А мёртвые-де мы им не нужны,
«Сдавайтесь, чай, у нас несметна рать», –
Кричат оттедова. Ну как? В ножны
Кидаем сабли? – Что тут началось!
– Пленить казаков? – Жёлтая чума!
– Паршивые богдои! – Да с ума
Они свихнулись! – Отворяй, наскрозь
Пройдём мы их, собак, порубим в пень!
– Живьём казаков? На-кася, возьми,
Да лягем за Святую Русь костьми,
Или башки им сдвинем набекрень!

– Веди нас, Павлыч! – Ерофей, веди!
– Тогда простимся, братцы, и простим
Обиды кажному, и – Бог, суди
За наши прегрешенья нас, а им
Мы не дадимся. Целовали крест
На верность Спасу и Руси Святой.
Пристало коль – погинем с верой той!
Простите, братцы… – И никто окрест
Не слышал, как иные из полчан,
Припав к товарищу, лицом к груди,
Рыдали; кто крестился, кто учал
Молиться на коленях… – Ну ж, веди!
Веди нас, Павлыч!.. – А в стене пролом.

О дьявол, всё ж листвянка поддалась!
И вот уже орда в проломе том
Отваливает брёвна. – Ну, залазь, –
И пушку медную обслуга пушкарей
Выкатывает тем ордынцам встречь,
Давыдко тут: – Сюды, сюды скорей! –
Ордынцы – валом, но разит картечь,
Сшибает с ног, как ветер огневой, –
И вперемешку с брёвнами лежат
Уж грудами – и крики, визги, вой:
Такой Давыдко вылил им ушат
На головы. В паническом бреду,
Отринув от пролома и сломив
Напор толпы, словно побыв в аду,
Бегут в безумии – иль мёртв, иль жив,
Не ведают… – Ворота отворить! –
Громоподобно грянул Ерофей. –
И лавою, – о тысяча смертей! –
Казаки двинулись; и стали бить
С раската пушки в стройные ряды
Маньчжурских рот: Сергун, лихой пушкарь,
Две пушки в очередь: «Туды вас растуды!»
Плывёт окрест пороховая гарь.

А лава двинулась, она – как смерч,
Внезапно налетела. Ерофей, –
Саблист заправский: «В крошево их, бей!» –
Был впереди, отчаянье и смерть
Неся врагу, а враг остолбенел:
Грудь в грудь – да и помыслить он не мог,
Чтобы вот так в одно мгновенье – гpox!
И он, как ослеплённый, онемел
От страха – замер, обезумел он.
Всё вышло так, как рассчитал Ярко:
Дунай погнал ордынцев далеко,
Те с воплями катились под уклон,
Охваченные ужасом, на них
Озлились духи – думали – и вниз,
Давя друг друга, будто кто-то – прыг,
Насел на спины и затылки грыз.

Могутен был и Ондрий Иванов,
На батареи вражьи так насел
С казаками, что ворог не успел
И выстрелить – как будто без штанов
Пустился в бегство, утащив с собой
Те пушки, что в повозках с лошадьми
Стояли неотцепленными, в бой
Так и не вступив, – руби, громи
Собак богдойских; в центре Ерофей
С Онуфрием вонзили свой отряд
В парадный строй маньчжуров, до корней
Волос, – и где же он, за рядом ряд? –
Прошиб их страх, – какой там у них дух! –
Бежали храбрецы, о свой обоз
В запале натыкаясь, а испуг
Всё гнал и гнал их в поле... Не увёз
С собой в Маньчжурию военный груз,
Оставил пушки... восемьсот коней...
Повозки... Видно, шибко он огруз,
Нарядный князь маньчжурский Исиней.

