Михаил Ерёмин - любимый профессор

Фото: Михаил Павлович Ерёмин. Май 1997 года.
Фотоснимка начала 1980- х гг. в Интернете не нашёл.


+
Памяти Михаила Павловича Ерёмина (1914 – 2000)(1)


     Просматривая свой дневник, наткнулся на давние записи о преподавателе Литературного института М.П. Ерёмине. Решил полюбопытствовать: как он представлен в Интернете. Набрал имя в поисковике – и обнаружил три, привлекших моё внимание, страницы.
     На первой из найденных опубликован поэтический сборник  Николая Рубцова «Лирика» (2013), в предисловии которого, написанного Владимиром Смирновым, прочёл: «Когда приходится читать или слышать, как кто-то читает «Поезд», я, например, всегда вспоминаю, как эту вещь читал Михаил Павлович Еремин, профессор-пушкинист, небывалая личность, властитель дум Литературного института в 1960–1980 годы. Рубцов внимательно слушал его лекции»
     Вторая страница представлена сыном сестры М.П.Ерёмина – Клавдии Павловны Щекиной, то есть его  племянником, в 2013 году. По скромности, он своего имени не называет. Сожалея о том, что в Интернете нет фотографий этого, несомненно, выдающегося человека, он поместил здесь три его фотоснимка из семейного архива: 1936-го, 1960-х  и 1997-го годов.
     И, наконец, третья, имеющая мемуарный характер, названа так:  «Андрей Углицких: Михаил Павлович Еремин как зеркало русской литературы».  Она опубликована в 2008 году. Здесь можно прочесть высказывания некоторых  писателей о М.П.Ерёмине. Например, Станислава Куняева:  «А профессор Литературного института Михаил Павлович Еремин, у которого двадцать лет назад учился Рубцов, произнес такие слова, от которых зал загудел и взорвался рукоплесканиями: – Думая о Рубцове, глядя на его памятник, побывав в его деревне, вспоминая его стихи, я сегодня испытываю чувство, которое давно уже не приходило ко мне, я горжусь, что я русский!»
     Любопытное воспоминание, героями которого являются великий поэт и его преподаватель Литературного института, написано Андреем Углицких. Вот последний комментарий к нему, оставленный Валерием Воскобойниковым (19.06.2017): «Я учился на ВЛК в 1971–1973 годы. Михаил Павлович был и у нас любимым профессором. Если, съехавшиеся отовсюду в Москву, многие из нас поддавались разным столичным соблазнам, то уж на его-то лекции мы собирались в полном составе. Это был прекраснейший человек и великолепный преподаватель. Я и сейчас часто вспоминаю его»
     Сами же воспоминания Андрея Углицких я оставляю «под занавес» – как наиболее интересные и содержательные! Их можно прочесть сразу же после моих заметок о любимом профессоре, сделанных по дневниковым записям.

