29. Эл. М. Ч

История одного человечества.



























































     Рассказы Петиного друга.




















































       Эл. М. Ч.
















                2016 г.





Собрание сочинений
в 99 томах. Том 29-ый.







































Мы работали над Эл. М. Ч.
Мы хотели помочь людям. На планете назревала катастрофа. Уже десятки стран так или иначе участвовали в войне. Вот уже несколько лет мы влияли на муравьиную кислоту соками различных растений. Покойный Гриндберг не оставил нам никаких записей о его последнем эксперименте, в подлинности существования которых мы не сомневались. После трагической смерти Гриндберга нам так и не удалось обнаружить тетрадь, в которой, как мы предполагали, были основные сведенья о его последнем успехе в науке. Мы с Бэтти были поражены, когда он ввёл нас в подземный зал своей загородной лаборатории.
«Сегодня вы увидите многое, но много
ещё впереди, -  сказал нам Гриндберг, когда мы
вошли в подземелье.  -  И это зависит от нас с
вами»,  -  добавил он. Он часто говорил загадками. Но всё, сказанное обычно им, как правило,
было исполнено большого смысла.
В загородную виллу его возил Стэм. В этот же вечер Стэм отпросился на ралли. И за рулём был Грибсон. Войдя в подземелье, мы увидели там
десятки металлических клеток, возле которых
бродили тигры и шакалы, волки и медведи. И тут
же беззаботно гуляли косули. Это был какой-то фантастический пейзаж. Около одной из клеток я
увидел льва уснувшего на животе у бегемота.
«Вчера ещё они были врагами,  -  сказал
Гриндберг.  -  Сегодня утром я впервые открыл клетки». «Как это вам удалось!»  -  вырвалось у
Бэтти. И тут я посмотрел на неё с укором.
Она прикусила язык. Шеф не любил телячьих восторгов. Обычно он учил нас ничему не
удивляться, и утверждал, что учёный не имеет
права не верить. Вопрос любого открытия,
говорил он нам, это вопрос времени и труда. Мы вошли вглубь зала. Тигры вежливо уступали нам дорогу. Гриндберг продолжал: «Я должен вам
рассказать обо всём. Конечно, вы вправе
отказаться, но...» И тут он замолчал. Мы вошли в лифт. Когда лифт опустил нас ниже, мы оказались
в светлой лаборатории. «Так вот где Гриндберг проводил бессонные ночи»,  -  подумал я. И
вспомнил, как он часто жаловался на бессонницу,
когда я отмечал переутомление на его лице.
«Видите этот сосуд?  -  сказал Гриндберг и
подошёл к столу, где кроме разбросанных книг я увидел небольшую стеклянную колбу. Гриндберг посмотрел на нас с любопытством.  -  Вчера ещё
она была полной»  -  добавил он. Бэтти опять порывалась о чём-то спросить, но я вовремя
дёрнул её за рукав. «А остальное вы видели
сами»,  -  сказал Гриндберг. И тут он нам
предложил войти в лифт. Назад мы ехали молча.
Ночной город лихорадило неоном реклам. «Что
это?»  -  спросил я у него, когда мы подъезжали к перекрёстку.
«Это  Эл. М. Ч.  Я назвал его  Эл. М. Ч.
Но это ещё нужно доказать»,  -  загадочно
сказал Гриндберг. Грибсон резко затормозил.
Мы чуть не наехали на перекрёсток. Светофор показывал остановку... Гриндберг высадил нас у
дома.
«Ну а теперь спать. Сегодня я
обязательно отосплюсь», -  сказал он на прощанье.

Больше мы его не видели. Утренние
газеты сообщали, что вчера в двенадцатом часу
ночи автомобиль с профессором Гнриндбергом
на полном ходу врезался в скорый поезд на нерегулируемом переезде. К месту аварии нас не пустили. Останки профессора, все, что удалось
найти, по распоряжению властей захоронили без
свидетелей. Родственников у Гриндберга не было.
А Грибсон бесследно исчез.
Через неделю он появился. К этому времени пресса уже обвинила его в неимоверном злодеянии.

В полиции Грибсон сообщил, что у дома
Гриндберга их ожидало два лимузина. Какие-то
люди, которых он мог бы опознать, предложили
ему пересесть в одну из машин. А за руль
автомобиля Гриндберга сел один из неизвестных.
Потом весь эскорт двинулся в обратном
направлении. Машину Гриндберга вёл
человек в сером костюме и тёмных роговых
очках. На мизинец его левой руки был надет
перстень с камнем голубого цвета. «Мы
переехали железнодорожное полотно,  -
продолжал Грибсон,  -  в том месте, где
получасом позднее произошла катастрофа.
Ещё двадцать минут мы ехали, удаляясь от
железной дороги. Потом машина Гриндберга остановилась. Меня повезли дальше. Мы ехали
почти всю ночь. Я понимал, что мы всё время
петляем, и чувствовал, что отъехали мы не
очень далеко. Потом мы свернули на
просёлочную дорогу, и тут мне завязали глаза.
Когда я проснулся, я уже был в закрытой
комнате без окон. Здесь было всё. Всё, что
нужно человеку, чтобы он чувствовал себя
как дома. Всё это время я читал.
Но когда ко мне пришли, я знал, что прошло около недели. Время я определял по своим часам. Мне опять завязали глаза и посадили в машину. По времени, которое я отсчитывал по часам, теперь
 должна была быть ночь. Но когда через сорок
минут мне развязали глаза, я был поражён. На
улице было совсем светло. Я посмотрел на
часы. Один из них посмотрел на меня и
улыбнулся. Мы уже были в городе. Меня
высадили у главного управления полиции. Часы
мои показывали понедельник три часа ночи,
хотя на башне было уже восемь утра. Один из
них внимательно посмотрел на меня, и я всё
понял. И вот я тут... А остальное вы уже
знаете», -  закончил Грибсон.

История эта оказалась более запутанной, чем
можно было предположить сначала. Грибсона
на всякий случай задержали. В бумагах
Гриндберга я обнаружил завещание. Всё своё
состояние и незаконченные эксперименты
Гриндберг завещал нам с Бэтти.

Мы оставили клинику. Вскоре мы поженились. Билл, единственный слуга Гриндберга, который прожил у него тридцать лет, ввёл нас в дом и объяснил расположение всех его жилых и подсобных помещений. Потом он привёз меня в загородную виллу и передал ключи от подземного зала и лаборатории. Ключи эти он всегда возил с собой. Хозяин ему полностью доверял. Билл сообщил мне, что в лабораторию
кроме хозяина и его никто другой никогда не
входил. Мне было неприятно узнать, что хозяин
погиб именно в тот вечер, когда мы с Бэтти
впервые переступили порог этого дома. Я был поражён тем, что Билл один выполняет в доме
всю работу. Правда, в городском доме
содержалась прислуга, но здесь, в загородной
вилле кроме Билла не было никого. В очень
редких случаях он нанимал подённых рабочих.
Но каждый раз новых и только негров. По доверенности хозяина он пользовался неограниченным кредитом в банке, а по делам разъезжал в собственном автомобиле. Мы
попросили Билла остаться у нас на тех же
условиях. И он согласился. Через неделю
Грибсона освободили из-за отсутствия улик, но
мы его уволили. Мою машину теперь водил Стэм.
А для Бэтти мы купили крокинг.*

В лаборатории Гриндберга мы нашли десятки растворов различных растений и
огромную бутыль с муравьиной кислотой. В
бумагах часто встречалось таинственное Эл. М. Ч.
Но нигде не было разгадки этих четырёх букв, которые так многозначительно произнёс
Гриндберг незадолго до своей смерти. Однажды
Стэм сообщил мне, что в тот вечер, когда он отпросился на ралли, он был в сером костюме и тёмных роговых очках. А на безымянный палец
левой руки у него был надет перстень с голубым камнем. Он показал мне этот перстень. И я
уговорил его заявить обо всём в полицию. Газеты опять зашумели о новой нити, ведущей к разгадке столь таинственного убийства профессора
Гриндберга. В полиции Стэм сообщил, что когда он прочитал в газете показания Грибсона, он вспомнил, что в тот вечер он был именно так одет, как описываемый в показаниях Грибсона похититель. На вопрос, почему он не заявил об этом сразу, он ответил, что испугался, но всё это время, на протяжении трёх месяцев, не мог думать ни о чём другом, и потому открылся своему новому хозяину,
который и посоветовал ему сообщить обо всём в
полицию. Полиция бросилась на поиски Грибсона. Через

* Крокинг  -  это автомобиль без водителя.


неделю его нашли. Теперь он работал
механиком по ремонту тракторов на ферме в двадцати милях от города. Стэма одели в серый костюм и тёмные роговые очки. Потом его ввели
в затемнённую комнату. Затем туда ввели
Грибсона. «Он»,  -  сказал Грибсон. Стэм стоял
к нему спиной. Но когда зажгли свет, Грибсон отказался от своих слов, утверждая, что в
полумраке Стэм очень похож на
предполагаемого убийцу. Что же касается
перстня, то ещё раньше, при первом
расследовании выяснилось, что какая-то фирма выпускает их десятками тысяч. А камни,
которые в них вставлялись,
изготовлены из цветного стекла, и только в
одной экспериментальной партии были
голубыми. Потом заказчик отказался от
этого цвета, и выпустили их всего восемьсот.
Но и этого было достаточно для того, чтобы поиск преступника по голубому камню считать невозможным. К тому же, при освещении, при котором Грибсон опознал в Стэме
предполагаемого убийцу, различить цвет камня
на перстне было невозможно. Полиция зашла в
тупик, и расследование затянулось на
неопределённый срок. Стэма и Грибсона
отпустили. Через месяц Билл сообщил нам,
что нашу загородную виллу посетил кто-то
чужой в то время, когда мы с Бэтти были на
приёме в Доме Печати по случаю выхода в
свет первого тома незаконченных
Гриндбергом теоретических работ по
аналитической биотонике животных, систематизированных нами и
подготовленных к печати.
Когда же я позволил себе усомниться в
предположении Билла, так как
все двери в доме были заперты, и ничего не
было украдено, он показал мне фотографию,
на которой я увидел силуэт мужчины в плаще широкого покроя и шляпе с большими полями. Нечёткий профиль, смутно вырисовывающийся
на серой фотографии, показался мне знакомым.
И я в ужасе понял, что это профиль профессора Гриндберга. Но фигура и костюм были явно не его.
Я спросил у Билла, откуда у него эта фотография,
и он рассказал мне, что в доме есть сигнализация, установленная ещё при покойном профессоре Гриндберге. Когда-то по его указанию Билл сам установил две автоматические фотокамеры,
срабатывающие сразу же, как только
биологический объект попадает в поле зрения объектива. «Внизу он не был,  -  сказал Билл,
когда именно об этом я хотел спросить.  -  Видимо, шифра он не знает». Вход в подземелье был зашифрован. Я понял, что нами
кто-то усиленно интересуется. И попросил
Билла ознакомить меня с системой
фото контроля. И сам проверил её
надёжность, дважды пройдя через оба сигнала.
Аппарат, установленный внизу, давал вполне
объёмное изображение. Но в момент
съёмки появлялась еле улавливаемая зрением
вспышка, которую можно было принять за
иллюзию свечения в темноте. Верхний же
 аппарат давал изображение зависящее от
 наружного освещения.
И тогда я попросил Билла поставить на все
 двери новые замки. Через неделю Билл показал
 мне фотографию, на которой было то же лицо. И
я заявил в полицию о том, что мой дом
посетил кто-то мне неизвестный. Но о
сигнализации я умолчал.
На протяжении трёх месяцев, каждый раз,
когда мы покидали загородный дом, в нём
оставался агент тайной полиции и продолжал наблюдать за дверью. Но больше сигнализация
не сработала ни разу. Через полгода мы с
Бэтти об этом уже не думали. И только Билл постоянно проверял кассеты, для надёжности периодически заменяя их новыми. Он никогда не забывал включить сигнализацию, если мы
покидали загородный дом. Мы продолжали исследования. На основании записей
составленных Гриндбергом мы создали
несколько препаратов способных вызывать
в организме животных различные устойчивые изменения. Одним из них мы случайно усыпили несколько сов. Это был искусственный
летаргический сон, полученный нами из-за
ошибки в эксперименте. В печати мы об
этом не сообщили. Совы же не нуждались
больше в питании и продолжали спать вот
уже на протяжении полутора лет. Один
препарат, созданный нами, увеличивал рост животных вдвое при увеличении рациона
питания на двадцать пять процентов.
Патент на него охотно приобрёл
животноводческий концерн. Ещё несколько препаратов, созданных нами, пошли на службу медицине. Но создать Эл. М. Ч. нам не
удавалось. Мы склонны были предположить,
что первые две буквы сокращённого
обозначения, созданного Гриндбергом
препарата, заключают в себе понятие:
«эликсир». Но что стояло за двумя
последующими, мы не  знали.

Вскоре для расследования дела Гриндберга была назначена новая комиссия. И там при более
тщательном рассмотрении дела заметили, что Грибсон не мог, придя в полицию, после того как похитители высадили его у Главного управления, рассказывая обо всём, что с ним произошло за последнюю неделю, сообщить нам, что его
провезли через тот переезд, на котором
получасом позже произошла катастрофа.
Грибсона опять взяли под стражу. И на первом
же допросе он заявил, что об этом он узнал из
газет ещё тогда, когда находился в плену. Он сообщил нам, что кроме комнаты без окон, в
которой он проснулся, там была спальня,
кухня, ванная комната и комната для отдыха.
И там тоже нигде не было окон. В комнате
для отдыха каждое утро появлялись свежие
газеты. Кто и когда их туда приносил, он не
знал. На вопрос же, почему он об этом не
сообщил раньше, Грибсон ответил, что его об
этом не спрашивали, но вкратце он тогда ещё рассказал, что там было всё. Всё, что нужно человеку, чтобы он чувствовал себя как дома.
На этот раз Грибсона отпустили под
расписку, взяв с него слово, что он никуда не
уедет, не оговорив это с полицией. Газеты
заговорили о полиции. В одних её хвалили за
успехи дополнительного расследования, в
других ругали за то, что первое расследование
было не тщательным, и был упущен момент,
когда по свежим следам можно было
отыскать убийцу. Одна газета напечатала анонимное письмо, автор которого сообщал,
что однажды вечером он видел профессора Гриндберга в легковом автомобиле.
Автор письма утверждал, что за рулём был
Грибсон, а он, обогнав машину с Грибсоном и Гриндбергом, повернул направо в тот момент,
когда Грибсон затормозил, так как для него
горел красный свет. Автор письма заявлял, что
он глубоко убеждён в том, что Гриндберг жив,
а так называемый убийца  -  это Грибсон. Кто
же погиб при катастрофе, он не знает, но думает что
это тоже дело рук Грибсона. Сообщение это
было напечатано в бульварной газете и, может
быть, поэтому его никто не принял всерьёз.
Полиция на этот счёт имела свою точку
зрения. Там решили, что кто-то пытается
навести её на ложный след. И об этом
сообщалось в «Вестнике преступлений».
Через несколько дней ко мне пришёл
неизвестный и заявил, что анонимное
письмо написано им. Он рассказал о том, что каждый теперь мог бы рассказать, так как постепенно все газеты перепечатали или процитировали это сенсационное сообщение.
Я с недоверием слушал пришедшего. И когда
он закончил свой рассказ, я неожиданно его
спросил: «А что было на голове у Грибсона?»
«Ничего»,  -  ответил он после небольшой паузы.
Я молчал. Уже прощаясь, он сказал: «Гриндберг
был в широкополой шляпе. А Грибсон был без головного убора».

Мурашки побежали по моей спине.
Когда неизвестный ушёл, я долго ещё сидел без движения. Всё выглядело так, как в детективном
романе. Всё говорило о том, что Гриндберг
жив. И вдруг я понял, что мне нельзя было
отпускать этого человека, не узнав у него,
кто он, и не взяв с него слово, что он даст о
себе знать, если это понадобиться для
расследования убийства профессора
Гриндберга, в которое я всё меньше и меньше
верил. Я в отчаянии схватился за голову.
Ведь я обязан был у него спросить, когда, в
каком месяце, и какого числа это произошло.
Если всё, сказанное им, правда, и Гриндберг,
или кто-нибудь другой, посетивший нашу
загородную виллу, ехал в один из тех вечеров,
когда в фотокамере появилось изображение!..

Работать я не мог. Вот уже четверо суток
Бэтти находилась в Париже, и посоветоваться
мне было не с кем. Конгресс биоманов прекращал работу в понедельник. И до возвращения Бэтти оставалось два дня.

В эту ночь я не заснул. Я всё время думал о
Грибсоне, стараясь вспомнить все случаи, когда
мне приходилось сталкиваться с ним. Я пытался проанализировать каждый его поступок. Я учёл
все его странности или, по крайней мере, то,
что можно отнести к таковым. Но мне так
и не удалось логически обосновать своё
подозрение. Какое-то подсознательное
чувство, с которым я не мог больше бороться, неумолимо влекло меня к Грибсону. Уже было
утро. Часы показывали девять. Я сел в машину
и поехал на ферму.

