Сага о Наталии. Часть четвертая

История одного человечества.


Сага о Наталии.
часть четвёртая


2016 г.

Собрание сочинений
в 99 томах. Том 24-ый.

Конечно, она тоже в душе боролась с состоянием подвешенной невесты, или даже, можно сказать, если применять тюремную терминологию, опущенной жены. Или той, которую хотят опустить. Ведь формально она не только мать его внука и внучки, но и жена его сына. Да пусть бы даже и не его сына, но жена. А она ведь религиозна и считает безнравственным вести беспорядочную половую жизнь в отличие от её супруга. К тому ж, она и понимает, что он действительно любит её. Тут мы имеем в виду уже его, то есть свёкра. И понимает и то, что он действительно полон ещё сил и в обычном смысле этого слова. И понимает, что ей неплохо было бы с ним и в постели. И с любящим человеком, да ещё и его возраста, возраста в котором, как она знает, больше дорожат чувством, и боятся его потерять. Так вот, понимает она и то, что с ним ей будет и надёжней. Но оставалось «но». И это «но» было, прежде всего, инерцией того, что в данном случае не позволяла ей быстро перестроиться на новое положение вещей и в душе её, и в быту, если так можно сказать о вопросах самых важных, то есть о вопросах любви. Ей, конечно, хотелось чего-то другого и большего. Так она думала. Но и, понимая, что большего, чем любовь, в природе не бывает. Правда, она не могла чувствовать так, как чувствовал он. Да если бы и могла, то это ещё не гарантия взаимной любви. Но у них действительно может быть и прочная, и достаточно долговечная семья. А возраст, рисуемого ею в её фантазиях претендента на её сердце и руку, может быть и меньшим. И любовь к её детям того претендента, которого рисует ей её фантазия, и это она понимала тоже, не может быть такой и по той причине, что его, свёкра, любовь была двойной, если не тройной. Так как это была любовь к детям любимой им женщины, затем к внукам, и вдобавок ещё к детям его сына. И это она понимала.

Но, во-первых, где гарантия того, что она в ближайшей перспективе точно встретит такого человека, что будет отвечать всем требованиям на этот счёт. И, во-вторых, где гарантия того, что более молодой претендент на её сердце и руку захочет, и сможет, быть с нею долгие годы. Да и не в этом дело. Можно, конечно, и желать, и надеяться, и ждать. Но рядом человек, который думает не так, и который не лишает её этой возможности, быть с другим, если она этого захочет. Он не претендует на право распоряжаться её судьбой. Он просто любит. И это, как бы того она не хотела, или хотела, факт. И вот этот факт тревожил её больше всех других причин. Так как дети его тоже любили. И тут не могло быть двух мнений. И она ещё долго, видимо, будет бороться в себе с тем чувством, что она как бы чем-то ему обязана. А чем? Тут и дурак догадается чем. Она чувствовала, что она ему нужна. И он желает взаимности. Хотя по отношению к другим предполагаемым, и не только предполагаемым, претендентам на её руку и сердце, она ничем не обязана. И в этом смысле в её душе всё было просто. Пусть не совсем и не во всём просто, но всё-таки довольно просто в сравнении с этим случаем. Да и не в его чувствах к ней, как она понимала, дело. А он от неё и не скрывал своих чувств, хотя никогда не говорил о них открыто. Он просто любил. И это витало в воздухе. А дело в самой ей. Стоило ей переступить порог, возвращаясь, например, домой, как она попадала в атмосферу любви. И она понимала, что ей здесь хорошо, прежде всего, благодаря этому чувству его к ней. И она даже как-то совсем недавно сказала ему, что когда она была дома у мамы, она рассказала ей, маме, что она впервые за эти годы почувствовала, что в доме есть хозяин. И ему очень понравилось это её высказывание там. То, как она охарактеризовала его своей матери, когда рассказывала ей о современной жизни её тут, в городе, в который она много лет тому назад поехала лишь потому, что была полна и сил, и таланта не оставаться дома, а испытать себя в пути. И вот испытания свалились на неё в полной мере. И хоть ей казалось, что у неё сейчас трудный период в жизни, и что его надо как-то пережить и идти дальше, она же и понимала другое. Что это, может быть, и есть самый счастливый период в её жизни. Но пока это своё мнение на сей счёт полностью не раскрыла даже для себя. И была уверена в том, что когда-то, когда его, наверное, уже не будет, а её жизнь, даст Бог, сложится хорошо и благополучно, то придёт время и она поймёт, что лучшие свои годы она прожила с ним. И поймёт она это в обоих случаях: во-первых, если будет с ним близка и в постели в ближайшем будущем, и, во-вторых, если не будет с ним близка никогда. Но тогда уже это не будет иметь никакого значения. А что-то большее проявится и зримо, и в полной мере. А если ещё ему удастся написать все десять томов его романа, что он задумал благодаря тому, что существует она, то она ещё больше будет сожалеть когда-то, перечитывая его сочинительство, что она не была тогда с ним в близких отношениях, как бы сказали теперь, то есть в постели. Или будет сожалеть о том, что была с ним близка в постели, но не достаточно рано это произошло, а после того, как прошло в ней самой ощущение боли от неисполненных надежд. А это, как понимала она, даже в некоторой степени предательство. Но и будет радоваться она тому, что всё это всё-таки было, что и наполняет её душу теперь, но, к сожалению, прошло. И на склоне лет, вспоминая о тех уже далёких и неповторимых днях и ночах, она будет переживать с глубоким волнением каждое мгновение своей прошлой жизни.

Но это всё будет когда-то. А теперь протекает жизнь так, как она протекает. А она теперь протекает по-разному для него и для неё. Она полна надежд на будущее. Он же на настоящее. А в это время мимо них проходит вечность. И вот она и унесёт не только их, но и их настоящее и будущее. И уже некогда свершившееся прошлое. Да и не только их прошлое, но и прошлое их детей и её внуков, которых он дождётся от неё, если не умрёт раньше. И увидит он её внуков, то есть, своих правнуков. Но это для него сейчас не так важно. Да и она не думает пока об этом. Все её заботы теперь о дне идущем.

О любви он пишет всю жизнь. Но в прошлом он писал о ней, когда не мог не писать. Теперь же он хочет писать о ней всегда. Но некоторое время боялся повторений в этой своей прозе одних и тех же характеристик любви, рассматриваемых им где-нибудь уже там, позади, в начале его книги. Но вчера он пришёл к выводу, что раз уж так случилось, что ему хочется повторять то, что он уже как бы сказал, ну что ж, можно и повторить.

Женщину надо воспевать не в десяти, а в тысяча томах. И не надо бояться говорить одно и то же сто тысяч раз. Каждое мгновение, что помогает душе влюблённого жить, стоит этого.

После того, как они все вчетвером долго находились в его комнате, он решил пойти в ванную. Тем более что Наталия стала с Владиком делать один урок из трёх заданных ему на завтра.
И там, в ванне, он и помылся и побрился, и почистил зубы, и даже, сняв с себя рубашку и трусы, постирал их и повесил тут же на верёвку над своей головой, где не было уже вещей Наталии и её детей, и стал заниматься тем, чем, видимо, занимаются многие мужчины. А тех он немногих, что этим не занимаются, мужчинами не считал. Он не может считать мужчиной того, кто не использует себя по назначению. Или, вернее, правильнее будет сказать так: кто может не использовать себя по назначению. Как можно, например, называть машиной то, что стоит безжизненно в гараже вечно, а не летит стремительно по дороге мимо, как прежде сказали бы, верстовых столбов. Что за птица-тройка (так рассуждал Гоголь), если она не стремится вдаль. И так вот и мужчина, если он по каким-то причинам лишён временно женщины и может, вместе с тем, обходиться без неё, так какой же он мужчина. Он в лучшем случае кухонный комбайн, который можно использовать, а можно и не использовать для той или иной цели при приготовлении пищи. Сравнения эти, придуманные им, не удовлетворяли его в полной мере, но просто для описания процесса, которым он занялся тут, в ванне, ему захотелось предварительно поговорить об этом, чтобы подойти к самому процессу с некоторой базой данных о предмете разговора. И не только разговора. В общем, он думал в это время так, как он бы, как ему казалось, писал об этом, если бы он в это время не стоял тут у зеркал, и не держал бы его в одной руке, а шланг от душа в другой. А сидел бы у компьютера и описывал этот процесс.
Итак, с некоторой подготовкой он стал приближаться к тому моменту, когда дальше уже двигаться некуда, как только к вершине восторга. Пусть недолговременного восторга, продолжающегося приблизительно десять секунд. А кто сказал, что счастье должно быть продолжительным? Тем более что его можно
будет через некоторое время повторить.
Но чтобы его через некоторое время повторить, теперь его надо достичь. А это оказалось непросто. И непросто, как он подумал, по двум причинам. Одна из них, это то, что не далее как пять или шесть часов тому назад он его уже получил. И вторая причина заключалась в том, что он очень любил разглядывать себя в такие мгновения в зеркале. А это отвлекало от самого процесса. И возвращало к той точке, где стремление к нему, к счастью, только начинало нарастать. Но процесс как бы и замедлялся. И, вместе с тем, счастливо продолжался. И это двойственное состояние его, давало плюс к этому наслаждению от рассматривания своего счастливого томящегося лица, И делало процесс практически бесконечным. Или, по крайней мере, очень затяжным. Но от этого желание поставить, в конце концов, точку тоже не пропадало. И в таком случае организм мог устать до такой степени, что мог наступить момент неудовлетворения и не желания продлять сам процесс до полного восторга. В общем, он мог перестать стоять. И в этом случае наш герой принимал решение ускорить движение, и за счёт ускорения его добиться успеха. И он закрывал глаза и представлял себе самые, если можно так сказать, сексуальные места её тела, которые и являлись таковыми не в любой момент, а именно в момент получения вершины блаженства в этом процессе. А порой и в других случаях, и в другой обстановке. И, может быть, с другой женщиной, а может быть, и с женщиной виртуальной, но прекрасной, или с женщиной реальной, но с которой он некогда уже имел половую близость и реальную, и не реальную тоже, а воображаемую, и всё-таки совершённую с ней.
И так поступив, и включив кран, повернув его на два оборота, чтобы вода погромче шумела, он и стал добиваться окончания процесса. А надо сказать тут, что когда начинается оргазм, или вы чувствуете, что оргазм вот-вот начнётся, и пути назад уже нет, так вот в этот момент фантазия ваша не в силах рисовать вам образы, являющиеся для вас самыми в этот момент нужными, вызывающими предел вашего счастья. И в такое мгновение, или почти в это мгновение, он вдруг услышал голос настолько желанный, что вздрогнул впервые в жизни в столь неподходящий момент. Он услышал голос Наталии. И не в своём внутреннем восприятии, а воочию, если можно так сказать. Она громко ему и доверительно сообщала через закрытую в ванну дверь, что она идёт в магазин. И в этот момент он кончил. Это было больше, чем виртуальный половой акт. Это была любовь по телепатии под душем с любимым и бесконечно обожаемым им человеком. Или любовь по телефону без расстояния между говорящими. И он подумал, что если бы он решил придумать в свою книгу какой-нибудь выдающийся эпизод сексуального характера, опираясь не на факты из жизни, а на свою фантазию, которая порою может превзойти и саму жизнь, то и тогда ему не удалось бы сфантазировать для себя и для будущих его читателей что-нибудь подобное.

Потом, когда она, не дойдя ещё до магазина, подошла напротив их дома к кондитерскому ларьку, и купила там детям два пирожных и у бабки семечек, и чтобы передать эти покупки детям, вернулась и позвонила в дверь, не став доставать ключ из кармана, то все сразу бросились открывать ей дверь. Подошли и Владик, и Эвачка, и он, только что вышедший из ванной и полураздетый. И она увидела его в таком обличии с мокрым ещё торсом его довольно молодого тела. И он даже, как бы забыл об этом, что он раздет. Да, он и действительно не думал в это мгновение, что он полураздет, тем более что он не ожидал там увидеть её. И он воспринял её лицо и её взгляд, да и всю её фигуру, с великой радостью. И оценил, и отметил в душе для себя эту обстановку, где они все вместе встретили её на пороге с пирожными и семечками, как продолжение того акта, что совершался между ним и ею буквально полторы минуты тому назад. Он ещё не перестал чувствовать терпкость оргазма, когда встретил её теперь снова. И в своём воображении (а у него оно, как мы уже говорили, почти беспредельное) он переставил эти события во времени: будто сперва она принесла пирожные, а потом он пошёл с ней в ванну, и потом уже, выйдя оттуда, она сказала ему, что теперь пойдёт в магазин. И ему стало от этой своей фантазии настолько хорошо, что он поймал себя ещё и на такой мысли, что в жизни всё-таки стоит (а не стоит) многого добиваться, и не стоит опускать руки и унывать, когда тебе кажется, что что-то рухнуло или не получилось сразу. Или просто у тебя он не стоит.
Не вообще. А в этот момент.
И надо верить в то, что придёт всё-таки ощущение счастья. И надо уметь ценить его, это ощущение. И благодарить Всевышнего за всё. И в том числе и за испытания, если они ниспосланы тебе Им.

Дальше он подумал о том, что пройдут и влюблённость, и жизнь, а останется, может быть, только его книга об истории любви. И проживёт она ещё некоторое количество лет. А, может быть, и десятилетий.

Большие грязные серые кучи снега возвышались среди лёгких весенних луж, под которыми уже виднелась ещё неживая буроватая трава. Светило утреннее весёлое солнце. Проехало несколько легковых автомобилей. За рулём каждой из них сидел ещё не совсем проснувшийся хозяин. Он только что общался со своей женой или провожал в школу детей. А теперь вот отправляется в офис или ещё куда-нибудь.

Когда десять лет тому назад они переселились в этот район города, поменяв свою трёхкомнатную квартиру на четырёхкомнатную здесь, и получив ещё доплату в размере шести тысяч долларов, район этот считался с одной стороны не престижным, но с другой перспективным. И жителями тут были, как правило, начинающие бизнесмены, или, по крайней мере, люди, которые так или иначе уже после советских времён были по тем временам достаточно обеспеченными людьми, позволившими себе иметь и машину, и приобрести тут более комфортабельную квартиру. Иначе, зачем было и переезжать из центра сюда. Но там, в центре, поселялись люди, которые уже могли позволить себе выкупить те квартиры в старых довоенных домах, что имели высокие потолки и толстые кирпичные стены. С такими стенами дома строились ещё до революции. Или построены они позже, но по старым стандартам, а потом уже, ещё позже, переделывались в них внутренние интерьеры, и врезались туда и газ, и центральное отопление, взамен печного, и ванные, и большие, но современные, кухни, и водопровод, и даже мусоропровод. И вот теперь эти дома, и эти квартиры, на рынке недвижимости ценились достаточно дорого в сравнении с домами новыми и более современными по внутренней начинке, но не имеющими рядом ни центральных гастрономов, ни кинотеатров, ни театров, ни прочих вещей городского комфорта. Тут ещё не были выстроены учреждения быта. Да и транспорт городской, общественный транспорт, отсюда в центр ещё ходил нерегулярно, а в часы пик был переполнен крайне. И особенно зимой приходилось людям подолгу стоять холодными вьюжными вечерами на обдуваемых ветрами необорудованных тогда ещё остановках.
И вот он сегодня, поднявшись рано, посмотрел в окно на волнующую его весну, и вспомнил то время, когда ещё была жива его жена, и даже ещё не заболела она неизлечимой болезнью, с которой потом прожила ещё пять лет до того момента, когда, после отчаянной и столь продолжительной борьбы, всё-таки сдалась. Но нельзя сказать, что она сдалась. Нет, это не так. Она проявляла все эти годы огромное мужество. Но веселья, конечно же, в их семье уже не стало. И с тех пор его по существу не было до того момента, как два месяца тому назад сюда не переселилась Наталия с детьми. И с этого дня жизнь его пошла совсем по-другому. И даже то, что сын его, Денис, попал в более чем тяжёлое финансовое положенье, не смогло по-настоящему омрачить ту радость, что поселилась теперь в его душе. Просыпаясь утром, он по обыкновению, а теперь для него это стало уже обычным совсем, думает о том, что же он дальше впишет в свою книгу.

Вчера, когда Наталья с детьми во второй половине дня поехала на киностудию, он сел за компьютер и перечитал всю ту часть второго тома его эпопеи о Наталии, которая им уже написана. Это около пятидесяти страниц из намеченных двухсот. И, в общем, он остался доволен и собой, и написанным. Конечно, кое-где он внёс исправления и не только потому, что где-то не поставил точку или запятую, или не дописал в конце какого-нибудь слова букву «а» или букву «ю», но и исправления, уточняющие его мысль, чтобы будущему читателю было легче разобраться в том, что же автор хочет ему сказать, рассказывая о том или ином событии из своей жизни. Но, в общем, он остался доволен проделанной им работой. Не нравилось ему только одно. Это то, что ещё написано неимоверно мало. А хочется закончить всю работу как можно быстрее.
Потом он, после того, как почистил двадцать третий сон Веноциании, и таким образом завершил последний раз улучшать два первых тома этого произведения, приступил к новому прочтению первого тома Саги о Наталии. Но он боялся, что начало написанного окажется при повторном прочтении, когда он уже почти забыл, о чём там идёт речь, достаточно сырым и, может быть, не талантливым. Как это с ним случалось порою и в прошлом, когда он начинал какое-нибудь произведение спонтанно (а он поступал обычно так почти всегда), и многое из написанного в таком случае ещё не имело определённого внутреннего нерва, по которому и идёт обычно дальнейшее развитие повествования. И поэтому потом приходилось ему с большим трудом возвращать эту часть его произведения туда, в середину и в продолжение его, где всё уже идёт по накатанной дорожке того самого нерва, о котором он только что упомянул.
Так вот, оказалось, что начало хоть и отличалось от манеры более поздних его откровений, но всё-таки не заставило его ничего, или почти ничего, переделывать. И так он прочитал страниц тридцать из ста пятидесяти одной, написанной им в том первом уже законченном томе. Дальше он читать не стал. Было уже достаточно поздно. И он понял, что можно бы уже привыкнуть к мысли, что один том у него есть. И если бы случилось что-то такое, после чего он не мог бы продолжить писать больше ничего о Наталии, он бы всё равно не разочаровался в себе. Он бы со временем примирился с тем, что и написанного им уже в какой-то мере достаточно, чтобы считать себя и поэтом, и человеком проверившим свои способности, пусть лишь однажды, может ли он быть и прозаиком. По крайней мере, стиль и форму, которые он выбрал для изложения своих тревог и радостей, он, как ему казалось теперь, нашёл.