17.06.1982

     В прошлом году  жене удалось (страшно повезло!) подписаться на Пушкина. В анонсе я прочёл, что в  последнем томе будут приложены речи и статьи о Пушкине – Гоголя, Достоевского, Тургенева, Блока, Горького, Твардовского и некоего Ерёмина. Впрочем, почему «некоего»? Собрание сочинений будет выходить под его наблюдением, да и составлено оно им же. Я тогда подумал: надо же,  какой-то Ерёмин оказался в одном ряду с великими, сказавшими своё слово о величии Пушкина.
     Сегодня М. П. Ерёмин перестал быть «каким-то»: я увидел его воочию. Им оказался профессор Литературного института, читающий у нас, заочников, курс «Лирика Пушкина». Внешне – старик с лицом спившегося актёра: морщинистое, подвижное и вполне «краснорожее». На затылке у него лохматилась седая грива, а спереди – залысина заползала выше темени. Знакомился он с нами, вышагивая по аудитории. А смотрел на нас недоверчиво. Казалось, что он хочет во что бы то ни стало защитить поэта от нас, «непросвещённых варваров».  Хотя изредка и признавался нам в своей любви к Пушкину, как бы пытаясь нас ею заразить. Стихи он читал с неслыханным напряжением. Сердце, наверное, у каждого сжималось: напряжение невольно передавалось всем «зрителям».
     – Кто хочет, как говаривал Хлестаков, существовать литературой, – «давил» на нас Ерёмин, – помните он говорил: «я в некотором роде ей существую» – тому Пушкин не помощник, а первейший враг. Пушкин – прозрачен и правдив. Там у меня в пОртфеле, – он махнул рукой на жалкую папчонку, лежащую на столе лектора, – сборничек одного поэта, хорошего поэта, кстати, тоже закончившего заочный факультет.
     Кто-то хихикнул, услыхав слово «пОртфель» с ударением на первом слоге.
     – Я специально так говорю, – мгновенно отреагировал Ерёмин, – я знаю, как надо правильно произносить. Только знаете, надоело правильно говорить! Хорошие начала у стихотворений, – продолжил он  о «хорошем поэте», – но дальше автор сбивается на риторику. Я понимаю: редакторы любят риторику. «Его зарыли в шар земной… » – какая бездушная риторика! Человек – умер. Это – глубочайший, таинственный переход. А он  про «шар земной»!
     Еремин чуть ли не в трагических тонах вёл лекцию. Впрочем, она  менее всего  напоминала лекцию в привычном смысле. Шагая взад-вперёд по проходу между столами, он один раз остановился около моего стола и  бесцеремонно на меня уставился. Подняв глаза, я столкнулся со свинцовым, словно бы увязшем в самом себе взором.
     – Пушкина надо читать маленькими порциями, – вбивал в нас пушкинист, – одно стихотворение в день, не больше! А по поводу моей статьи в  ряду «О Пушкине», в огоньковском издании (я едва не подскочил от удивления: прочёл мои мысли!): да, приобщился и я! Помните, как однажды сказал Марк Твен: «Умер Гомер, умер Шекспир, что-то и я себя плохо чувствую».
     Поэт издал 20 сборников! Вы представляете? – 20 книг! Я видел, как он читал со сцены. Читал,  вернее, вычитывал из раскрытой книги. Он даже не помнит, что написал… В голове всё перемешалось… Столько много! А сколько в этих книгах воды! Но ему ведь надо кормиться стихами. Есть такое выражение. Некоторые редакторы говорят: «написано профессионально». Какой страшный вывод!  Что значит профессионально? Освоить стихотворную форму может любой мало-мальски грамотный человек. Да и неграмотный – тоже! Но написать подлинное стихотворение!.. Или же говорят: «у него каждая строка выстрадана». В двадцати сборниках!? Если первая строка выстрадана, вторая – выстрадана, то после третьей его должен схватить инфаркт! Если каждый стих он пишет, страдая,  то хватит ли у него здоровья накатать 20 книг?!
     Неожиданно Ерёмин спросил, обращаясь к аудитории:
     – Кто помнит стихотворение Пушкина «Воспоминание»?
     – «Воспоминание о Царском селе»? – резво откликнулась одна девица.
     Профессор поморщился.
     – Да какое Царское село?! – в сердцах махнул он рукой.
     Я лихорадочно вспоминал первый стих и, вспомнив, выкрикнул не вполне уверенно: «Когда для смертного умолкнет шумный день…»
     – Ну, спасибо! – театрально воскликнул и слегка поклонился Ерёмин, – Вот уважили! Хоть кто-то помнит.
     В сгустившейся тишине Михаил Павлович едва слышно начал читать «Воспоминание». Голос его, поначалу слабый и глуховатый, с каждым стихом уверенно набирал силу, твёрдость и высоту, а в конце – вдруг резко ниспал, чуть ли не до шёпота: «Но строк печальных не смываю». На несколько долгих мгновений аудиторию объяла глубокая тишина. Вот уж уязвил, так уязвил!
     – Толстой перемалывал, перестраивал себя, – Ерёмин черкнул рукою вдоль груди, от живота к горлу, – и вот в этот-то момент он обратил внимание (пронзило!) на это пушкинское стихотворение. То же и у Чехова в «Дуэли». Толстой  всё же решил «поправить» поэта. У Пушкина: «Но строк печальных не смываю». Толстой сказал, что лучше было бы не «печальных», а «постыдных». Кто здесь выше? Пушкин несоизмеримо выше! Он отрицает всю жизнь. Над всей жизнью проливает слёзы. А Толстой стал разграничивать: это, мол, хорошо, а вот это – постыдно.