Грибсона я нашёл сразу. Он жил тут же, в мастерской, в небольшой светлой комнате с
окном выходящим на кукурузное поле. Я заметил,
что у него много книг. Но мне показалось, что он
их не читает. Уж слишком аккуратно они
стояли на большом деревянном стеллаже. В
основном это была техническая литература. На столе лежало и несколько справочников механика.
Я рассказал Грибсону всё. Я сказал ему, что
даже в большей мере, чем полиция, подозреваю
его в убийстве профессора Гриндберга. Я
рассказал о вчерашнем визите автора
анонимного письма, и о его утверждении, что Гриндберг жив. Я искренно признался в том,
что не вижу причин, побудивших его совершить
это преступление. И только не сказал ему о том,
что связано с сигнализацией и шляпой, что по утверждению анонима была на голове у
Гриндберга.

Грибсон смотрел на меня несколько усталым невнимательным взглядом. И мне показалось,
что он ждёт от меня чего-то большего. Меня испугала эта мысль. Я действительно начинал
верить в то, что передо мной не бывший шофёр профессора Гриндберга, а опытный преступник, способный просчитывать варианты своих преступлений намного шагов вперёд.

Неожиданно я предложил ему перейти ко мне на работу.

«Я знал, что вы за этим приехали»,  -  сказал
Грибсон.

«Вы не могли этого знать!»  -  почти выкрикнул я
и подумал, что ещё минутой ранее я и сам не
знал, что сделаю ему это предложение.

«Вы хотите за мной понаблюдать,  -  продолжал
он.  -  Вы не можете избавиться от мысли, что убийство шефа не раскрыто»,  -  закончил
Грибсон. И я понял, что это тяготит меня
больше всего. И отметил в словах Грибсона нехороший оттенок. И мне стало ясно, что он намекает на моё право наследования, которое
по завещанию вступает в силу после смерти Гриндберга. В ней же я теперь основательно сомневался. Тем не менее, я приглашал его к себе
на работу.

«Водить машину вам запрещено, и я предлагаю
вам разделить обязанности Билла».

Грибсон молчал. Но когда я сказал ему, что он
будет получать вдвое больше в сравнении с тем,
что он зарабатывает тут, он сразу согласился.
Я предложил ему переехать к нам уже в
понедельник. Но он ответил мне, что у него
сейчас много работы, и, кроме того, он должен подыскать себе замену. Ровно через неделю он
обещал закончить все свои дела на ферме и
переехать к нам. Мы расстались.

В понедельник вечером прилетела Бэтти. Успех
её доклада на конгрессе меня не удивил. Благодаря трудам Гриндберга мы делали значительные открытия в теоретической биотонике. Каждая
наша новая работа получала мировой резонанс.
Теперь уже я руководил научно-
исследовательским институтом построенным
на средства Международной Ассоциации
биоманов. Для работы над Эл. М. Ч. оставалось
очень мало времени. Тем не менее, находящиеся
под наблюдением животные требовали
постоянного ухода.

Грибсон оказался способным помощником Биллу. Трудолюбие его и исполнительность не вызывали сомнения. Через неделю он уже мог сам
наблюдать за поведением животных после тех
или иных прививок.

В лаборатории по вечерам оставалась Бэтти. Я
же три раза в неделю проводил семинары в Институте Измерения Исследований и
возвращался домой только в одиннадцать вечера.
Однажды я застал в лаборатории Грибсона. До
этого случая он туда не заходил. Мне это не понравилось. Когда я позже спросил у Бэтти,
зачем Грибсон приходил в лабораторию, она
сказала мне, что ей стало дурно, и она позвонила
 по телефону наверх Биллу. Но его там не
 оказалось,
и трубку снял Грибсон.

«И я попросила его опуститься ко мне,  -  добавила Бэтти.  -  Через несколько минут мне стало легче. А потом пришёл ты».

Всё это мне показалось подозрительным.

На следующий день я спросил у Билла, где он
был вчера в половине одиннадцатого. И знает
ли он о телефонном звонке Бэтти.
И Бил ответил мне, что был у себя.

«Мы с Грибсоном сидели у цветатрона,  -  сказал
он.  -  Шла передача из выставки цветов. Я ещё
подумал, что наши гвоздики пахнут гораздо
мягче, хотя и немного проигрывают в цвете.
Правда, на пятнадцать минут я уходил на кухню.
Но, когда я вернулся, Грибсон сидел на старом
месте и о том, что меня вызывала Бэтти, он
мне не сказал».

В воскресенье Грибсон попросил меня разрешить Стэму отвезти его на ферму. Я разрешил. В следующее воскресенье он повторил свою просьбу.
И я опять у него ни о чём не спросил. Так продолжалось несколько месяцев.

Однажды, во время кормления животных, он рассказал мне о том, что на ферме у него есть невеста. И что он хотел бы перевезти её сюда. Посоветовавшись с Бэтти, я решил позволить Грибсону привезти сюда свою невесту. Тем
более что по его словам она уже немолодая работящая женщина и сможет помогать Биллу ухаживать за садом. К тому же, Бэтти ждала ребёнка, и нам всё равно нужно было приглашать
в дом женщину. Бэтти должна была родить в
мае, и лето мы решили провести на загородной
вилле.

Грэтта приехала в воскресенье. Это была
довольно крупная тридцатитрёхлетняя
женщина. Волосы она расчёсывала на пробор.
И, не смотря на свою внешнюю грубоватость, оказалась очень добродушной и даже
застенчивой женщиной. Биллу она
понравилась. И он охотно познакомил её с
хозяйством. Больше всех радовался,
конечно, он. Теперь он готов был почувствовать
себя настоящим управляющим, и был благодарен судьбе, освободившей его от части работ.
Через неделю Грэтта перевезла вещи. И мы с
Бэтти освободили им две комнаты на втором
этаже. Я видел, что Грибсон чувствует передо
мной свою вину за то, что он обо мне так плохо
подумал тогда, когда я впервые встретился с
ним на ферме. И мне захотелось как-то ему
показать, что я на него не сержусь и, более
того, во многом ему доверяю. В нашей
совместной работе я стал иногда объяснять
ему о происходящих процессах в организмах
животных после той или иной прививки. Но,
как я заметил, его это не очень интересовало,
да и многое он просто не понимал. Первое
время он даже удивлялся, как это мне удалось приучить животных так терпимо относиться
друг к другу. Но вскоре он и к этому привык и
не допускал даже мысли, что могло быть иначе.
Ведь насколько труднее тогда было бы кормить животных и ухаживать за ними. Однажды он спросил меня, зачем висят эти мёртвые совы.
И когда я ему ответил, что они спят, он мне не поверил.

К вечеру Бэтти стало хуже, и мы со Стэмом
отвезли её в больницу. Грэтта хлопотала по хозяйству. Я заснул только под утро. Когда я проснулся, в доме было уже всё готово для
встречи молодой матери. Грэтта оказалась удивительной хозяйкой. А я уже готов был почувствовать себя отцом. Я не
находил себе места. Мне нужно было чем-нибудь отвлечься. Но в институте начались летние
каникулы, и мне пришлось сидеть дома.
Работать я не мог. Я с горечью подумал о том,
что на нашем семейном торжестве не будет
самого дорогого мне человека. И тогда я
спустился в лабораторию и, взяв одну из папок
 с записями Гриндберга, которую уже, конечно,
неоднократно просматривал, раскрыл её, и
стал перечитывать всё подряд. Так я просидел
часа полтора. Потом мне захотелось спать.
Но когда я уже собирался закрыть папку, я машинально перевернул ещё одну страницу и вздрогнул. Страшная мысль промелькнула в
моей голове. Я в ужасе посмотрел по сторонам.
Мне показалось, что за спиной у меня стоял Гриндберг. Холодный пот выступил на моём
лице. Руки мои дрожали. Я долго не решался
ещё раз посмотреть в папку. И подумал, что,
видимо, я устал, и это галлюцинация,
вызванная моим переутомлением и
воспоминанием о шефе. Просидев минуты две
без движений и, не будучи в состоянии ещё раз взглянуть в папку, я закрыл её и поднялся наверх. Папку я взял с собой. Потом я позвонил Биллу, и попросил его зайти ко мне. Когда Билл по моей просьбе закрыл за собой дверь на ключ, я
спросил его:

«Билл, вы знаете почерк Гриндберга?»

«Но как же, шеф,  -  сказал Билл.  -  Ведь мы с
вами разбирали все его бумаги. Да и до этого...
Я тридцать лет проработал с хозяином».

Я безошибочно открыл папку на том месте,
которое заставило меня вздрогнуть. Всё это
время я держал палец между той и предыдущей страницами. И тут я спросил у Билла почти шёпотом:

«Кто это написал?»

«Хозяин, шеф»,  -  сказал Билл.

«Прочитайте».

Билл начал читать: «Том, составь Эл. М. Ч. по
этому рецепту...»

«Хватит»,  -  сказал я. И закрыл папку.

Через три дня привезли Бэтти. Она родила
девочку. Грибсон радовался не меньше меня. Он пошутил, что теперь нас в доме будет поровну.
Моя отцовская радость смешалась с тревожным чувством таинственной неизвестности. Я мог поклясться, что раньше этой записи в папке не
было. Кроме меня и Бэтти к бумагам Гриндберга никто не прикасался уже давно. Грибсон в лаборатории был только один раз. Билл был вне подозрений. Да и он, при всей своей многолетней
преданности хозяину, никогда не вникал в суть
его экспериментов. Записку он читал
механически, даже не предполагая, что это
именно тот документ, который мы с Бэтти
так и не нашли, разобрав все бумаги Гриндберга. Сомнений не оставалось. Гриндберг обращался
ко мне после своей смерти. Записка попала в
папку не ранее года тому назад. Я помнил, что
в этот сейф я не заглядывал уже около года.
Бэтти, насколько я знал, тоже за последний год
ни разу не обращалась к записям, хранящимся в
этом сейфе. Да и не мог же я подозревать
Бэтти в том, что она, скрыв от меня, положила туда эту записку. Абсурд. Ведь мы с ней,
продолжая дело Гриндберга, вот уже два года безуспешно бьёмся над разрешением проблемы создания Эл. М. Ч. Я не знал, что мне думать. В голову лезли всякие сумасшедшие мысли. Бэтти я ничего не сказал; так как не хотел омрачать её
материнское счастье. Да и расскажи я ей
тогда об этом, это могло бы иметь очень плохие последствия.

Первые две недели я провёл у постели Бэтти. Предродовые волнения и то, что она работала
почти до последнего дня, лишили её сил, и она
слегла. Врачи посоветовали мне пригласить кормилицу, но Бэтти не согласилась. Своего
первенца мы назвали Люси. Девочка росла очень быстро и чувствовала себя прекрасно.
Когда Бэтти поправилась, я взял записку
Гриндберга и поехал в городской дом. Там в
секретном сейфе хранился шифр, с помощью которого я прочёл все составляющие Эл. М. Ч. Оказалось, что мы с Бэтти дважды получали
такой препарат. Но он не производил на
животных никакого воздействия. И всё-таки я
решил выполнить указания Гриндберга без промедления. Мне нужен был помощник. А Бэтти кормила ребёнка. Да я и не хотел посвящать её
в суть дела, пока мне не удастся хоть что-
нибудь прояснить. Оставались Билл и Грибсон.
Мой выбор пал на Грибсона. Я привёл его в лабораторию и положил перед ним
зашифрованную записку Гриндберга. Грибсон прочитал её незашифрованную часть и
вопросительно посмотрел на меня.

«Я вас не понимаю, шеф»,  -  сказал он.

«Мне нужен помощник. У Бэтти ребёнок, а я
должен продолжать работу».

«Но ведь я не могу заменить Бэтти».

«Да. Но у меня нет выбора».

Грибсон согласился.

Мы приступили к изготовлению препарата. Не
всё, что я поручал Грибсону, получалось у
 него хорошо. И всё-таки было видно, что он старается. Дважды его ошибки заставляли нас начинать работу сначала. Мы работали почти
не отдыхая, и к концу августа препарат был
готов. Всё это время работу Грибсона по уходу
за животными выполнял Билл. И я видел, что он
был не доволен. Обижать его я не хотел. Но мне ничего другого не оставалось, как поступить
именно так. Нам пришлось заказать новую
партию животных, так как имеющиеся у нас
были подвергнуты той или иной прививке.
Прошло ещё полтора месяца. И вот в середине октября мы смогли проверить изготовленный
нами эликсир на животных. Когда мы ввели его нескольким шакалам, мы поняли, что действия
он не производит никакого. Я ломал голову над разгадкой письма Гриндберга, и видел, что и
Грибсон тоже огорчён моей неудачей. И,
сопоставив все три эксперимента, что
дважды с Бэтти и один раз с Грибсоном я
провёл по сходному рецепту, я заметил, что все они
проходили поздней осенью. Гриндберг же нам показывал свой опыт в начале весны. Это моё предположение давало отсрочку в разгадке
тайны эксперимента Гриндберга. Возможно, действие препарата было рассчитано на
определённое время года.

«Они должны были заснуть?»  -  спросил меня
Грибсон, когда мы ещё раз безуспешно ввели
вакцину новой партии животных.

Я ответил ему неопределённо. Мне показался странным этот его вопрос. Но я отогнал
неприятную мысль, так как мне уже изрядно
надоело во всём видеть подвох. Я даже
попробовал себя убедить в том, что никакой
записки не было вообще. Но факт оставался
фактом. Записка Гриндберга существовала, и указанный в ней номер сейфа привёл меня к
шифру, с помощью которого я и прочитал её зашифрованную часть и понял, что у меня
сдают нервы. Мне нужно было отдохнуть. От кафедры я отказался. А в Институте биоманов
взял отпуск. Бэтти знала, что всё это время я работал над Эл. М. Ч. Но о письме Гриндберга я
до сих пор ей не сказал. И теперь, ещё
раз внимательно перечитав записку, я убедился
в том, что препарат был приготовлен нами правильно. И тогда тщательно, с присущей
разве только Шерлоку Холмсу дотошностью, я проанализировал все возможные толкования
этого письма и вдруг понял, что Гриндберг
просто сообщает нам о себе. Что заставляет
его делать это так загадочно, я не знал. Но
опять подозрение падало на Грибсона.
Если Грибсон похитил Гриндберга, как об этом сообщалось в анонимном письме, и если ещё, к
тому же, он заинтересован в получении Эл. М.
Ч., то вполне вероятно, что он заставил
Гриндберга мне написать эту записку. И
получалось, что, прежде всего, Гриндберг
обманул Грибсона, а потом уже заставил меня полгода заниматься никому не нужной
работой. Но опять же было неясно, как
Грибсон решился подложить мне
зашифрованное Гриндбергом письмо. Ведь в
нём могло содержаться какое угодно
сообщение, вплоть до того, где сейчас
находится Гриндберг, и как его освободить.
Чем больше я думал об этом, тем более
запутанным и непонятным выглядело всё происходящее. Я готов был предположить
что угодно. Даже то, что Грибсон тоже
большой учёный, но относящийся к тем учёным, которые принуждают с помощью угроз и
шантажа работать других на себя. Я попробовал проверить уровень знаний Грибсона.
Но на все мои вопросы по химии и биотонике, которые я как бы случайно задавал ему во время осмотра животных, он отвечал мне как
профессиональный шофёр и не более. И тогда я
решил испытать его ещё одним способом. Я
пригласил его в лабораторию и сказал, что нам
срочно нужно составить одну жидкость.
Потом я подал ему два флакона, содержимое которых при соединении должно было бы
произвести взрыв. Причём вслух я произнёс
совсем другие названия жидкостей, а не те,
что были означены на флаконах. На всех колбах
очень крупно были проставлены названия содержимого, и все жидкости были обесцвечены. Грибсон это видел. И если он всё понимал, то и понимал то, что поданные ему жидкости при соединении взорвутся. Я незаметно наблюдал за
ним, делая вид, что занят другой частью эксперимента. От волнения я даже побледнел.
Я был убеждён, что Грибсон, так старательно выполнявший обычно мои поручения, заметит,
что я подал ему не те жидкости, которые
назвал. Я ждал только одного. Я хотел, чтобы
он сказал мне, что я перепутал флаконы. И
тогда я рассчитывал сам на его глазах
соединить эти жидкости, как бы второпях не услышав указанной им моей ошибки. Каждый школьник знал, что при соединении этих двух
веществ через семь секунд произойдёт взрыв, и
после этого в лаборатории не останется ничего, кроме изуродованных стен. Я хотел увидеть, как
в этом случае поведёт себя Грибсон. Дверь в
лифт была раскрыта. И было делом трёх секунд войти в него и нажать кнопку. Я видел, как
Грибсон внимательно прочитал названия обеих жидкостей и затем с невозмутимым видом
соединил их. Прошло пять секунд. «Что делать дальше...»,  -  спросил меня Грибсон. И меня
прошиб холодный пот. Соединение не взорвалось.
В один из флаконов я предусмотрительно налил обыкновенной десцилированной воды. Этот мой эксперимент возымел надомной действие
обратное тому, на которое я рассчитывал.
Казалось бы, теперь-то можно быть
убеждённым в том, что Грибсон не имеет даже минимальных знаний необходимых человеку,
интересующемуся наукой. Но именно после
этого случая я всё чаще и чаще думал, что
имею дело с человеком, похитившим
профессора Гриндберга. Только учёный мог
знать, что в моей лаборатории никогда не
будут стоять на одной полке две жидкости,
дающие при соединении такую реакцию. И
только наблюдательный человек мог заметить
моё волнение и догадаться, что я его проверяю.
А затем и решиться на этот шаг. Через месяц
это моё убеждение ещё больше укрепилось во
мне.