               10

Что тут поделать, коли такова
Природа человека, в нём сидит
Зверь лютый, что покровожадней льва, –
Слепая страсть, по крепости гранит
В подмётки не годится ей, она
Зовётся жадностью, и из души
Её не вытравить – дави, души,
Отравой жги, вычерпывай до дна –
Да толку-то, наполнится опять
Её колодец… Загремел Францбек,
Ну что тут скажешь – слабый человек,
Душа всё жаждет: брать, и брать, и брать,
Ты кол на голове его теши,
Рви ноздри, рви язык, сажай на кол,
Но вечно будет гол он, как сокол,
В пожаре страсти... Алчности души
Не мог сдержать Францбеков, – воевод
Бесхитростных и честных в мире нет.
Был Головин, сквалыга, живоглот,
Пришёл Францбек, и с ним хлебнули бед.

Три шкуры драл с купцов, он обирал
Пушниной, деньгами и кабалы
Нещадно выбивал – пошли хулы
В Москву, в приказ Сибирский: де-он крал
Пушнину из казны, и вор-де он,
Де в промысел пушной давал зельё
Под личные добытки, как своё,
Он вор-де… И приказом учинён
Был розыск. В доме сыщики нашли
Пушнину, деньги, записи кабал, –
Один Хабаров на семь тысяч дал
Расписок воеводе, – и ушли
С большой добычей от ростовщика.
Так жадность воеводу подвела,
Он был смещён с поста, ну а пока
Шло следствие, Францбек сдавал дела, –
Раздавлен был и весь ходил, понур,
Чай, дожил до ненастных он годин;
А в это время прибыл на Амур
С правами воеводы дворянин,
Приказом посланный, самой Москвой, –
Зиновьев Дмитрий, с виду-то – сморчок,
Казацким взглядом смерить – дай щелчок –
И кувыркнётся; да к тому ж не свой:
В боярской справе и иных кровей,
Тебе он – воевода, гнись пред ним,
Да супротивничать – ни-ни, не смей.
Под батоги тебя кивком одним
Положит, то-то, брат… Стоял тогда
Хабаров в устье Зеи. Встретил полк
Московского посланца, зная толк
В гостеприимстве: строем – борода
Торчала гордо, знамя на ветру
Плескалось, барабаны били марш,
В строю стояли, словно по шнуру:
Поглянь-ка, мол, на полк казачий наш.

Зиновьев цепким взглядом оглядел
Казачий строй, и, видно, по душе
Он был ему, – от сабель, бердышей
До бодрых лиц: казак глазами ел
Высокого посланца. Обозрев
Полчан Хабарова, он произнёс
Царёво слово – говорил и рос
В своих глазах; перед полком, как лев,
Стоял он, гордо бороду задрав,
И казаки почуяли нутром
Его крутой, но и тщеславный нрав.
Царёво слово, словно дальний гром,
Катилась в душах, – жаловал их царь
Не только словом милостивым, но
Награды учинил, как было встарь
За службу верную заведено.

Хабарову – червонец золотой,
А казакам – монеты серебром,
И не привыкший к милостям, нутром
Казак весь таял от награды той.

Но чёрный ворон уж давно кружил
Над атаманом, и пришла беда –
Не от маньчжура, тот уполз туда
С побитой мордой, где дотоле жил,
К себе в Маньчжурию; беда пришла
От царского посланца, что вручал
Ему награду, свара горяча
Меж ними вышла – камнем, тяжела,
Сдавила душу, и невмоготу
Тяжельше выдумать... Уж по тому,
Как дворянин вручал награду ту,
Потупив взгляд, червонец тот, ему,
Хабаров понял: злобу затаил,
Не глянул, супротив себя не мог
Он одарить, как научает Бог, –
С теплом и полнотой душевных сил.

И не ошибся. Был Зиновьев тот
Одной породы, что и Головин
Или Францбеков – дух у них един:
Готовы грабить стариков, сирот,
Калек иль погорельцев – всё одно:
Здоров и слаб ли, иль совсем больной –
Корысть грызёт, и уж немудрено
Содрать с тебя, покуда ты живой.

