Стихополотно. Камчатка

Камчатка
 
С вертолёта времён вьетнамской войны
 сначала видишь «дым». Приближаясь,
видишь: озёра и разрушенная кромка
 кальдеры Узон рисуют паром
 голубые и жёлтые страны Клода Моне.
Совсем близко – прозрачные
 водоёмы: один скоро станет оранжевым,
в другом через грязевую глину
 угрожающе булькают пузыри.
 
Жизнь  всех оттенков, кроме зелёного:
в этом мире отсутствует фотосинтез.
Мои серебряные кольца почернели
 от сероводорода. Вода, пузырясь,
кипит при 95 градусах Цельсия;
лакмусовая бумага показывает,
что вода здесь – как азотная кислота,
а неподалёку – как щёлочь; я не стал бы
 трогать ее и холодной. Вокруг
 каждого водоёма – жизнь: тускло-красные,
жёлтые, бежевые маты архей и бактерий.
 
Восемь месяцев в году
 кальдера Узон покрыта снегом. Вода
 проникает до уровня магмы, оттуда
 поднимается вверх, фильтруя,
осаждая, откладывая, растворяя.
Геохимия в скоростном режиме:
вот реальгар и золотая обманка; а на пять
 метров глубже, возможно, и золото.
 
Некоторые любят погорячее.
Некоторым нужен кислород,
другим – не нужен. Образовалась ниша,
прочее – игра эволюции,
её мастерская; дайте ей время и шанс,
C, N, H, O, S и металлы, и жизнь
 выберется на свою тропу;
бактериальные маты, несмотря
 на адские (для нас) кислотность и жару,
продолжают свои любимые игры,
выживая с помощью горстки генов.
Pyrolobus fumarii лучше всего растёт
 при ста тринадцати градусах Цельсия.
 
За ними – не дымное зеркало магов,
а мокрые молекулярные стратагемы.
Можно сварить яйцо (да и любой белок)
в водоёмах кальдеры Узон;
стенки обычных клеток расплавятся
 в этом растворе. Но не таковы
 гипертермофилы: стенки их клеток
 сшивает эфирная связь;  их белки
 укреплены повторами стойких
 аминокислот; их ДНК – под охраной
 полиаминов, щелочных белков,
обратных гираз, и снабжена
 надёжной ремонтною мастерской.
 
Так они приспособились жить – как и люди
 в этих местах, те, кто раньше
 обслуживал советские подводные лодки;
теперь корабли ржавеют; зимой
 электричество включают лишь на три часа в день;
но люди всё ещё здесь – продают
 ягоды и чёрную редьку на рынке;
ездят на краденых японских машинах;
трижды в день на столе у них рыба  –  и пьют.
Они живут здесь, на периферии,
в девяти часах лёта от Москвы,
где орлы выкармливают птенцов;
где земля дрожит; где по ручьям медведи
 ловят лосося, идущего в реки на нерест.
 
А кто-то из нас не ловит уже ни лосося,
ни человека, мы охотимся за археями:
могут ли люди есть одну только серу,
водород и соли железа? Хватит ли знаний,
чтобы узнать, как это сделать?
Ах, организм, заворожи нас своею
 холистической сетью химических трюков
 среди жары и кислот! А кто-то из нас –
нового рода ловцы, охотники за ДНК,
кроме неё, ничего не имеет значения, правда?
От неё зависит, станешь ли ты рыбой фугу
 или лабораторною мышью; в ней
 четырёхбуквенным кодом записаны все
 схемы сокрытых в тебе сборочных линий.
Кто знает – может быть, в этой грязи
 горячих источников прячется ген,
цена которому – миллионы?
А что получит Камчатка?
 
На куске моржовой кости
 вырезан русский медведь,
тепло одетый, сидящий в санях,
усталый, как наши студенты.
После целого дня полевой работы
 они, скрестив ноги, устроились на полу,
стабилизируя свою ДНК.
В лапах медведя – чашка горячего чая;
чайник стоит на снегу.
Где-то поблизости должен быть и огонь,
а позади дымится вулкан.
Славную жизнь порождает Камчатка.

Роалд Хофман