13.08.1982

     В Историчке – М.Ерёмин: «Пушкин  публицист» – одна из самых сильных книг, написанных о Пушкине. За каждой строкой (таков стиль!) ощущается боль автора. (Вспомнилось, с каким надрывом он читал вступительную лекцию). Как грустна 8-я глава введения «Дело поэта»! Она об особом (невыносимо трудном!) положении писателя и вообще человека мыслящего в России. Это надо ясно видеть, чтобы понять трагедию Пушкина. От неё – в сегодняшнее время (сравниваю!), и снова – к Пушкину: такое вот кольцо-кручина.

16.08.1982

     Размышлял о «космосе» Пушкина. Ерёмин подсказал, какие  нервы связуют отдельные узлы, но я и сам увидел, как темы зачинаются, падают семенем и произрастают – и продолжают  затем обогащаться (в разных произведениях) всю творческую жизнь! Новизна – всегда из взорванного  (но не убитого!) старого. А старое хоть явно и отбрасывается, неявно служит сокрытым ядром поправшему его новому.

26.09.1982
 
     Вчера Ерёмин читал вводную лекцию по теме «Русская литература XIX века». Глубокая и бередящая душу! Порою лектор затихал, закрывал лицо ладонью – вспоминал ли, думал ли? – аудитория замирала и внутренне взвинчивалась.  Казалось, что-то  трагическое гнетёт ему душу.  И этот гнёт невольно передавался и нам, слушателям.
     Заговорил о моде на миф: дескать, что ждать от моды глубины, мода – преходяща.
     Далее, образно – о первой ступени развития литературы: «Есть, конечно, ещё литературы, которые только выдираются из фольклорных пелёнок».
     – Когда видишь толпу у магазина, – повёл издалека Ерёмин, – у винного отдела, и в толпе замечаешь пьяненьких... «Пьяненький» – кто, скажите, много размышлял над этим словом? Кто из писателей? Правильно: Фёдор Михайлович Достоевский.
     Странная, казалось бы, мысль. Однако – какой рывок от современной действительности!
     Начал было рассказывать о Мельникове-Печерском, но тут же осёкся:
     – Нет, сначала – о «Слове»: можем ли мы представить русскую литературу без «Слова»? Да… А ведь его могли и не обнаружить! Что бы изменилось? Можно представить? Пожалуй, можно… В старообрядческой иконной лавке Мельников обнаружил и держал в руках рукопись, писанную самим Аввакумом Петровичем. Полистал, посмотрел – и счёл не заслуживающей серьёзного внимания: отдал начальству! Но как представить нашу литературу без протопопа Аввакума?! Да…
     Михаил Павлович надолго умолк, стал теребить пальцами подбородок.  Он не досказал мысль, но в то же время казалось, что выявил её вполне. Призадумался… И в самом деле, есть над чем задуматься: как, из чего складывается литература.
     – Тургенев – крупный телом, с прекрасной сединой. – продолжал лектор, – В кругу своих французских друзей-писателей он превосходил всех, даже Флобера, тоже крупного мужчину. Остальные – Доде, Мопассан, Золя были его помельче. Да… Крупный мужчина, а имел ба-а-а-бий  голос! Французские друзья буквально все признавали, что Тургенев не только великий русский писатель, но и величайший в Европе того времени. Говорили об этом вслух. Тургенев защищался: «Что вы! Это я? Вот Пушкин – это да, писатель, а я только ученик его». Но кто тогда в Европе знал Пушкина? Что-то, конечно, прочли… Например, «Пиковую даму». Да только было совершенно непонятно, чем же он велик.  Пушкина, правда, высоко ценил Мериме, но Мериме был до них. Они обращались к Тургеневу: переведите нам что-нибудь из Пушкина. «Что вы, – возражал он, – разве возможно его перевесть?» – «Ну, тогда хоть прочтите что-нибудь» – и Тургенев читал им «Пророка»  А Достоевский? – везде и всюду всё Пушкин да Пушкин. Эта мелодия проходит сквозь все его произведения, сквозь всё творчество! (…)
     Вспомним «Цыганы». Пушкин написал их в 1824 году. В поэме встречается: «неволя душных городов».  Помилуйте! Откуда душные города? Какая духота? Печи топили берёзовыми дровами. Над Петербургом ни одной фабричной трубы! Да… Вот, поди, разберись…  (…)