В десять вечера по телефону позвонила мама Наталии и спросила, не спят ли они уже. Она, конечно, хотела слышать, прежде всего, не его голос, а голос Наталии, или хотя бы голоса Эвачки и Владика. Но их ещё не было. Они ещё не вернулись со студии. А что они задержатся, может быть, ещё надолго, об этом Наталья ему сообщила по телефону за полчаса до звонка её мамы. И об этом он ей, маме её, и рассказал
теперь.
Наталия же с детьми вернулась только в начале третьего ночи. И быстро положив (предварительно её, конечно, раздев) заснувшую уже Эвачку, в постель, она пошла на кухню. А Владик забежал в его комнату и взял свой портфель, который оказался у дедушки в комнате ещё днём, когда он, Владик, пришёл со школы и, быстро поев, поехал с мамой и Эвай на студию, куда они уже к тому времени опаздывали. И теперь он, наш герой, удивился и даже расстроился из-за того, что Наталия планирует утром Владика отправить в школу. Но она ему сообщила. Вернее, не она, а он сам, Владик, сказал ему, что там, на студии, был перерыв, и он во время перерыва поспал три часа. Тогда другое дело, подумал дедушка. Но всё равно ему было жалко Владика, которому через четыре часа придётся вставать, одеваться и идти в школу. И он вспомнил как Владик днём ранее, идя в школу, проходил мимо их окон, и он, дедушка, провожал его взглядом, и отметил как невелик сам Владик в сравнении с тем портфелем, или ранцем, что был у него за спиной. И как ему нелегко носить на себе каждый день такой груз знаний, чтобы там, в школе, выслушивать от учительницы не совсем лестные порой слова о его успехах в учёбе. Да и вообще требования к детям такого возраста в школе так велики в сравнении с тем, какими они были прежде, когда учился он, что ему вспомнилось своё беспечное детство в этом плане. Но тогда уже, не имея теоретических обширных знаний, он приносил обществу большую практическую пользу, работая с малых лет, как взрослый. И он тут вспомнил, как мать его по утрам будила его, чтобы он шёл на фабрику тогда, когда сама она могла спать сколь угодно долго, так как она тогда нигде не работала. Она любила в то трудное время, имея троих детей, не работать там, где практически ничего всё равно не платили, а добывать средства для существования другими способами, полагаясь на случайные, но реальные заработки. В общем, как сказали бы теперь, была она предпринимателем, хотя в то время даже понятия такого в законной деятельности государства не существовало. И это называлось просто спекуляцией. А позднее стало называться ещё и тунеядством. И вот теперь, вспоминая как ему тогда было трудно вставать в шесть часов утра и идти на работу, он пожалел и Владика.

Последнее время он чувствовал тревогу в связи с тем, что у него пропадает постоянная потребность писать эти романы. И он испугался того, что если этот спад в настроении продержится довольно долго, или, что ещё хуже, будет нарастать, то он не выполнит своего же обещания, написать то, что считал почти жизненной потребностью и для себя, как человека с амбициями, и для Наталии, чтобы она видела, что он занят чем-то важным для него. А если это так, да ещё в его возрасте у него такая нужда, так имеет ли она право впадать в уныние в её-то годы. Да и с её внешними и внутренними данными, о которых она, конечно, знала, а не догадывалась только. И вот, чтобы пробудить в себе желание писать, он решил попробовать писать без оглядки. Он хотел хоть частично избавиться от самоконтроля во время процесса творчества. То есть, решил не думать заранее, о чём он будет писать даже в том абзаце, который в этот момент начинал, или уже начал. Но такой подход, а он это знал, имеет свои достоинства, но и имеет свои недостатки. К недостаткам его, этого способа писания, вернее, одним из главных недостатков его было то, что потом много времени и сил уйдёт у него на то, чтобы избавиться от ненужного, случайного. А оно окажется так прочно соединено с нужным и не случайным, что будет очень трудно их разделить. И они, эти две вещи, окажутся к тому времени уже проросшими друг в друга, и придётся или часть случайного оставлять, или часть нужного выбрасывать. А это тоже не выход. И всё, что останется, будет выглядеть отрывочно. Читатель будет чувствовать, что что-то не то он, автор, написал. Читатель такой. Он всё чувствует. И после таких рассуждений он пришёл к выводу, что ему ничего не остаётся, как писать сразу и талантливо, и грамотно. А для этого надо определённое напряжение внутренних сил. И это нетрудно только в одном случае. Когда пишешь потому, что не можешь не писать. Тогда ты, как сумасшедший, прёшь на танк, не задумываясь, что из этого получится. И в таком случае, как правило, танк сворачивает и уступает дорогу умалишённому. Но в этом состоянии он не умел пребывать долго. А отсюда и все вот эти сомнения. И поэтому он и пишет рывками. И результат тоже не сразу становится настолько хорошим, чтобы радовал его самого. А потом уже, может быть, и радовал других.

Всё утро он провёл в присутствии Наталии и её детей. Утро это приблизительно продолжалось с десяти до половины первого. Потом они ушли на студию, изрядно уже опаздывая туда. Но так как их вчера продержали там очень поздно, да и считалось, что всё-таки дети (а в нашем случае это Владик) ходят в школу, то, конечно, опоздание будет прощено. И никаких претензий к ним не предъявят.

Сегодня уже Наталия поручила ему некоторые дела по сбору детей утром в школу и в сад, и в связи с этим попросила его втянуть Эвелинке в ботинки красные шнурки, предварительно вынув оттуда чёрные. И когда она давала ему эти ботинки и шнурки, их пальцы случайно встретились. И, как говорится, у него по телу прошёл ток. У неё, как ему показалось, или хотелось, чтобы это было так, тоже. Но то, что она этого даже не заметила, об этом не может быть и речи. Как бы он не был в неё влюблён, когда ты влюблён в таком возрасте, в каком был влюблён он, ошибиться невозможно в вопросе внутренних переживаний любимого вами человека. И что он чувствует, любимый вами человек, в том или ином случае. Тем более что накануне в разговоре с ней на кухне, когда она по обыкновению курила (а она всегда, или почти всегда, курила, когда они разговаривали), он попросил её быть с ним откровеннее и не бояться, что он расставил ей сети и заманивает её в них. Так вот это его откровение и давало ей и право, и возможность вести себя так, а не иначе. А, может быть, она и не могла после этой его просьбы не пойти ему навстречу. Ведь это бы и подчёркивало то, что он как бы всё-таки заманивает её в эти сети. А так это или нет, она не знала, и не видела, да и не имела права подозревать его в дурных намерениях хотя бы потому, что он представал перед ней не только как влюблённый в неё человек, но и как свёкор, влюблённый в мать своих внуков, или влюблённый в женщину, которая стала причиной его счастливой старости. А других внуков, тем более таких, как эти, у него не было. И получалось так, что она добровольно вынуждена идти в его сети, понимая, что он не только старый дед, но и молодой самец, положивший на неё глаз, если сказать об этом попросту. И всё же она, как ему казалось, почти не без удовольствия, выбрала этот вариант, который он ей и предложил накануне.

Теперь же, постирав очередную порцию детской одежды и постельного белья, она вынула его, это бельё, из стиральной машины и оставила на табурете. И тут и он, и она были уверены, что это правильно. И что когда они уйдут, он развесит всё сушить в ванной и на кухне. Он так и сделал. И в этом случае его уже не волновало то, что она, может быть, это не правильно поймёт. Теперь он знал, что как бы она это не поняла, в обоих случаях это будет правильно.
Когда они ушли, он всё порывался сесть к компьютеру, и дважды его включал и выключал. Но сперва решил сделать небольшое количество неотложных дел, среди которых и такие, как починка ручек от дверей в его комнату и в комнату Алисы, чтобы Пати не могла свободно ходить везде, где ей заблагорассудится, и там вести себя так, как ей, опять же, заблагорассудится. И ещё он помыл всю посуду и подмёл все комнаты и коридоры. И, уже изрядно устав, он всё ещё не мог сесть к компьютеру ещё по одной причине. По причине того, что ему хотелось побыть с собой наедине. Касание рук её насытило его душу до такой степени, что он мог себе сказать: да, я на некоторое время устал от неё, от Наталии, и хочу теперь поделиться с компьютером своими впечатлениями на этот счёт. Нет. Он хотел сперва пойти в ванную комнату и там, под одеждой, которую он недавно там же и развесил, заняться тем, чем занимаясь, большинство людей потом не описывают этого в романах. Тем более так откровенно и от своего имени. А не делают они этого ещё и потому, что до сих пор всё это считается и вульгарным, и унизительным. И считается даже неполноценным сексом. И называется это онанизмом.
И хоть слово это есть даже в памяти его компьютера, и когда он его набирает, компьютер не подчёркивает его, как слово, которое он, компьютер, не знает, но всё равно даже в этом варианте оно звучит, по крайней мере, одиноко; и не равное оно с более веским и прекрасным словом, наполненным почти тем же смыслом. Со словом любовь. А ведь это по существу одно и то же. И разнится больше в названии, чем в сути. Заняться любовью, как теперь нередко говорят, это и есть заняться онанизмом. Когда говорят, например, по телефону: «Давай с тобой займёмся любовью, это ещё не значит, что они это делать будут вместе. А если и вместе, то и не вместе. Потому что даже испокон веков считалось высшим проявлением любви, если два человека слились в единое целоё. Стали как бы одним существом. И никто в этом действии или состоянии не сомневается в том, что это и есть любовь в самом высоком смысле этого слова. А участвовали там руки?.. Да. Участвовали. И в сердце каждого было и сердце второго. И тут то же самое. Потому что он никогда, когда занимается онанизмом, не был одинок.

И вот он в ванной комнате. В доме никого нет. Привычным жестом дверь в ванную ему закрыть не удалось. На ней, на двери, висел для просушки пододеяльник. Наталья любила всегда на разных дверях развешивать простыни и пододеяльники, особенно детские. И особенно зимой. В отличие от того, сколько бы они сохли на морозе на балконе, тут они просыхали за одну ночь, а то и раньше.
И вот теперь закрыть дверь ему не удалось. Ну что ж, он этому в какой-то степени даже обрадовался. Всё-таки совсем другая обстановка. А он в сексе никогда не повторялся. Да и отметил для себя уже много лет тому назад, что не может припомнить ни одного случая в жизни, чтобы ощущения, если так можно сказать об этом, от секса у него хоть когда-нибудь повторялись. Каждый случай был по-своему прекрасен. Но, тем не менее, был другим, хотя в общей сложности их было много и много тысяч. И вот через незакрытую дверь он увидел перед собой в прихожей, прямо вписанный как бы в эту дверную нишу из ванной, большой холодильник, что Наталья перевезла сюда со старой квартиры. И его решили поставить не в кухне, потому что там места для него не был, там стоял ещё один холодильник, и не меньший, чем этот. И тут над холодильником, стоящим в прихожей, виднелась верхняя часть двери в его комнату, где на стене, как бы над холодильником, но глубже и дальше, висела копия картины Ренуара, которую сам он когда-то написал. И эта натурщица, что позировала Ренуару для его картины, название которой он не помнил, утопала в зелени летнего сада. Лицо её было сравнимо с лицом Мадонны. Но она ему нравилось больше, чем какая бы то ни было мадонна. Рафаэля ли, Леонардо да Винчи или кого бы то ни было ещё из великих художников прошлого. Дело в том, что у этой натурщицы было лицо другое. А это лицо навеяла ему его фантазия, когда он её писал. И она, фантазия, ему нарисовала лицо современной женщины. Той, которая могла бы жить тогда, когда он, автор этой копии, был в том возрасте и настроении, когда и писал её, идя за своей фантазией. И писал по своему пониманию женской красоты.
И вот. Эта натурщица была обнажена совершенно. Но нижняя часть её фигуры утопала в зелени до такой степени, что даже представить её себе в воображении, эту часть её фигуры, было почти невозможно. Но туда, в это волшебство предполагаемого прекрасного, были опущены обе её руки. И взгляд её, нарисованный им в воображении, а не Ренуаром, говорил и ему, и другому какому-нибудь вдумчивому наблюдателю о том, что там она занималась онанизмом. Так прекрасно в этот момент было её лицо. Но занималась она им не страстно, а постепенно. И долго, и с тихой неспешной радостью-мукой, что назревает в такой момент в женщине, которую создал он, автор этой книги. И тут он стал вместе с ней заниматься тем же восхитительным творчеством, что и является чудом, иногда поворачивая голову влево, чтобы увидеть там и всю свою фигуру в зеркале с возбуждённым и большим членом, и своё лицо намного моложе и красивее, чем если бы он смотрел на него под другим ракурсом, стоя, например, по отношению к зеркалу так, чтобы там отражалась правая сторона его лица. А она у него и старше и не столь красивая. И это происходило оттого, что ещё до войны, когда ему было семь лет, и по случаю перехода в школу из детского сада его, как и всех детей, проверили на необходимость носить очки или возможность обходится без них, то у него оказался правый глаз менее зорким, чем левый. И ему выписали очки. Но из-за начавшейся войны, он их так и не приобрёл. А после войны тоже обходился без них даже тогда, когда служил в армии. Его забрали в такие войска, где его зрение считалось более чем достаточным. Но благодаря тому, что правый глаз его видел хуже, левый взял на себя функцию и правого. И со временем бровь над ним, над левым глазом, приняла форму взлёта. А в отличие от неё вторая, правая бровь, как бы опустилась вниз, и эта сторона лица у него всегда выглядела и
старше, и некрасивее.
И вот теперь он видит себя с лучшей стороны в самом прямом смысле этого слова. И он себе нравится. И вдобавок к этим двум картинам, там, на стене, и тут в зеркале, он дорисовывает ещё своим воображением ту часть фигуры на копии с картины Ренуара, которая не видна из-за зелени. Но дорисовывает её не там, в кустах, а тут, в ванне. И не отдельно от той. А может быть и отдельно. Но не отдельно от себя. Здесь он одно целое с этой нижней половиной её туловища. Но он одновременно и рассматривает лицо натурщицы там. И вот она уже, та нижняя часть, надета на его член, и её волосяной покров сливается с волосяным покровом его живота. И он чувствует некоторую прохладу её тонкой плазмы, что постепенно сочится той нежной сыростью, что и находится там часто в таких случаях. А что там тоже появляется плазма, он первый раз ощутил довольно давно. Когда одна женщина хотела его так страстно, что когда она вышла из его ванны и они, приблизившись друг к другу, слились в единое целое тут же стоя, то он почувствовал, что там уже всё у неё в движении и в таком состоянии, каким обычно оно бывает, это состояние, гораздо позже. После некоторого времени. Но воображение при большом желании даёт результат не меньший, а порой и больший, чем движение тел самих хозяев этого воображения.
И он не мог очень долго кончить теперь. И это происходило потому, что он, чтобы ни делал сегодня, да и, видимо, все эти последние дни, по крайней мере, большую часть времени, как бы писал постоянно мысленно свою книгу. А это так отвлекало его от происходящего, что он не мог достичь желанного. А он хотел этого хотя бы потому, чтобы хоть пару часов спокойно потом посидеть за компьютером, и хоть часть того, что он передумал за этот день, попробовать восстановить в памяти и ввести в свои записи. Еще ему мешало кончить то, что мыло, которым он пользовался для этой цели, с одной стороны, давало повышенный эффект прекрасных ощущений во время длительного акта, но никак не приближало его к концу, так как с положительными эмоциями давало и какую-то ещё к тому ж наэлктризованость в члене. Защитную наэлектризованность, что отличалась от естественной смазки, вырабатываемой самим организмом тем, что не обладала такой же тонкой и чистой энергией. И ощущения с одной стороны давала не менее прекрасные, но с другой стороны лишала возможности достичь верха блаженства, пусть даже за счёт того, что позднее наступит некоторый спад и облегчение, и несколько часов можно будет обходиться без этого страстного волшебства.
И поэтому он вынужден был смыть свой член и продолжить приближать окончание процесса без мыла. И вот такой способ хорош тем, что рука, двигаясь изнутри наружу, не скользит свободно мимо того места, где форма напоминает собой нижнюю часть шляпки белого гриба, а, зацепляясь за неё, побуждает к окончанию. Как бы даже почти прикусывая головку нежными губами партнёрши. И, таким образом заканчивая, он кричит, наблюдая уже не натурщицу там, вдали, в своей комнате на стене, а, сместившись чуть-чуть влево, видит в комнате Наталии огромную картину прекрасной весенней сирени, написанной некогда его женой. И кричит он тут: «Наташа! Наташенька! Милая! Милая! А! А! А! А!» И так восемнадцать или двадцать раз. Он точно не помнит. Даже в такой момент он не мог не анализировать всего того, что происходило с ним. Так он погрузился в процесс творчества, что не выходил из него даже во время получения оргазма.

Теперь же, когда он пишет эти строки, зазвонил телефон, и он услыхал, сняв трубку, милый ему добрый и бесконечно родной и божественный голос Наталии.