Было воскресенье. Мы с Бэтти впервые встали
на лыжи. Через час мы уже возвращались домой. Проезжая по саду, я увидел Грэтту.

«Люси спит?»  -  спросил я.

«Заснула. Там Билл»,  -  ответила мне Грэтта.
В это время она чистила развешенную на
 верёвках одежду, среди которой на вешалке,
 тоже повешенной на верёвку, висел мужской
 плащ устаревшего широкого покроя. В руках
она держала широкополую шляпу. Ни таких плащей, ни, тем более, таких шляп давно уже не носили. За последние десять лет мода так основательно изменилась, что теперь вряд ли кто-нибудь
решился бы нарядиться в этот плащ и надеть на себя эту шляпу. Я мгновенно вспомнил фотографии
показанные мне Биллом, и тут же представил себе картину посещения Гриндбергом виллы.

«Чья это шляпа?»  -  спросил я у Грэтты и
заметил, что Бэтти посмотрела на меня так,
как будто со мной произошло что-то
непоправимое. Видимо, я очень волновался. Я постарался взять себя в руки.

«Чья это шляпа?»  -  переспросил я.

И Грэтта рассказала мне, что это вещи её
покойного мужа. И что они ей дороги, как
память. И поэтому она каждый год на зиму
чистит их снегом и опять укладывает на
хранение в сундук. Всё это время, пока Грэтта рассказывала о своём покойном муже, Бэтти смотрела на меня. На лице у неё была тревога. Видимо, мне так и не удалось скрыть,
казавшееся ей беспричинным, волнение.

«Что с тобой, Том?»  -  спросила меня Бэтти
за обедом. Я промолчал.

Никаких сомнений не оставалось.
Грибсон привозил Гриндберга на виллу. Видимо, Гриндбергу дважды удавалось заставить его привести себя сюда. И дважды аппарат
сообщал мне, что Гриндберг жив. Более того,
ему даже удалось убедить Грибсона
подложить мне это письмо, в котором
содержалась просьба создать Эл. М. Ч.
Грибсон, конечно, знал, что я уже давно
изучил все бумаги Гриндберга. Но он понимал и
то, что, в какое бы заблуждение меня не ввело
это письмо, я всё равно приступлю к работе по созданию эликсира. Теперь я видел, каким всё-
таки надо быть наивным человеком, чтобы
столь фантастический опыт, так удачно
завершённый Гриндбергом, принять за
обыкновенную дрессуру. Грибсон же, даже тот Грибсон, за какого он себя выдавал, был далеко
не наивен. Мне стало жаль Грэтту. Ей дважды
не повезло. И от неё я узнаю то, что она и не
думала мне сообщать. Что я говорю? Что
значит: не думала? Неужели и она причастна
к этому преступлению? Я вспомнил автора анонимного письма, который, видимо, искренно
хотел помочь следствию. Но я ему не поверил.
А когда он мне представил неопровержимое доказательство своей правоты, у меня не
хватило ума задержать его и уговорить
выступить в суде в защиту справедливости. Я
ломал голову, не зная, где мне его найти. Можно
было дать объявление в газете, но предавать
огласке мою уверенность в том, что у меня в
доме живёт похититель Гриндберга, тем более теперь, когда я уже на протяжении года
посвящал его во все свои эксперименты... Я в
ужасе понял, какой это далеко идущий шантаж. Получалось, что я, незаконный наследник
похищённого Гриндберга, работаю вместе с его похитителем, которого только на время уволил,
когда дело об убийстве было слишком шумным.
Если же Гриндберг убит, как думает
большинство обывателей, не веря в сообщение автора анонимного письма, то я выгляжу ещё хуже в
глазах общественности. С помощью
целенаправленных усилий прессы теперь уже почти
никто не сомневался в том, что к гибели
Гриндберга причастен Грибсон, но только пока
это ещё не удалось доказать. И вот моё
поведение, если я раскрою все карты, покажет,
что похищение Гриндберга это дело и моих рук. Получалось, что, зная о завещании, я, войдя в сговор с Грибсоном, похитил шефа, пообещав Грибсону разделить с ним завещанное мне наследство.
Но это же чушь! Неужели я схожу с ума. Я
говорю о себе так, как будто расследую дело
об убийстве Гриндберга и прихожу к выводу,
что похитил его я. Но ведь я не имею к этому никакого отношения. И Гриндберг жив. Доказательством тому его фотографии, его
письмо и, наконец, чёрт возьми, анонимное
письмо и эта шляпа, которую Грэтта держит
в руках. Что же происходит? Я во всех вижу убийц
профессора Гриндберга. Неужели моя
жена, Билл, Стэм, Грэтта и Грибсон, все
живут только для того, чтобы не доверять
друг другу, шпионить друг за другом, и мешать
друг другу спокойно жить и работать. Нет. Сомнений не оставалось. Я имею дело с похитителем Гриндберга. И мне остаётся только одно. Или заявить об этом в полицию, представив им все имеющиеся у меня доказательства, и тогда дело примет затяжной и запутанный характер, и неизвестно ещё, к чему оно приведёт, или
открыть Грибсону все карты, и узнать у него условия, на которых он согласен освободить Гриндберга. Я готов был дать ему любую
сумму. В конце концов, мне шеф дороже денег.
Тем более что, пока он жив, я не имею на них
никаких прав. Жизнь Гриндберга для науки
бесценна. И я это понимал, как никто другой.
И я остановился на втором варианте, решив
узнать у Грибсона, что он хочет.

Проанализировав ещё раз всё, и стараясь быть
как можно спокойнее, я пригласил его к себе в
кабинет и прямо без предисловий спросил:

«На каких условиях вы согласны освободить профессора Гриндберга?»

Грибсон молчал.

Тогда я достал из сейфа фотографии, и положил
их на стол. Грибсон с недоумением смотрел на
меня. Я видел, что он усиленно о чём-то думает.

«Вы этого не ожидали?»  -  спросил я.

«Я вас не совсем понимаю, шеф»,  -  как-то
робко и даже как будто в чём-то извиняясь,
произнёс Грибсон.

«Грибсон, давайте говорить начистоту. Думаю,
вы не будете отрицать тот факт, что вы дважды
привозили сюда Гриндберга. Кроме того, не
имеет теперь никакого смысла считать, что
письмо, написанное Грибсоном, само...»

«Шеф,  -  прервал меня Грибсон,  -  если вы
мне не доверяете, увольте меня. Я не просился
к вам на работу... Вы сами предложили мне
переехать сюда. Я вам благодарен за всё, что вы сделали для меня и Грэтты, но если вы мне не доверяете...»

«Не валяйте дурака, Грибсон!»

Меня начинала злить его манера вести себя
по-лакейски.

«Не за что вам меня благодарить. Вы работаете
у меня на гораздо менее выгодных условиях, чем
Билл. Кроме того, я не верю ни одному вашему
слову. Вы похитили Гриндберга с целью
шантажа, и это вам прекрасно удаётся. Кроме
того, я убеждён в том, что, совершив такое преступление, вы не согласитесь на небольшую
сумму. Тем более что на вашей совести ещё один человек, убитый вами вместо Гриндберга. Я уже
не говорю о погибших при катастрофе. Вы,
конечно, понимаете, что заяви я в полицию обо
всём, что я знаю о вас, мне вряд ли удастся
доказать вашу вину, даже представив эти фотографии и шляпу с плащом, которые, к
стати сказать, вы взяли у вашей невесты,
чтобы привести Гриндберга сюда. Я понимаю,
что мне приходится иметь дело с выдающимся авантюристом и, при том, с умным и
талантливым человеком. Как видите, я даже
готов вам польстить. И вы не хуже меня знаете, какую ценность для науки представляет собой Гриндберг. Я ещё раз повторяю, Грибсон,
назовите свои условия. Я знаю, что шеф меня не осудит, даже если я отдам вам всё его
состояние. Но я всё-таки думаю, что
лаборатория и подопытные животные вам не
нужны».

Грибсон хотел что-то сказать, но я его
остановил.

«Постойте, Грибсон. Выслушайте меня до
 конца. Поверьте, я вас не шантажирую, и
 разговор наш не будет записан на тельмофон. Я вам открыл все карты. Но я знаю, что жизнь Гриндберга,
 а может быть, и моя жизнь, в ваших руках. И
поэтому я не ставлю вам никаких условий, а
только прошу вас сообщить мне, на каких
условиях вы согласны освободить профессора Гриндберга».

«Я вас не понимаю, шеф»,  -  сказал Грибсон,
 когда я на секунду остановился, чтобы  перевести дух.

«Грибсон, не испытывайте моё терпение.
Поймите, я говорю вам только то, что думаю. Назовите любую сумму и, если она окажется реальной, завтра она будет переведена в швейцарский банк на ваше имя, или на имя того человека, которого вы укажете».

Грибсон молчал.

«Только не молчите,  -  продолжал я,  -  назовите
свои условия. Назовите их как хотите. Хоть по телефону, хоть в письме. Пусть их даже напишет
 сам Гриндберг... Неужели вы ещё сомневаетесь в искренности моих слов. Если вам нужны какие-
нибудь документы, если вы захотите уехать
отсюда, скажите, я вам достану всё. Да и не мне
вас учить. Вы не хуже меня знаете, что за
деньги у нас можно купить что угодно.
Простите меня за откровенность, но ведь не
забавы ради вы проделали этот смелый манёвр. Можете мне ничего не отвечать,  -  продолжал
я с горячностью,  -  я вам всё сказал. Я не хочу вас подвергать ни малейшей опасности. Но и вы
должны меня понять. Наука не может потерять такого человека. Я даю вам слово, что никто никогда
не узнает ничего ни о нашем с вами разговоре,
ни о том, на каких условиях мы с вами
договоримся. Я обещаю вам от имени
Гриндберга, что и он никогда не сообщит ни
одному человеку о том, что с ним произошло и
о своём загадочном возвращении с того света.
Он имеет полное право не отвечать на вопросы полиции и прессы. Это записано в нашей Конституции, и вы, Грибсон, знаете это не
хуже меня. Так и передайте ему, что я обещал
вам это от его имени. И даже, если он со мной
не согласен, я готов его освободить любой
ценой. Даже ценой собственной жизни. И это
не громкие слова, Грибсон. Хотя, зачем вам моя жизнь».

Грибсон молчал. Я внимательно смотрел на него.
Но ничего, кроме смирившегося человека
по поводу того, что он подозревается в
похищении Гриндберга, я на его лице не увидел.

«Идите, Грибсон, и знайте, я жду ваших  условий».

Грибсон ушёл.

Прошло три месяца. Грибсон молчал. Я не
задавал ему больше никаких вопросов. Люси подрастала. И Бэтти теперь чаще приходила в лабораторию. Зима застала нас в загородной
вилле ещё в самый разгар наших безуспешных
опытов. И мы решили не переезжать в город до следующей весны. Поступив так, мы
освобождали себя от постоянных встреч с вездесущими корреспондентами, которых интересовало буквально всё, вплоть до того,
почему я, лучший ученик Гриндберга, ушёл из руководимого мной института и отказался от кафедры в И.И.И.*

Грибсон наблюдал за животными. А мы с Бэтти,
на время прекратив работы по созданию Эл. М.
Ч., взялись за совершенствованье вкусовых и

*  И.И.И.  -  Институт Исследования Измерений.

питательных качеств биологической флоры  -
искусственного микроорганизма, обладающего свойствами микроба и грибка. В случае успешного завершения этой нашей работы космонавтика освобождалась от необходимости брать с собой большие запасы продовольствия в намечающийся
на ближайшее время многолетний полёт в
глубины Вселенной.

Наступила третья весна моего незаконного,
как я теперь считал, научного и финансового
наследования состояния Гриндберга. Конечно,
мы с Бэтти добросовестно трудились и кроме
научных целей, не преследовали никаких других.
Но тот успех, который сопутствовал нам на протяжении вот уже трёх лет, казался мне не
заслуженным. Будучи уверен в том, что с целью
шантажа Грибсон держит Гриндберга в курсе
происходящих событий, я чувствовал себя
лжеучёным, заживо похоронившим своего
учителя, выдающегося учёного современности.
Теперь я понимал, что Бэтти о многом
догадывается и, не зная ничего о письме
Гриндберга и о моём разговоре с Грибсоном, всё-
таки полностью разделяет со мной моё
состояние человека поставленного
обстоятельствами в очень затруднительное
положение. Успешная работа по
совершенствованию биологической флоры
частично отвлекала меня от раздумий,
отягощённых ещё и тем, что Грибсон молчал. Я ежедневно просматривал почту, которая
приходила на моё имя. Я пытался читать между
 строк даже там, где ясно и не двусмысленно сообщалось о чём угодно, только не о том, что
меня интересовало. Я дважды порывался снова обратиться к Грибсону с просьбой сообщить
мне о своих условиях. Но в последний момент я удерживал себя, понимая, что Грибсон имеет основания не доверять мне, и поэтому не спешит
с ответом. Ведь, если бы мой разговор был
записан на тельмофон, как он, не смотря на мои уверения в обратном, имеет право
предположить, и если бы цель моя была всё-таки разоблачить в нём похитителя Гриндберга, его
ответ мне в письменной форме, или в каком бы
то ни было другом виде, был бы явным доказательством его вины. И даже, если бы
осудить его за похищение Гриндберга не удалось,
но и получить выкуп за похищенного он бы тогда
уже не смог. Получался замкнутый круг.
Выходило, что дать выкуп похитителю дело не
менее сложное, чем похищение даже такого
большого учёного, как Гриндберг. Иногда мне казалось, что Гриндберг мёртв. И шантаж не преследует цели получения выкупа, а исходит из какой-нибудь фирмы, заинтересованной в том,
чтобы наши исследования не давали успешных результатов. Надо сказать, что наши открытия нередко оказывались причиной банкротства целых концернов. Правда, другие промышленные группы, оперативно использующие новые открытия, развивались и обогащались в короткий срок. Но первым от этого было не легче. Как бы там ни
было, зашифрованное письмо мог написать
 только тот, кто имел доступ к шифру. Кроме
 меня, а я уже научился в своих рассуждениях не исключать и себя из цепи ведущей к разгадке преступления, это могли сделать ещё два человека. Один из них имел на это полное право, но как сообщалось в официальной прессе ещё три года
тому назад, был мёртв. Второй был жив, и это
был Билл. Итак, Билл или я. Но себя я решил на
время исключить из числа подозреваемых хотя
бы для того, чтобы быть в состоянии со
стороны посмотреть на событие. И, кроме того,
я не мог не учитывать тот факт, что я этого
письма не писал. Оставался Билл. До катастрофы, положившей начало всем последующим событиям, приведшим меня к этому рассуждению, Билл
наравне с Гриндбергом имел доступ во все
секретные и несекретные помещения городского
дома и загородной виллы. И, как я уже говорил,
хозяин ему доверял не меньше, чем самому себе.
После исчезновения Гриндберга Билл передал все ключи мне. Место их нахождения знали только я и
Бэтти. Но так как все зашифрованные
Гриндбергом документы мы с Бэтти давно
прочитали, кодом мы не пользовались уже на протяжении последних полутора лет. Конечно,
Билл мог сделать себе копии ключей. А если предположить, что зашифрованное письмо
Гриндберга написано им, то ключи эти у него бесспорно есть. Дальше мои предположения становились абсурдными. Зачем, имея
неограниченные возможности распоряжаться в прошлом кредитом Гриндберга, а теперь моим,
и никогда не использовав этой возможности в
корыстных целях, становиться на опасный путь
шантажа, преследующий чёрт знает что, но
только не желание получить деньги. Невольно напрашивалась мысль. Если шантаж не
преследует цели наживы, это ещё не значит, что
он вообще не преследует никакой цели. Есть ещё
и такие понятия как обида, месть, зависть, да и
 вообще десятки других отрицательных черт человеческой натуры, включая сюда и
 обыкновенную глупость или желание
 насладиться своей властью над другим человеком. И теперь уже визит автора анонимного письма
рассматривался мной в какой-то связи с зашифрованным письмом Гриндберга. Ведь если предположить, что эти два письма преследуют
одну и ту же цель, а именно  -  цель шантажа,
то получалось так, что заявление анонима о том,
что Грибсон вёз в машине Гриндберга  -  ложь.
Но каким же образом шляпа и плащ, о которых я
узнал из рассказа автора анонимного письма и из фотографий, показанных мне Биллом, попали в
личные вещи покойного мужа Грэтты! Что за чертовщина. Получалось, что авторы
анонимного письма это Билл и Грэтта. А
Грибсон только жертва их шантажа. Но мог
ли я предположить, что сватовство Грибсона и
Грэтты, и переезд её в наш дом, тоже
организованы Биллом. Тем самым Биллом,
который по существу всю свою жизнь отдал
хозяину. И тут меня ОСЕНИЛО! Всю жизнь
отдал хозяину! Да, всю жизнь. А наследство,
полное безраздельное наследство, получили мы с Бэтти. Ведь, не смотря на свои неограниченные возможности, Билл всю жизнь был
обыкновенным слугой, только благодаря высоким моральным качествам хозяина слугой
поставленным в положение, в котором он даже
не имел возможности ничего украсть. Всю свою
 жизнь он посвятил хозяину. Всю честность,
верность и всё трудолюбие. И, конечно же, он
имел право ожидать от Гриндберга
благодарности. Ведь кто же, как не Гриндберг,
лучше других знал, что сам Грибсон не накопит
себе ни гроша. И кто же, как не Гриндберг,
должен был позаботиться о том, чтобы на старости лет, когда Билл уже не будет способен работать,
ему не пришлось нищенствовать. Да,
Билл имел основания не любить меня и постоянно думать о покойном хозяине. И только он так
жестоко и методично мог мстить мне за то,
что я, ничем не заслужив этого, получил
наследство, на часть которого имел право рассчитывать и он. И мне стало жаль Билла. И
хоть я так много пережил, начиная с того дня,
когда он мне показал фотографии шефа, и до
этой минуты, которая так неожиданно дала
ответ на мучившие меня вопросы, я не мог расценивать его поведение преступным. Кто же,
 кроме Билла, мог подделать лицо Гриндберга и
пройти мимо фотокамеры! Ведь по существу
тогда ещё никто не знал о том, что в нашем
доме стоят эти злополучные камеры. Но письмо? Смешно! Биллу, проработавшему у Гриндберга тридцать лет, я думаю, не очень трудно было подделать почерк своего хозяина. Ведь вздумай я написать такое письмо, и мне не понадобилось
бы для этого более часа. Что же касается
плаща и шляпы, то я теперь был почти уверен,
что такой плащ и такую шляпу я найду в личных вещах Билла. Если даже у него их и нет, то,
будучи популярным среди чёрных всего района,
 он может без особого труда достать любую устаревшую вещь. И в том числе и такой плащ, и такую шляпу. Оставались ключи от сейфа, в
котором хранился код. Но ведь до самой смерти хозяина, и первые две недели после неё, они были
 у Билла. И кто знает, не сделал ли он себе вторые экземпляры, хотя бы просто так, не зная ещё,
что с ним будет дальше, и будучи в
неизвестности, как повернётся к нему фортуна,
но прекрасно понимая, что сейф этот с
хранящимися в нём документами, представляет
собой самую большую ценность из всего, что
осталось после Гриндберга. И лишь анонимное
письмо и посещение виллы человеком,
сообщившим мне о его встрече с Гриндбергом, вводили меня в заблуждение. Получалось, что в
эту игру, вызванную нелюбовью ко мне, Билл ввёл
ещё одно действующее лицо. Но по времени
события располагались так, что как будто
сначала Билл сделал ложные снимки Гриндберга,
а когда они не дали желаемого результата, и мы
с Бэтти уже не думали о них, он написал
анонимное письмо, и послал его в редакцию. Но
чтобы всё выглядело правдоподобно, он подослал
ко мне человека под видом автора анонимного
письма, которому и поручил сообщить мне о том,
 что Гриндберг в тот вечер был в широкополой
шляпе. Я вызвал Билла и попросил его привести
мне из городского дома документы, хранящиеся
в седьмом сейфе на второй полке снизу. Билл
принял моё распоряжение и через час вернулся с документами. Седьмой сейф был как раз тем
сейфом, в котором хранился код. Но Билл даже
не попросил у меня ключ от сейфа и, как ни в чём
не бывало, сел в машину и выполнил мою просьбу. Выходило, что он и не скрывает от меня того,
что ключ от секретного сейфа у него есть.

