Сага о Наталии. Часть вторая

История одного человечества.


Сага о Наталии.
часть вторая.


2016 г.

Собрание сочинений
в 99 томах. Том 22-ой.

Скоро 8-е марта. А с написанием романа он не успевает. Натальи в доме нет. Она утром, отведя Владика в школу, а Эвелину в детский сад, пошла по своим делам, связанным с её желанием, и с необходимостью, поступить куда-нибудь на работу.
А он решил сделать ей небольшой сюрприз. Он решил отмыть, очистить и отдраить все кастрюли, которые от постоянного употребления постепенно приобрели вид полевых котлов. Или вид посуды, которую используют туристы, не смотря на то, что в их посуде никто на костре не варил. Но тем не менее. И вот, отдраивая одну из алюминиевых кастрюль, он думал о том, что ему хочется сделать это для Наталии, хотя она, может быть, всего этого и не заметит. И, тем более, не догадается, если и заметит, что это сделал он для неё. Но и, во-вторых, он захотел сделать это для того, чтобы описать потом сам этот факт в своём романе. Получалось так, что он чистит кастрюли не столько для Наталии и не для самих кастрюль, сколько для романа. Чтобы в романе написать о том, что он чистил кастрюли для неё. Круг замыкался. И в остатке всё равно были Наталья и его чувства к ней.
Оттирая кастрюлю тряпкой с питьевой содой, он невольно задумался буквально ни о чём. А, следовательно, о вечном. Уж так был устроен его мозг, что когда ему не было о чём думать, то есть не было серьёзных забот, он обращался к вечности. И вот, думая о вечном, он почувствовал, что Наталья существует и там. И здесь, конечно, тоже. Хотя её сейчас тут не было. И там, где она сейчас, был с нею он. Хотя он понимал, что в реальном привычном смысле этого слова, его там нет. И, вообще, он подумал о том, что труд действительно создал человека. И он только сомневался в одном: от обезьяны ли произошёл этот самый человек. Но то, что монотонный и подневольный труд это сделал, он больше не сомневался. Ведь, думал он, такой труд освобождает мозг. И кровь приливает к голове во время физической нагрузки во много раз больше и обильнее. И поэтому ум человека работает в таком случае активнее и свободнее. И уводит он нас в нашем воображении туда, откуда мы родом. То есть во Вселенную. И вот, рассуждая так, он подумал, что, видимо, когда он освободится и вернётся к компьютеру и захочет всё это описать в своём романе, многое из того, что он думает теперь, бесследно затеряется в запасниках его памяти. И извлечь всё это оттуда будет довольно проблематично. Но и на этот счёт, он подумал, тоже не стоит особенно печадиться. Ведь в человеческой памяти так много информации, а в человеческой крови так много горячих струй и завихрений, что и не надо восстанавливать то, что уже ушло. Достаточно просто продолжить эту же безответственную работу. И он подумал тут ещё и о том, что вот он такой рассудительный и способный мыслить глобально, вместе с тем, зависит и от таких вещей, как голод, холод и вот это чувство, что оказывается сильнее остальных. Тут он имел в виду чувство любви. Вроде бы и неопределённое чувство. Но вместе с тем пронизывающее все явления мира собой. Странно, но он никак не может оттереть в одном месте кастрюли совсем незначительное пятнышко нагара. Потом  он понимает, что это место просто выщерблено, и никакого нагара там нет. И перестаёт его тереть тряпкой присыпанной питьевой содой. И всё-таки ему захотелось быстрее вернуться к компьютеру и записать в него всё то, что пришло ему в голову в эти минуты. Но кастрюль было несколько. А он ещё с детства, работая на серьёзных предприятиях на конвейерах, был приучен к тому, что нельзя оставлять какое бы то ни было дело, не завершив его окончательно. И в нём стали бороться два чувства. Одно  -
пойти и всё записать. Второе  - сперва завершить начатую им работу, а потом уже приступить к сочинительству. И он выбрал второе. Долго трудясь над кастрюлями, он понимал, что уже и речи не может быть о том, что ему потом удастся восстановить в памяти хотя бы половину того, что теперь он хочет вставить в свой роман. Он даже вспотел от работы. Но поленился снять с себя пиджак. А на нём был тёмно-коричневый кожаный пиджак, очень красивый, и сшитый из тиснёной с прекрасным рисунком натуральной кожи, подаренный ему когда-то его старшим братом Романом. А им приобретённый в Доме мод, где он тогда, его брат, работал грузчиком на протяжении уже не менее десяти лет после того, как вышел на пенсию в чине подполковника авиации.  И был там он на таком хорошем счету, что по всем вопросам сослуживцы обычно обращались только к нему. И он умел выполнить все просьбы и угодить всем. И вот одной из просьб была просьба к нему найти покупателя на этот замечательный пиджак, сшитый в ателье в одном экземпляре для того, чтобы один раз продемонстрировать его на показе мод сезона. Теперь же нужно было найти покупателя на него. А стоил пиджак немало. И Роман решил подарить его своему брату, который, а он это знал, давно мечтал о чём-нибудь подобном, так как очень любил поэзию Булата Окуджавы. А Булат всю жизнь проходил в кожаном пиджаке. И носил он его ещё тогда, когда кожаные куртки и близко не входили в моду, которая, кстати сказать, быстро потом и прошла.
И вот, не снимая этого пиджака, дедушка продолжал оттирать кастрюли, чтобы порадовать Наталию, даже если она этого и не заметит.
Наконец, помыв все кастрюли, он обратил своё внимание на то, что теперь они выглядят несколько особняком на фоне загрязнённых кухонных шкафчиков, табуреток и, вообще, всей кухни, включая сюда и ножки кухонного стола, и лицевую часть стиральной машины, что тоже была вся в мелких крапинах бордового цвета от морковки, которую Алиса нередко тёрла по утрам, чтобы приправлять ею фарш для блинчиков, что она и продавала на блошином рынке. Оттирая эти точки, он перешёл и на боковые стороны кухонного шкафчика и на стены под умывальником, где стояло большое мусорное ведро. И там он нашёл огромное количество пищевой грязи. А ведь ему казалось, что совсем недавно он приводил кухню в порядок. И так быстро всё изменилось. Но ему только казалось, что это было недавно. В самом же деле, это было достаточно давно. Прошло с того времени уже более двух месяцев. Это было тогда, когда Наталия собиралась переезжать сюда. А он думал, что прошло недели две не более. И это было потому, что он любил те периоды жизни, где время для него проходило стремительно. И это было безошибочным признаком того, что прожил он это время не зря. То есть делал что-то такое, что поглощало его настолько, что он совершенно не замечал бега времени. Да и вообще по природе своей он был деятельным человеком. Но человек устроен так, что он себя часто чувствует не комфортно. Видимо, в силу недостатков характера и он был таковым. И поэтому он больше любил активное одиночество, чем бурную деятельность в обществе сверстников. Правда, не всегда. В ранней молодости ему нравилось проявлять себя и в коллективе. Но потом это прошло. И прошло после того, как он неоднократно сильно обжигался на предательстве, зависти и других пороках человеческой натуры. И вот теперь, вытирая ножки табуреток и кухонного стола, он думал и об этом, и лишний раз напомнил себе, что когда он вернётся к компьютеру, то попробует из этих мыслей создать несколько страниц текста, который обязательно должен быть интересным для вдумчивого и чувствующего читателя. Так думал он.