     Я против того, чтобы расставлять оценки европейским литературам XIX века – четвёрка, тройка… Но о русской можно сказать – и в этом я убеждён! – что она самая чуткая на беду, на боль, которая есть и которая предстоит… (…)
     – Был у меня один знакомец, – делится с нами Ерёмин, – литературовед Степанов. Он работал над творчеством Хлебникова. Был влюблён в него. Написал 25 авторских листов. Но опубликовать не успел – умер. Рукопись долго лежала в редакции. Её наконец прочли и поручили мне подготовить её к печати. Да… Им нужно было, чтобы я сократил её до 10-ти листов. Я согласился. Стал её разбирать. Жена тоже прочла – жена-то у меня филологиня! – и вынесла своё заключение: «Да ведь он, Степанов, а Хлебников тем более – того!»
     Михаил Павлович повертел пальцем около виска.
     – А Блок? – спросил я осторожно.
     – Да и Блок  – тоже...
     – А Есенин?
     – Тоже. Да… Вот так…
     Никто почему-то не стал оспаривать «революционные» утверждения профессора. Всё дружно промолчали! А он вдруг перескочил на другую тему:
     – Я вам не рассказывал о «Единой матери русской литературы»? – никто на вопрос не откликнулся, а Ерёмин продолжал. – Весной я прочёл  одну лекцию… А дело вот в чём. Давайте-ка припомним, когда рождались писатели. Пушкин, Боратынский, затем – Гоголь, Лермонтов, Тургенев, Достоевский, Толстой…  Все – в первой трети века. А дальше? Дальше – хоть шаром покати! Выходит,  рождались-то пачками!  В общем-то, 40 лет –  и никого! Ах, да: ну, Писарев, ну, Добролюбов… Только в 60-м году родился Чехов. И снова писатели прут кустом. Что за мистика? Я, конечно, далёк от неё… В большой литературе есть прорывы в тайны жизни… И такие прорывы не идут сплошняком.  Но только по этим вершинам мы и определяем достоинство литературы.
     Хочу вас остеречь от рационалистической самоуверенности. Возьмём, к примеру, «Медного всадника». Я ещё буду говорить о нём подробнее. Да… Сколько захочу, столько и буду говорить! Чем больше о нём пишут, тем больше эта поэма кажется таинственной. Вы – люди по своей доброй воле подневольные. Хочу, чтобы ваша неволя была использована не прагматически. К этому вас призываю! Помните, у Достоевского: «Открыть человека в человеке». Можно, конечно, открывать… Но надо помнить  о времени, в котором живёшь. Человек есть средоточие. В нём есть крупица вечного. Время должно быть налицо, но и «крупица вечного» – тоже! Надо  увидеть не только то, что навязано временем. Начиная с Пушкина и Гоголя, при чтении их нам не нужно перенастраиваться, как это приходится делать, скажем, при чтении Аввакума. От них началось! Почти два века. Да…
     Знаете, мне приходилось работать в редакциях, и вот, что я недавно обнаружил: в редакциях тоже перестали работать! Если раньше к книге прилагался список опечаток, то теперь… Этот список должен быть – во!  Ерёмин развёл  руки в стороны, опустил и продолжил:
     – Некоторые считают, что-де прочитаю учебник… Но нельзя изучить литературу, не прочитав самих текстов. Даже нет, не текстов – ими занимаются текстологи – а творений! Именно творений! Я не понимаю, когда говорят: написано профессионально. Хуже не придумаешь! Что значит профессионально? Творчество – оно не поддаётся определению. Творчество… Когда Пушкин за один день сочинил 250 стихов «Медного всадника»… Затем переписывал набело и, конечно, при этом правил… Вот – творчество!
     Михаил Павлович тихо начал читать:

Пустынный остров. Не взросло
Там ни былинки. Наводненье
Туда, играя, занесло
Домишко ветхий. Над водою
Остался он, как чёрный куст
Его прошедшею весною
Свезли на барке. Был он пуст
И весь разрушен. У порога
Нашли безумца моего,
И тут же хладный труп его
Похоронили ради Бога.