«Но как вам удалось попасть в закрытый сейф?»  -спросил я, когда он отдал мне привезенные им документы.

«Шеф, но я же открыл его ключом»,  -  ответил
Билл.

«А ключ ведь от этого сейфа у меня».

«Но я открыл его своим ключом, шеф».

«Значит, у вас тоже есть ключ?»

«Конечно, шеф».

«И вы до сих пор скрывали от меня это».

«Простите, шеф, но я от вас никогда ничего не скрывал».

«Вы сделали второй ключ и не сказали мне об
этом ни слова».

«Но... простите, шеф, сделал его не я».

«Так кто же, по-вашему, его сделал?»

«Извините, но сделал его профессор
Гриндберг».

«Каа-а-к!..»

«Но, шеф, господин Гриндберг к любому сейфу
всегда делал два ключа. Он отдавал мне оба и
 говорил: «Билл, вы мой секретарь, и вам я
 доверяю больше, чем себе. Так что смотрите,
 Билл, чтобы я не наделал глупостей».

«Значит, у вас есть ключи от всех помещений».

«Конечно, шеф».

«А шляпа у вас есть?»

«Конечно, шеф. У меня есть три шляпы. Одну мне подарил сам господин Гриндберг. И это самое дорогое, что у меня осталось от него... «Билл,  -
сказал он мне, -   теперь уже таких не носят, но
знайте, это шляпа гениального человека. И когда
я умру, вы будете обладателем сосуда, в котором хранился величайший ум!» Так сказал мне
профессор Гриндберг, шеф. Я понимал
его. Он, конечно, шутил. Он был большим
мастером пошутить... Он совсем не думал
умирать... Он говорил мне: «Билл, когда мы
сделаем с вами этот чудесный эликсир, мы
поедем к морю. Мы будем ходить босиком по
побережью. И только наденем на головы вот эти
важные шляпы, чтобы солнце не морочило наши утомлённые головы. Мы пойдём с вами в
открытое море и подстрелим там касатку!..»
И он, конечно, шутил, шеф. Господин Гриндберг
умел пошутить. -  «Билл, мне порой бывает
туго,  -  говорил он мне.  -  Но когда я подумаю, что я не один, что и вы, Билл, понимаете, как нужны людям наши открытия. И тогда я не боюсь никаких трудностей. И, чёрт возьми, не беда, что мы с
вами старые холостяки, но мы чувствуем жизнь
не хуже других».  -  Он умел шутить, шеф, он
был большим человеком. И он не боялся работы. «Когда я смотрю, как вы работаете, Билл,  -
говорил мне профессор Гриндберг,  -  мне тоже хочется что-нибудь сделать для людей. И если
мы сделаем с вами этот замечательный
эликсир, у нас будет гораздо больше друзей».
Он был очень озабочен, шеф, когда говорил мне
об этом... Но я не понимал, что он хочет
сказать. «Нет, Билл, не может быть, чтобы
у нас ничего не вышло. Ведь вы столько
работаете...»

«Скажите, Билл,  -  спросил я его не своим
 голосом. Я сидел с опущенной вниз головой, и мне было стыдно, что я позволил себе заподозрить этого мудрого человека во всех смертных грехах. Только теперь я узнавал, какие большие человеческие
чувства связывали его с профессором Гриндбергом. Многолетняя дружба великого учёного, одного из самых состоятельных людей страны с простым
чёрным, и эта любовь и доверие друг к другу...
Я презирал себя в эти минуты. Мне хотелось провалиться сквозь землю. Конечно, Гриндберг
не шутил. Он действительно преклонялся перед
этим человеком. А умение Билла быть всегда спокойным, добросовестным и удивительно трудолюбивым, конечно же, помогало
профессору взять себя в руки в минуты разочарований, которые так тяжелы для
 учёного без остатка отдавшего себя науке.

«Скажите, Билл, кто, по вашему мнению,
посещал нашу виллу под видом профессора Гриндберга?»

«Профессор, шеф».

«Вы считаете, что это был сам профессор
Гриндберг?»

«Да, шеф».

«Но вы же знаете, Билл, что профессор
Гриндберг мёртв».

«Это был профессор, шеф…»

«Билл, вы хотите сказать, что это было
приведение. Но ведь приведение ещё никому
никогда не удавалось сфотографировать! А вам
это удалось дважды...»

Я заметил, что начинаю нервничать, и поспешил понизить тон.

«Билл, вы хотите сказать, что профессор
Гриндберг жив?»

«Да, шеф, профессор Гриндберг жив».

«Вы можете это утверждать?»

«Да, шеф».

Я не знал что говорить.

«Билл, скажите, пожалуйста, почему вы
 думаете, что профессор Гриндберг жив?»

«Я знаю, шеф... Он не хотел умирать. Он хотел
ещё многое сделать».

«Но ведь он погиб, Билл».

«Профессор Гриндберг не погиб. Убитым я
его не видел... Он два раза приходил сюда живой...
Если бы он был убит, он бы не пришёл ни разу».

«Но, Билл, а если это был кто-нибудь другой?»

«Нет, шеф, это был он».

«Билл, вы от меня что-то скрываете».

«Нет, шеф, я от вас ничего не скрываю. Но
профессор Гриндберг говорил: «Билл, когда я
умру, у вас будет всё, и вы больше не будете
моей нянькой. И тогда вы один поедете к морю,
и убьёте там касатку, чёрт побери!..»  -  Нет, профессор Гриндберг жив, и он приходил сюда,
чтобы сказать вам об этом».

«Билл!  -  вырвалось у меня.  -  Но вы ведь сами
читали завещание!..»

«Конечно, шеф, я вам верю, вы порядочный
 человек. Но профессор Гриндберг не мог забыть того, что он говорил... Я очень хорошо понимал, когда профессор говорил серьёзные вещи...»

Билл говорил очень убедительно и с такой неколебимой верой в правоту своих слов, что не поверить ему было невозможно. И всё-таки я
заставил себя задать ему ещё один вопрос.

«Скажите, Билл, вы обижаетесь на меня, что профессор Гриндберг в завещании не упомянул
вас?»

«Шеф»,  -  сказал Билл. И я почувствовал, что в
его голосе что-то дрогнуло.

«Профессор Гриндберг не писал этого завещания.
И он приходил сюда, чтобы сказать вам об этом».

Комната покачнулась. В глазах у меня появились круги. В ушах долго и тонко звенело. Билл,
кажется, говорил ещё что-то, но я его больше не слышал. Когда я пришёл в себя, его уже не было в комнате. Видимо, не дождавшись моих указаний
и, видя, что я сижу, уставившись в одну точку, он ушёл, решив оставить меня одного. Всё смешалось
в моей голове. Все мои предыдущие выводы
рушились. А шантаж с целью получения выкупа казался мне теперь совершенно не убедительным. Ведь не будет же похититель писать завещание
на моё имя для того, чтобы потом продать мне
же, наследнику того, кто, выкупленный мной, автоматически, уже одним своим
существованием, лишает меня наследства. Хотя,
с другой стороны, можно было предположить и такое, если считать, что похититель учёл ту порядочность среди подлинных людей науки,
которая обычно им присуща. Выходило, что похититель поставил перед собой цель продать Гриндберга самому же Гриндбергу. Такого я ещё
не читал даже в детективных романах. Всё это
так поразило меня, что я не способен был больше ничему удивляться. Мне казалось, что зайди
сейчас в мой кабинет хотя бы сразу три
профессора Гриндберга и потребуй они у меня
выкуп за четвёртого, я бы и тогда спокойно, без лишних слов, узнал бы у них, на каких условиях
они готовы со мной договориться. В голове не оставалось больше места для новых версий о предполагаемых убийцах или похитителях
профессора Гриндберга. Тем не менее, я не мог нарисовать себе хоть сколько-нибудь
убедительную картину его загадочного
исчезновения и всего происшедшего после того рокового дня, когда Гриндберг привёл нас с
Бэтти в свою лабораторию. Мне порой казалось,
что ещё минута-две этих кошмаров, и я проснусь
у себя дома и поеду в институт, и там увижу
Бэтти, и расскажу ей этот неимоверный сон, и назову даже имя нашей будущей дочери. А потом
мы с ней и Гриндбергом посмеёмся над этим
сновидением. Но проходила минута, две, сутки, месяцы, а «сон» продолжался. Не найдя в себе
сил бесконечно ждать дальнейшего развития
 событий и зная что, может быть, своей
активностью я ещё больше усугубляю учесть профессора Гриндберга, если только он жив, я
всё-таки стал действовать, стараясь привести
всю эту историю к разгадке, чего бы это мне не стоило. Пусть даже полного разоблачения себя,
как человека помешавшегося на мысли, что его преследует покойник, завещавший ему всё своё состояние. Ведь по существу никаких
доказательств того, что меня кто-то
преследует, пусть даже с непонятной мне
целью, у меня нет, кроме двух фотографий,
которые когда-то отдал мне Билл. Всё же
остальное не шло в расчёт. Мои «эксперименты»
с Грибсоном не говорили ни о чём, кроме моей необоснованной подозрительности. Письмо же Гриндберга, которое я нашёл в папке, тоже
никого, кроме меня, не сможет убедить в том,
что мою лабораторию посетил кто-то
посторонний. Разговор с автором анонимного
письма также никого ни в чём не убедит потому,
что человек этот больше не появлялся, и
доказать что этот разговор вообще имел место,
я не мог. Оставались две фотографии Гриндберга. Они же могли быть сделаны ещё до исчезновения профессора. Или ещё в те времена, когда
Гриндберг, и не только Гриндберг, а и тысячи
других, носили такие плащи и такие
широкополые шляпы. Но если предположить,
что Билл меня обманывал, можно было предположить и то, что виллу нашу никто не посещал. А фотографии эти, сделанные давно, просто использованы Биллом для шантажа. Но
когда я опускался на землю из-за облаков моих предположений и позволял себе вспомнить,
что Биллу я верю и не могу усомниться ни в
одном его слове, я приходил к выводу о том, что лгу я. Выходило, что Гриндберга убил я, а теперь не
могу избавиться от угрызений совести. И сейчас
не хватало только того, чтоб обо всём этом я сообщил в полицию. В лучшем случае меня
посадили бы в сумасшедший дом, как человека помешавшегося на почве убийства. И я пришёл к выводу, что у меня нет ни малейшей
возможности призывать кого бы то ни было на помощь. Я был обречён на поединок с
неизвестным мне врагом. И враг мой заслуживал того, чтобы я не позволил себе его недооценивать.
Я был в ловушке и видел, что противник мой, по меньшей мере, достоин звания шахматного
короля. Но то, что мне удалось оценить
правильно силу противника и узнать, что
он всё-таки реально существует, кто бы он ни
был, придавало мне некоторую уверенность. И я подумал, что когда-нибудь мне удастся его разоблачить. И вместе с тем, я не был уверен
и в том, что в планы моего противника не
входило желание меня подвести к этой
мысли. И если считать, что я разгадал замысел
моего врага, поставить меня в безвыходное положение, а затем держать в неизвестности
до тех пор, пока я не потеряю самообладание, и потом уже диктовать мне свои условия, то я
имел реальную возможность противостоять
ему, показав, что я не растерялся и не
мечусь в неизвестности, а продолжаю спокойно работать. И я решил, что бы не случилось, не
падать духом, не приходить в отчаянье и
ждать, пока мой невидимый враг сам не придёт
ко мне и не скажет, что ему нужно. А в том,
что я ему нужен, я больше не сомневался. После таких размышлений мне стало гораздо легче.
И даже в глубине души я радовался тому, что
на мою долю выпало такое испытание. Я
вспомнил слова Гриндберга, сказанные им при последней встрече со мной, что учёный никогда
ничему не должен удивляться, и что вопрос
любого открытия это, прежде всего, вопрос
времени и труда. И тут я увидел, насколько профессор широко понимал это выражение. Ведь
 и разоблачение своего врага, это тоже открытие.
И оно, как и любое открытие, требует и времени,
и усилий. И мне подумалось, что если профессор Гриндберг жив, он, наверное, останется мной
доволен. Ещё в университете он учил нас смело
идти в объятия мысли. И только тогда она не
подведёт, говорил он, и приведёт к цели.