Едва он успел помыть пол на кухне, рассуждая всё ещё на ту же тему, как услышал, что в первую прихожую кто-то вошёл. Он подумал, что это, видимо, Наталия. Так оно и оказалось. И тут, поздоровавшись с ним почти официально, она прошла к Владику и, оторвав его от мультиков, пригласила для выполнения
домашних заданий.
Сев к компьютеру, наш герой подумал ещё и о том, что её приветствие выглядит со стороны подчёркнуто официальным. Но он, конечно, знал, что это не так. За все эти годы, как он её узнал, она так и не привыкла общаться с ним проще. И обращалась к нему всегда с подчёркнутым уважением и с искренним чувством, как к личности. И такой же, конечно, личностью она являлась и сама. И вот эта двойственность их отношений не мешала ему, а даже помогала, её любить. Он её любил и как женщину, и как умного, воспитанного и одарённого от природы человека.
И, об этом думая, он тут же сел к компьютеру. И стал стучать по клавишам.
Что у него получилось, мы с вами сможем узнать только тогда, когда он напишет свой роман до конца, и издаст его массовым тиражом.
А теперь нам остаётся только одно: догадываться, как у него пойдут дела в этом
смысле.
Радовало его ещё и то, что текст его романа уже достиг 178-ой страницы. Ещё немного и будет половина труда. Правда, предстояло по его задумке ему ещё написать девять романов. Но это теперь его не волновало. Ведь он уже понял, что у него может получиться то, что он задумал. И, во-вторых, те романы никак не будут связаны с прекрасным весенним праздником, что наступал прямо ему на горло. А ему очень хотелось успеть закончить свой роман до начала торжества.