     Удивительно гнетущее (в артистическом, конечно, смысле!) чтение, с каким-то внутренним, слышимом на пределе слуха скулением или подвывом. Такого я ещё не слыхивал! Да что я слыхал вообще?! Впрочем,  продолжу. Трудно стронуть с места и тащить скрипучую телегу памяти.  Не помню дословно, но за смысл ручаюсь. Он стал говорить о подвиге Евгения примерно такими словами:
     – Это – умение преодолеть напор любезной действительности. Это и есть горнее, вышнее! Мелкий чиновник… «Это мне на службу? Когда погибла Параша?! Но – нет!» (…)
     Под конец Ерёмин перешёл к Жуковскому:
     – Высокая одухотворённость русской литературы – вот в чём заслуга Василия Андреевича Жуковского. Нет, он не был в жизни бледнолицым романтиком. Румянец во всю щеку. Любил он и солёное словцо, и шутку. Любил выпить и закусить. Эта сторона его характера – в протоколах «Арзамаса».
     Не припомню, в связи с чем Михаил Павлович в середине лекции вдруг заговорил о Борисе Можаеве. Помнится, он долго пытал аудиторию:
     – Кто написал «Живого»? Ну, кто?
     Никто не отзывался, и когда уже профессор готов был потерять терпение, кто-то буркнул:
     – Борис Можаев.
     – Спасибо, порадовали!

28.09.1982

     Вчера один студент (фамилию опущу!) после лекции Ерёмина на мой вопрос: «Записывал?» – чуть ли не со злобой ответил:
     – А чего записывать? Представление, да и только. Нет мыслей!
     Это у Ерёмина нет мыслей? Да у него что ни фраза и жест, её подкрепляющий, то «животворная» мысль! Я не стал «оспоривать глупца».  Помнится, пожалел тогда, что у меня нет портативного магнитофона, чтобы не утратить ни слова, сказанного Михаилом Павловичем.

29.09.1982

    - А Евгений Онегин – это развитие характера. Кем был герой? Он познал «науку страсти нежной». «Арс аморе» (Овидий Назон) давно переведена, но с купюрами.  У меня есть «неремонтированная» книга. Овидий не понимал любви. Под ней он разумел лишь телесные наслаждения. Вот и Онегин… Был «академиком в любви», но по сути пребывал в состоянии безлюбовности, а стало быть, и бездуховности. Пушкин – в любви был «глуп и нем». Но тем не менее он был другом Онегина, по крайней мере – приятелем его. Обыватель любит подмять под себя гения… Писали (Лакшин), что Онегин списан с Раевского. И не будь Раевского, не появился бы, де, и Онегин.  Читайте роман! Не пробегайте, как овца по сломе. Никто  не осмелился  «так» довести героя до кровавой лужи убийства. А Пушкин  не только довёл, но и – главное! – вытащил из неё! От тьмы – к свету! Стоило лишь появиться искорке любви, как человек становился в силах выйти из трясины к свету. (…)
     Добролюбов раздул «лишнего человека» и засунул в него, как в гоголевские шаровары,  и Бельтова, и Рудина, а заодно и Онегина – в столь сомнительную компанию! А ведь трагическая фигура – лишний человек! Читаешь иной учебник для средней школы и видишь, что автор сам не двинулся дальше первой главы. От куда и до куда развивается Онегин?  О чём вообще роман? Это первый русский роман – про любовь! Она, любовь, не только называется, но и живёт. Не каждому дано написать про любовь. Это как юмор: он есть или нет. Хохмачеству можно научиться, а юмору – никогда! Кто умеет про любовь, у того получается – и «Тихий Дон», и «Привычное дело»… (…)
     Все гении XIX века, скажу напоследок, переоценивали возможности своих читателей.