Наступила весна. Пятая весна нашего научного
успеха, которую мы встречали без профессора Гриндберга. Мы стояли накануне пятилетия
его официальной смерти. Люси уже шёл третий
год. Прошедшей зимой я снова руководил
Институтом Биоманов, и по-прежнему
возглавлял кафедру в И. И. И. Исследовательской работой у нас в лаборатории занималась теперь
в основном Бэтти. По вечерам я заезжал за ней,
и мы возвращались в городской дом. Прошлой осенью мы перебрались туда, и прожили там
всю зиму. Люси подрастала, и нам захотелось
свозить её к морю. В первый же день
институтских отпусков мы с Бэтти взяли с собой Грэтту и Стэма и отправились в путь. На вилле остались Грибсон и Билл. Надо сказать, что за последние полтора года, с того дня, как я сделал для себя очень важные выводы, и до настоящего времени, мне не пришлось ни разу столкнуться ни с чем, что хоть как-нибудь относилось бы к тем
загадочным событиям, которые происходили в прошлом. Уже две недели мы жили у моря,
когда я получил письмо от Билла, в котором сообщалось, что совы, когда-то случайно
усыплённые нами, проснулись. Это было
обычное письмо, как и все остальные,
присылаемые мне Биллом в форме отчёта за прошедший день. И содержание его, как и
сообщение о том, что совы проснулись, не
произвело на меня особого впечатления. Ничего удивительного не было в том, что летаргический сон, вызванный нами совершенно случайно, без какой бы то ни было научной цели, оказался не постоянным. Но каково было моё удивление, когда назавтра же я получил письмо, написанное незнакомым мне почерком, в котором было только три слова. Я открыл конверт без обратного адреса и прочитал:

«С О В Ы  Д О Л Ж Н Ы  С П А Т Ь».

Подписи не оказалось. Первым моим
побуждением было желание броситься к Бэтти
и открыться ей во всём. Но когда я вспомнил, что
я ей даже не успел ещё сообщить о том, что эти злополучные совы проснулись, я опять не
рассказал ей ничего. Письмо это можно было расценивать как условие, на котором похититель согласен освободить Гриндберга, или как
очередную попытку вывести меня из равновесия.
О том, что совы проснулись, кроме меня и Билла,
знал ещё и Грибсон. И если это письмо написано
им, то он поставил передо мной очередную логическую задачу. Я понимал, что должен
принять какое-то решение. Или повести себя так,
как будто я и не получал никакого письма. И
тогда бы я остался в положении человека, не
идущего ни на какую бы то ни было провокацию.
Или как-то отреагировать на это письмо,
которое по существу содержало в себе ответ на
вопрос заданный когда-то мной Грибсону, если похититель поставил условием освобождения Гриндберга создание вакцины способной вызывать устойчивый летаргический сон... Нет, такого не
 может быть. Случайно усыпить сов нам с Бэтти удалось намного позднее, чем был похищен
профессор Гриндберг. Но похищение не могло не преследовать никакой цели. И, следовательно, создание летаргической вакцины  не цель
похищения. С другой стороны, не прими я во
внимание это письмо, я отказываюсь от
попытки освободить профессора Гриндберга.
Как бы там ни было, я приходил всё время к
одному и тому же выводу. Похититель хочет
 заставить меня ему подчиняться. Нужна ли ему вакцина, способная вызывать летаргический сон,
или нет, но если я приступлю к её созданию, я
начну исполнять его волю, не зная даже, чем это закончится, если мне и удастся создать такую
вакцину. Тем не менее, я написал Грибсону письмо. Своим почерком, с указанием обратного адреса и своей фамилии я сообщал ему, что мне непонятны
его условия. Через три дня я получил ещё одно
письмо, в котором, как и в первом, незнакомым
мне почерком было написано:

«С О В Ы  Д О Л Ж Н Ы  С П А Т Ь».

Сомнений не оставалось. Похититель сообщал
мне свои условия. Я готов был приступить к
созданию этого препарата. Но мне нужно было
 знать, как будет освобождён Гриндберг. И, кроме того, мне не верилось, что похититель остановится на этом требовании. В голову лезли всевозможные предположения. Каждый день можно было
ожидать всё новых и новых требований и не знать,
 что это, просто шантаж или серьёзное научное задание. Если это серьёзное задание, то кому понадобилась вакцина, вызывающая
летаргический сон. Не собирается же он
усыплять сов. Видимо, ею можно усыпить и
человека. Но ведь это преступление...

Мне стало смешно, когда я заметил, что меня возмущает желание преступника совершить преступление. Конечно же, всё, что от меня может
потребовать преступник, обязательно должно
быть связано с преступлением. Не будет же он с помощью шантажа вынуждать меня делать
нужные людям открытия. И теперь уже я
пришёл к выводу, что я не имею права выполнять
его требования. Мне нужно было найти какое-то компромиссное решение. Но я, не сумев ничего придумать, решил, что на шантаж нужно
ответить шантажом. И тогда я послал Грибсону телеграмму. В ней я просил его приехать ко мне сегодня же.

Ближайший поезд подводной дороги приходил в одиннадцать часов вечера. Сейчасбыло семь. До приезда Грибсона оставалось четыре
часа. Я пошёл в разменное отделение банка и
взял миллион. На обратном пути я зашёл в
охотничий магазин и купил там большой
охотничий нож с деревянной ручкой какого-то талантливого местного мастера. Деньги я
положил в чемодан, а нож положил сверху. В
половине одиннадцатого я попросил Стэма
съездить на вокзал и привезти Грибсона ко мне.
В гостинице я оставил письмо и попросил
работника гостиницы передать его господину Грибсону сразу же, как только он приедет с
вокзала. В письме я предлагал ему в двенадцать
часов ночи быть у Соколиного камня. Я просил
его придти туда пешком и никого в спутники
себе не брать. Затем я взял чемодан и пошёл к
месту свидания.

Была тихая майская ночь. Полная луна освещала побережье и серебрила волны. Я поднялся на Соколиный камень и подошёл к самому обрыву.
Где-то внизу тревожно шумел океан. До воды
отсюда было метров тридцать. Я посмотрел
вниз и почувствовал как моё сердце неприятно сжалось. К чему приведёт эта встреча, подумал
я, и от волнения закурил. Потом я достал
записную книжку, вырвал из неё чистый лист, и написал на нём следующие пять слов: «Больше вы
не получите ничего». Ниже я поставил свою
подпись. Затем я посмотрел на часы. Было без пяти двенадцать. И тогда я положил записку в
чемодан и пошёл домой другой, дальней
дорогой. Чемодан я оставил на самом краю
обрыва. Всё это время я думал о Грибсоне.
Когда же я вернулся в гостиницу и вошёл в свой
номер, я увидел чемодан, который двадцатью минутами ранее оставил у обрыва. Я бросился в
администрацию и спросил, приходил ли кто-
нибудь ко мне во время моего отсутствия.

«Да, господин,  -  услыхал я в ответ.  -  Приходил господин Грибсон и просил поставить в ваш
номер чемодан, который он принёс с собой. Он
сказал, что там нужные вам вещи».

Когда я поднялся наверх и открыл чемодан,
записки там не оказалось. Деньги и нож были
на месте.

Утром Стэм сообщил мне, что Грибсон уехал
домой и просил его, Стэма, сказать мне об этом. Теперь я понял, насколько наивна и даже
вульгарна была эта моя затея с ножом. Но мне хотелось узнать, как себя в этом случае поведёт
мой противник. Деньги я отнёс в банк. А нож
оставил себе на память об этом неудачном эксперименте. Через месяц после нашего
возвращения с побережья Бэтти уехала в Москву. Всемирная ассоциация учёных по освоению околосолнечного пространства собиралась на
свою юбилейную сессию для подведения итогов покорения Сатурна. Стоял один из последних
дней уходящего лета. Было воскресенье. В два
часа дня должна была прилететь Бэтти. Я не
видел её уже десять дней. Люси с Биллом гуляли
в саду. Грэтта и Грибсон ушли в кино. Было
около часа, когда я попросил Стэма съездить в аэропорт и встретить там Бэтти. Поначалу я
хотел сам поехать за ней, но Грибсон ушёл в
кино, а Билл был с Люси, и мне пришлось
остаться и накормить животных. Не прошло и
пяти минут с того момента, как Стэм уехал за
Бэтти, как раздался телефонный звонок. Я снял трубку. Говорил Билл.

«Шеф,  поднимитесь скорее наверх, случилось
несчастье,  - услыхал я на другом конце провода».

«Что  случилось?»

«Не спрашивайте, идите скорее сюда!»

Я вошёл в лифт и поднялся наверх. Билл уже
ждал меня у выхода.

«Идите со мной, я вам всё покажу»,  -  повторял он,
и повёл меня в сад.

«Она всё время смеялась. Она говорила, что скоро приедет мама. Мы были у фонтана. Она обливала
меня водой».

«Что случилось, Билл? Где Люси? Что произошло?»

«Мы играли здесь. Она всё время смеялась. Она говорила, что скоро приедет мама».

«Билл, что было потом?»

«Потом позвонил телефон. Я вошёл в дом. Я
поднялся к себе и снял трубку. Это был повар из нашего городского дома. Он спросил меня, будут
ли сегодня гости. Он сказал, что сегодня
прилетает Бэтти и, если будет обед... Он просил сказать ему, сколько будет человек... Потом я зашёл в комнату к Грибсону и взял там табака... Я
только взял табака. Но когда я вернулся, Люси
уже не было. Её похитили, я знаю их, они теперь потребуют большие деньги. Они всегда так
поступают. Они похитили нашу Люси. Она всё
время смеялась. Она мне говорила, что скоро
приедет мама».

«Может, она где-нибудь в саду?»  -  спросил я.
Мне не хотелось верить, что Люси похитили.

«Нет, шеф, они её похитили. Я знаю, они всегда
так поступают. Они позвонили мне по телефону.
Они видели, что мы в саду».

«Билл, вы же сказали, что позвонил повар».

«Нет, шеф, это был не повар, это были они.
Я сразу понял, что это был не повар. Но я не
понимал, чего они от меня хотят. Я всё время
думал: зачем мне позвонили. Я зашёл к Грибсону
взять табака, и думал: что они от меня хотят.
А когда я вернулся в сад, я всё понял. Я сразу
заметил, что этот голос совсем чужой, но я не
понимал ещё, чего они хотят».

«Билл, но, может, это всё-таки был повар».

«Нет, шеф, ещё вчера я ему позвонил и
сказал, что гостей не будет. Он знал, что мы
обедаем тут. Как я теперь посмотрю в глаза
Бэтти? Что я скажу ей, когда она вернётся
домой?»

Билл, позвоните ещё раз повару.

«Нет, шеф, это был не он».

Билл оказался прав. Повар знал,
что обедать никто не приедет и, конечно, Биллу
он не звонил.

В половине третьего вернулась Бэтти. А через пятнадцать минут пришли Грибсон и Грэтта.
Узнав о похищении Люси, Бэтти очень
расстроилась, но когда я сказал ей, что за Люси
просто потребуют выкуп, она немного
успокоилась и предложила не заявлять в
полицию, а подождать, пока похитители не
дадут о себе знать. Я был другого мнения на
этот счёт, и на это у меня были свои причины.
И если бы Бэтти в эту минуту узнала о них,
она, наверное, не вынесла б того, что до сих
пор, насколько это было возможно, я нёс на
своих плечах. Я потребовал у каждого из нас сохранять тайну и нигде ни словом не обмолвиться о похищении Люси, сказав, что поиском похитителя займусь сам. И попросил Грибсона сесть в машину, и вместе с ним поехал в город. В пути я спросил у него, что он думает о случившемся. И Грибсон ответил, что я, видимо, прав, и похищение преследует одну лишь цель  -  цель получения выкупа. Тогда я сказал ему, что мы сейчас поедем в полицию, и я расскажу там обо всём, что мне известно о нём. И он уже не получит ничего, кроме заслуженного наказания, которого теперь ему не избежать.

«Я вам не советую заявлять в полицию,  -  сказал Грибсон.  -  Вы и так слишком далеко зашли. И не
пора ли вам оставить эту затею».

«Что вы имеете в виду?»  -  спросил я у него.

«Я имею в виду ваше желанье посадить меня за решётку».

«У меня не было такого желания, Грибсон.
Но всему приходит конец. Вы не отвечаете ни на
какие мои предложения. Вот уже пять лет я не
знаю, что вы от меня хотите. Я предлагал вам
деньги, я спрашивал у вас, на каких условиях вы согласитесь освободить Гриндберга, я давал вам любую сумму, но вы требуете от меня чего-то большего. Вы принуждаете меня работать над
проблемой, значение которой мне неизвестно.
Но вы ведь знаете, Грибсон, что прежде всего я учёный. И даже ради спасения собственной
дочери я не буду работать над открытием,
которое может погубить людей. Вот
уже пять лет вы держите в заключении
профессора Гриндберга, и всё-таки вам не
удалось сломить его волю. Более того, не
смотря на всю вашу осторожность, профессор
сумел сообщить нам, что он жив и что он
борется. Ваши бесчеловечные приёмы
шантажа, прежде всего, говорят о вашем
бессилии. И, знайте, Грибсон, я вас не боюсь.
И если даже вы похитите детей всех учёных
мира, вам всё равно не удастся заставить
людей перестать быть людьми».
Я наговорил много лишнего, и обвинил его во
всех смертных грехах.

«Вы, Грибсон, выродок. И вы стремитесь к деспотической власти над теми, кто лучше и талантливее вас. И ваши приёмы не новы. Если
они в какой-то мере изысканнее, то это тоже
заслуга развивающегося разума, против которого
вы боретесь».

«Что вы от меня хотите, шеф?»  -  сказал
 Грибсон.

«Я вам не шеф, вы у меня больше не работаете».

«Вы боитесь меня. Тогда заявляйте в полицию,  -
сказал он.  -  Или вы хотите, чтобы я сделал это
сам?»

Наглость его была беспримерной. Он прекрасно понимал, что заяви я в полицию о том, что
подозреваю его в похищении Люси, ему легче
всего будет доказать несостоятельность моих
доводов. Кроме того, у него теперь был документ, который неопровержимо доказывал моё желание
от него откупиться. Записка, которую я положил
в чемодан с деньгами, приобретала теперь силу документа, способного обвинить меня в чём
угодно, вплоть до убийства профессора
Гриндберга.

«Грибсон, я последний раз спрашиваю вас, что
вы хотите?»

Грибсон молчал.

Мы подъехали к главному управлению полиции. И я попросил Грибсона идти впереди. Мы вошли
в отдел шантажа. Грибсон не подавал никаких признаков волнения. Узнав моё имя и мотивы
моего приезда, дежурный по отделу пропаж
позвонил комиссару, и уже через пять минут мы вместе с нимм и Грибсоном ехали на
место преступления. В пути комиссар меня расспрашивал об обстоятельствах похищения.
И я почти дословно пересказал ему то, что
сообщил мне Билл. Комиссар спросил, не
подозреваю ли я кого-нибудь из своих домочадцев. И я ответил ему, что никого не подозреваю. Кроме того, добавил я, я не сомневаюсь и в том, что из моих
 домочадцев никто к похищению не причастен даже
косвенно, и считаю, что все они вне подозрения. Комиссар внимательно слушал меня. А Грибсон
после этих моих слов как-то странно
улыбнулся и посмотрел на меня так, как будто
я сам похитил собственную дочь, а теперь
пытаюсь сбить полицию с толку. От этого
взгляда мне стало не по себе.

Мы приехали на виллу. Комиссар поздоровался со всеми, и попросил нас всех пройти на место похищения. Он предложил нам поудобнее расположиться на траве и посоветовал
запастись терпением.

«Сейчас,  -  сказал он,  -  каждому из вас придётся рассказать, как он провёл сегодняшний день».

Комиссар подчеркнул, что просит нас не
забывать ничего существенного. А главное постараться по возможности точно указывать
время, в которое каждый из нас находился в
том или ином месте.

«Это допрос,  -  добавил он,  -  и поэтому я
советую говорить только правду».

В заключение своей короткой речи он сказал
следующее:

«Господин Блэнк,  -  и тут он с подчёркнутым почтением посмотрел на меня,  -  никого из вас не подозревает в похищении и в соучастии в нём, но
ваши добросовестные и обстоятельные ответы помогут следствию найти настоящего
преступника. Пусть не удивляет вас то,  -  добавил
он,  -  что я не приглашаю никого в полицию
или хотя бы не допрашиваю по одному. Это мой метод, и до сих пор он давал хорошие результаты. Итак, знайте, отвечая на мои вопросы, вы
отвечаете не только мне, но и всем тем, кто вас слышит».

«Ну вот»,  -  облегчённо вздохнул комиссар и,
расстегнув ворот рубахи, расположился на
траве под тенью большого зелёного клёна, у
которого получасом ранее Билл оставил Люси. Мы последовали его примеру.

«Начнём с вас, Билл».

Билл начал говорить, и рассказал всё, что я
уже рассказывал комиссару по дороге. Затем
комиссар попросил Грэтту рассказать то, что
она помнит о сегодняшнем дне.

«Я поднялась в семь,  -  начала Грэтта
говорить.  -  Мы с Биллом приготовили завтрак.
 Потом Билл пошёл накормить животных. В
половине десятого проснулась Люси...»