Сейчас одиннадцать с хвостиком. Всё хорошо. Все дома. Эвелинка, Владик и Наташа. А вот кошка Пати сбежала через балкон, когда Наталия там курила. И теперь она набрасывает на себя пальто и, сообщив по дороге ему об этом, убегает в подъезд, чтобы обойти весь дом и поймать Пати, которая спряталась под балконом. А живут они на первом этаже. И когда она бежит туда, а потом приветливо показывает ему через балкон, что она уже поймала кошку и возвращается с нею домой, он видит её опять же в этом длинном прекрасном пальто, под которым она ещё и в длинной ночной рубашке, подчёркивающей её сексуальность. И его в это время пронизывает такая тоска (не по поводу отсутствия близости с ней, а по поводу того, что всё это совершенство так соответствует его идеалу), что он понимает всю отчаянность своего положения. И его внешний вид, конечно, может быть, даже и равен по-своему вот этой внешней, и особенно внутренней красоте её фигуры. Но в нём тут же вырастает из глубин человеческой бездны какой-то безнадёжный эгоист, желающий немедленно в эту же секунду броситься к ней, и её целовать с такой нежностью, что, может быть, и не снилась даже ему. Так ему кажется. И, может быть, впервые теперь он опять остро чувствует всем своим существом ту безысходную тоску, какую он ощущал в прошлом, когда бывал так же безумно и отчаянно влюблён. Но тогда он хоть верил тем, кто говорил ему, что время лечит. Теперь же он остро чувствует, что если его что-нибудь и излечит, так это только смерть. И он понимает, что у него один выход, но даже не из этого положения, а в этом положении. И выход этот в том, чтобы дурачить себя с всё нарастающей силой, что придёт, мол, то время, когда она полюбит его и полюбит так, как он любит её. На меньшее он не согласен, и знает что это не только слова. Он знает себя. Иначе чем на взаимную всепоглощающую любовь, и это он знает точно, он не согласится никогда. Хотя плоть его от этой муки любви ничуть не страдает. И он так же любит и поесть, и при случае выпить. И выпить и с ней. Чтобы она по возможности полнее ему открылась в своих чувствах, а не в мыслях, по поводу его в этом плане, о котором тут идёт речь. Любит он и страдать. Но он хочет и любить, и страдать. И любить так, как теперь это называется, одновременно занимаясь сексом. Чтобы, может быть, увидеть и её счастливой с ним. Хотя это спорно. И этой надеждой он питает своё страдающее сердце, постоянно прикрываясь подлинными и вымышленными моментами их отношений. И по поводу быта, и по поводу секса, который заменит он настоящим с взаимным равнозначным чувством только тогда, когда любовь к предмету его обожания перейдёт ту грань, где безумная страсть, граничащая с ещё более безумной ревностью, достигнет определённого рубежа. И в то же время он хочет, чтобы она стала для него и более земной. А он и по прошлому знает в себе это свойство, видеть человека, в данном случае женщину, одновременно и трезвым взглядом, и в то же время влюблённым до безумия, когда, как говорится, видишь только идеал.
И вот эта ревность-любовь, и детская неумолимая потребность достичь немедленно того, чего хочется, заставила его броситься к компьютеру и совершенно сумбурно, без учёта точек и запятых, и других правил правописания в русском языке, излить, как говорят, душу в надежде на то, что, может быть, когда-нибудь Наталия прочитает его книгу и поймёт, как он её любил.
А теперь он даже лишён такой формы любви, когда любящий унижается перед предметом своей любви, и напоминает ему, предмету этому, так часто о себе, и так слабовольно, что его, не любящая его женщина, хотя бы жалеет. Но он не имеет права даже на жалость. И не имеет этого права, по крайней мере, по двум причинам. Одна  -  это то, что он дед её детей. Не просто дед (просто дед тоже имел бы право унижаться). А картина унижения дедушки на глазах у внуков перед их матерью, и её принятие этого унижения с его стороны, выглядела бы до того неестественно, что ни он, ни она этого себе позволить не могут. Но и принять его любовь, если бы он раскрыл её ей в словах с большей полнотой и страстью, она не может тоже. Это не привело бы всё равно к положительному результату. Потому что он чувствует, что она и знает, и принимает его любовь. И ценит в нём, а он это тоже чувствует, всю вот эту неразбериху ощущений, связанную с простым и понятным всем чувством, с чувством любви. И только это, право его на муки, может в её душе, или вернее, её душу повергнуть в его душу. Если, конечно, сможет.
Ну что ж. Он немного выговорился. И ему как будто бы легче. Но это не значит, что он радуется, или способен радоваться, такому облегчению. Он просто хочет того, чего не бывает. Счастья. Но, вместе с тем, он знает в себе и в своей жизни периоды, когда он был уверен, что он счастлив. А теперь, когда он несчастен, он приходит к выводу, что это и есть счастье. И ничего большего не надо даже желать. Надо желать только его, этого счастья. И он поражён мыслью, пришедшей вдруг ему на ум. И мысль эта вот в чём: «Эту женщину потерял его сын». И вторая мысль поражает его ещё больше. Это мысль о том, что эту же женщину он нашёл и никогда больше не потеряет. Он чувствует, как любовь его к ней с каждым днём растёт и благодаря тому, что он всё больше и больше открывает в её душе прекрасного, и потому, что, находя всё это, он свою поэтическую душу невольно, и вольно, заводит туда, откуда выход один, или два, вернее: в радость или в унынье. И на этом месте он заставляет себя прервать печатание и дать душе дальше страдать и любить. Тем более что в это время он слышит ещё один голос, который вот уже на протяжении ряда лет волнует его крайне. И он его любит не меньше, если такое сравнение будет тут уместно, чем музыку, например, Моцарта. Это голос его президента. Голос Александра Григорьевича Лукашенко. Человека подлинно великого. Стоящего во главе прекрасного народа, во главе белорусов. И он сам, и Наталия, как ему кажется, тоже не худшие
представители этого народа.

Он думает о том, что если бы он был в половом отношении бессилен, какое бы это было счастье! Он бы был полностью удовлетворён в своих претензиях. Это, видимо, и имеется в виду, когда дедушки влюбляются в молодых женщин. Но он не дедушка. И ему об этом хотелось кричать. А так как этот крик он сдерживал, то, как он думал, он, крик, прорывался через тишину и попадал прямо в её душу. И другого варианта он не мог себе представить как, между прочим, и в других случаях, когда он был и ранее не однажды в подобном состоянии. В состоянии безумно
влюблённого человека.

Сегодня 21 марта 2004 года. За окном осенний моросящий дождь. Кое-кто идёт под зонтом. 9 часов 28 минут. Тишина. Только шумит монитор его компьютера. И слышен стук от ударов его пальцев по клавишам. Кто-то на кухне. И он там ведёт себя довольно тихо. Он же подумал: если бы Наталья любила его так, как она любит кошку Пати, то он не только не убегал бы от неё в марте через балкон по зову страсти, а наоборот, прошёл бы к ней через любые преграды, и сбежал бы из виртуальной тюрьмы, пройдя сотни уровней. И вместе с тем, конечно, это сравнение не корректно, как теперь говорят нередко по телевизору политические деятели, хотя он до конца не понимает, что это значит. Но с Натальей, как ему кажется, он ведёт себя корректно. Или, по крайней мере, старается вести себя так.
Потом он заглядывает в обрывок листа бумаги, что лежит тут же возле компьютера, и читает там наброски мыслей, сделанные им накануне, когда он лежал уже в постели. И к нему пришли они, эти мысли, и он всё это, вставая несколько раз и зажигая свет, записывал на обрывок бумаги стержнем от шариковой ручки. Но, не желая развивать свои записи сейчас, он решил сперва их перенести в свою книгу так, как они сформулированы на этом вот листке именно для того, чтобы завтра, то есть уже сегодня, развивать их.
За дверью тишина, и дети ещё спят. А он хочет побыстрее использовать небольшой этот островок времени для переноса своих мыслей в компьютер. Но тут он вспоминает, что вчера, когда Наталья после съёмки позвонила ему и сообщила о том, что они уже освободились и скоро будут дома, а было тогда ещё только часов шесть, не более, и он стал их ждать. Но почти одновременно постучал в дверь Владик. И когда он открыл ему дверь, он узнал от него, что мама с Эвачкой пошли в гости к тёте Оле, а он захотел вернуться домой. И здесь он побежал в киоск и купил там такие кругленькие пластмассовые фишки, сложив свои деньги с теми, что добавил ему дедушка. Ему не хватало триста рублей. А у него уже было три десятка этих фишек. Но он захотел купить ещё одну партию. Он полюбил их собирать. С их помощью можно играть с другими мальчишками, и выигрывать у них такие же фишки, или проигрывать свои. А в детстве всегда возникает какое-нибудь страстное желание, что и перерастает потом в другие страстные желания. А на них, как ему казалось, и держится нить надежд на ещё большее счастье, чем есть у каждого человека в каждый момент его жизни. Потому что сама жизнь это и есть единственное и безмерное счастье. И это счастье, как думал он теперь, это счастье желать. И, конечно же, быть желанным.
Но он всё-таки решил не отвлекаться и в первую очередь переписать всё то, что написано на этом вот клочке бумаги, лежащем рядом с ним на столе. И он переписывает.
Вот они, эти записи:

«Как ей нужно кофе и сигареты, так ему
нужен секс».

«Сколько не рассуждаю, прихожу к выводу, что подонков надо уничтожать. Значит, коммунизм неизбежен. Есть вариант  -  общая гибель».

«Террористы  -  это те, у кого миллиарды. А фамилия не имеет значения. Курс на бирже  -  главный террорист. И всё остальное  -  это  результат общего зла».

«Игра на бирже  -  это кровь в электричках».

«Все вылетим в газовую трубу».

«Какая умница! Не настраивает детей против отца».

«Исключительная, цельная и, в то же время,
стремящаяся к счастью натура».

«Пусть любит, как любит. Смириться с таким положением вещей. Но тогда умрёт надежда. А если счастлив без мук и доволен собой, значит, дурак».

Тишина. Глеб уже, видимо, ушёл на работу, поговорив перед тем с кем-то по телефону. Все спят. Спит там где-то и Наталия. И спят с ней в одной постели дети. Эвачка в любой момент может маму обнять и поцеловать. А он этого не может. Он очень желает быть там с ними. Он хочет видеть, как сон покидает её. И она, за ночь отдохнув, ещё прекрасней, чем вечером вчера, когда она в ночной длинной рубашке выходила из дому за Пати. И теперь она без неё. Он снял с неё её ещё вчера вечером, когда оказался с ней рядом в постели. Никакого смущения он не испытывает. Смущения не испытывает даже Владик, видя, что мама целует дедушку так нежно и с таким обожанием, что у него на этот счёт не может быть несогласия. Он очень любит любить. Эвачка тоже без неё, без любви, не представляет своего существования. И к телу дедушки она имеет доступ без ограничений ни по продолжительности, ни по времени суток. Почему же он лишён этой радости, радости
обладать тем, кто ему дорог.
Наталья просыпается. И её резкое движение в его сторону застаёт его даже несколько врасплох. Нет, он, конечно, всегда готов к половой радости, но Наталья так резка и нетерпелива, что даже Эвачка говорит ей своим милым голосом, не менее мило картавя ещё некоторые буквы. Она говорит: «Мама, чего ты так спешишь. Сегодня выходной. В садик идти не нужно. Можешь любить дедушку не спеша». И Наталья улыбается ей, но продолжает спешить. И вот они уже слились в единое целое. Он ощущает в своих руках её прекрасное и в меру налитое мягкой плотью тело, и прижимает его к себе. Она своими нежными руками сжимает довольно чувствительно его там за спиной, и он тоже опускает свои руки по её тёплой и страстной спине всё ниже и ниже. А Эвачка продолжает советовать. И говорит: «Мама, не спеши!»  -  «Я не спешу,  - отвечает ей мама.  -  Мне хорошо».
И они целуются. И не прерывают поцелуя на протяжении минут пяти-шести не менее. Её внутренняя сдержанность, и вместе с тем порывистость, не сравнимы ни с чем из того, что он испытывал до этого, как попал к ней, в эту сдержанность теперь, наяву, а не в воображении, когда его ощущения превалировали над действительностью. А здесь он ощущает, прежде всего, то, что прекрасно в ней. И он даже становится ею, когда он уже не он, а она. Он радуется, что она своим фалом вошла в него так нежно и так осторожно, что он даже не почувствовал боли. И он тут начинает путаться в ощущениях и перестаёт действительно понимать, кто из них кто. Но понимает он, что нету вообще ни его, ни её. А есть счастье. И оно смотрит на них глазами Святой Троицы. Он Отец, она Божья мать, а Эва  -  это Иисус Христос в детстве. Божий сын. И вот он уже одновременно видит их всех на этой картине. И в то же время слышит, как Наталья просит его почесать ей спину. И он это делает. И тогда она смеётся и говорит: «Нет, не мне, а Эвачке». И он протягивает правую руку вперёд и чешет Эве спину. А она в это время лежит за Натальей у стены, повернувшись к ним спиной. Он же лежит тут перед Натальей тоже на левом боку, и чешет Эве спину, оставаясь одновременно в Наталье. И он, и Наталья с закрытыми глазами счастливо улыбаются и оттого, что им хорошо, и оттого, что Эвачка успокоилась, наконец, после почёсывания ей её спины дедушкой. А она этот процесс с некоторых пор полюбила. И полюбила его в исполнении мамы. Но вот теперь маме не нужно отвлекаться от другого процесса. И можно быть всем им одновременно счастливыми. Так думает она. И он это понимает. А лежит он сам с края, и боится, что если он отодвинется от Наталии хоть немного, кровать эта (а вернее кровать-диван) может обернуться, так как ножки под диваном расположены так, что основной груз спящих не должен выходить за определённый предел. И поэтому он ещё и пытается всех их, включая и себя, подвинуть ближе к стенке. И благодаря этому желанию проникает в Наталию ещё глубже. И ощущает там такое блаженство, что перестаёт даже чесать и гладить спину Эвачке, и переносит свою правую руку на грудь Наталии, и гладит и нежит её с ещё большей нежностью, чем гладил до этого. И продолжает, иногда отрывая свои губы от её губ, целовать её в грудь и ниже. Она же начинает ускорять движения. И Эвачка больше не говорит маме, чтобы та не спешила, чувствуя, видимо, что мама иначе уже и не может. И по стонам мамы она понимает, что маме так же хорошо, как и дедушке. И что они счастливы. И она думает, что когда она вырастет, то и она будет любить дедушку так, как его любит теперь мама. И они тогда тоже будут счастливы. Теперь она, правда, может только радоваться за них, так она думает. Ведь они уже взрослые. А дедушка думает о том, что хорошо, что он лежит на левом боку, а Наталия на правом. Ведь если бы было наоборот, он мог бы упасть на пол от её уже тоже резких и частых движений в его сторону. И тут вот Наталия говорит ему: «Не спеши!» И он волевым усилием не только прекращает движение, но и на время вынимает свой фал оттуда. И им от этого становится не хуже. Они чувствуют, что у них есть ещё небольшой запас преддверия того, когда они, полностью насладившись друг другом, на мгновение, а может и больше, уснут, не вынимая оттуда, а наоборот, как говорила ему когда-то одна женщина, которую он любил, но не так сильно. Так вот она говорила ему в такой момент: «Пусть впитаются витаминчики». Она была хороша на теле. Та женщина. Но с ней он никогда не мог получить и близко такого наслаждения, какое он теперь получает с Наталией. Она была не нервозная и не воспринимала секс как процесс, а воспринимала его только как конечный результат, к которому даже и не старалась сама приблизиться. Как будто бы он, дедушка (а он тогда ещё и не был дедушкой), агрегат по обслуживанию художниц. А она должна только лежать и ждать результата, то есть оргазма. Её оргазма. Но сама не пыталась использовать свои воображение и фантазию для этого. Хотя по профессии, казалось бы, была художницей. Но, к  сожалению, и художники бывают без фантазии.

И вот открылась дверь в его комнату, и зашёл Владик. И ему, нашему герою, пришлось прервать нить своих фантазий по поводу его нахождения там теперь в их кровати. Верней, не пришлось прервать, а она, нить его внутренних переживаний этого процесса, и этих переживаний, сама прервалась по двум равнозначным причинам. Одна заключалась в том, что его отвлекли. Но вторая, более главная, была в том, что он теперь уже «воочию» слышал их голоса. И ему этого было предостаточно для того, чтобы быть по-своему счастливым человеком, но с элементом страданий. Страданий по поводу того, что он сейчас не там, не с ними. И всё-таки от его фантазии осталось на этот момент столько, что ему хватило этих ощущений, чтобы чувствовать себя не обделённым в семье. Ведь быть дедушкой таких внуков, мать у которых Наталья, это тоже счастье. И он решил прекратить печатание, чтобы не навредить этому выбросу энергии в такое пасмурное утро 20 марта 2004 года.

Голос Наталии, обращённый там к кому-то из детей, к Эвачке или Владику, или даже к Пати, вернул его назад, к прекрасной действительности идущего дня.

В доме шумно. Типичная обстановка выходного дня. Работают одновременно три телевизора и проигрыватель. В воздухе винегрет  звуков. Наталья отдыхает. И отдыхает как можно плодотворнее. Приготовив детям еду, и поставив её на стол в середине их комнаты, она теперь совершенно свободна. И отходит от напряжения, которое сопровождало её последние дни в связи со съёмками и учёбой Владика, и с простудами детей. Эвачка, правда, ещё иногда покашливает. Но, в общем-то, дело идёт в сторону полного её выздоровления. По крайней мере, так кажется ему. И вот, не найдя себе другого занятия, он опять сел за компьютер после того, как почитал из себя сорокалетней давности, взяв томик своих стихов того времени, и лишний раз поразился, как он неимоверно талантлив был уже тогда, и был вполне сложившимся поэтом. И тогда уже достиг, как ему кажется теперь, в поэзии больших высот. Ну, правда, если быть до конца честным, не всегда, но в большей части своих стихов, он бы сказал, в подавляющем большинстве их. За редким исключением, читая из себя, он и приходил в восторг оттого, что понимал, как это всё точно и по законам гармонии, и по законам любви, которая и является лучшим топливом для творчества. И он понял, что это всё у него от родителей.