А как? Да придави его к стене,
Дави покрепче, учини поклёп,
Да страху нагони, вертелся чтоб,
А сам над ним – как с плетью на коне,
Да батогов ему… Вот тут и вся
Суть их нутра – бояр и воевод,
Он крестится, а мысли на живот
Нацелены, на жирного гуся
В тарели расписной... И с первых слов
Мздоимца различил в нём Ерофей,
Такой не пощадит тебя, ей-ей,
Вишь, как он взглядом закосил, суров,
Лишь в юрту атаманову вошёл,
Окончив торжества; и за столом
Речей заздравных не стелился шёлк,
Хоть угощался добрым он вином.

Тут напролом пошёл: – Почто, Ярко,
Остроги не поставил на реке?
Зима-то, почитай, невдалеке,
А войско придет на Амур како!
Окольничий Лобанов-Ростовской
По городам уж собирает рать –
Шесть тысяч! Ну а где им тута стать,
Остроги где? Ответишь головой.

Опять же весь под кабалами ты,
И государеву казну зорил...
Да за такое, Ерофейка, – зри! –
Уж недалече лечь и под кнуты.

Пойдёшь в обрат со мною на разбор
В Москву. Не мешкая, казну сдавай, –
С приказу мы тебя сымаем, вор, –
Онуфрию Степанову. Ступай.

Сымать с приказу? Да он что, в уме!
Опешил Ерофей – сдавать казну.
Не атаман уж он? Ему в вину
Остроги ставит. Ты сперва сумей
Пройти Амур наскрозь и под ясак,
Под руку государя подвести
Землицы все – даур, ачан, гиляк,
Ну а посля ты, гнида, уж суди.

Остроги ладил, токмо не на рать
В шесть тысяч сабель, а казну зорить –
У вас, у дармоедов, энта прыть,
А я-то – пахарь, и не мне глодать
Чужие кости, добываю сам
Свой хлеб, паскуда, не тебе чета,
Уж вижу, куда гнёт твоя пята,
На мой живот* нацелился, лиса.

Да и почто ты тута? А пото,
Что я сюды дорожку проторил
Своим подъёмом, не жалея сил,
А окромя меня таё никто
Не сотворил бы: знамо, дурней нет,
Не вылупилось на Руси души, –
Казна-то выдаёт одни шиши, –
Сбирать полчан: да упаси от бед.

А вот теперя, как Амур подпал
Под государя, нашим-то трудом,
И – вот он ты, росточком-то, чай, мал,
А с гонором, как в свой явился дом.

– Сымаете меня с приказу? – в раж
Входя, спросил, словно в бою, удал, –
А кто тебе такое право дал,
Где грамота на то, а ну покажь.

– Ты мне перечить! Ах ты, супостат! –
Зиновьев поперхнулся и клещом
Вцепился в бороду Ярка, – густа
Была та борода, – а он ещё
Бил по лицу Ярка, пинал ногой,
Плевал в глаза, свои усы слюня,
Да ладно шпендик был, но, как чумной,
Он сам себя едва-едва унял
Своим бессильем. Вытер Ерофей
Плевки с лица суконным рукавом,
Рвалось сказать обидчику: «Не смей!»
Схватить за шиворот, поднять рывком,
Чтоб в воздухе он ножками сучил,
Как грудничок, крапивная душа,
Да пальцем перед носом ему – ша!
Не то такие будут куличи –
Не ойкнешь... Да сдержался, поостыл,
Припомнил, как ломал ему рога
Якутский воевода, – и туга
Была его удавка, – и кресты
Церквушки сквозь решётку из окна
Тюрьмы острожной вспомнил, и рубцы
От батогов кровянили... Луна
Лила сияние во все концы –
Одна отрада... Вспомнил – и потух
Взъярённый взгляд: ты на кого взметнул
Его, Ярко? Неужто слеп и глух?
Аль маловато горюшка хлебнул
Ты, смерд, и на боярина, как гусь,
Вытягиваешь шею и шипишь,
Он сапогом тебе по клюву – кышь!
На том стоит она веками, Русь.