«Во сколько проснулась Люси?»  -  переспроси
комиссар. Было странно слышать, что он задал
этот вопрос. Ведь Грэтта до того громко
произносила каждое слово, что не расслышать
что-нибудь было невозможно. И мне показалось,
что комиссар её совершенно не слушает.

«В половине десятого проснулась Люси,  -
повторила Грэтта.  -  Потом я накормила
девочку и начала готовить обед. Потом пришёл господин Блэнк, и я подала ему завтрак. Обед я приготовила быстро, потому что ещё вчера мы договорились с Грибсоном пойти в кино. Мы
решили сходить на двенадцать часов дня, чтоб к приезду хозяйки уже быть дома. Девочку я
оставила Биллу. Я сама попросила его сводить её
в сад. Сегодня такой хороший день. И я хотела,
 чтобы она побывала на воздухе».

«Скажите, Грэтта, когда вы ушли в кино?»

«В кино мы ушли около двенадцати. Но в кино
 мы не попали. Когда мы приехали, уже было пять
минут первого. Мы хотели зайти с опозданием,
но билетов в кассе не оказалось. И тогда мы с Грибсоном решили походить по магазинам. Мне хотелось купить ему что-нибудь из одежды.
Потом мы проходили мимо кафе. И Грибсон предложил зайти и посидеть там полчасика.
Там играли музыку, а время у нас ещё оставалось...
И, заняв столик, я зашла ещё в один магазин.
Я хотела купить ему что-нибудь элегантное.
Мне всегда хочется, чтобы он одевался со
вкусом.
Через десять минут я вернулась. Потом к нам
подошёл официант. И мы заказали кофе и два пирожных. Там играли хорошую музыку...»

«Скажите, Грэтта, вы купили что-нибудь
в магазине в то время, когда Грибсон оставался
в кафе?»  -  спросил комиссар. И я понял, что, не смотря на то, что он всё время наблюдает за
кем-нибудь из нас, он слышит всё, о чём говорит
Грэтта.

«Нет, господин комиссар, я ничего не купила»,  -
продолжала Грэтта.  -  Я не могла купить ничего, я
опоздала, магазин только что закрыли на обед».

Комиссар что-то писал в блокнот.

«В каком кафе вы слушали музыку?»

«Это тут... Недалеко, возле метро. Кафе
называется «Улыбка».

Комиссар встал и жестом позвал из машины
своего помощника. Когда помощник подошёл,
комиссар молча передал ему записку.

«Продолжайте, Грэтта»,  -  сказал комиссар
и улыбнулся настолько душевно и с такой располагающей к откровению теплотой, что
Грэтта неожиданно, совершенно некстати,
громко захохотала. Мы все обратили на это
внимание. И только комиссар с невозмутимым
видом смотрел на неё, удобно обхватив
прижатые к груди колени. Улыбка постепенно
сошла с лица Грэтты.

«Кафе называется  «Улыбка»,  -  сказа она.  -
Это очень маленькое кафе. Там всего один
официант».

«Я знаю,  -  подтвердил комиссар.  -  Я иногда
туда захожу. Скажите, Грэтта, почему вы
 сказали, что вы зашли в магазин, если магазин уже был закрыт на обед?»

«На обед, господин комиссар, закрыли отдел
готовой одежды, в котором я хотела что-нибудь
купить...»

Грэтта замолчала.

«Я  вас слушаю, Грэтта»,  -  сказал комиссар.
Глаза его в это время улыбались. Теперь я видел,
что ничего не ускользает от внимания этого
человека.

«Мы выпили кофе. Мы выпили кофе, и потом
Гарри сказал, что домой можно пойти пешком.
В метро нам ехать не хотелось, и мы пошли
пешком...
Когда мы пришли, мы узнали, что нашу девочку
кто-то похитил. Я очень волновалась. Но
господин Блэнк сказал, что её обязательно
найдут... Потом он взял с собой Грибсона и
поехал к вам...»

«Хорошо, Грэтта, большое вам спасибо. Ну,
а теперь я попрошу вас рассказать нам всё
сначала...»

Мы оторопели. Комиссар продолжал:

«Только,  пожалуйста,  не волнуйтесь и не
бойтесь ошибиться. И если вы скажете что-
нибудь не так, мы вас поправим. Я заметил, что
мы все очень внимательно вас слушали и,
конечно же, большинство из нас запомнили всё,
о чём вы говорили».

Грэтта смотрела на комиссара остановившимся взглядом. И было видно, что она не совсем
понимает, что от неё хотят.

«Грэтта, расскажите, пожалуйста, ещё раз
всё то, о чём вы только что говорили»,  -  повторил
комиссар, сделав ударение на словах «ещё раз».

Я почувствовал, что его просьба содержит безоговорочное требование. Грэтта
растерялась и начала с того места, когда она с Грибсоном подошла к кафе. Комиссар её больше
не прерывал. Он, молча, без единого вопроса,
дослушал её до конца. Когда Грэтта замолчала,
возле нас уже стоял помощник комиссара,
 отосланный им куда-то с запиской. Вместе с
ним к нам подошёл официант из кафе «Улыбка».

«Скажите, Джим,  -  обратился к нему комиссар,  -
вы обслуживали сегодня эту даму?»

«Да, комиссар».

«А вы не скажете нам, кто ещё сидел с ней за столиком?»

«Вот этот господин, комиссар»,  -  официант
указал на Грибсона.

«Спасибо, Джим. Извините, что мы вас оторвали
от работы».

«Ничего, комиссар. Я понимаю».

«Вот и чудесно. Отвезите, пожалуйста, Джима
на работу».

«Спасибо, комиссар».

Джим с помощником ушли к машине.

«Ну, Грэтта, я думаю, вы всё нам рассказали о
себе и о том, что на ваш взгляд имеет отношение
к делу,  -  комиссар сделал паузу.  -  А теперь мы попросим господина Грибсона продолжить ваш рассказ».

«Господин комиссар,  -  начал Грибсон,  -  я
почти ничего не могу добавить к тому, что
сказала Грэтта. Но я хочу сказать вам, что
похититель Люси среди нас».

«Вы так думаете?»  -  спросил комиссар.

«Да, я в этом уверен. Но у меня нет никаких доказательств».

Комиссар внимательно наблюдал, какое
впечатление произвело на нас это заявление
Грибсона.

«И всё-таки, Грибсон, вы сначала расскажите
нам о сегодняшнем дне, а потом, если
пожелаете, можете изложить свои
соображения на бумаге. И если вы увидите, что
они могут помочь следствию, я попрошу вас
передать эту запись мне. Итак, мы вас слушаем».

Грибсон начал говорить.

«В семь часов, как всегда, я уже был на
ногах. Потом мы вместе с господином Блэнком работали в лаборатории. В одиннадцать
Грэтта подала нам завтрак. А в половине
двенадцатого мы собрались в кино».

«Скажите, Грибсон, почему вы опоздали в
кино?»

«Но, комиссар, разве вы не знаете женщин. Если
они начнут одеваться, тут можно опоздать не
только в кино, но и на собственные похороны. И, кроме того, Грэтта одевала Люси. Потом нам пришлось подождать Билла. А когда мы выходили
из метро, городские часы уже играли двенадцать».

«Скажите, Грибсон, вы хотели попасть в кино?»

«Конечно, комиссар, но билетов уже не было.
Правда, какой-то господин предложил нам два
билета. Его дама, видимо, не пришла. Но это был тридцатый ряд. И Грэтта отказалась сидеть
так далеко. Потом мы зашли в универсальный магазин. Вы ведь знаете, комиссар, это самый
большой магазин в нашем районе. И там можно купить всё. Всё, что вам заблагорассудится. Мы
пересмотрели десятки костюмов, но
ей не понравился ни один. И я даже был доволен
тем, что это так. Грэтте всегда хочется делать мне
подарки. Она никогда не жалеет денег для меня. Конечно, мы хорошо зарабатываем. Мы нигде
раньше столько не получали. Господин Блэнк
платит нам очень хорошо. Но ведь мало ли что
может случиться. Деньги всегда могут
пригодиться, и я ей постоянно об этом говорю».

«Скажите, Грибсон, а когда вы зашли в кафе?»

«Я не помню, комиссар. Но, по-моему, это было
около половины первого».

«Спасибо. А теперь мы попросим Стэма
рассказать о себе».

Стэм встал.

«На виллу я приехал в одиннадцать,  -  начал он скороговоркой, и было видно, что он ни разу
не запнётся.  -  Ну, а потом господин Блэнк
попросил меня съездить за Бэтти».

«Стэм, как вы думаете, нам удастся
разыскать Люси?»  -  неожиданно спросил
комиссар.

«Но я об этом не думал, комиссар,  -  несколько смутившись, сказал Стэм.  -  Конечно, девочку
нужно найти. Конечно, она найдётся.  -  Стэм украдкой посмотрел на меня.  -  Но, комиссар, извините, я об этом не думал».

«Скажите, Стэм, что вы делали с одиннадцати
до часа?»

«Я всё время сидел в машине. Я читал журналы... Грэтта приглашала меня поесть, но я был сыт.
Я позавтракал ещё там, в городском доме».

«Стэм живёт в городском доме»,  -  сказал я.  -
И там же обычно стоит ночью машина».

Комиссар благодарно кивнул мне головой.

«Стэм, вы не можете нам рассказать, как к вам относилась Люси?»

«Господин комиссар, но, по-моему, я ей не очень нравлюсь. Чаще всего она играет с Биллом... И, видимо, очень любит его. Конечно, она любит
своих родителей. Но из прислуги ей нравится
 Билл».

«Стэм, вам никогда не приходилось оставаться с
ней наедине?»

«Конечно, комиссар, ещё недавно мы ездили к
 морю. И, конечно же, я бывал с ней наедине».

«Скажите, Стэм, и о чём вы с ней говорили?»

«Но, комиссар, я же вам сказал, Люси не очень
любит меня. И со мной ей не было весело.
Конечно, я старался её развлекать. Но она всегда относилась ко мне с недоверием. Я знаю,
комиссар, говорят это плохая примета. Говорят,
 дети очень чувствуют взрослых... Но, может
быть, дело ещё и в том, что я и сам рос без
родителей... И своих детей у меня нет... Но она
мне очень нравится. Она такой славный ребёнок.
Она радовала всех. А больше всего, конечно,
тянуло её к Биллу, комиссар...»

Мы молчали. Стэм продолжал говорить. И
комиссар, слушая его, не смотрел больше ни на
кого из нас, а сидел с опущенной вниз головой, вслушиваясь, как мне казалось, в каждое произносимое Стэмом слово, следя больше за
манерой его говорить, чем за содержанием произносимых им слов. Я почувствовал что-то неприятное в рассказе Стэма. Раньше я никогда
его не вызывал на откровенный разговор. И вот теперь, благодаря вопросам этого
проницательного человека, передо мной
раскрывались характеры окружавших меня
людей. И я подумал, что, видимо, и мне придётся сейчас отвечать на его неожиданные вопросы, и,
может быть, я узнаю и о себе то, чего никогда
не знал.

«Стэм, вы не думаете, что Люси похитили не
ради выкупа?»  -  спросил комиссар.

«Нет, комиссар, я не могу этого предположить.
Для этого нужны были бы какие-нибудь другие мотивы».

Мне было жаль Стэма. Видно было, что он
чувствует себя в чём-то виноватым перед Люси.

«Ну что ж, спасибо, Стэм. У меня к вам больше
нет вопросов».

Стэм сел.

«Простите, что вы имели в виду, когда сказали,
что для этого нужны были бы какие-нибудь
другие мотивы?»  -  спросил вдруг комиссар.

Стэм порывался встать.

«Сидите, пожалуйста»,  -  сказал комиссар.

«Но, комиссар, я даже не знаю, что ещё можно предположить. И, конечно же, её похитили,
видимо, из-за денег».

«Спасибо, Стэм. Ну что ж, господа, у меня
к вам больше нет вопросов. Но, если у кого-
нибудь из вас появится желание сообщить мне
что-нибудь ещё, вы все знаете, где меня можно
найти. А вы, Бэтти, не волнуйтесь, дочку вашу
мы обязательно найдём».

Комиссар попросил меня задержаться на
несколько минут.

«Господин Блэнк,  -  спросил он у меня, когда
все разошлись,  -  вы убеждены, что похитителя
в вашем доме нет?»

«Нет, конечно, я не могу этого утверждать.
Но, господин...»

«Зовите меня просто Яном. Ян Ковальский.
Извините, я даже не представился».

«Господин Ковальский, вы же не допускаете
мысли, что этого похищения вообще не было,
и что всё это подстроено мной?»

«Нет, конечно, так я не думаю. Больше того,
мне кажется, я знаю, кто похитил вашу дочь.
Но, к сожалению, у меня тоже нет никаких
 доказательств».

«А вы догадываетесь, что вам хотел сказать
Грибсон?»

«Да».

«Он хотел вам сказать, что Люси похитил я».

«Не думаю. Мне кажется, он хотел сказать
совсем что-то другое».

Я промолчал. Я не знал, имею ли я право
раскрыться этому человеку полностью.
Простота и отсутствие в нём какой бы то ни
было позы располагали к откровению. Но я не
был уверен в том, что он сможет принять
всерьёз всё то, что я ему хотел рассказать. И
всё-таки я решился.

«Господин Ковальский,  -  обратился я к нему
после затянувшейся паузы. В это время мы
выходили из сада.  -  Если у вас есть полчаса свободного времени, я хочу вам кое-что рассказать. Это не имеет прямого отношения к делу. Но, по-моему, не узнав об этом, вам никогда не удастся
разыскать Люси».

«Господин Блэнк,  -  сказал комиссар,  -  я ещё
в саду заметил, что вы должны мне что-то
сообщить, и я решил не задавать вам там никаких
вопросов».

Меня ещё раз удивила проницательность
этого умного немногословного человека. И я
решился рассказать ему обо всём.

«Господин Блэнк, если вы ничего не имеете
против, мы сейчас поедем с вами в кафе
«Улыбка»,  -  улыбаясь, сказал Ковальский, и предложил мне сесть в машину.

Ковальский заказал ужин. Я начал говорить.
В течение получаса он слушал меня с неослабным вниманием. И было видно, что
многое, сказанное мной, было для него новым и
неожиданным. Он, конечно, был хорошо знаком
с делом об убийстве профессора Гриндберга. И
даже, как я потом узнал из его же уст,
предлагал свою версию этого преступления. Но комиссии она показалась слишком смелой и
способной бросить тень на полицию,
а в какой-то мере даже затрагивающей правительственные круги. И её отвергли. Более
того, Ковальского после этого случая понизили
в звании и перевели в отдел пропаж. Я старался говорить по возможности подробно, сообщая
свою точку зрения на тот или иной счёт. Но Ковальский, как я заметил, в эти минуты почти
меня не слушал и ждал следующих фактов, о
которых я собирался ему ещё рассказать. Я
рассказал обо всём, не исключая тут и мой
разговор с Грибсоном по дороге в полицию.
Когда я кончил говорить, Ковальский ещё долго
сидел молча, и только трижды прикуривал погасавшую сигарету.

«Ну что ж, наверное, я не ошибся,  -  сказал
он, наконец.  -  Вашу дочь похитил Стэм. А по
телефону с Биллом разговаривала Грэтта.
Заключение Ковальского было для меня более чем неожиданным. В первое мгновение мне даже показалось, что он просто пошутил. Я ждал,
что он сейчас рассмеётся и скажет мне, что он не принимает всерьёз большую часть из
рассказанного мной. И считает, что Люси
похитили с целью получения выкупа, и надо
искать просто похитителя, не прибегая к
каким бы то ни было хитроумным теориям. Но
прошла минута, а затем другая, а Ковальский не смеялся. Глаза его уже не улыбались, и лицо
стало настолько серьёзным, что характерная
для этого лица моложавость исчезла, и на смену
ей пришла озабоченность. Было видно, что в эти минуты человек этот принимает очень важное
для себя решение, от которого зависит, может
быть, судьба многих людей. И я почувствовал, что
мы стоим на пороге событий, приближение
которых не сулит нам спокойного существования.

«Ну что ж,  -  сказал, наконец, Ковальский.  -
Видимо, нам с вами придётся нарушить кое чей
покой. Но другого выхода у нас нет. Прежде
всего, вам нужно будет поговорить с Бэтти,  -
продолжал он.  -  И, может быть, это основная
ваша ошибка. Ошибка в том, что вы так долго скрывали от неё правду».

Я вопросительно посмотрел на Ковальского. Он продолжал:

«Мне кажется, если бы ваша супруга узнала обо
всём ранее, она бы помогла вам избежать целый
ряд ошибок, которые вы допустили в своё время. Женщины гораздо наблюдательнее нас, мужчин,
и, как правило, совершают меньше ошибок».

«Бэтти не такая. Она доверяет абсолютно всем.
Но, господин Ковальский, я не понимаю, на чём основана ваша уверенность в том, что Люси
похитил Стэм, а Биллу...»

Ковальский не дал мне договорить.