Там лежит Наталия. Он это знает. Хотя и не видит, конечно, через стену ничего. Но он чувствует, когда она активно отдыхает, а когда озабочена чем-нибудь другим. Правда, иногда она разговаривает по телефону. Но это естественно в её возрасте. В наше время женщина без телефона это то же самое, что и дети без мультиков.
И вот он пишет об этом не потому, что надеется написать что-нибудь интересное для будущего своего читателя, а потому, что в этом сплошном шуме, состоящем из голосов и музыки, и голосов и живых, и электронных, он себя чувствует так хорошо, что у него не остаётся выбора, как только фиксировать это состояние окружающей его среды в значках на мониторе. И ему кажется в этот момент, что так было всегда. Или, по крайней мере, будет всегда впредь. И не дай Бог, если в этой сложной, но прекрасной, гармонии что-нибудь нарушится. И он тут же ловит себя на мысли, что не дай Бог и того, чтобы в этой гармонии ничего не нарушалось. В общем, он, видимо, хочет, чтобы было так, как в том шуточном анекдоте, или афоризме.
Один спрашивает у другого: «Что нового?» А тот ему отвечает: «Ничего. Всё по-старому. Каждый день что-нибудь новое». И вот именно этот вариант «статичности» устроил бы его. И он хочет, чтобы это длилось вечно.
И тут Владик в очередной раз кричит «Ура!». Потому что закончился один его любимый мультик и начинается другой, не менее любимый им. А все мультики, что постоянно передают на этой программе, им любимы. И звук, исходящий из телевизора, достаточно громкий, чтобы крик Владика не казался очень громким и естественно вписался в этот прекрасный общий шум весеннего счастливого, но пасмурного воскресного дня.
И тут Эвачка настойчиво просит, или требует, чтобы он уступил ей компьютер, и говорит: «Я хочу погулять». И он уступает ей компьютер. И берёт её на руки. И она, кашляя, требует включить любимую ею игру «Погоню».
И вот вдруг она почему-то уходит. И он говорит ей вслед: «Эва, иди. Всё». И она отвечает: «Сейчас. Я пописяю». И через минуту возвращается, сказав: «Всё, я пописяла». И не даёт ему допечатать эти слова, толкая его в  локоть. И он сдаётся.

Совсем немного поиграв в «Погоню», а потом, приведя компьютер в неимоверный хаос, лазая по всем возможным и невозможным программам, и нажимая там всё, что только можно нажать, наслаждаясь этим, как интересной и новой игрой, она вскоре теряет и к этому интерес, и уступает опять ему место, сойдя с его колен, на которых по обыкновению сидит всегда, когда играет или рисует что-нибудь на компьютере.
И ему теперь с большим трудом при помощи самого же компьютера, с помощью его внутренних скрытых резервов, резервов компьютера, удалось привести, в конце концов, опять же компьютер, в порядок. И здесь он стал описывать эту маленькую историю. Но вот Эва опять подошла к нему в поисках утешения и насыщения теперь уже достаточно меланхолической своей сущности радостью, и спросила, что он делает теперь, своё печатает ли, или собирается заканчивать с этим. И он сказал ей, что заканчивает своё. И она покорно ушла дальше искать что-нибудь для души. Видимо, пасмурная погода влияла и на неё отрицательно. И ни ей, ни Владику в это время не хотелось ни прыгать по креслам, ни прыгать со стола на пол или на мягкие съёмные сиденья кресел, ни рисовать. Правда, недавно она брала у него бумагу и ножницы, чтобы что-нибудь вырезать. Но и это занятие не продолжилось более пяти минут. И она даже не принесла ему, как делала обычно ранее, результаты своего труда, фигурки разные, чтобы показать их. Или, может быть, даже что-то из вырезанного ею подарить ему. Нет, видимо, подумал он, она ещё больна. Хоть и температуры повышенной у неё уже нет. Но состояние её непривычно вялое. И в этот момент Владик в очередной раз кричит «Ура!». Это значит, что один любимый им мультик закончился, а второй начинается. Кроме того, он слышит, что они уже сидят вместе в одном кресле у него за спиной и, мирно разговаривая, смотрят и слушают очередной мультик, что и льётся из экрана телевизора расположенного по отношению к нему слева чуть-чуть впереди. И стоит ему оторвать взгляд от клавишей и повернуть голову немного влево и вверх, как он увидит то же, что видят и они. Но ему достаточно ощущения того, что происходит вокруг него. А справа за стеной Наталья. И пальцы его имеют право и возможность преображать его чувства и мысли в слова и предложения. И он это делает.

Эва подошла к нему и спросила, что он там пишет про них в книге своей. И он ей ответил, что разное: и то, как они играют, и как они кушают, и как они относятся к нему, и как он их любит, и что любовь это такое чувство, которое часто человек не ценит, а когда теряет её, любовь, или достигает определённого возраста и опыта, понимает, как это ценно, и как этим надо дорожить, и трепетно к этому относиться, как к самому важному чувству в жизни. Но, к сожалению, когда человек это начинает понимать по-настоящему, ему остаётся уже очень мало времени для самой любви. И в этом трагедия жизни. А сам подумал: может, и хорошо, что у него нет с Наталией сексуальной близости. Ведь ею можно насытится. А, насытившись, есть опасность и пресытится. И тогда может уйти и любовь. И это более обидно, чем любовь неразделённая ещё. Но инстинкт продления рода устроен так, что близость с любимым существом, как правило, и есть та цель, к которой стремится всё живое. И он не исключение в этом многообразии форм, созданных Всевышним для какой-то Ему одному лишь ведомой цели. А  может и неведомой и Ему.

Наталия вместе с детьми ушла в гости к своей подруге. Там есть мальчик, с которым её дети любят и встречаться, и играть. Дедушка тоже знаком с этим мальчиком. Он, этот мальчик, со своей мамой был тут в гостях, когда Наталья собирала подруг по случаю переезда её с детьми сюда. И он, этот мальчик, понравился дедушке за свой спокойный характер и не лживую душу, как ему показалось по каким-то даже ему самому неизвестным признакам. Но жизненный опыт, видимо, даёт наблюдательному взгляду возможность видеть то, что будто бы увидеть и нельзя. Мама этого парня занимается тем, чем некогда занимался и дедушка. То есть выступает с ансамблем народной песни. С фольклорным ансамблем. А он в своё время окончил хореографическое училище и танцевал в Государственном Народном хоре Белоруссии. И у них нашлись при воспоминаниях общие знакомые. Но по преимуществу они для неё были представителями глубокой старины, а для него это были его современники и коллеги по работе.
И вот теперь Наталия повела детей туда, к тому мальчику и к той молодой маме. А он вынул из стиральной машины очередную партию вещей, что она, Наташа, постирала незадолго перед тем как уйти. И на этот раз он уже без тени сомнения, как равноправный член семьи, стал развешивать всё это в ванной. Среди постиранной одежды оказался и тёплый её домашний халат, несколько брюк, и её и Владика рубашки, и много носков, и двое её трусиков. Одни те, что несколько дней тому назад он уже сушил. И они его тогда взволновали воображаемыми в них её формами, которые они образовывали буквально, может быть, накануне. Но теперь ещё к ним прибавились и трусики яркой расцветки двух цветов, кажется красного и голубого. И были они, эти трусики, такого покроя, когда сзади нету буквально ничего, кроме неширокой полоски проходящей, если их надеть, там, где ничего и так не видно. А там, где всё видно, или где всё хочется увидеть, не было ничего. Спереди тоже было столько материи, что если у женщины достаточно породы, чтобы иметь на определённом месте хороший пучок курчавых волос, то этой площадью трусиков вряд ли можно прикрыть всю эту роскошь. И это более чем сексуально. Такое впервые он видел тогда, когда ещё не вошло в моду обнажать столь заветные для женщины места. Случай этот был на Юге. В Феодосии. Он был там на гастролях. И встретил на пляже одну свою знакомую. А она отдыхала там по случаю лета и каникул в институте культуры, где она тогда училась. И вот по небрежности ли, или сознательно, он этого до сих пор не знает, но у неё спереди, симметрично с обеих сторон плавок, торчало некоторое количество этого милого волосяного покрова. И покров этот был так же чёрен, как и волосы на её голове. С нею у него никогда и до этого случая, и после, не было никакой, как теперь говорят, сексуальной близости. Но это мгновение, этот миг, он запомнил на всю жизнь. И её прекрасную фигуру (а у молодых женщин, или девушек, обладающих достаточной сексуальной потенцией, всегда фигура прекрасная) он тогда полюбил и за этот небрежный жест, получивший потом модное продолжение во всём цивилизованном мире. Особенно в сочетании с её женской сущностью этот маленький сюрприз говорил мужскому сердцу гораздо больше, чем может сказать ему любая современная эротическая сцена в кино, даже если она снята, эта сцена, при непосредственном участии в ней супер звёзд Голливуда. Так вот. Её прекрасную фигуру он запомнил так, как не запомнил даже фигур ряда женщин, с которыми ему приходилось быть в близости более близкой, чем эта. Если так можно сказать.

Развесив одежду, постиранную Наталией, он остался тут, в ванне, чтобы побыть с нею наедине. Не с ванной или одеждой, а с Наталией. И когда он постепенно достиг желанной близости, ему вдруг захотелось надеть на себя её трусики, которые он уже дважды вешал сушить в ванной. И ещё он вспомнил сцены переодевания мужчин в женскую одежду, или в женское бельё, показанные как-то по телевидению. И вспомнил он, как это действие ему всегда казалось и пошлым, и бессмысленным, и даже полнейшим кретинизмом. А себя он кретином не считал никогда. Но сейчас он увидел разницу между его желанием и желанием американского режиссёра, не обладающего тонкой душевной структурой и даже просто культурой цивилизованного Запада, а стремящегося показать что-нибудь острое, не считаясь со вкусом людей и с их традиционной ориентацией. Людей культуры, которая и не подозревала в себе такого времени, когда может свершиться сексуальная революция. Карлу Марксу, например, это и в страшном сне не привиделось бы. А он теперь, наш герой, в мгновения высокого накала возбуждения и страстной потребности, надел на себя эти трусики, и смотрел на Наталию в стекло зеркала на стене ванной комнаты. И он почувствовал тут, что будто бы он и есть она, а тот, кто впереди неё, это дедушка, который входит в неё так страстно и с такой жаждой, что при определённом ракурсе и взгляде в зеркало он там увидел часть её фигуры. А под висящей одеждой он не видел своего лица. И принимал за тело Наталии и эту невидимую часть.
Потом ему захотелось одеть и вторые трусики, которые не скрывали почти ничего. И он это сделал. Но тут совсем уж не кстати оказался его член торчащим так высоко, и будучи настолько упругим, и так желающий продолжения любви, что он недолго находился в этих прекрасных трусиках, и выскочил из них. И тогда он опять повесил их на верёвку, и продолжил неоконченное им благое дело, предварительно приведя использованные им трусики в соответствующий вид, так как они при снятии их с его бёдер приобрели форму спирали.
Затем он долго и нежно наслаждался тем, что описывать ему сейчас не хотелось бы во всех мельчайших деталях, во-первых, потому, что он боится, что у него сейчас это получится скомкано, так как он не совсем ещё свободен от чувства, и может погрешить перед правдой, подав материал небрежно. И, во-вторых, он хочет оставить подобное описание на то время, когда он уже так наловчится писать о таком в подробностях и так раскрепостится, что материал, который ляжет тогда в основу его рассказа, получит, может быть, достойную форму, сравнимую с формой предмета, или предметов, этого описания. И только в таком случае может наступить взаимопонимание между автором этих строк и читателем, когда никому и в голову не придёт мысль, что тут есть хоть на йоту что-то пошлое или непристойное. В общем, если говорить проще обо всём этом, то обо всём этом надо писать гениально.

Только человек величайшая ценность. Только личность представляет интерес. А Европа скучна. Там всё уже было. Теперь она труп. В лучшем случае мумия. Всё происходит в России. Тут жизнь и бесконечный полёт фантазии. Личности так и мельтешат. И даже порою попадают и наверх. Туда, где власть. И пользуются они ею по-русски. Широко и бесшабашно. И поэтому у нас и появляются великие писатели, такие как Гоголь, Салтыков-Щедрин, Жванецкий. И великие комики, как Горбачёв, Жириновский, Хакамада, Карандаш и Ельцин. Только у нас может что-нибудь происходить. Да оно и происходит! Жить без России, это, значит, никогда не узнать, что такое Мавроди, Чумак, Чубайс, что такое де фолд по-русски, что такое приватизация по-русски, что такое изобилие по-русски. И что такое в России западный корреспондент, если он, выступая по Евро-Ньюс, рассказывает о том, что он (а в данном случае она) пятнадцать лет изучала Россию, находясь тут, и никак не может убедить русских в том, что не все чеченцы боевики. Глупый Запад. Примитивная логика. Учить других, как жить, когда сами, если и живут, так только в Росси.

Чувство нежной неистребимой любви к Наталии настигло его в три часа ночи, когда он, наконец, лёг и представил себе её в нескольких любимых им позах. Позы эти были неуловимо прекрасны и не статичны. Они были в движении. Она же или проносилась по прихожей, и её ножки чуть-чуть выше колен оголялись для его взора, а сама она спешила куда-то к определённой практической цели, то ли взять, или отнести, пылесос, то ли занести в комнату тарелки с едой для детей, то ли, пылесося ковёр в прихожей, сгибаться так, что её руки, вытягиваясь вперёд и вниз, тоже вылезали из рукавов тёмно-зелёного, с налётом серого, халата, и волновали его своей определённой нежной пухлостью и жизненной белизной. Или замирала она вдруг на месте в раздумье. Да и вообще, постоянно в нём томилось какое-то бесконечно нежное чувство, не дававшее ему ни покоя, ни тревоги. Это всегда было что-то третье. Это был какой-то волшебный коктейль из того и другого и ещё из чего-то, как бы в виде главной добавки, которая и превращала этот покой-тревогу в то, что и заполняло его бесконечно счастливую душу. Мешало только полному счастью одно. Это то, что оно не достижимо. А он ошибочно думал, что дело в том, что он с ней ещё не в сексуальной близости. Ему казалось, что если это случится, то всё изменится до такой степени, что в этом коктейле чувств останется только радость. Но это было не так. И об этом он подумал тоже. Не может быть счастья. Его не существует. Существует или неумолимая и нестерпимая жажда достичь его или отсутствие таковой. Отсутствие таковой не предполагает страданий или потребности быть счастливым. Но оно и не предполагает ничего более радостного и важного в жизни не страдающего совсем человека. Оно не предполагает ничего. Кроме просто течения жизни. И тогда человек, или то, что от него остаётся, желает войны или, в лучшем случае, подвигов. И только мука, о которой тут идёт у нас речь, зовёт его к самоочищению и стремлению куда-то ввысь. И это он узнал давно, ещё в ранней молодости. И с тех пор это в нём много раз повторялось. И, видимо, давало результат. Так как он чувствовал, что в нём после каждого такого случая рождалось то, что можно назвать элементами личности. Потом она, личность, заменялась другой личностью, более совершенной, но, конечно же, не достигшей полного совершенства. И в этой плавке души, сопровождаемой в нём обычно образом любимой им в это время женщины, он становился, как принято говорить, лучше. Было ли это так на самом деле, или нет, это одному Богу известно. Но что окружающим его, и особенно близким ему людям, он действительно становился и приятнее, и, можно даже сказать, нужней, это правда. Он становился источником положительной энергии, которая как бы вырабатывалась в нём тогда, когда сам он страдал от нераздёлённой любви. А она, любовь, как он предполагал теперь, бывает только не разделённой. Разделённой может быть кровать во время сна. А сама любовь остаётся не разделённой даже тогда, когда она, женщина, с которой вы близки, тоже любит вас безумно. И от этого чувства ваши желания только возрастают. А от них ещё более трудно насытить тела любящих друг друга этой жаждой. И любовь от такого положения вещей отнюдь не становится разделённой, или, по крайней мере, она может нести удовлетворение, но не облегчение от вечной тоски по чему-то недостижимому и бескрайнему. Любовь несёт облегчение душе и телу только тогда, когда она уходит. Но это уже не любовь, а полное отсутствие таковой. Теперь же он был исполнен и заполнен ею. И это давало ему возможность не только сладко страдать, но и давало возможность бесконечно черпать из этих страданий вдохновение. Можно было писать, не задумываясь, о чём угодно, или совсем ни о чём не писать, и быть почти уверенным в том, что это литература. Потому что каждый удар по клавише сопровождался таким выбросом чувств, что (как когда-то кто-то из великих и влюблённых людей сказал) он облегчал душу. И вот он находится теперь в этом состоянии постоянно. И стоило ему взяться описывать что-нибудь происходящее в это время в бытовом плане, как оно, это состояние, теряло половину своей чудесной энергии, что и переходила в литературу и благотворно влияла на людей. Думая о содержании того, что он пишет, он, конечно, хоть на некоторое время вынужден был отвлекаться от внутренней радости-тоски. И только, если бы читатель мог оказаться рядом с ним, или в нём самом, и увидеть в это время, занимающуюся с ним сексом Наталию, то он бы, читатель, мог сам для себя мысленно описать то, что он, наш герой, тут пытается сформулировать и сказать словами. Это и была бы подлинная литература. Правда, как говорят, есть теоретические выкладки, которые могут помочь писателю излагать мысли и чувства так, что они могут вызвать у читателя подобные же чувства. Но подобные, а не те же самые. Это сравнимо со щекоткой, подумал он, которая собеседнику должна объяснить радость испытываемую, например, человеком счастливым и влюблённым безумно, как был влюблён он. Он знал, что для написания книги, тем более, для написания семи книг о Наталии, одного его этого чувства не хватит. Вернее хватит, но всё равно придётся его обеднять текстами. Но он поставил перед собой трудную задачу, и не видит теперь другого выхода, кроме как только идти вперёд. И пусть даже его попытка описать любовь и останется только неудавшейся попыткой. Но и в таком случае, он будет удовлетворён полтому, что он прожил эти полгода, или год, неся в себе великое обожание и прелесть наслаждения этим обожанием, выше которого в природе нет ничего. А в этом он был теперь более чем уверен. Когда любишь, предмет твоей любви кажется совершенным. Нет, это не так. Он уверен, что когда любишь, человек, которого ты любишь, и есть само совершенство. И ты тянешься к нему, к совершенству. И если даже касаешься случайно пальцами его руки, душа твоя более чем трепещет. Она живёт некоторое время красотами рая, в которые ты попадаешь в такой момент. А голос предмета твоей любви становится волшебным голосом сказочной сирены, не отпускающим тебя, но и не зовущим туда, как вот в этом его случае. И одновременно не запрещающим тебе надеяться на то, что голос этот когда-то, в момент получения наивысшей земной радости, скажет: «Да, милый!» И голоса детей, которые уже теперь говорят ему всё то, о чём он даже не мог и мечтать ещё недавно, равны в правах с этим голосом. И они все будут счастливы. А случится ли это наяву или только в его грёзах, не столь важно, так как грёзы его, может быть, и являются той достижимой в земных условиях наивысшей явью, к которой может только стремиться человек.