11.05.1983
    
     27 апреля держал экзамен у Ерёмина. Досталось: о «Станционном смотрителе» и о творческом пути драматурга Островского. Когда я помянул Макара Девушкина, который,  размышляя о Самсоне Вырине, указал на чиновника Горшкова, Михаил Павлович остановил: «Достаточно!» А дальше спросил:
     – Чем же всё-таки отличается купец 50-х годов от купца 80-х?
     – Ну, в 80-х, бесспорно, купец уже пошёл не тот, что прежде. Появился купец-промышленник. Стал встречаться и меценат…
     В это время экзаменатор вписывал оценку в зачётку и, не дав мне договорить, протянул её мне:
     – Пожалуйста!
     Заглянул в неё уже в коридоре: «Отлично».

27.06.1983

     В Некрасовке рылся около 2-х часов – до головной боли! И незачем было настырствовать: ещё в прошлое посещение понял, что ничего, кроме «Яснополянских записок» Маковицкого, меня не  заинтересует. Взял первые два тома. Подымаясь к улице Горького, вспомнил и пожалел, что забыл взять том с указателями.  Но вскоре и  утешился:  сначала в Академкниге («Н.И.Новиков и его современники». М.,1961), а затем (особенно порадовался!) – в книжном на Сретенке  (М.Ерёмин. Пушкин публицист. М., 1976)(2).

16.06.1996

     В пятницу (после «собрания» (3)) зашёл Андрей Лисунов - высокий, симпатичный и слегка стеснительный. Заканчивает аспирантуру в Литературном институте.  Шеф Андрея – Михаил Павлович Ерёмин. Я сказал, что-де вот в одной своей статье (4) царапнул Михаила Павловича. На что Андрей: «И много есть, за что его можно царапать. Он и сам признавался, что сжёг бы свою книгу «Пушкин публицист». Напоследок Андрею сказал, что мне близка (по взгляду на творчество Пушкина) его статья (5) и что далеко не каждый сумел бы так Пушкина прочесть.
     Ничего не скажешь: круто  расправился Ерёмин со своей книгой! Комментировать слова профессора не буду, только за мечу, что сказаны они уже в новую, "бесцензурную" эпоху.




Андрей Углицких:

     Пермь, 1999… Я в гостях у замечательной поэтессы Валентины Телегиной… Узнав о том, что у нас на ВЛК спецкурс по А.С.Пушкину вел профессор Ерёмин, Валентина Федоровна (учившаяся в Литинституте в начале восьмидесятых) радостно встрепенулась: "Михаил Павлович? Он же, в литинститутскую мою юность, был заведующим кафедрой... Боже мой, Михаил Павлович, Михаил Павлович..."
     Кто же такой Михаил Павлович Еремин?
     Честно порылся в интернете: ничего. Почти ничего. Вот так: жил-был человек, заведовал двадцать с копейками кафедрой в Литинституте, профессор, выдающийся ученый – и …ничего. Ни фотографии (6), ни одного труда в паутине не запуталось, не зацепилось за всемирную... *** Несправедливо. Приходится, хотя бы, частично, восполнять пробел.
     Представьте себе на миг один из портретов, которые раньше висели во множестве советских школ на стенах классных комнат. Классики. Гордость литературы, науки. С бородами, а ля академик Павлов или Лев Николаевич Толстой. Представили? Тогда вы имеете счастье любоваться почти что Михаилом Павловичем. Профессор-фронтовик, обожал Рубцова. Души в нём не чаял. Много рассказывал о нем. Оригинальнейший пушкинист. В частности, мнение о том, что Пушкин-де, однолюбом, оказывается, был, что любил одну-единственную женщину в жизни своей – услышал я впервые именно от Михаила Павловича... Но это разговор отдельный.
     А сейчас, если позволите, расскажу я, точнее – перескажу (вкривь и вкось, конечно, но – что делать!) один из оригинальных, надеюсь, рассказов Еремина о Рубцове. Точнее, о Гомере, "Илиаде", а также – вдове философа и филолога А.Ф. Лосева, профессоре Азе Алибековне Тахо-Годи...
     А рассказывал Михаил Павлович, нам, курсантам ВЛК, тогда, примерно, следующее, и – так: "В шестидесятых читал лекцию студентам. О тематике литературных произведений, об идеях, лежащих в основе... так сказать... В самом конце спросил: "Вопросы есть?" Тишина. Пауза. Смотрю, в задних рядах поднимается рука одинокая: "Можно?" – "Сделайте милость, молодой человек. Только представьтесь сначала..." – "Рубцов Николай..." (У меня что-то дрогнуло внутри. Потому, что к тому времени, уже знаком был со стихами вологжанина. Читал и "Доброго Филю" и "Я уеду из этой деревни...") – "Слушаю Вас, Николай..."
     "Я считаю, профессор, что ничего нового в литературе за последние две тысячи лет, в смысле, открытия новых тем, там, и прочего не произошло. Что все, что было – в "Илиаде" Гомера – любовь, ненависть, месть, зависть, коварство – то и осталось!" И – сел, не дожидаясь ответа.
     Не скрою, был я озадачен. Слегка. Почему? Да потому, что Рубцов прав был. Во многом. Но потом взял себя в руки – и пошел плести словесные кружева. Насчет того, что, возможно, действительно, ничего глобального не появилось, но, однако, в то же время, имело место уточнение, шла, так сказать, углубленная проработка открытого, освоенного мыслителями и писателями Древнего Мира, в том числе, и древними греками. В общем, с миру по нитке – голому рубашка получилась. Выкрутился. Я же профессор, как-никак... Профессор, по определению, должен все знать. А иначе – какой это профессор?
     Так вот и познакомился с Николаем Михайловичем. Лишь спустя некоторое время удалось выяснить подоплеку, так сказать, того, откуда это у Рубцова любовь такая к Гомеру... Работала у нас на кафедре античной литературы Аза Тахо-Годи. Вдова философа Лосева. Строга и требовательна была. Была у нее фишка: все студенты ее должны были прочитать "Иллиаду" и "Одиссею". И потом – пересказать ей содержание. Чтобы получить зачет. А не знаешь Гомера – до свиданья! Строга была. Требовала – невозможного. Почему невозможного? А вы сами-то пробовали книги эти осилить? То-то! Голову сломать можно! До того «занудные» тексты! Особенно, для неподготовленного человека. А Рубцов, надо сказать вам, студентом, не ахти, каким усидчивым был, не ахти... Он постарше остальных, у него жизненный опыт побольше – детдом, служба на флоте... Спиртным, конечно, увлекался. Было... В общем, в срок он Азе Алибековне ничего не сдал. Хотя, пытался. Честно пытался читать. Даже – дошел до второй песни... Ладно, перенесли ему сессию. Он еще раз начал Гомера грызть за мягкое место. Дошел, на этот раз, до четвертой, кажется. Опять сорвался... Нет, положительно невозможно осилить грека проклятого! Надо же – такую тягомотину сочинить!

Ладно, уехал в Тотьму, а там, разлив, оказался отрезанным от внешнего мира... Дошел – до восьмой песни... Опять срыв! Но вот дальше  –произошло...чудо! С четвертой или пятой, там попытки, вдруг отрылся ему грек! Сдался! И такая красота невозможная, по словам Рубцова, явилась ему со страниц "Илиады", что ни в сказке сказать, ни пером описать! И пошло-поехало. Перевернулось все в голове у автора «Доброго Фили». Другими глазами он на мир, вдруг, смотреть стал... Вот что такое преподаватель хороший. Настоящий...
     ...Вывод, какой? А никакого. Читайте Гомера. У него все написано... Все."


ПРИМЕЧАНИЯ ПУБЛИКАТОРА:

1) Воспоминания опубликованы в сентябрьском выпуске (№154) литературной газеты Архангельской области "Графоман". Главный редактор Николай Павлович Васильев - http://www.stihi.ru/avtor/uchitelrulit
2) Слава Богу, сегодня можно в Интернете прочесть главный труд М.П. Ерёмина: «Пушкин публицист».
3)В редакции журнала «Культурно-просветительная работа» («Встреча»).
4) «Обиды не страшась…» (О «Памятнике» Пушкина).
5) «Сокровенный труд о странном монархе» (Пушкин – историк Петра). Эту статью я опубликовал в возглавляемом мною журнале «Культурно-просветительная работа» («Встреча») (№6, 1996)
6) Три фотографии М.П. Ерёмина, напомню, представлены в Интернете его племянником.