«Видите ли, господин Блэнк, мой метод
расследования пока ещё не признан научным.
Более того, он считается вульгарным, потому
что основан не на точных фактах, а на интуиции
следователя. Но ведь наблюдательность
и логический анализ дают нам столько
информации, не принимающейся обычно во
внимание при расследовании того или иного
дела».

Ковальский говорил с жаром. И тут для меня раскрылась ещё одна черта его характера.
Умение быть и хладнокровным, и увлечённым
одновременно, и увлекающим других.

«Даже ребёнок, стараясь уличить во лжи своего сверстника,  -  продолжал он,  -  не оставляет
без внимания того, краснеет ли тот, когда у
него о чём-то допытываются. Поведение допрашиваемого даже у детей играет весьма не второстепенную
роль. У нас же, у взрослых, главное это
протокольная запись вопросов и ответов без
учёта того, с какой интонацией был произнесён
тот или иной ответ. Кроме того, вы не могли не заметить, что, слушая одного, я наблюдал, как
его слушают другие. И вот тут-то и
раскрывается каждый из них. Слушая тот или
иной ответ, человек не может не думать. И
каждый думает по-своему и о своём. И надо
быть совершенно слепым, чтобы не увидеть в
эти минуты многого. Но, к сожалению, как я
уже вам говорил,  -  продолжал он,  -  у меня нет никаких доказательств. Наши законы не
позволяют судить по совести. Нам предлагают
судить по закону. А закон требует, чтоб
преступник обеспечил себе алиби, и тогда он уже может совершать любое преступление. Правда,
есть ещё одна формальность. Он не должен признаваться в совершённых им преступлениях.
Но, как правило, преступник этого и не делает.
Итак, как видите, господин Блэнк, у меня нет
никаких доказательств того, что я правильно
называю похитителей. И всё-таки, вы уже
склонны мне верить. И это тоже интуиция! Вы наблюдали меня уже в течение трёх часов. И,
конечно же, имеете обо мне определённое
мнение. Ваша дочь, между прочим, лучше вас
знает ваших служащих. И я верю в то, что когда-
нибудь безнаказанное преступление станет
невозможным».

«Господин Ковальский, что вы думаете о
Гриндберге?»  -  спросил я у него, когда он,
закончив говорить, подлил мне виски.

«Я думаю, что он жив. И, конечно же, он борется. Правда, теперь ему будет труднее. После
похищения Люси, Стэм поставит перед ним
новые, ещё более жёсткие условия. В более
трудном положении вы, господин Блэнк, и
особенно ваша жена. Уж слишком много ей
сразу придётся узнать. Наша же с вами задача
теперь, не жалея ни сил, ни средств, заставить
прессу заговорить. Пусть это даже будет
неимоверная газетная стряпня. Но без этой
компании нам с вами не удастся разбудить
спящего медведя, от которого, по сути дела, и
зависит возвращение Люси и, вообще, пересмотр, более тщательный пересмотр дела об убийстве профессора Гриндберга. Вы хотите спросить у
меня, о каком медведе я говорю? Это
общественность. Да, да, это наша преславутая общественность. Она всё может, но, к
сожалению, долго спит».

«Господин Ковальский, я склонен согласиться
с вами,  -  сказал я,  -  что ваш метод
расследования более передовой и, хоть, как вы сказали, бездоказательный, но более верный. Но
как вы, пусть даже только для себя, сможете объяснить всё то, что я вам рассказал, если, как
вы утверждаете, к похищению Люси причастен
Стэм. А Грибсон...»

«Это и для меня загадка. Но Грибсон к похищению Люси не имеет никакого отношения. Всё тут
очень сложно, и свою точку зрения на этот счёт
я вам пока говорить не буду. Будет лучше, если случится так, что её выскажет общественность.
Наша же с вами задача, как я уже говорил,
разбудить спящего медведя. Ну, а сейчас нам
нужно выспаться. И, если вы ничего
не имеете против, я отвезу вас домой».

Ковальский отвёз меня домой. Было уже
половина первого ночи. Мы договорились
встретиться утром у Дома Прессы. Мне
предстояли нелёгкие минуты. Бэтти ещё не
спала, и мне пришлось рассказать ей сразу обо
всём. Но к моему удовольствию, если вообще
можно быть чем-нибудь довольным в том
положении, в которое поставили нас
обстоятельства, Бэтти восприняла всё гораздо спокойнее, чем я мог ожидать. Видимо, она
поняла, что самое неуместное сейчас, это если
ещё и она потеряет контроль над своими
нервами, и поэтому взяла себя в руки. Мне тогда
даже не пришло в голову, как высоко она оценила
то, что я на протяжении пяти лет сохранял её душевный покой. И, не говоря ей ни о чём, сам,
как мог, боролся с неизвестным мне противником. После этого дня Бэтти стала намного серьёзнее.
В один вечер ей пришлось пережить столько,
сколько не каждому выпадает на всю жизнь.
Ночью я думал о Гриндберге.

Утром, уходя, я попросил Грэтту не будить
хозяйку, а когда она проснётся, передать ей, что
я вернусь не раньше, чем к обеду. В одиннадцать
часов нам с Ковальским удалось собрать пресс-конференцию. И от моего имени Ковальский
сделал заявление. Он сообщил, что у меня есть неопровержимые доказательства того, что
профессор Гриндберг жив, и что прежде чем представить их в следственные органы, я хочу,
чтобы обо всём узнала общественность.

Дело об убийстве профессора Гриндберга рассматривалось дважды. А по законам нашей
 страны, как вы знаете,  -  продолжал
Ковальский,  -  после второго разбирательства рассматриваемое дело аннулируется. В связи с
этим доктор Блэнк считает необходимым
выступить в прессе, и всё, что он сейчас
расскажет вам, он может подтвердить под
присягой.

Репортёры защёлкали аппаратами.
Я начал говорить. В течение получаса более
двухсот корреспондентов больших и малых газет, экстренных выпусков и еженедельников, солидных правительственных изданий и частных
детективных хроник слушали меня и
фотографировали показанные мной снимки Гриндберга, его зашифрованное письмо и два
письма без подписи, полученные мной у моря.
 
Когда я кончил говорить, передо мной уже
лежали первые выпуски дневных газет. На одной
из них огромными буквами на всю развёрстку
было напечатано:

«Л. М. Ч».

И только внизу самым мелким шрифтом:

«Подробности в следующем номере».

Другая газета напечатала фотографии
Гриндберга и подозрительно большую статью
с интригующим заголовком:

«ТАК КТО ЖЕ НЕ УБИВАЛ ПРОФЕССОРА
ГРИНДБЕРГА?»

Кто-то включил цветатрон, и мы увидели, как
самая крупная информационная компания
страны уже передавала импровизированный
 диалог Гриндберга со своим убийцей. Путём совмещения изображений на экране
периодически появлялись летающие совы. В эти мгновения предполагаемый убийца магически разводил руками и громким шёпотом произносил:

«СПАТЬ!          СПАТЬ!           СПАТЬ!»

Потом совы исчезали, и убийца продолжал
разговор со своей жертвой. Удивительнее всего
было то, что актёр, исполняющий роль
Гриндберга, был очень похож на своего прототипа.
И, как на фотографии, был в широкополой шляпе и
в плаще.

К вечеру нам удалось прочесть несколько
более объективных статей. Но тоже только информационного характера. И лишь в одной
газете давался вдумчивый подробный разбор всех фактов, сообщённых нами на пресс-конференции.
В конце статьи стояло короткое: «Мистер Кук».
И я сразу догадался, что это псевдоним. Автор
 не сообщал кто он и намерен ли ещё выступить
в печати. В частности в этой статье говорилось:
И не подвергается никакому сомнению то,
что похищение Люси и загадочная смерть
профессора Гриндберга  -  звенья одной цепи».
В другом месте этой статьи мы прочитали следующее:
«Анонимное письмо с предложением усыпить
сов не только шантаж с целью получения
выкупа, но и требование продолжать исследования по созданию летаргической вакцины».
Далее автор подводил итоги всей статьи:
«Я считаю, что разбирательство дела должно
быть поручено самым компетентным лицам,
не зависящим от тех или иных
правительственных кругов или компаний. А результаты расследования должны постоянно
и подробно обсуждаться широкой общественностью. Закон о свободе мнений в
данном случае может быть применён как
никогда полно. И только при соблюдении этих условий следствие будет успешным».

На следующий день появились многочисленные отклики на эту статью. В большинстве из них
авторы соглашались с предложением мистера
Кука. А в одной даже предлагалось назначить председателем следственной комиссии
работника Министерства хищения и шантажа, заведующего отделом пропаж, младшего
сотрудника полиции, Ковальского Яна Яновича, фотография которого, сделанная на вчерашней конференции, помещалась вместе со статьёй.

И нам пришлось прочесть статьи и недоброжелательного характера. Одна из них начиналась так: «Так кто же следующий?»

Дальше говорилось о том,
что борьба за наследство профессора
Гриндберга только начинается, и наследник
должен быть сговорчивее и не обижать «коллег-учёных». Последние два слова были взяты в
кавычки. В другой статье говорилось о том, что никакого профессора Гриндберга никогда не
было, а просто под этой кличкой действует
банда лжеучёных во главе с Ковальским, второе
имя которого мистер Кук, поляк по
происхождению, эмигрировавший в нашу страну
из Англии по политическим мотивам ещё
во время второго парламентского переворота.
В этой же статье говорилось и о том, что
правительство поступит разумно, если вовремя
пресечёт эту газетную шумиху. Под статьёй
стояли подписи сотрудников Института
 защиты животных и детей.

Как я заметил, всё, что произошло за последние
сутки, удовлетворяло Ковальского. Видно было,
что события развивались по задуманному им
плану.

«Скажите, Ян, что вы думаете об этом мистере
Куке? И, вообще о статье, написанной им?»  -
спросил я у него, когда мы подъезжали к нашему загородному дому. Получасом раньше я позвонил Бэтти, и попросил её ждать нас к обеду.

«Видите ли, господин Блэнк,  -  не торопясь начал говорить Ковальский,  -  я почувствовал в вашем вопросе желание узнать больше, чем заключено в
нём. И мне нравятся эта ваша наблюдательность
и стремление сопоставлять факты... Да, я действительно эмигрировал из Англии в дни
туманных надежд. И тот, кто написал эту
статью, об этом прекрасно осведомлён, и хорошо
 знает и меня, и мою жизнь, и степень моего
участия в международном движении юристов. Но подписи, поставленные под статьёй, ложные. Они куплены у ректора института защиты животных
 и детей.
«Когда тебя увольняют с работы,
отдашь не только подпись».

Последние слова Ковальского были пословицей, возникшей лет двадцать тому назад, когда в
целях укрепления власти кабинет министров
протянул через парламент закон, обязывающий каждого гражданина страны поставить свою
 подпись на чистом бланке. По этому закону администрация имела право заполнить бланк
любым текстом. Каждый мог отказаться от
этой формальности, но тогда он механически
считался уволенным на полгода. По истечении
этого срока он возвращался на работу. И теперь
уже, не давая подписи, не подвергался
увольнению ни при каких обстоятельствах. И,
кроме того, получал десяти процентную надбавку
к заработной плате. Закон этот преследовал цель временного уменьшения безработных. Предполагалось, что многие, не дав подписки, автоматически уступят место тем, кто давно
уже не имеет работы и охотно примет любые
 условия. Но случилось так, что не подписал этот бланк только один человек. И им был сам сенатор, написавший этот законопроект. За своё
предложение он получил полагавшееся ему по
закону вознаграждение. А увольнять его не
пришлось, так как он был уже на пенсии. Вознаграждение было мизерным,
символическим. И всё-таки в парламенте
трижды ставился вопрос о возвращении этих
денег в казну. Ведь закон ни разу не был применён
по всем пунктам, а, следовательно, в целом не
мог считаться принятым. Но престиж сенатора подсказал ему, написавшему этот законопроект, способ защиты своего авторства. И, потратив
на юристов полмиллиона, сенатор этот всё-таки
не отдал в казну сумму, составляющую приблизительно стотысячную часть
потраченных им денег на защиту своих
авторских прав. Эта борьба формальностей
осталась в памяти общества под названием
«тяжбы законов». Закон остался в силе, но безработных не убавилось. И лишь в быт прочно вошла пословица: «Когда тебя увольняют с
работы, отдашь не только подпись».

Мы вышли из машины. Бэтти встретила нас в
саду. За обедом Ковальский предложил
дальнейший план действий. Мы решили
выступить в прессе. И на статью «мистера
Куку», написанную самим Ковальским ещё
накануне пресс-конференции, ответить
обстоятельной большой статьёй, в которой и сообщить читателям наши соображения по
поводу похищения профессора Гриндберга и
всего того, что последовало за этим похищением. Ковальский, полемизируя с самим собой, хотел указать на подлинных преступников. План его
был удивительно прост и, как я теперь видел, единственно правильный. Он состоял из
логического вдумчивого разбора всех возможных версий, и в последовательном исключении тех из
них, которые не давали результатов.

Вечером мы написали нашу первую
совместную статью, и завезли её в главный правительственный орган периодической печати. Статья была помещена на первой полосе, сразу
же под событиями в Африке. В ней мы доказывали абсурдность утверждений мистера Кука о том,
что похищение Люси и смерть Гриндберга звенья одного преступления. Доказать это было
нетрудно. Между прочим, как и обратное. И всё-
таки наша полемика с мистером Куком незамедлительно начала давать результаты. В
спор вступили криминалисты разных стран.
Через месяц уже можно было прочитать
статьи, в которых указывались похитители
Люси. Чаще всего это был Стэм и Грэтта. К злопыхательным, нелогичным статьям, которые
тоже появлялись в печати, всё меньше и меньше прислушивалась общественность. Мощной волной двигалось общественное мнение, и вскоре уже не
было человека, который бы так или иначе не
принимал участие в этом споре. Правительству
ничего не оставалось, как назначить новую
комиссию для расследования дела о похищении профессора Гриндберга. Комиссия была создана.
В неё вошли лучшие юристы страны. Процесс предполагался заочным. Комиссии поручили
доказать причастность тех или иных лиц к преступлению, не прибегая к арестам или
допросам подозреваемых. Задача была нелёгкой.
И всё-таки лучшие юристы страны взялись за
её решение, настолько велик был интерес к
этому делу. Стенографические отчёты о
заседаниях комиссии регулярно печатались в
газетах. Миллионы читателей переживали теперь приблизительно то же, что и мне пришлось
пережить за эти мучительные годы. Вскоре
процесс начал давать результаты.

 Однажды, когда мы с Ковальским сидели в саду
и просматривали свежие газеты, стараясь не пропустить ничего из того, что так или иначе
связано с проходящим процессом, к нам подошла
Грэтта и, обратившись ко мне, сказала:

«Сынок, зачем ты меня травишь?»

Я был поражён этим её вопросом. Больше всего
меня удивило тог, в какой форме она обратилась
о мне. Никогда раньше она меня не называла иначе как господин Блэнк, или мой господин. Она была всего на два года старше меня.

Ковальский поставил чашку с чаем на стол и,
отложив газету, стал наблюдать за нами.

«Грэтта,  -  сказал я, стараясь подавить
волнение. И почувствовал, что это что-то новое, какой-то новый поворот в деле об убийстве профессора Гриндберга.  -  Грэтта, это вы ко мне обращаетесь?»  -  спросил я по возможности
спокойно.

«К тебе, сынок, к тебе,  -  продолжала она.  -  У
тебя такие хорошие родители. Что я тебе
плохого сделала? Ну, скажи? Ты думаешь, я не
знаю, как ты это делаешь? Ты думаешь, так
просто можно отравить человека?

«Грэтта, что вы имеете в виду?»  -  спросил я
как можно спокойнее, стараясь ничем не
выдавать волнения. Я видел, что она чем-то расстроена. Ковальский молчал.

«Сынок, если ты не перестанешь, я узнаю,
где ты работаешь, и пожалуюсь твоему
начальнику. Что я тебе плохого сделала? Разве
я тебя чем-нибудь обидела?»

«Грэтта, скажите, пожалуйста, что с вами?»  -
спокойно спросил Ковальский.

«Господин комиссар, этот мальчик хочет меня отравить,  -  продолжала она.  -  Он наделал
дырок в стенке, и каждый вечер пускает в мою комнату газ. Вы только подумайте, он берёт спринцовку, набирает в неё какую-то жидкость
и впрыскивает её в мою комнату. Но меня не так просто отравить. Я всё время не сплю. И когда он подходит к стене, я сразу же открываю форточку
и с головой закрываюсь одеялом. Конечно, меня можно отравить и как-нибудь иначе, но ведь всех
не перетравишь. И если я женщина, вы думаете, я нигде не найду защиты? Сынок, вот скажи при господине следователе, зачем ты это делаешь?
Ведь тебе всё равно не удастся от меня
избавиться. Скоро я начну принимать разные лекарства, и тогда ты не сможешь меня
отравить даже если я засну и забуду открыть форточку».

«Грэтта...»

«Подождите»,  -  перебил меня Ковальский.