Душа его утомляется от этих мыслей, изливающих себя самих. Но он не хочет отказываться от продолжения такого занятия. Испытания души на прочность. И продолжает описывать её не всегда умело, но как может. А как ты будешь влюблённую душу описывать умело? Она такой предмет, о котором даже говорить невозможно, тем более описывать её долго и подробно. Но ему не хочется заниматься ни чем другим, как только вот копаньем в своей душе. Тем более, что она просится из могилы-тоски куда-то наружу, в полёт. И плачет нежными слезами любви. И просит его не оставлять её без постоянного внимания. Так как, благодаря жизненным ситуациям, которые меняются и в лучшую, и в худшую сторону, она всегда терзается и наполняется этими же ситуациями, и реагирует на них остро и болезненно. Но, как спасательный круг, тут возникает как бы на поверхности моря жизни его любовь к Наталии. И он, хватаясь за неё, не тонет, а плывёт по океану событий куда-то в бескрайний простор, где, может быть, потонет в безвестности и одиночестве, а может, прибьётся к бухте радости, где будет потом вместе с Натальей и её детьми вспоминать, как он был когда-то в неё безумно влюблён. И как любовь покорила её сердце. И она ответила, в конце концов, ему взаимностью. Но до этой бухты надо доплыть. А чтобы доплыть туда, он и должен строить свой чёлн в виде семи томов его объяснений в любви к ней. Что он и пытается делать и, кажется, не безуспешно. И каждый раз, когда он садится излить свою любовь компьютеру, как подарок ему за верность и трудолюбие, звучат голоса дорогих ему людей, что и мешают, и помогают ему исполнять свой долг перед любовью к ним. То есть идти на её зов, на зов любви, без оглядки и без колебаний. И он идёт.

Вчера ночью, когда он лёг уже в постель и был близок с Наталией, мысли о том, что его ждёт его труд, не только не покидали его, но и не давали заниматься ею, Наталией. Заставляя его много раз вставать, прерывая своё занятие, и зажигать свет, чтобы хоть сокращённо записать на лист бумаги в виде, может быть, ему одному понятных значков, всё то, что потом он, если расшифрует все эти формулы, перенесёт в свою книгу. Мысли были всякие. Мозг работал под непрестанным наблюдением за ним его души и его влюблённого в Наталию сердца. И записи эти он теперь не хочет перечитывать до той поры, пока может что-то излагать без них. А душа его, как у пьяницы, требует выхода. И он не будет препятствовать ей говорить о том, что, может быть, и не имеет ни концепции, ни содержания. Но он верит в то, что человеческая речь всё-таки способна что-то передать. Особенно тому, кто когда-нибудь и где-нибудь попадал в подобное состояние, и случайно, или не случайно, теперь вот взял в руки его томик прозы, и погрузился в него, чтобы, может быть, ослабить ту муку, что посетила и его, наполняя его душу ещё одной порцией страданья, но и радостью любить и понимать что не один он так мучается в детской потребности получить сразу всё и от всех. Пусть он потом поблагодарит заочно его за то, что он уже когда-то описал всё это, что тот теперь чувствует, но не может описать или в силу отсутствия таланта, или в силу того, что он не считает этот предмет литературой. И знает, что это так свято, что должно оставаться в его душе и не более. Пусть.
И пусть тот кто-то даже посмеётся над его сочинениями в связи с тем, что они ему, какому-то тому бездушному человеку, не открыли ничего нового. Ну что ж. Его можно только пожалеть, и пожелать ему найти когда-нибудь предмет обожания и понять, что у него тоже есть душа. Но она долго дремала. А теперь ожила. И, может быть, не без участия того, что он накануне прочитал эти откровения, которые ему на первый взгляд показались и слишком незначительными и неуместными. Но потом подействовали, может быть, впервые на его разум так, что он стал искать и нашёл в себе душу.

И это его, нашего героя, успокаивало, и давало ему постоянное право продолжать эксплуатировать своё чувство, понимая, что этим он, может быть, облегчит физическую боль, или почти физическую, кому-нибудь, если тот кто-то страдает от этой боли.

Но вот он почувствовал, что иссякает. Или, можно тут даже сказать, получает облегчение от выброса некоторой энергии из своей души.

И тут он вспомнил почти постоянную улыбку одного его друга, которая бывала, улыбка эта, на его лице тогда, когда они находились вместе.
Друг его отсидел в тюрьме лет пятнадцать, видимо, за случайное убийство. И когда они познакомились и подружились, был уже на свободе. Он же, наш герой, никогда не стремился узнать о его прошлом. Он просто видел, что имеет дело с неплохим человеком, судьба которого сложилась так, как она сложилась. И друг ему однажды сказал, что если когда-нибудь в будущем им придётся, после долгого расставанья, встретиться на улице, то ему не нужно будет переходить на противоположную сторону улицы, чтобы избежать с ним встречи. Он имел в виду тут то, что между ними никогда не будет предательства, и им всегда будет можно с чистой совестью смотреть друг другу в глаза. Сам он источал массу положительной энергии.

В своё время наш герой делал всё для того, чтобы его сын поменьше совершал ошибок. Но предательство и ложь по отношению к тем, кто тебе отдаёт всего себя, это не ошибка. Это предательство.

И вот он хочет поехать к её родителям. И только материальная сторона вопроса пока сдерживает его в этом порыве. Но всё же он мечтает, что летом он вместе с Наталией и детьми, если она согласится, поедет к ним, и там он напьётся, и будет слезно (а он умел наблюдать себя и со стороны, и знает, о чём говорит); так вот, он будет слезно изливать любовь и нежность к ним, к прекрасным людям-труженикам. Таких очень любила в своё время и его покойница мать.
Его внуки теперь будут расти не в обстановке притворного благополучия, а в обстановке, когда даже Денис вынужден больше не притворятся, а вести себя так, как и должен вести себя нормальный человек. Но, правда, вынужденный себя так вести не по собственной воле, а лишь по воле обстоятельств.
И теперь всё-таки, немного излив душу, и высказав немало хороших слов в адрес её родителей, которым он очень благодарен за дочку, он решил попробовать в заключение этой порции любви как-то отразить тут то, что он вчера ночью записал на листе бумаги.
Вот он берёт этот лист, на котором написано что-то вверх ногами, а что-то наискосок. И многое так неразборчиво, что он думает, что он, может быть, и не восстановит ту или иную мысль, пришедшую ему в голову прошлой ночью. И всё же он доволен собой, что не поленился вчера ночью вставать раз десять, когда, казалось бы, вставать не только неприлично, но и не очень хочется, если не сказать  -  очень не хочется. Но он вставал, так как страсть к Наталии оказалась такой же, как и страсть его к описанию своих чувств к ней.
И так. Он читает эту запись:

«Если ребёнок плохо учится, его не надо за это наказывать. Он уже наказан тем, что он плохо учится. Его надо пожалеть и любить дальше».

«Чтобы излечиться от любви, нужно разочароваться в человеке. В его случае это невозможно».

«Как можно разочароваться в матери своих
внуков! Любовь этого не позволит».

«Хотелось бы, чтобы она забеременела от него».

«Всю нежность, которую хотел он отдать Наташе, он отдавал её детям. И в этом ему повезло. Они отвечали ему тем же».

«Он страдает постоянным сладким
страданием. И ждёт чуда. Он ждёт, что он напишет этот роман. Этот подвиг он посвящает ей».

«Он вспомнил, и впервые по-настоящему понял, как его родители любили друг друга».

«Любовь к человеку, с которым секс невозможен, мешает ему заниматься в воображении с этим человеком сексом, отвлекая его более высокими размышлениями о любви к ней. Но ненасытная всепоглощающая страсть постоянно питает его и истязает, и не излечивает от страсти земной».

«При такой любви друг к другу, что постепенно и неуклонно вызрела в них, противоестественно не заниматься сексом. Но она ещё не может преодолеть барьер условностей. А ведь нет другого человека, которого она бы желала так, как желает его. Правда, был Денис. Но это в прошлом».

«Он привык достигать невозможного. И теперь не сможет сдаться и пойдёт до конца. Но если она ему откажет во взаимности, он её разлюбит из любви к ней. Его любовь к ней огромна. Но это аванс, который надо отработать встречной любовью».

«Она не понимает, что её любит не только хороший человек, но и человек талантливый. А это бывает один раз на миллион. Если бы она это понимала, не было бы проблем. Проблема в том, что она тоже редкость. И в десяти миллионах не отыщешь такую, как она. Правда, была ещё одна. Но её уже нет. И это была его мать».

Завершив печатание, он не мог дальше развивать мысли, так как в его комнате уже полностью хозяйничали его внук и внучка, и, пришедшие к ним в гости дети. Дети Натальиной хорошей знакомой, муж
которой до сих пор работает с Денисом.
Они залезали ему на плечи, стучали по клавишам каретки, прыгали со стола на пол и на кресла, разбирали кресла по частям и делали из этих частей горку, с которой спускались на ковёр. В это же время громко разговаривал телевизор, включённый на постоянную, ими любимую, волну. Искали кошку Пати. И много вещей происходило уже таких тут, что не могли дать ему возможность поддерживать свою душу в определённом состоянии, в состоянии тихой нежности, сопровождаемой воображаемыми изображениями её лица и других частей её молодого прекрасного тела, исполненного такой жизненной энергии, что даже ум её и её нравственное начало порою отходили в его воображении на второй план. И он опять хотел её страстно и неумолимо. Как желает ребёнок, чтобы пустили его на улицу погулять после вечернего купания, когда на дворе трещит мороз. И никакие слёзы и уговоры не могут умолить мать выпустить его туда. И она читает ему прекрасные стихи дореволюционного периода, фамилии автора которых он не помнит.

Вот эти стихи:

*
Вечер был. Сверкали звёзды.
На дворе мороз трещал.
Шёл по улице малютка,
Посинев, и весь дрожал.

«Боже!  -  говорит малютка.  -
Я озяб и есть хочу.
Кто напоит и накормит,
Боже милый, сироту».

Той дорогой шла старушка,
Увидала сироту,
Приютила, напоила,
И поесть дала ему.

Положила спать в постельку.
«Как тепло!»  -  промолвил он.
Закрыл глазки, улыбнулся
И заснул спокойным сном.


И тут он засыпает. Этот прекрасный ребёнок, сочувствующий тому далёкому почти фантастическому в его сознании мальчику. И видит он в это же время, может быть, впервые в жизни, высокие зимние звёзды над головой в
высоком чёрном бездонном небе, в небе за окном.

Сегодня пришли какие-то бумаги из Германии. Письмо из Франкфурта на Майне. Ни бельмеса не понять. Написано на чистейшем лающем немецком языке. Не понимая ни одного слова, но прочитав несколько раз этот непонятный ему текст, он догадался, что не исключено, что он сможет получить некоторую сумму в виде подачки за то, что во время войны немцы его не убили или не задушили в газовой камере, а оставили случайно, по недосмотру, в живых. При помощи цифр, абсолютно русских, он определил, что он или получил уже, или ещё получит две суммы. Одну в конце 1999 года, а вторую 01. 01. 2003 года. Соответственно в 123, 84 евро и 157, 00 евро. И вроде бы для получения очередной порции чечевичной похлёбки ему нужно заверить какую-то справку у нотариуса или в немецком посольстве, внеся в неё, в эту справку, свои паспортные данные и, если он к тому ж ещё и жив, то явиться лично по какому-то адресу, так как он может не успеть. И там, в Германии, ему на всё это отвели три месяца.
И вот он решил, когда завтра будет встречаться со старшим братом в обществе не умерших ещё евреев для получения другой помощи в виде посылки с продуктами питания не то из Израиля, не то из той же, восставшей из пепла как птица Феникс, недобитой в своё время Германии. Так вот там он посоветуется со своим братом о том, что ему делать: или вовремя умереть и освободить и себя, и других, о нём заботящихся, от лишних хлопот, или всё-таки потерять эти месяцы и походить по учреждениям, чтобы узнать, положены ли ему эти евро или их уже кто-то получил вместо него, может быть, расписавшись за него, и туда, в Германию, не сообщив об этом. Или положен ему очередной транш, как теперь любят говорить по поводу и без повода. Но его никак нельзя получить без подтверждения того, что ты ещё не умер.
Паспорт он с собой возьмёт. А в посольство не поедет. Там немцы. А он боится их ещё со времени оккупации. Да и евро эти что-то непривычное. Стоит ли из-за них рисковать головой. Если бы доллары или хотя бы российские рубли. Он мог бы отдать их дочке, а
она уже при случае истратила бы их в Москве.
Брат его, правда, получал уже пару раз суммы не меньшие, чем назначенные ему теперь. Но у брата в документах, давно ещё предоставленных в это благотворительное общество, всё было в порядке. А у него не оказалось какой-то справки. И ему как бы отказали тогда в помощи. И он вообще уже об этом забыл. Да и брат с ним так щедро в своё время поделился той суммой, что вроде бы никаких вопросов к немцам у него и не возникает. А почему к немцам? А потому, что у его брата мать была почти наполовину, или на третью часть, немка. Правда, она была одновременно и его матерью, и отец у них был один. Но в паспорте у него чётко написано: еврей. А у брата такой записи нет. И в это жидовское общество их всех, всех троих братьев, приняли только потому, что им удалось и обдурить, и охмурить доверчивую кураторшу, очень молодую и красивую женщину. Охмурить его стихами и его паспортом. А далее всё по заранее наработанной схеме. При помощи логики они ей доказали, что если один брат еврей (а отец их, тут ради справедливости надо сказать, был действительно евреем); так вот, если один брат еврей, то и другие тоже никем не могут быть как только евреями. Но по документам это было не так. А для немцев документы важнее всего. Не зря в своё время у них на этом деле сидел Мюллер. Правда, и Штирлиц руку приложил для наведения порядка в генеральном руководстве. Но это уже совсем другая история.

И вот он ждёт завтрашнего дня, чтобы получить посылку. А там, в посылке, может быть, будет и что-нибудь такое, что он сможет отдать внукам. И там уже на месте с братом он примет, или не примет, определённые меры для разрешения этого израильско-немецкого конфликта, возникшего на почве не полной договорённости в своё время в Ялте между Сталиным, Черчиллем и Рузвельтом в некоторых деталях послевоенного мира. А теперь он должен расхлёбывать эту кашу вместо того, чтобы спокойно писать свои романы о предмете его любви в более широком смысле этого слова, чем даже любовь к Родине, из-за которой тогда погибли миллионы и с той и с другой стороны.

Второй том «Наталии» он решил закончить тоже стихами. Но на этот раз поместить их сюда в большем количестве, чем в первый раз. И поместить стихи из его последней книжки, которую он написал прошлым летом, просто слоняясь целыми днями по пыльному, но так им любимому городу, в котором он родился, вырос и надеется и умереть. Станет ли его смерть бессмертием, он ещё точно не знает. Но что жизнь его удалась, в этом он уверен.
Стихи, что он решил сейчас переписать, часто не достаточно серьёзные. А иногда вообще шуточные и, может быть, даже недостойные подлинной поэзии. Но не всегда же возможность что-нибудь срифмовать надо доводить до высокой точки, когда назад, на землю, уже возврата нет. И всё-таки ему захотелось напечатать побольше этих стихов. И именно из этой его последней книжки.
Но прежде чем приступить к переписыванию их, он решил дать объявление, которое он придумал в автобусе, когда ехал сюда с еврейского общества, где он встречался со своим братом по поводу пришедшего к нему вчера из Германии письма.
Вот это объявление:

Объявление.

Гениальный старик ищет молодую женщину для совместного бескорыстного секса. Цвет кожи на ботинках значения не имеет. На лице тоже может быть лёгкий загар. Любовь и уважение гарантирую. Денег нет.
Адрес: «Гор. Минск, ул. Чайлытко, дом. 16,
кв. 142. Орлису Марку Давидовичу».
Т. 2 - 13 - 34 - 53.