Вся скручена она, вся в обручах,
В железах вся мздоиместых бояр,
Стоит с небесным пламенем в очах,
И взгляд её то горестен, то яр.

Куда тебе с Зиновьевым, куда…
На обух с плетью? То-то же, ступай,
Как он велит, и гору не бодай,
Не то кнуты тюремные… – беда.
... Дощаник ждал, Зиновьев торопил,
Идти им по Амуру вверх, к Урке,
Но ветер не попутен, что есть сил
Грести придётся: волны на реке.

– Ты, Ерофей, вертаться поспешай, –
Напутствовал Онуфрий, – принял полк
В неволю я, сам ведаешь, душа
Скребёт, и не возьму я в толк:
Как без тебя...— Покашливал Дунай
Тут, сбоку, рядом Ондрий Иванов
Щипал зачем-то бороду – чинов
Тут не было.— Ярко, не поминай
Нас лихом, коли что…— И вот уж он
В дощанике, и полоса воды
Всё ширится меж берегом, и стон
Рвануться из груди, как от узды,
Всё норовит, и тяжко, тяжко так
Глядеть в родные лица, вон они –
Сергун, Давыдко и Климко Босяк…
Стоят недоумённо – вишь, взгляни,
Словно навек прощаются, для них
Всё тот же ты отец и атаман…
Михайло вон и Митька Черепан,
А вон, – и Ерофей в сердцах затих, –
Епишка, и его ранимый взгляд
Блестит слезой, и сам-то Ерофей
Готов махнуть с дощаника в обрат,
Обнять Епишку, он теперь ничей,
Как сирота... Не ведал Ерофей,
Что ждёт в Москве, стоял он, ликом хмур,
В дощанике, и билось всё сильней
В груди ретивое; не знал, что на Амур
Он не вернётся больше, и сейчас
Товарищей своих на берегу
Он видит, – да, Ярко, – в последний раз:
Падут они, не уступив врагу.
Все, все погинут, братья-казаки,
От пуль богдоев – то ли на косе,
То ли на дне седой Амур-реки
Останутся лежать, – погинут все...
Во-он точками твои бородачи,
Ты взглядом сквозь слезину их огладь.
«Прощайте, братцы!» – Да, Ярко, кричи.
И заплывает даль, и не видать...

25.01.2011 – 6.06.2011

Примечания
*Опытовщик — переселенец, который опытным путём вводил
свои порядки в обустройство жизни на новых местах, никем до
него не изведанных.
*Тягло — натуральные налоги и повинности неслуживого насе-
ления в Русском государстве в XVII веке.
*Ярыга — пьяница, беспутный человек.
*Пятый сноп — в XVII веке налог с урожая составлял десятую
часть (десятый сноп) собранного хлеба, «Пятый сноп» означал,
что величина налога повышается вдвое.
*Шилкар-река — Шилка.
*Своим подъёмом — на свои средства.
*Куяки — панцири.
*Коч — одномачтовое палубное мореходное судно.
*Нацуск — нападение, ближний бой врукопашную.
*Пегая орда — так называли в XVII веке амурских туземцев.
*Шангал-река — Сунгари.Шерть — присяга на подданство.
*Кошт — содержание, расход.
*Рухлядь — пожитки, скарб.
*Вершники — всадники.
*Съёмный — рукопашный.
*Правёж — взыскание долга с истязанием.
*Дючеры — тунгусоязычные племена, впоследствии вошедшие
в состав современной нанайской народности.
*Аманат — заложник.
*Ясырь — пленный холоп.
*Ачаны — предки нанайцев.
*Раскат — площадка для установки пушки.
*Живот — имущество.