«Скажите, Грэтта, а если господин Блэнк даст
слово, что больше не будет вас травить, вы не
пойдёте жаловаться на него начальству?»

Грэтта на секунду задумалась, потом, как бы
опомнившись, торопливо сказала:

«Господин следователь, если он не будет, я не
пойду жаловаться».

«Господин Блэнк,  -  обратился ко мне
Ковальский,  -  вы обещаете больше Грэтту
не травить?»

Вопрос Ковальского был произнесён с такой интонацией, что я почувствовал необходимость сказать: «да, обещаю», хотя ещё не совсем
понимал, почему это так необходимо.

«Да, Грэтта, я вам обещаю»,  -  сказал я как
можно серьёзней.

«Но этого мало»,  -  добавила Грэтта. И лицо её
в эту секунду выражало приблизительно
следующее: «Нет, меня не так-то легко
обмануть. Пообещать можно всё, что угодно».
Грэтта развела руками и
с лукавой улыбкой закачала головой.

«А что же ещё?»  -  спросил Ковальский.

«Скажите, чтобы он отдал мне спринцовку».

«Ах, да!  -  сказал Ковальский.  -  Ну, конечно
же, он отдаст вам спринцовку... А теперь, Грэтта, идите. У вас, видимо, ещё много дел по
хозяйству... И сегодня же вечером господин
Блэнк принесёт вам спринцовку».

«Ну, смотри, сынок,  -  сказала Грэтта.  -
Значит, договорились. Тогда я сегодня не буду
открывать форточку».

Грэтта ушла.

«Грэтта,  -  позвал её Ковальский. Она
остановилась и стояла к нам спиной.  -
Подойдите сюда»,  -  попросил он.

Грэтта подошла к столу. Ковальский
смотрел ей прямо в глаза и молчал. Это
продолжалось секунд десять. Потом он попросил
её убрать со стола. Грэтта молча собрала посуду
и ушла.

Дело принимало странный оборот. Поведение
Грэтты было ненормальным, и это было совсем
не кстати. Особенно теперь, когда процесс
подходил к концу, и её участие в похищении
Люси было почти доказано. Ведь, если
медицинская комиссия признает её ненормальной, процесс будет приостановлен. А если её помешательство окажется длительным, то по закону комиссия будет распущена на неопределённый срок. И дело о похищении Люси опять передадут в отдел
пропаж. И там уже оно затеряется среди других
сотен нераскрытых дел. Нужно было принимать срочные меры. Было ясно, что Грэтта
притворяется. Но как на это посмотрят врачи?
Ведь неизвестно ещё, как она себя поведёт в их присутствии. В сущности, притвориться
невменяемым не так уж и трудно. И если комиссия
даже будет колебаться в определении диагноза,
и если из врачей, входящих в эту комиссию, хоть
один выскажется за помешательство, и об этом напишут газеты, процесс будет сразу
приостановлен. Даже Ковальский, всегда такой спокойный и убеждённый в том, что рано или
поздно мы распутаем этот клубок, несколько растерялся. Я предложил на наш страх и риск изолировать Грэтту, пока процесс не будет
закончен. Но Ковальский отверг мой план.

«Мы не имеем права,  -  сказал он,  -  это
незаконно. Единственный выход, это
соглашаться со всем, что бы она не говорила. И нужно делать вид, что она ведёт себя нормально, и ни в коем случае никуда не заявлять о её помешательстве. Надо попытаться не дать повода придать ей огласке своё помешательство, которого, конечно же, нет.

Вы, господин Блэнк, сегодня же должны занести
ей эту спринцовку, и ещё раз попросить у неё извинения, и пообещать ей, никогда не делать
ничего подобного. А Стэма нужно срочно куда-
нибудь увезти. И нужно попросить Билла, чтобы
он понаблюдал за Грэттой. И, во всём соглашаясь
с ней, всё же не давал ей возможности общаться
с кем бы то ни было из посторонних».

Рассказав обо всём этом Бэтти, я договорился с
ней, что она со Стэмом сегодня же вечером
улетит в Брюссель на открывающуюся там международную выставку легковых вертолётов.
Ещё весной мы обещали Люси, что ко дню её рождения купим ей какую-нибудь пчёлку. На это уйдёт не менее двух дней. А за это время процесс может закончиться.

Комиссия уже вторые сутки, ни о чём не сообщая в газетах, готовится к отчёту и к вынесению окончательного вердикта по делу о похищения Люси, а, следовательно, и по делу о новом тщательном расследовании убийства профессора Гриндберга.

Я занёс Грэтте спринцовку и, извинившись за случившееся, пообещал больше ничего
подобного себе не позволять.

«Ну, спасибо, сынок,  -  сказала она.  -  А то я уже
хотела рассказать обо всём твоим родителям».

Родителей у меня не было. Мать моя давно
умерла. А отца я не знал вообще.

А дальше дело повернулось так, как никто ещё накануне не мог и предположить.

Меня разбудил Билл. Было десять часов утра.

«Шеф, включите цветотрон!»  -  сказал он мне, волнуясь. Глаза его выражали ужас. Я сразу
подумал о Бэтти, улетевшей вечером со Стэмом.

«Шеф, включите цветотрон!»  -  повторил Билл.

Я повернул ручку включения. На экране
появилась центральная площадь. У здания
главного управления полиции стоял чёрный
открытый лимузин. Вокруг плотной цепью,
взявшись за руки, стояли полицейские и
сдерживали напиравшую
толпу. За рулём сидел Стэм. На заднем сидении, раскинув безжизненные руки, лежал профессор Гриндберг. Кровь текла по его лицу. К машине подошёл Ковальский и предложил Стэму
следовать за ним. Гриндберга положили на
носилки и унесли. На руках у Стэма была Люси.
Она прижималась к его груди, и плечи её
вздрагивали. Я посмотрел на Билла и увидел, что
он хочет мне что-то сказать, но от волнения не
может произнести ни слова. Машина вышла из
кадра. Билл посмотрел на меня. Слёзы катились
по его щекам. Ковальский, а за ним и Стэм,
вошли в главное управление. У входа остались фоторепортёры и большая толпа зевак. Потом трансляция прекратилась, и на протяжении
тридцати секунд никто не появлялся на экране.

Билл плакал.

«Билл...»

Я не успел договорить, как экран неожиданно засветился, и диктор Центральной
информационной компании печально произнёс:

«Мы передавали гибель профессора Гриндберга. Передача велась в записи. Следующую передачу смотрите через пять минут».

Заиграли траурную музыку.

«Когда это произошло?»  -  спросил я.

«В половине десятого, шеф...»

Через десять минут я уже был в главном
управлении. И Ковальский вынес ко мне Люси.
Она плакала.

«Стэм даёт показания»,  -  сказал Ковальский.

Затем он отвёл нас в комнату
ожидания. А сам вернулся туда, где велась
запись допроса.

Через двадцать минут Ковальский вышел.

«Стэм умер,  -  сказал он тихо, и присел рядом
со мной.  -  Он принял яд...»

От Ковальского я узнал, что получасом ранее на воздух взлетела ферма, на которой работал
Грибсон.

Взрыв был такой силы, что от фермы не
осталось и следа.


















ПОКАЗАНИЯ СТЭМА.

(стенографическая запись)

«Было жарко. Я приехал к Гриндберу. Я должен
был серьёзно с ним поговорить. Разговор не
терпел отлагательства. Но Гриндберг был как никогда самоуверен, и мне подумалось, что
сейчас это совсем не к стати. Ведь я был в таком состоянии, что мог решиться на что угодно. Я
выпил у него виски и почувствовал угрызение
совести. «Что же я делаю!» Подумалось вдруг. И
тут я выбежал из лаборатории и побежал в поле.
Пели птицы. Кукуруза зеленела под лучами
июльского солнца. Мне захотелось петь. Я
пытался вспомнить слова забытой песни. Когда-
то мне напевала её мать. Ах! Я вспомнил их. Они
были как это утро. И я с чувством запел. Потом
я вспомнил Люси. И мне захотелось спеть для неё.
И вдруг я испугался. Боже мой! Что же я
наделал? Я лишил её детства. Я отнял у неё мать. Разве она в чём-нибудь виновата? Разве я не был счастлив в детстве? Разве моя мать не любила
меня?.. За что я убил Смита?.. Он с такой
радостью работал на ферме. Он больше не
разделял моих взглядов. Он говорил: «Стэм, у
нас есть земля. Мы можем на ней работать.
 Конечно, нам нужно скрывать свои имена, но мы
всё равно можем жить по-человечески». Он
говорил: «Стэм, вспомни каменоломню. Вспомни,
как мы мечтали о свободе. Вспомни, Стэм, как я
нёс тебя на руках семь миль. Помнишь, мы дали клятву друг другу: что, если нам удастся выжить,
мы никогда больше не нарушим закон». Что я
наделал!.. Я убил его... А он считал меня
настоящим парнем. Он желал нам удачи. Он
говорил: «Стэм, ты можешь быть хорошим
агрономом. Но ты разучился любить людей». Он просил меня не доверяться этим убийцам. «Все
они плохо кончат»,  -  говорил он мне. У нас была
своя ферма. Мы выращивали кукурузу. Но я
позволил втянуть себя в эту авантюру. Он
говорил: «Стэм, это только начало». А я его не слушал... И они настроили лабораторий... Ведь я видел, что это убийцы. От них до сих пор пахнет джунглями. Мы засеяли поля и наладили
производство кукурузы. Мы уже заключили
контракты на экспорт этой удивительной
кукурузы. О, это чудо ботаники! Но нам не
хватало самой малости. У нас ещё не было летаргической вакцины. Такая мелочь
сдерживала наш справедливый гнев. Мы не
могли больше ждать. Мы не могли смотреть, как
освобождаются эти черномазые обезьяны. А он
всё не спешил. Он не хотел быть с нами. Он
говорил, что рано или поздно нам придёт конец.
И он не делал этой чудо вакцины. Чего я
только не придумывал, чтобы доказать ему, что он
в западне. Но он смеялся надомной, и пророчил
мне хорошенький конец.

И вот конец... Это был великий человек... Он
говорил, что я очень способный, но меня
ждёт позор, потому что я поверил в свою исключительность. И вот я здесь... А он умер...
Я, исключительность, убил его... Нет!.. Я этого не
сделал сам! Это они честно зарабатывают деньги.
Они только выполнили инструкцию. Как это я не
приказал им убить и Люси. Как это я со своей исключительностью не предусмотрел и этого. А
она во всём подражала дедушке. Да, дедушке. А
я ему завидовал. И вот он умер. Умер потому,
что пробудил во мне совесть. Я нарушил свою же инструкцию. Они могли убить и меня, но я этого
не предусмотрел. Разве я мог предусмотреть то,
что я сам нарушу свою же инструкцию. Я
искренно желал ему славы. А сам я хотел быть
всегда в тени. Я только хотел чувствовать свою исключительность...

Да, это она, Грэтта, посеяла во мне этот
 честолюбивый бред. Она тоже личность! И
могла бы стать великой актрисой. Но она
посвятила себя семье. Вы слышите. Она была бы трогательной матерью. Но она не решалась, заметьте, не решалась иметь детей. Дайте мне
воды. Я уже столько сказал. Но я ещё ничего не рассказал о себе. Я не рассказал вам, как я попал
в каменоломню. Я даже не рассказал, как я любил читать. О, я так много читал! Я прочёл сотни
книг. И почти в каждой из них был человек,
которому хотелось подражать. Это был или
удачливый учёный, или смелый гангстер. Это
был специалист по подделке чеков или взломщик
сейфов. О, это был человек, которому хотелось подражать. А для меня было совсем нетрудно
это делать. Я был молод и должен был кому-
нибудь подражать. И так я попал в
каменоломню. И об этом я тоже читал. Я всегда
считал олухами тех, кому не везёт. Я презирал неудачников. Я считал их круглыми дураками.
 Но меня так же предали, как предавал и я... Вот
так я попал в каменоломню... Он мне сказал:
«Стэм, вы чем-то взволнованны?.. Выпейте
 ещё…». Он льстил мне. Он говорил, что я умнее
 его. Хорош ум, если я позволил себя одурачить...
Нет, не подумайте, он меня не вынуждал. Я сам
привёз его сюда. Я понял, что другого выхода у
 меня нет. Это ведь так просто! Чтобы видеть свет,
нужно смотреть на солнце. А я всегда закрывал
глаза. Я говорил себе: Солнца нет, света нет, есть только человеческая низость. О, как я был слеп!..»

В о п р о с:

«Скажите, Стэм, завещание написано вами?»

«Да. Я бы мог его и не писать. Но я не хотел,
чтобы всё досталось казне. Я хотел, чтобы дело Гриндберга продолжал его сын. Да. Вы не ослышались. Его сын. Незаконнорождённый сын.
И я об этом знал. Когда-то профессор Гриндберг
был молод и полюбил хорошенькую негритянку. А
она взаимно полюбила его. Конечно, тогда он ещё
не был профессором. Он был просто студентом.
Но он был хорошим парнем. А потом он получил большое наследство. И однажды, когда они
кутили с друзьями, с ними была эта хорошенькая негритянка. Долго ещё профессор не знал, что у
него родился сын. А Билл позаботился о мальчике
и дал ему образование. Потом Билл рассказал обо
всём Гриндбергу. Больше он никому не
рассказывал об этом. Он умел хранить тайны. Но
я умел их раскрывать. Если о чём-нибудь знают
двое, всегда об этом может узнать и третий. И
я умел это делать лучше других. А Билл мне
доверял. Впрочем, так же, как и профессор.
Конечно, он очень расстроился, когда
я привёз к нему Люси. Но он не падал духом.
Теперь он старался меня не огорчать ни чем.
И обещал мне, что сделает всё, чтобы Люси
оказалась на свободе. И тут я понял. Ему теперь действительно трудно. «Стэм, будьте
осторожны». Сказал он мне, когда я взял Люси
на руки, а его попросил сесть в машину. «Не беспокойтесь, профессор, тут все свои». Сказал
я ему. И мы сели в машину. А потом этот
выстрел... И только теперь я вспомнил про инструкцию...»

 Пауза.

«…А по ночам, во сне, ко мне приходит Смит. Он ничего не говорит. Он просто стоит у постели и смотрит мне в глаза. И мне становится страшно... Меня прошибает холодный пот... И когда я
рассказал об этом профессору, он только
посмотрел на меня и промолчал. «Стэм, будьте осторожны»,  -  сказал он мне. «Не беспокойтесь, профессор, тут все свои». Ответил я ему тогда…»

После этих слов Стэм неожиданно прикусил рукав своей рубашки и принял яд мгновенного действия.



ЭПИЛОГ.

Всё, что произошло в то памятное утро, до сих
пор приводит меня в волнение. Хотя с тех пор
прошло уже четыре года.

Сообщив мне о смерти Стэма, Ковальский тут
же послал за Грэттой. Её застали за
приготовлением кофе, которым она собиралась напоить Билла. Кофе оказался отравленным.
Потом я позвонил в Брюссель и, запросив все гостиницы, нашёл Бэтти. Всю эту ночь ей не
спалось, и к утру, выбившись из сил, она, наконец, уснула, не подозревая даже о том, что в эти
минуты решалась судьба моего отца, профессора
Гриндберга, и нашей дочери, с которой теперь
со слезами счастья на глазах она разговаривала по телефону. Позже выяснилось, что накануне
вечером, пожелав Бэтти спокойной ночи, Стэм тайно покинул Брюссель. А рано утром он уже приехал на ферму. Тут и произошла та роковая встреча, о которой мы до сих пор не узнали
ничего нового. Грэтта на всех допросах отвергала свою принадлежность к какой бы то ни было организации и заявляла, что вообще больше не
будет отвечать на вопросы следователя.
Внимательно перечитав показания Стэма, мы с Ковальским пришли к выводу, что моему отцу, профессору Гриндбергу, удалось в условиях неволи создать Эл. М. Ч., которым он и напоил в то утро своего похитителя. Действие эликсира
пробудило в Стэме совесть, и в дальнейшем
довело его до самоубийства.

Приехав на место взрыва, мы обнаружили там глубокий котлован, вблизи которого кое-где
валялись оплавленные куски металла.
Опрос свидетелей, проведённый в специальной комиссии, в печати не публиковался. А дело о подпольной организации, похитившей выдающегося учёного современности, и работавшей над
созданием биологического оружия, было вскоре прекращено, по существу, не будучи даже
начатым. Наши же попытки противостоять правительственному курсу в этом вопросе закончились тем, что нас строго предупредили, и посоветовали прекратить какое бы то ни было ходатайство о возобновлении расследования.


ПОСЛЕСЛОВИЕ.

Иногда к нам приходит Ковальский. Он
подружился с Люси. И при встрече они любят
поболтать о пустяках.

Грэтту приговорили к пожизненному заключению. Вчера от нас ушёл Грибсон, и у Билла теперь
опять много работы.

Мы с Бэтти почти не выходим из лаборатории.

Мы работаем  над  Эл. М. Ч.

1969 г.