Сегодня он много ездил по городу и в трамвае, и в троллейбусе, и в автобусе, и в метро. Заботы его были по поводу пришедшего накануне письма из Германии, в котором как будто бы, на чистейшем немецком языке, собирались платить ему пожизненную пенсию уже с середины 1998 года. А на дворе март 2004. И сейчас его спрашивают, жив ли он, и просят заверить этот факт у нотариуса. И вот по этому поводу он с братом Романом сегодня и ездил по разным учреждениям и довольно успешно завершил эту процедуру до двух часов дня. Теперь он снова у компьютера и пытается восстановить в своей памяти, а вернее, не в памяти, а где-то в чувствах, то, что он пережил за эти часы и отнюдь не по поводу предполагаемых денег, а по поводу того, что он влюблён и не только в Наталию и её детей, но и во всё остальное, что окружает его в этом мире. Когда он был в городе для того, чтобы встретиться там с Романом, он переживал такое волнение, какое переживает волна, если считать, что это понятие, волнение, произошло от сравнения состояния человеческой души с состоянием движущейся воды. И тут он увидел массу оттенков схожих в двух этих средах  -  в волне и в нём. Что-то бесконечно перетекающее из одного в другое, неизмеримое и неограниченное какими бы то ни было рамками, светящееся на солнце, уходящее вглубь и вырывающееся наружу, вспененное и затухающее, спокойно текущее куда-то вдаль, или разбивающееся, натыкаясь на преграды, грустное и даже тревожное в непогоду, или совсем на время притихшее, как будто бы его нет, а потом вдруг нахлынувшее с новой силой и несущее за собой всё то, что попадается ему на пути, или освежающее загнивающие берега, если это ранняя весна, или омывающее в дни поздней осени эти же берега, и постепенно затухающее от вечерних заморозков, а потом превращающееся в корку льда, замирающую до следующей весны, чтобы там уже опять превратиться в бурный поток, несущий за собой, и с собой, льдины, а иногда даже целые мосты, или брёвна от их разрушенных ферм тем же потоком под напором набегающей волны. И вот это всё, или что-то подобное этому же, происходило в его душе. Вернее не в душе, потому что он не знал, где она находится, а в его груди и ниже, в животе, или просто под рёбрами, и даже где-то сбоку, почти подмышками. Он это ощущал физически, если чувство неумолимой любви можно сравнить с таковым ощущением. Вокруг него мелькали люди и другие предметы быта, и все они были ему в это время очень дороги, если не сказать больше. Они проникали в него, и жили не столько в себе, сколько в нём. В любой молодой женщине он видел теперь только губы. В салоне троллейбуса стояли губы и держались за поручни, или пробивали талоны, или готовились выйти на следующей остановке, или просто были предрасположены для поцелуя. Да что там предрасположены. Они все были зацелованы его губами. Все они были нежными, разной формы, отличающимися друг от друга большей или меньшей страстностью. Но все они были бледно-розовыми без помады, и, тем более, без яркой помады. Они были добрыми и естественными. И были всегда умными. А в их глазах, да, да, он тут не оговорился, в их глазах, в глазах этих губ, была голубизна или некоторая жгучесть брюнетки, или они поворачивались на призыв других губ, уже мужских, просящих пробить талончик в ближнем компостере. И пробивали его с лёгким поворотом головы не столь от вежливости, сколько от кокетства. В общем, это были губы, которые всё понимали, всё видели и, как и он, всё любили. Они любили весну. Они любили вечность. Они, наконец, любили себя. И не было ничего вокруг, что могло бы омрачить эту идиллию. Эту естественную гармонию между ним и окружающим его миром.
А началось всё сегодня утром, когда Наталия сидела на кухне и что-то читала. А он, собираясь уходить к брату на свидание, зашёл туда, чтобы и поздороваться с ней, и увидеть её перед тем, как уйти. И он увидел её одетой по-домашнему. Он и прежде не запоминал никогда, во что она была одета. Он никогда не замечает этого нигде и ни на ком. Но он прекрасно помнил, и всегда это отмечал в женщине, если он в неё влюблён, во что она была в тот или иной момент раздета, если так можно сказать. Так вот, раздета она была в тот трепет, который исходил из неё и вливался в его испуганную этим душу. В душу, что так счастлива, что готова всё время бояться того, что по какой-то причине это может когда-нибудь, или сейчас же, закончится. Ещё она была раздета в тот голос, который говорил ему, что она поиграет на компьютере, пока дети спят. На этот её вопрос он не смог ответить ни да, ни нет. Так как он, вопрос, не предполагал ответа, а был задан только потому, что и ей, видимо, хотелось с ним быть и вежливой, и не в вульгарном смысле этого слова любезной. Или, вернее, не любезной, а просто этим выразить свои чувства к нему, в которых она, может быть, видела естественную привязанность к доброму и порядочному человеку и свёкру. А ему верилось в то, что это именно так. Но она не понимала, что не может быть у неё по отношению к нему только родственных чувств, как к свёкру, тогда как свёкор влюблён в неё не столько как в сноху, а совсем иначе. Он не хочет больше ни под каким соусом считать её его снохой, так как он в своей душе уже развёл её с его сыном окончательно и бесповоротно. Он не хочет и не может видеть и сознавать, что любимый им человек не счастлив, или в чувствах зависит от человека, который и мизинца её не стоит.
И вот это утро, и то, как она села к компьютеру, и то, как он потом пошёл в город, вспомнив теперь это всё, и настроило его на волнение. И вся её плоть была теперь для него объектом недостижимым и, вместе с тем, он всё время находился с ней и в её плоти. И плоть эта не была плотной. Она была плотью женщины, молодо выглядящей, но под широким сократовским лбом скрывающей ум, который выражали большие и умные, и, вместе с тем, и добрые, и ласковые глаза. И сама плоть её от этого становилась и более желанной и менее возможной одновременно потому, что он понимал, что не обладает самой этой плотью и по сути, и по недостаточной силе воздействия его чувств на её чувства.
И тут он прервал неожиданно свои размышления на этот счёт и стал переписывать стихи.

Сидя за компьютером и чистя Веноцианию, поддавшись эмоциям, и, видимо, вспомнив как Наталии порой трудно заставить Владика относиться к учёбе серьёзно (а в данном случае к чтению для общего развития, к чтению внеклассному во время проходящих недельных весенних каникул), он обратился к Владику во время просмотра им мультиков, когда очередной мультик закончился, с просьбой, чтобы тот теперь немного почитал. Владик отказался наотрез. И когда он, дедушка, несколько настаивал, расплакался и побежал жаловаться маме. Мама в это время после душа вышла из ванной. И они все трое, она, он и Эва, ушли в их комнату, закрыв за собой дверь. И там, постепенно привыкнув к новой ситуации, стали играть. И он это слышал из речей Владика и Эвелины, разговаривающих между собой. Он же сам стал носиться по комнате и прихожей, понимая, что совершил какую-то ошибку или даже более того. Хотя накануне ему казалось, что Наталия не только не против, но и за то, чтобы он помогал ей в этих сложных вопросах воспитания детей. И даже в беседах с ним прислушивалась она к некоторым его советам, как к советам человека старшего по возрасту, да и как просто к советам дедушки в вопросах воспитания внуков. Теперь же, в данном случае, она не только не позвала его, чтобы всем вместе решить, кто прав, кто виноват, но даже сразу приняла сторону детей, во всём обвинив дедушку. Он же, пометавшись по прихожей, преодолевая чувство стыда, так как их всех очень любил и не хотел потерять, тем более, не хотел отчуждения, вошёл, в конце концов, в их комнату, предварительно долго и робко стуча в дверь. И когда ему разрешили войти, он, прежде всего, попросил прощения у Владика. И никто не спросил у него, за что он просит прощение. Но Владик всё-таки его простил. И простил довольно охотно. Правда, не особенно радовался он тому, что наступило примирение. Ну почему не простить дедушку, если он просит. Это унижение дедушки перед по существу виноватым внуком Наталия довольно молчаливо, не выражая никаких эмоций, приняла. И тогда он, идя дальше в своей неистребимой наивности в вопросах порядочности и того, что все, кого он любит, как минимум должны понимать его благородную душу далеко не ординарного человека и так любящего их; так вот он спросил у неё, ещё дальше унижаясь. Спросил о том, имеет ли он право предлагать Владику почитать тот или иной предмет или сделать тот или иной урок с ним, если об этом не сказала ему она, Наталия. И она сказала: да, не имеет права. И он ушёл, лишний раз унизившись, и сказав, что он их любит и без них не может жить. Ну что ж, подумал он, но не в эту минуту, а в те минуты, когда несколькими часами позже стал заносить вот эти строки в свой роман. Ну что ж. Если это так, то получается, как всегда. Так у него всегда бывало и в прошлом, что стоило ему только начать отдаваться человеку всей душой, или людям, отдавать им свою душу, как они сразу же начинали плевать в неё, и пользоваться этим положением. Вот, мол, какой дурак, да вдобавок ещё и добрый. И тут они, эти люди, и попадали впросак. И дьявол учил их, и не безуспешно учил, пользоваться этим положением вещей, и издеваться над его душой, да и вдобавок ещё и получать некую материальную выгоду от всего этого. И им казалось, что так оно и должно быть. А он-то знал, что быть должно совсем иначе. Он знал людей. Съел с ними он, как говорится, не один пуд соли. И он вышел. Прошло некоторое время. И Наталья, выйдя в прихожую, стала доставать из антресолей летние детские вещи: одежду и обувь. И стала готовить из них комплекты, из этой одежды и обуви, для наступившей почти неожиданно новой поры года, когда одеваться надо и легче, и красочней. И вот, выбирая из всего, что она собрала, она как-то неосознанно, невольно и с чистой душой привлекла и его к этому занятию, чтобы и он как бы помогал ей. И ему показалось, пусть не сразу, а часа через два, что она поняла и почувствовала перед ним свою вину за то, что позволила Владику позволить себе простить дедушку, а не приняла позицию такую, в которой дедушка чаще прав во взаимоотношениях с внуком, чем наоборот. И, по крайней мере, не заслуживает такой унизительной формы общения. И вот он и на этот раз, в очередной раз, видимо, ошибся. А если и нет, то всё равно он посчитал, что она уже унизила его хотя бы тем, что позволила ему унижаться перед Владиком. Тем более что она взрослая и неглупая женщина и понимает, что даже с педагогической только точки зрения не должна торжествовать несправедливость. Пусть бы она хотя бы сказала, что если дедушка виноват перед Владиком в том, что он как бы настаивал на выполнении урока, то и ты, Владик, виноват в том, что всегда не стараешься в учёбе, и таким образом обижаешь дедушку, и подставляешь невинного пожилого человека под удар. И бежишь потом со слезами к маме, которая должна осудить почему-то дедушку, а не тебя. И ты заранее знаешь, что это будет так. Если так, то не притворяйтесь, что вы его считаете членом своей семьи, думал тут дедушка.

Позже, после подбора детской обуви и одежды, Наталья пошла дальше, как ему казалось, поддаваясь своему, по сути, доброму сердцу, и стала с ним советоваться о том, как привести в порядок её туфли на высоком и одновременно очень широком и удобном каблуке, в которых на длинных изящных носах ободралась маленькая часть искусственной кожи. И она хотела бы, чтобы в мастерской ей заменили эту часть на другу, пусть даже другого цвета. И он тут же с наивной радостью, так как был влюблён в неё, побежал
в ближайший пункт по ремонту обуви. А этот пункт находился прямо в их подъезде, но с обратной стороны дома, и, посоветовавшись там с мастером, быстро вернулся. И они при помощи лака для ногтей бесплатно исправили этот дефект. И туфли стали и модными, и красивыми. И это не обошлось им ни копейки. А за замену передней части с неё требовали в другой мастерской заплатить сорок тысяч белорусских рублей. Но сейчас ни у неё, ни у него не было, и не могло быть в обозримом будущем, столько лишних денег, чтобы позволить себе такой ремонт. Кроме того, он заказал там всего за три тысячи рублей подмётки к другим туфлям, которые она предполагала тоже починить.
Далее они сидели в их комнате на её кровати, и она на протяжении целого часа показывала ему фотографии, в которых по существу была вся жизнь её с его сыном. И рассказывала она обо всём этом с помощью сотни, или более, цветных фотографий, где были запечатлены она, он, их дети, и иногда его друзья или её подруги. И почти каждую фотографию она сопровождала словами о том, как и где ей изменял он, её муж и его сын. Тем более, что большинство этих фотографий делались на торжественных мероприятиях и во время застолий. Это были или дни рождения их и их детей, или какие-нибудь праздники, или заграничный отдых, где он с её согласия ходил в публичный дом, или уезжал со дня рождения с какой-нибудь ****ью. И с одной стороны для него это звучало почти откровением, а с другой, она как бы и не против такой жизни, но только чтобы это было не так открыто и не так унизительно для неё, как жены и матери его детей. Она действительно очень много перестрадала из-за его сына. И хоть она, конечно, была человеком современным, и в отличие от своего свёкра на нравственность смотрела несколько иначе, или вообще на неё не смотрела никак, но когда, сидя рядом вплотную с ней целый час, и несколько раз касаясь её рук своими руками (а она передавала в это время ему по одной фотографии), он больше не смог молчать, вернее, терпеть свою любовь к ней, то, наконец, тысячу раз благодарный ей за эту близость и за эту доверительность, всё-таки не выдержал и в самой скромной и уважительной форме, которую можно только предположить, стал объясняться ей в любви, говоря ей о своём благородном и неизлечимом, как ему кажется, чувстве. То тут она повела себя так (и притом она не играла, а действительно это было серьёзно с её стороны), как будто бы она совершенно невинное дитя, а не та женщина, которая только что рассказывала ему, как они с друзьями неоднократно ходили в баню, где главным занятием по прейскуранту является, извините за резкое слово, ебля напропалую всех со всеми. Так вот тут она не только испугалась, но и глубоко оскорбилась его признанием, как показалось ему. Ну, если не оскорбилась, то, по крайней мере, огорчилась. Или она не понимает, что это такое, любовь, или она, может быть, а ему как влюблённому человеку хотелось второго, тоже влюблена в него, и боится его любви, сама не сознавая почему, но думая, что это невозможно, или что это очень плохо. И что тогда нарушатся все её мысленные конструкции о том, что она, как и каждый живой человек, выстраивала в своём воображении на будущее. Выходит, видимо, думала она, что она ничего лучшего не достойна, чем вот этот убогий старик, который по какому-то недоразумению, и одновременно уважаемый по-своему ею дедушка её детей, претендует на её руку и сердце. А он знал, что он был совсем не таким, каким его видела она. А был он таким, как Спиваков, например. Или Кончаловский. Или Чарли Чаплин. Пикассо. И далее можно продолжать этот список долго. И его сын, Денис, в которого она в своё время втюрилась по уши, и по существу любит до сих пор, в подмётки ему не годится ни по восприятию жизни, ни по достижениям в ней, ни по каким угодно другим параметрам. Да и как любовник в постели тоже. Хоть он этого не проверял с ней. Но по её рассказам Денис любовник неважный. Две минуты и спит. Он же может часами, если женщина этого хочет.
И вот после их разговора на кухне, который произошёл между ними несколько позже, а он был предельно откровенным, этот разговор между ними, и на эту откровенность подвиг их обоих; так вот в этом разговоре он пытался объяснить ей, что его обожание предмета красоты божественной не может быть порочным. И его любовь никак напрямую не связана с постелью, если она боится её с ним, этой постели. И тут он ей пытался сказать, что для постели он может привести, и даже бесплатно, сколь угодно женщин, которые ему ещё доплатят за то, что он им даст в постели. И будут не менее сексуальны и ещё что угодно там, как теперь принято оценивать это наслаждение одной только плотью, что само по себе, конечно, тоже прекрасно. Но без соединения с истиной любовью так ничтожно мало, что в его случае на этот счёт она может и не беспокоится. А если ей он нужен, то и секс от неё он примет. И наоборот. Но он так чуток и восприимчив в вопросах любви, что у него и не встанет, если она это будет с ним делать по какой бы то ни было другой причине, кроме как по причине взаимной любви. Да и ему хватает и её самой и без неё. И об этом он ей без всяких комплексов говорил уже неоднократно. Говорил про то, что всю свою половую сознательную жизнь занимался он этим и ранее. Независимо от того, была у него в это время постоянная женщина или нет. Потому что ему одной женщины всегда мало. И она у него только вызывает обострённую потребность заниматься ещё и этим. Конечно, если она для него хороша в постели. А иначе у него и не было ни с кем и никогда. Он не сторонник секса ради ебли. И прошли уже те времена, когда он мог и не сказать о чём-то собеседнице. Но тут был совсем другой случай. Он до этого момента был уверен в том, что его любовь к ней, когда он об этом ей лишний раз скажет, не будет воспринята ею именно так. И она будет только рада, что дедушка её внуков так любит их мать, что, конечно же, вдобавок ещё больше полюбит и их в связи с этим, как своих внуков. Она же упорно почему-то, но не из глупого упрямства, а по какому-то своему внутреннему убеждению, или ещё почему-то, восприняла эту ситуацию и болезненно, и как трагедию, и вообще, как ситуацию безвыходную. И прямо на глазах изменилась, и стала совсем другой. Но не той женщиной, которая боится, что может случиться то, чего бы ей не хотелось, и что она, может быть, если это случится, сочтёт за трагедию всё вот это. Нет. Но больше потому она так себя повела, как ему показалось, что будто вот в этот момент он проходит рядом с ней, или идёт ей навстречу по узкому проходу между прихожей и кухней, и вдруг совершенно серьёзно и неожиданно насилует её.
В общем, она стала с ним вести себя с этого момента намного серьёзнее. И он или ошибался, или нет, но ему показалось, что он в своих притязаниях добился уже многого, или даже большего, чем, если бы она согласилась, или сама предложила ему, как он ещё недавно мечтал, близость с ним. Близость телесная не обозначает близости душ. А приятие того её осознанием, что положение, как ей, видимо, казалось, серьёзное и почти безвыходное, это уже больше чем близость, это победа. Это смирение перед фактом, что он не просто, играя весенней кровью, притворяется влюблённым, а это понимание того, что он её любит. И по существу, как он понимал, это первое в её жизни настоящее чувство, которого до сих пор она не знала, и не могла знать, так как ни разу не общалась в вопросах любви со зрелым человеком. А сама она, не подозревала того, что созрела уже именно для такого общения. И вот оно пришло. И как всё новое оно и смутило её. Конечно, и он не предполагал, что всё повернётся именно так. И он впервые переживал такую ситуацию. Если и были у него женщины в своё время намного моложе его, включая сюда и последнюю его жену, которая была на четырнадцать лет его младше, и было у него и продолжительное общение и сожительство с женщиной моложе его и на двадцать восемь лет, но в семьдесят два года влюбиться в женщину, которая моложе его на сорок четыре года, ему ещё не приходилось. Это было впервые. И если час тому назад ему казалось, что он потерпел полное фиаско, то теперь видел он, что фиаско никто не потерпел. И она, видимо, это тоже поняла. И она не потерпела фиаско потому, что поняла, что не постели он у неё просит. И что вообще он у неё ничего не просит. И что если она не окажется полной дурой, а этого, видимо, не может быть никогда, то он её не разлюбит, и в его душе навсегда останется только самое светлое чувство к ней, к матери его внуков. И он ничего не потеряет. А если это будет не так, то она потеряет то, о чём потом, через годы, будет горько сожалеть, что вот вовремя не поверила сердцу, и хотела обмануть себя, ссылаясь на его возраст, да и на то, что скажут подруги, и что будет через десять-пятнадцать лет. А что будет через десять лет? Может то. А может это. Через десять лет он, может быть, будет преуспевающим поэтом. И будет женат на прекрасной умной и глубоко любящей его женщине, которая будет обожать его, и будет верна ему не только до его последнего вздоха, но и после смерти его, если он умрёт раньше её. А любовь к нему не даст ей возможности снова выйти замуж тогда, когда он уйдёт, даже ради благополучия их малолетних детей, что появятся у них, возможно, к тому времени. Или всё-таки выйдет замуж за какого-нибудь полюбившего её порядочного и состоятельного человека, и проживёт с ним всю оставшуюся жизнь, и вырастит с ним их крошек хорошими людьми ради памяти о нём, которая ни на минуту не даст ей почувствовать себя одинокой.

И вот когда он разговаривал с ней на кухне о его к ней любви и, как ему казалось, проявлял непростительное безволие и совсем расслюнявился, он одновременно думал и об этом, и о многом другом. И теперь, встретив её в проходе между кухней и прихожей скромно и аккуратно одетой в такую одежду, что дала ему повод думать, что она теперь и в одежде будет учитывать тот факт, что её он любит, присутствующий постоянно здесь человек в возрасте, у которого в жизни было, может быть, и меньше бань эротического свойства, чем у неё и её мужа, но, как она, видимо, больше чувствовала, чем знала, обладает он тем эстетическим запасом и в этой области, что посильнее и женской красоты, и женского обаяния, и даже женского подсознательного умения разбивать мужские сердца. Нет, она видела, что это совсем исключительный случай. И что он, этот случай, таит в себе гораздо большее, чем какой-нибудь другой случай, когда обыкновенная ситуация являет нам вариант, где свёкор полюбил сноху. Это не Солоха и чёрт. И даже не Голова и Солоха. Это не запорожец за Дунаем. Это сам Гоголь. Со всей своей гениальностью в потрохах и в больной печени, которая и извела его в страшных мучениях, и привела, в конце концов, к вечности.
И он подумал о том, что у Наталии был редчайший шанс совершить ошибку или не
совершать её. И она поступила правильно.
Она задумалась.

А с другой стороны он подумал и о том, что, может быть, и хорошо, что она так и не поймёт никогда, кого она теряет, отказав себе в любви к нему. А он обойдётся и кулаком. А вот ей время представит счёт. И пройдут годы и она, может быть, горько пожалеет об этом.
Ему казалось теперь, что неожиданнее всего для неё явилось то, что ей придётся жить сейчас совсем в других параметрах человеческих отношений в сравнении с тем, что было до этого в её жизни. Там всё не опускалось ниже постели и степени верности и неверности в этом вопросе. А тут речь идёт о том нравственном уровне, который до сих пор ей не приходилось ни анализировать, ни воспринимать. Хотя, конечно, подлинная крестьянская культура включает в себя и эту сторону вопроса. Но она развивалась не в той идеальной среде сельских нравов прошлого, которой уже давно нет, а в среде современной, усреднённой и полу городской. Он же обладал стержнем той ещё культуры, в которой подлинное чувство ценилось выше всех благ мира и несметных богатств его. И она, как ему казалось, довольно легко принимала уже внутренне эту культуру, сама ещё порой не понимая, что это такое. А, думая, что это просто несчастный случай с её старым, и вроде неглупым, свёкром приключился, который, в крайнем случае, завёл бы лучше себе какую-нибудь женщину или просто старуху.
Он же понимал, что он прав абсолютно, если такое понятие, как абсолют, применимо и в жизни. В общем, он был абсолютно уверен в том, что при любом раскладе он повёл себя правильно. И что не он решал любить ему её или нет. А там, где это решали, его слово не имеет никакого значения. Более того, он был уверен и в том, что решила этот вопрос в большей степени сама она, Наталия, тем своим восприятием его, как личности, с первого дня их знакомства ещё тогда, когда Денис впервые пришёл с нею в дом. А они тогда переезжали на новую квартиру, вот именно сюда. И она, Наталия, помогала вместе с другими грузить вещи в фуру, на которой они и перевозили мебель и вещи. Потом отношения её и Дениса постепенно перешли в такие отношения, что она захотела снять другую квартиру и уйти туда с ним или сделать аборт, так как она уже забеременела, и они жили в одной из комнат этой вот новой общей их квартиры. И тут подвернулся счастливый случай, и он, будущий свёкор, прочитал у своего подъезда объявление о сдаче квартиры, которая оказалась рядом. В соседнем доме. И он позвонил туда по телефону. И после звонка к нему пришёл очень симпатичный человек, и сдал им свою двухкомнатную квартиру, которую вынужден был бы оставить даже и не сдав её никому, если б не подвернулся этот случай, так как уезжал он срочно домой в Россию, и билет у него на самолёт, или на поезд, был уже в кармане. Квартиру эту он получил тогда, когда служил в Белорусском Военном округе ещё при Советской власти. А сам он полковник в отставке из-под Москвы. И вот тут, в этой квартире, Денис с Наталией и прожили лет семь своей в меру счастливой и в меру не счастливой жизни. А с его, Дениса, стороны, ещё и не порядочной половой жизни. Так как и материальные условия, и его умение располагать к себе женщин, ему это позволяли. Да и мать его в это время уже заболела. И проболела она пять лет. И вот всё это вместе: и малые дети, и некоторые более видимые, чем подлинные, успехи в бизнесе его, и вся его, Дениса, сущность авантюриста, и привели к тому, к чему и привели.
И вот Наталия теперь в предпоследнем пристанище (а последним она считает дом своих родителей), в новой ситуации, где детям её хорошо. И она это видит, и этому рада. И вот к ней пришло новое несчастье в лице отца Дениса. Но оно не в образе измены, а, наоборот, в образе верности, которая оказалась опаснее измены для её души. Души сформировавшейся на вулкане бурных половых потоков лавы и полулавы её отношений с Денисом, если так можно сказать. И от этого страдали дети. И росли они и нервными, и униженными, и тоже не по летам понимающими, что такое разврат. А тут им неплохо в душевном отношении. И нечастые приходы Дениса сюда по той или иной причине не наносят им больше больших душевных ран. И они растут в обстановке любви. Особенно Эвачка уже не чувствует, или почти не чувствует, маминых переживаний. Но скоро они научатся замечать, что мать их чем-то недовольна. И это что-то может начать по-новому ранить их души. И он, дедушка, это понимает. И должен был в связи с этим пониманьем в дальнейшем вести себя так, как будто бы он не любит её, Наталию. И так, как будто думает только о том, как бы помочь снять курточку и шапочку с Эвелинки. И будто его в жизни ничего больше не интересует. И он согласен был вести себя именно так. Но от этого ложь положения не пропадала. И дети, чувствуя всё, особенно Владик, всё равно это увидят. И он видел только один выход из этого положения, кроме того, конечно, что они обретут какой-то неожиданный земной рай и уедут отсюда туда, и не пустят его и на порог к себе. А сам он, тем более, без приглашения, не явится в их тот рай. И второй вариант. Это признание ею в душе самого факта, что он её любит. И всё. И ничего больше. И хорошее доверительное отношение к нему. А захочет, так и с сексом. Он этому не будет противиться.

Однажды, в одном из разговоров на кухне с ней на разные темы, он рассказывал ей, как он был в близких отношениях с молодой цимбалисткой их творческого коллектива, с которым они тогда, с коллективом, были на гастролях в Чехословакии. А когда ей предложил выйти замуж один недавно поступивший в их коллектив танцовщик, Коля Крицкий, она попросила его, будущего дедушку будущих Натальиных детей, (а тогда он был совсем ещё юным по теперешним понятиям, потому что ему тогда было только тридцать три года); так вот, она попросила его, чтобы он попрощался с ней в вопросе близких отношений, которые были между ними не обнародованы, но, конечно же, известны всем в их творческом коллективе, кроме Коли. И он попрощался с ней в последний раз, и не помешал, а даже помог ей обрести семейное счастье с Колей, и иметь в дальнейшем от него сына, которого он потом однажды увидел вместе с ней уже взрослым, офицером Советской армии. И они, наш герой и эта женщина, оба до сих пор не знают, сын ли это Коли или это его сын. Но это для них и не важно. Сам же Коля так и остался в счастливом неведении. Вернее, уверенным, что это его сын. В чём он никогда и не сомневался.

И вот теперь он хотел бы, чтобы Наталия не воспринимала его любовь, как нечто из ряда вон выходящее, а приняла её как эпизод из жизни свободной женщины, на пути которой ещё могут быть и не такие приключения. А если случится, то и выйдет она замуж за хорошего человека. Потому что, как говорится, она не лужа, останется и для мужа.

«Гнилые люди проникают в социализм и доводят его до маразма. И таким образом возвращают старый строй. Так называемую демократию, где правят совсем уж нелюди.
Потом демократы до того тупеют, что превращаются в подобие святых Николашек Вторых. И тут их расстреливают вместе с детьми и всей семьёй те звери, в которых они превратили людей».

Два или три дня он не писал свою книгу. Вернее, закончив четвёртый том, не стал приступать сразу к пятому ещё и потому, что хотел отдохнуть от написанного и отвлечься на очищение Веноциании от мелких погрешностей, чтобы, если появится такая возможность, напечатать её, не опасаясь того, что потом ему опять будет горько потому, что книжка его вышла сырой.
И, кроме того, случилось так, что, может быть, он через пару месяцев станет гораздо богаче, чем теперь. Хотя сейчас он неимоверно богат. Но это в душе и в смысле чувств. А может случиться так, что у него ещё вдобавок появится и десять тысяч евро, которые ему должны выплатить немцы за то, что он во время войны оказался и евреем, и на оккупированной немцами территории одновременно, и ещё вдобавок ко всему ребёнком.
А деньги называются евро потому, что их обещают евреям.
И вот после многочисленных исков на сотни миллиардов долларов от детей (которые уже достаточно повзрослели) со всего мира в международный суд с требованием к немецкому правительству, они, там, в правительстве, и решили, что выгоднее дать всем понемножку, но на том условии, что международный суд перестанет принимать заявления от отдельных граждан. И они договорились. Хотя он об этом
вообще ничего и не знал.
Ну что ж. Деньги так деньги. Они не только не помешают, но даже и помогут растить внуков более обеспеченными, чем сейчас. Как он ими распорядится, об этом он думает, но старается не вникать пока глубоко в суть вопроса, дабы этим не повлиять на сам факт выплаты. Надо подождать. В июле исполняется шестьдесят лет со дня освобождения его из оккупации.

Вот некоторые мысли, пришедшие ему в голову как-то в один из этих дней, или вечеров, когда он не писал о Наталии:

«Он думал о том, что прикосновение к её пальцам, это тот единственный раз, когда чувства его настолько были обнажены, что не забудет он об этом никогда».

«Ещё несколько раз он помнит себя в подобном этому состоянии».

Впервые это было тогда, когда он работал уже на обувной фабрике после окончания ремесленного училища. И ходил он там в танцевальный кружок. И там была девочка, в которую он влюбился. Она была стройная и с лёгкой танцевальной походкой. И ходила она так, как будто она хотела этим местом дотронуться до чего-то тайного. И, вместе с тем, на её прекрасном лице с большими глазами и маленьким ртом, ничего кроме ума не выражалось. И вот однажды на Пасху, кажется на репетиции, они все друг с другом целовались по поводу этого религиозного праздника. И она коснулась своими губами его губ. И это прикосновение его превратило во что-то неземное. Он перестал существовать.
Оставляя подробности, нужно тут сказать, что больше ему с ней целоваться не пришлось. Но любит он её до сих пор, как первую любовь, и первое прикосновение губами к губам женщины, если не считать, конечно, добрые, милые, ласковые губы матери, которые тоже, пусть не часто, но касались его лица.
Ещё он запомнил, как он за полярным кругом влюбился в одну прекрасную блондинку. Её звали Дианой. И в эту же ночь он был с ней шесть раз. Но, прежде всего, он поцеловал её почти при свидетелях, незаметно сжав легонько её грудь своей ладонью. И этот случай он не может забыть, как ощущение невероятного блаженства.
Ещё была у него любовь с одной художницей, которую он, выпив с ней и с её подругой достаточно много вина, однажды в кафе взял рукой под столом за ногу выше колена. И вот эта смелость и превратила сам его поступок в блаженство. И о нём он помнит везде. Нет ничего слаще, чем приближение к тому месту, где уже приближение невозможно. Сам такой момент дороже всего того, что происходит потом. Хоть и по силе оно, то, что происходит потом, если можно так сказать, сильнее.
Ещё был случай, когда одна студентка политехнического института на вечере в чьей-то квартире поставила перед собой цель охмурить в этот вечер его или его друга Володю Смирнова. И когда он танцевал с ней в полутёмной комнате у голландской печки, она, рассказывая ему ангельским голоском о том, какая у неё хорошая бабушка, так прижалась к его одному месту своим одним местом, что устоять перед этим было невозможно. И друг его в этот же вечер перед этим не устоял. И потом он стал её мужем. А потом их дочка, лет семи, рассказывала нашему герою, когда он встретил её как-то на улице вместе с мамой, что они папу выгнали. И выгнали они, конечно, его из его же квартиры. Хотя основанием для этого могли послужить только две вещи. Это его порядочность и её непорядочность. И эти две вещи были налицо.
Однажды у Ольги Борман, в которую он был безумно влюблён, он танцевал с одной циркачкой. Видимо, гимнасткой. И её тело было такое молодое и так налито натренированной плотью, что, обнимая её, он испытал невероятное чувство, сила которого сравнима лишь с силой чувств в том случае, о котором мы только что рассказали. Хотя к тому времени он уже был много лет профессиональным танцовщиком, и сам держал уже в своих руках во время танцев на сцене и на репетициях десятки и десятки молодых прекрасных, лёгких и танцевальных девушек и женщин. Но этот случай этой лёгкой, но прочной и молодой груди, прижавшейся к нему, когда он почувствовал себя властелином колец, он забыть, как ощущение, не может до сих пор. И он в любой момент может в своём воображении, да и не только в воображении, а и в осязании, и даже в обонянии, повторить его.
Однажды в морозный зимний день он вечером был на катке на центральной площади города. И провожал потом он одну девушку домой. Но не ту, которая ему нравилась, а ту, которая ему не нравилась. Но её он случайно в этот вечер провожал по необходимости, так как было уже поздно, и городской транспорт не ходил. И там он её целовал, и прижимался к ней, раскрыв и своё, и её пальто. И тут почувствовал он прилив её мягкого полноватого тела и её рук и ног, и груди, и щёк, и губ. И буквально задохнулся он во всём этом изобилии тепла и нежности. И хоть он с ней потом никогда больше не виделся, и она ему, как женщина и как образ, не нравилась, но ощущение этого блага и телесного наслаждения в преддверии акта, в данном случае не свершённого, осталось в нём навсегда, и попало в тот же ряд незабываемых ощущений, которые в нас уже становятся не ощущениями в прошедшем, а чем-то тем, что вместе с нами идёт по жизни, как, например, зрение, слух, обоняние, осязание. И это чувство память-нежность, что дополняет все остальные чувства, обогащая их.

Ещё был случай, когда сожаление о том, что полового акта не произошло, и, вместе с тем, благодарность за то, что он прервался насильственно на таком месте, где огорчение, соединяясь с преддверием счастья (да и не только с преддверием, а со счастьем), переполняет душу, и остаётся в ней до сих пор. И ему кажется, что в любой момент будет оно завершено, это счастье.
Они тогда собрались в квартире одной танцовщицы из их ансамбля случайно. Три парня хотели выпить по случаю выходного дня или какого-то советского праздника. Он этого уже не помнит. И встретили они трёх подруг. Одна из них была ему знакома. Она когда-то работала костюмершей в том коллективе, где он был танцовщиком. И они все вшестером пошли в её квартиру. И когда, уже достаточно хорошо они все подвыпили за их счёт, за счёт парней (а у них, у парней, для этого было всё уже закуплено), они все повеселели. Но это неважно. А важно то, что они все ещё тогда были молоды. И умели не планировать жизнь и поступки. И это прекрасно. И вот, когда они уже хорошо выпили, дело дошло до того, что он её положил на диван так, что ноги её торчали вверх, перекинувшись через боковую подушку старинного дивана с круглыми перилами. И он, став с наружной стороны дивана, поднял её ноги ещё выше. И она радостно согласилась на это. А сама она в это время была уже достаточно пьяна. И вот он стал снимать с неё трусики.
Время было дневное. И двое других парней с девушками тоже, видимо, в это время чем-то занимались. И тут он увидел прекрасную часть её женского тела, продолжавшую её не менее прекрасные ноги. И он стал, взявшись с обеих сторон за её бёдра, снимать с неё голубые трусики. И в это время в тишину блаженства и преддверия наслаждения более сильного, ворвался голос её как бы случайно вошедшей матери. И этот голос стал что-то говорить о том, что всё, мол, хватит выпивать, и пора расходиться по домам. И им, ему и ей, пришлось прервать столь сладостное состояние предстоящего акта, и разойтись, как говорят, как в море корабли. И ещё говорят: не солоно хлебавши.
И этот случай он помнит не только в ощущении, но и зрительно, как бы глядя со стороны. Особенно ту картину, где он видит, или почти видит то, к чему стремиться своим здоровым организмом со всей страстью его души. И стремится он к молодой, но уже для него как бы и не достаточно молодой, бывшей замужем некогда женщине. Не очень, видимо, красивой, чтобы пользоваться успехом у молодых парней из тех, каких ей бы хотелось иметь, пусть даже в фантазиях. И к таким относился и он. А тут родная мать не выдержала неприкрытости поступка и обнажённости чувств её дочери и этого на вид совсем молодого человека. И, позавидовав им, прервала их половую радость. Так как сама была уже в летах и не имела к тому времени, а может быть, и никогда не имела мужа.
Ещё он помнит случай с Наташей Кулешовой. С профессорской дочерью семнадцати лет отроду. Первокурсницей Государственного университета.
Когда она приехала к нему в пионерский лагерь, а он работал там в это время в качестве воспитателя в группе девочек старшеклассниц четырнадцати-пятнадцати лет. Так вот, во время дневного сна он с Наташей тоже лежал и отдыхал. А она в это время его любила больше, чем он её. И любила первой любовью. Так как была ещё невинной, но достаточно начитанной и развитой особой. Она была личностью. А ему в то время было уже тридцать три года.
И когда он только дотронулся до её трусиков этим предметом, он не смог сдержаться и закончил тут же... И этот акт вошёл для него наряду с другими актами в число случаев неповторимых ощущений величайшей радости, ради которой стоило родиться и жить.
Потом с нею, у неё дома, он ещё две ночи пытался лишить её невинности. Но у него ничего не вышло. Оказалось, что невинность её прочней, чем его опыт борьбы с нею. И его горячность не давала ему времени для победы. А потом он засыпал. И оба были по существу довольны. Так как она, видимо, по молодости больше хотела близости с ним не потому, что она её хотела, а потому, что он хотел этого. Хоть и не очень. Она для него надевала нижнюю ночную рубашечку, из-под которой наполовину была видна её невинность. Вдобавок эта рубашечка была, как бы расклешена, и подчёркивала её женственность. Превращая её и в ребёнка, которого обычно наряжают в такие коротенькие платьица влюблённые в свои чада матери. И, вместе с тем, эта рубашка превращала её и во взрослую, опытную в вопросах любви женщину.
И со своей женой он нередко получал незабываемое ощущение, когда, чтобы ещё хоть немного продлить сладчайшую муку, если уже не может сдержаться, и в то же время хочет продолжать её, эту муку; так вот, тогда он для того, чтобы сдержаться, заставлял себя неимоверным усилием воли вынимать его оттуда в тот момент, когда сделать это почти невозможно. И уж однажды он не смог вовремя вставить обратно. Он старался успеть вернуть его на старое место, но не успел. И это желание быть там, когда это больше чем необходимо, и невозможность сделать это потому, что не успеваешь, и оставило неизгладимый след в его душе. И он запомнил этот случай на всю жизнь, как, опять же, преддверие рая.

«Я боюсь не того, что она меня не полюбит. Я боюсь того, что она не поймёт, кого она не полюбила. А если она поймёт, кого она не полюбила, то это и не хуже чем то, когда бы она, не поняв, кого полюбила, полюбила».

Через страдание к радости. По Бетховену. А сейчас есть и то, и другое. Радость  -  это Эвачка. Страдание  -  это Наталия. О, Боже! За что мне такая нежданная награда! За что же радость мне? Спасибо тебе, Господи.
Может быть, ты распорядился так потому, что я, любя Наталию, помогал ей этим сохранить гармонию и в её душе. И она знает, что я её люблю. А гармония в её душе поможет Денису многое понять и подлинно покаяться, прежде всего, для себя и перед самим собою за то, что он натворил по отношению к себе, и поможет ему вернуться к детям, и этим вернуть их, детей, в полноценную семью. Но тогда, правда, он этим разобьёт вторую, неполноценную семью. И в чём виноват тот ребёнок, который в этом случае потеряет отца? Ребёнок не виноват. Но дети расплачиваются за ошибки родителей.
А если он и там не разорвёт окончательно отношений, то Наталия вряд ли согласиться на такой сомнительный вариант, когда сердцем он будет и там, и тут. И тогда остаётся только одно. Чтобы она полюбила его. Нашего героя. Но он обещал ей больше не смущать её своими чувствами к ней. И если Господь Бог и дальше будет так внимателен и добр к нему, как был до сих пор, то по нашим меркам он будет теперь довольно обеспеченным человеком, получающим максимальную для гражданских лиц пенсию. И ещё вдвое большую пенсию от немцев. Это уж не говоря о тех десяти тысячах евро, что ему выплатят единовременно в ближайшие дни. Если выплатят. И, прежде всего, он хочет купить машину, чтобы Наталья могла ездить с детьми к родителям и куда ей заблагорассудится. А права для вождения у неё есть. Потом он хочет видеть, что его любовь к ней и деньги, неожиданно появившиеся у них, никак не связаны между собой, кроме как в том смысле, что это тоже дар Божий, посланный ему, видимо, за страдания. Или за то, что мать его и отец были честными людьми, и сумели воспитать и его хорошим человеком, которому Бог дал добрую душу и талант сочинительства. И, может быть, Бог хотел, чтобы он прошёл весь этот путь, и отразил его в своей книге. А потом уже на этом произведении в чьей-нибудь душе произойдёт переосмысление собственного пути, которым обладатель этой души шёл до сих пор. И тем он, наш герой, поможет кому-нибудь не сбиться с пути верного, и не поддаться на соблазн.

Погода скверная. За окном мелкий бесконечный дождь. Туман и сыро. Да и он сам простужен. Всю ночь снились кошмары печатного свойства. Какие-то не то буквы, не то лица на маленьких фотографиях. И он, или кто-то другой, приклеивал их в определённом порядке на лист бумаги. Нос заложило так, что дышать было нечем. Кровь постоянно перерабатывала вирусы и, поступала в нос, буквально разрывая его на части. В горле происходило что-то такое, что ещё мгновение, и он не сможет дышать. Настолько в носу утончилось отверстие, через которое едва проходит воздух. Но кровь делала своё дело, не только борясь с вирусом, если он, вирус, причина его заболевания, но и наполняла его лёгкие кислородом. А он уже, кислород, поступал в мозг. И мозг, постоянно работая, рисовал ему, нашему герою, и его сердцу, образ Наталии, присутствие которой ежедневное и почти ежечасное в квартире оказывается достаточным для того, чтобы он чувствовал себя счастливым человеком настолько, насколько он чувствует потребность в этом, благодаря своему горячему сердцу и по-детски капризному и ненасытному желанию иметь то, что ему рисует его воображение. А оно постоянно, с бесконечными вариациями наслаждения, рисует ему близость с ней, овеянную и не меньшей лаской и с её стороны. И вот в этой взаимной воображаемой нежности, и не без помощи рук, он и пребывает с ней в такой близости, в которой не хватает только её самой. Наталии. Или близости с ней. И поэтому ему приходится периодически не спешить с движениями рук, чтобы подольше наслаждаться ею, Наталией, и её определёнными местами в определённом состоянии. И в определённом возбуждении. И тогда он начинает сочиться. Кто он, вы догадаетесь сами. И это сопровождается счастьем. И смоченная этой плазмой ладонь приобретает лёгкое скольжение, способное и удерживать его от состояния повышенной возбуждённости, и способное одновременно скорее и приятнее завершить процесс. И он шепчет тут сквозь сдерживаемые стоны слова признания, и слова благодарности за её молчаливую, искреннюю взаимность. Хочется кричать. Но даже шептать громко нельзя. Ведь за стеной спит она. А в других комнатах Глеб и Алиса. Не говоря уже о детях, которые, конечно не проснутся даже от его крика, если бы он и закричал. Они ведь совсем недавно уснули. А детский сон глубок. Да и он тоже спит обычно безмятежно вот уже на протяжении семидесяти с лишним лет. Это у него от чистой совести. Бывали и у него бессонницы. Но, как он понимает, не от страха и не от греховности, а оттого, что сердце переполнялось божественной энергией, которая искала выход. И теперь он понимает, что это было. Это была творческая энергия. Но тогда он ещё не умел улавливать момент и использовать её для написания больших произведений. В те годы он писал только исключительно короткие стихи. И исключительно в тех случаях, когда не писать не мог. А стоило только бурному потоку вдохновения войти в тихое русло, как он сразу же прекращал писать. Оттого в те годы у него и не было хоть сколько-нибудь продолжительных сочинений. Правда, стихи от этого получались достаточно лаконичными, ненавязчивыми и по сути гениальными, так как не содержали в себе ни одной хоть сколь нибудь случайной мысли. И состояли они всегда из вдохновения в самом поэтическом и с самом классическом смысле этого слова. Но он тогда ещё этого не знал. Как, например, у Пушкина в стихотворении «Бесы». «Мчатся тучи, вьются тучи…». И так далее.
Написано оно на одном дыхании.
Но когда он однажды по телевиденью увидел, как это стихотворение прочитал гениальный Битов, то он пришёл в ужас. Прочитал он его не в последнем варианте, а прочитал под джазовую музыку в живом исполнении по черновикам Пушкина, воспроизводя все варианты со всеми исправлениями. В общей сложности это длилось не менее получаса. И оказалось, что написано оно, это стихотворение, не на одном дыхании, а с большим трудом и совершенствуясь постепенно. И только потом было доведено до такого состояния, что кажется, что написано оно самим Господом Богом. А в черновиках он услышал такие примитивные словосочетания, что ему стало легче по-чёрному оттого, что оказывается и Пушкин не недосягаем. И у него, как и на солнце, есть пятна. Но очень скоро эта радость прошла. И наоборот, пришла мысль о том, что этот путь, когда сразу не удаётся, но, в конце концов, труд превращает банальность в шедевр, заставила его думать с ещё большим уважением о творце.
Гений  -  это терпение.

Они, видимо, оба взяли паузу. По крайней мере, ему хотелось, чтобы это было так. Её отношение к нему после последнего откровенного объяснения, в которое было включено и не только его чувство к ней, но и обнажились все те тайные мотивы по отношению к нему с её стороны, включая сюда и бытовые заботы, и постоянное переживание за детей, у которых, как она видела, не столь уж радужная перспектива; всё это ложится на их отношения таким грузом, что им, видимо, действительно на некоторое время лучше взять паузу.
И вот тут, оказывается, в её мысли о будущем её детей, врывается, и мы бы сказали, не совсем неожиданный врывается и такой аспект, как его любовь к ней. О своей любви к ней он признавался ей много раз на протяжении всех этих десяти лет. Но это всегда происходило в такой обстановке, когда все они находились где-нибудь за праздничным столом. И все понимали его это объяснение как застольный комплемент-шутку. По крайней мере, не в прямом смысле тех слов, что он произносил, они его понимали. И всё протекало в этом отношении спокойно. Без последствий. Но теперь всё поменялось. И чувство его вдобавок ещё возросло и приобрело такие параметры, когда душа его вынуждена не только не сдаваться, но и идти вперёд. И, это чувствуя, она, видимо, решила не делать никаких поспешных выводов. А время рассудит их. И приведёт, или не приведёт, к тому, что для него было бы завершением его жизненного пути на оптимистической ноте, когда можно будет в конце романа сказать, что они жили долго и счастливо, и умерли в один день и час. Но дети их, вернее, её дети, и дети его сына Дениса, тогда уже будут большими и самостоятельными людьми. Со своими радостями и огорчениями. Со своими трудностями и успехами. Со своими разочарованиями и очарованиями. И особенно он желал относительного, или абсолютного, счастья для Эвачки. А это возможно. Она может дать счастье спутнику, которого ей пошлёт Господь Бог. Нужно только, чтобы её мужем был такой человек, как он. Ведь с ним у неё и теперь много общего. Он её любит. Она любит его. Он ей старается делать приятное. А она в своих притязаниях никогда не переходит некоторую грань. И умеет контролировать свои желания, и корректировать их так, чтобы не делать ему больно. Она умеет дорожить дружбой. И дай Бог такого ей человека в будущем. Хотя таких, как правило, немного. И, как правило, они попадают в руки чаще недостойным их самих особам, чем наоборот, и страдают. Или уходят в себя, страдая за других, и ищут выход в творчестве, предполагая, что там бывает конечный результат, который и приведёт их к счастью. Но это не так. Счастье здесь, сейчас. И это он тоже понимает. Счастье в том, что ему хорошо оттого, что он делает всё, что может делать человек, чтобы близким и дорогим ему людям было по возможности легче. И ещё оно, счастье, в том, что оно обязательно будет. И он в это верит. И Наталия, чувствуя это, как ему кажется, тоже верит в него. И это их спасёт. Всех. Так думает он. И думает так постоянно. А теперь он ждёт, когда наступит июнь. Он ждёт компенсацию. И хочет прожить этот месяц так, как распорядится Бог. Не предпринимая никаких упреждающих действий для достижения цели. Цели быть с Наталией. И быть ею так же уважаемым, как теперь. И вдобавок ещё любимым. И он хочет видеть её успокоенной. И если ему удастся всё это, нет, не добиться всего этого, а заслужить это, то он будет уверен в том, что Бог открыл ещё ряд путей перед ним. И его произведения приобретут и популярность, и будут напечатаны, и их полюбит читатель. А вместе с тем, полюбят и его. И это будет той точкой, которая и называется судьбой. А тогда уже и умереть не страшно, выполнив всё, что можно было сделать в его случае. Да и умереть он хочет безболезненно, мгновенно и неожиданно. Чтобы он переходил, например, улицу, и в этот момент ему кольнуло сердце. И чтобы практически здоровым он покинул этот мир. И чтобы в гробу его лицо было и спокойным, и таким же думающим о чём-то хорошем, как и было лицо его отца, когда того хоронили на восемьдесят пятом году его жизни. А хоронили его в тот день, когда началась первая мировая война, но только на семьдесят один год позже.

Вот он сидит за компьютером и сочиняет свой роман. А там, за дверью, он всё утро слышит какой-то незнакомый мужской голос. Правда, он не совсем мужской. Такие голоса бывают и у женщин. Но об этом он теперь не думает. Он слышит мужской голос. Это даже, может быть, и голос Дениса. Но несколько пониженный в тоне. Как бы голос в чём-то виноватого человека. В комнату Наталии стучит периодически открывающаяся и закрывающаяся дверь. По времени, что показывает компьютер, он понимает: Наталия уже отправила Владика в школу, а Эвелину отвела в садик. А голос всё что-то спрашивает и сам что-то отвечает. Голоса Наталии не слышно. Она, видимо, разговаривает с этим мужчиной на тон ниже, чтобы не будить Алису и его, если они в своих комнатах ещё спят. Так, может быть, думает она. Но так ли это, он этого не знает. Потом волнение его по поводу происходящего, и по поводу голоса, доходит до той точки, когда он начинает о чём-то задумываться. И если это там Денис, который вчера вечером здесь был в гостях у детей, а Владик его по телефону неоднократно просил об этом, и радостно говорил дедушке, что скоро папа приедет, то это одно. Он говорил это не только дедушке, но и всем остальным, включая сюда и маму, и Эвелину, и других, кто попадался ему под руку. И говорил это с такими ликованием и с такой радостью, как будто бы только что объявили победу над Германией в Великой Отечественной войне, или только что приземлился Гагарин. Первый человек, побывавший в космосе. Но если Денис с утра в доме по другой причине, то, значит, он только что приехал, и он, видимо, вместе с Наташей куда-то поедет. А это не исключает начала какого-то примирения между ними. Между Наталией и Денисом. И эта мысль повергает его в такое уныние, что он просто на мгновение увидел всё вокруг себя бесперспективным и даже, да простит его за это Господь, и бессмысленным. И Владика, и себя, и евро, и всю его пожизненную пенсию он увидел мгновенно превратившихся в ноль. И если чего-нибудь ему в этот момент и хотелось, так это, не имея никакой надежды, как это с ним бывало и в прошлом, иметь ещё силы, чтобы бродить по земле с единственной целью. С целью страдать. И, может быть, если повезёт, отразить свои страдания в стихах, повернув их новыми гранями, эти страдания. Увидев свои муки по-иному, с высоты или падения прожитых им лет.
Не удержавшись, так как разговоры и движения в прихожей обещали ему, по опыту его слуховых ассоциаций, что разговаривающие сейчас уйдут, он встал из-за компьютера и, приоткрыв минимальную щёлочку в двери, увидел там, как Наталия сняла с вешалки в прихожей свою короткую шубку и надевает её на себя. А её в это время ждёт одетый уже молодой человек, выше её ростом, небольших в сравнении с ним, с дедушкой, лет, и как раз подходящий ей, как претендент на руку и сердце; и даже лицом напоминающий ему её тогдашнего некогда кавалера, которого он видел на днях на одной из её фотографий; что она показывала ему, когда они сидели вместе на её кровати. А рядом весело мешали им рассматривать эти фотографии Владик и Эвелина. И когда он касался несколько раз пальцев её руки (или рук, он этого уже не помнит, так как был в стоянии шока от счастья), то вот этот именно молодой человек, как ему показалось теперь, и есть тот, которого он видел там, на фотографии. И он уходит куда-то с ней. И тут он потерял всякую надежду на её любовь и в будущем. Ведь если она в такую рань уже договорилась идти куда-то, то это вполне может значить, что она с ним, с этим парнем, вскоре будет в близких отношениях. Или в близких отношениях к этому. И он ко всему своему горю почувствовал ещё и великую ревность. А она его в жизни посещала всего лишь, может быть, однажды. И об этом он уже писал в первом томе его эпопеи о Наталии. И тогда, как только они закрыли за собой дверь из большой прихожей в малую, он сразу вышел в прихожую со своей комнаты и направился в кухню, чтобы оттуда уже через окно ещё раз увидеть её с этим молодым человеком, что в одно мгновение перевернул его счастливую, неимоверно счастливую, как он понял в это мгновение, жизнь. И что же он тут увидел лихорадочным умерщвлённым взглядом?.. Это был не мужчина. Это была женщина в брюках и в куртке до пояса. Да, она напоминала собой парня. Особенно причёской прямых коротких волос. Но хоть он её и теперь не рассмотрел в лицо, он увидел её со спины. Но ему совершенно стало ясно, что это была женщина. А ясно стало ему это и потому, что походка её как нельзя лучше соответствовала походке женщины. И по туфлям на ногах, и по сумочке в руке, и по фигуре, особенно в её нижней части, далеко не мужской, он понял, что это женщина. И это была супруга Виктора, который до некоторых пор работал с Денисом. Только неизвестно, работает ли там сейчас сам Денис или только номинально числится. Или даже не числится. Так как само предприятие их переписано некогда по его же просьбе на Глеба и Алису. Тогда это ему нужно было в связи с переходом его на работу в учреждение при администрации президента.
И вот когда он понял, что это был не мужчина, он и тут не почувствовал большого облегчения. А наоборот. Он почувствовал, как хрупко его счастье. Как оно зависит от неизвестных ему сил. Или от дьявола. И как ещё далеко до того времени, когда он сможет, не дай Бог, успокоится и не ревновать её к каждому кусту. Хотя в душе он искренно желает ей счастья с тем, с кем она сможет быть счастливой. Но подразумевает он в этом случае больше себя, чем кого бы то ни было другого. И вот теперь он ещё и таким путём убедился, что это не только ему кажется, что он без неё не может жить, но это так и есть. И он уже не может представить её себе с кем бы то ни было другим, кроме как с самим собой. Ни с Денисом, ни с другим кем угодно, кому она отдала бы свои сердце и руку. Любой вариант он сочтёт ошибочным. И вдобавок, если всё будет так, как наметил он, он сможет и материально быть достаточно платёжеспособным, если так можно сказать. Ревность в нём не патологическая. И не плотская. Да и что говорить об этом словами. Вот когда, не дай Бог, свершится измена с её стороны, вот тогда он и опишет своё состояние. А теперь не о чем и говорить.
И тут стало ему намного легче, когда всё это, что он сейчас передумал, прочувствовал и увидел, он вписал в компьютер. И стал он жить с прежней надеждой на две вещи. На Наталию и евро. А остальное у него уже есть.

30 марта 2005 года. Утро. 8 часов 8 минут. Он болен. У него грипп. Состояние тяжёлое. Грипп пополз в горло. Вот-вот попадёт в лёгкие. Наталья ему вчера дала детские какие-то хорошие таблетки. Для профилактики.