Он страшно не любил в любых книгах проходных страниц и случайных фраз и мыслей. И тут уже, сидя у компьютера и сочиняя, он параллельно думал и о том, что во Вселенной есть Наталия, голос которой он в это время слышал из соседней комнаты, и что она будет всегда. И если, идя по улице и проходя мимо какого-нибудь явления, подумать о ней, и сказать себе, что она есть, то человек, проходящий мимо, пусть ничего и не узнает, но, даже не зная, он как бы будет чувствовать, что Наталия есть и всегда будет. И эту мысль он тоже решил записать в свой роман. Но в это мгновение она, мысль его, никак не вязалась с той мыслью, которую он в этот момент излагал. И всё-таки он безо всяких усилий перешёл на новую мысль. И совсем не заботясь о правилах правописания, изложил её, эту мысль, и, перечитав весь абзац, понял, что она на удивление гармонично сочетается со всем тем, что он написал ранее. И это его несказанно обрадовало. И после всего, что с ним произошло, он вообще не стал особенно задумываться над тем, что он пишет, и где надо поставить точку, а где запятую. А где начать фразу с красной строки.
И вдруг ему захотелось написать что-то такое, что было бы важнее всего того, что он пишет о себе и о Наталии, и обо всём том, что его окружает теперь, или волновало по тому или иному поводу в прошлом. Что-то такое, что было бы самым главным из всего его опыта восприятия им мира и окружавшей его среды, в которую поставлен он был сущностями способными быть или не быть в вечности. И он нашёл объект, который оказался вне конкуренции со всем тем, что он мог только представить себе. И этим объектом оказался его отец. Существо не имеющее, как ему теперь стало ясно, ни пола, ни возраста. Существо, состоящее из одной правды. Не способное лгать ни себе, ни кому бы то ни было. Даже Иванушка дурачок в сравнении с ним менее наивен при всём своём практическом уме и народной смекалке. Сравниться с ним мог ну разве только в какой-то степени дон Кихот. И то не во всём. Во многом он, его отец, был даже бескорыстней рыцаря печального образа. Он был ходячей идеей, абсолютной правдой в чистом виде. Таких людей не бывает. И дети таких людей, как правило, не понимают своих отцов. Или понимают только то, что они недостижимы, эти их отцы, как вершина, к которой и не стоит даже пытаться приблизиться. На неё можно только любоваться, и наслаждаться ею и её высотой, и чистотой её снежной вершины.

«Конечно, никакие слова не поколеблют сегодня его сердце!»  -  Эту фразу он услышал в предутреннем сне, и стал тут же довольно резко спорить с говорящим. Говорящий был молодым мужчиной, лица которого он почти не увидел, так как тот опустил глаза вниз во время разговора с ним. Он, видимо, репетировал будущее выступление перед аудиторией. И это всё происходило в пионерском лагере, в мансарде большого барака, где обычно живут и отдыхают дети летом. Мужчина, произнесший эти слова, сидел за столом перед недооформленной стенной газетой. Напротив него стояла молодая гладко причёсанная женщина. Видимо, пионервожатая. А он, наверное, был старшим пионервожатым. И вот тут наш герой во сне довольно резко перебил говорящего и сказал сам: «Нет. Почему же. Есть тысячи и тысячи слов, которые тронут сегодня и не только белорусские сердца. Вы, видимо, оговорились. И, более того, я точно в этом уверен». И далее он подумал, что вот, например, его стихи. Разве они не трогают сердца. Женщина опустила взгляд. И было видно, что она тоже в этом вопросе на стороне дедушки. Разговор продолжился бы и далее, но дедушка почувствовал вдруг, что он очень хочет в туалет, и побежал по лестнице на третий этаж, хотя, казалось бы, дом ведь был дощатым и одноэтажным. Но во сне это сплошь и рядом бывает, когда герой мгновенно переносится с одного места в другое. И кинематографический монтаж  -  это отнюдь не изобретение режиссёров, а явление существовавшее всегда в сновидениях. И особенно по утрам, когда сон уже не так глубок, чтобы, проснувшись, не помнить ничего из ночных иллюзий. И вот там, забежав в одну из квартир, он больше почувствовал, чем увидел, какого-то очень популярного и очень талантливого артиста и эстрадного кумира, не из случайно имеющих некоторое время сценический успех, а из тех, кто на долгие годы задержался на сцене и трогает сердца миллионов.
Кумир миллионов склонился над детской колыбелью. А его супруга и коллега по сцене стояла рядом, только что накормив ребёнка грудью. Обстановка в комнате была более чем убогая. Тут были четыре старые железные кровати периода разгула индустриализации, которая пришла после того, как был устранён НЭП. По размерам и по конфигурации спинок этих кроватей было видно, что они не дореволюционные. Тут же на двух стульях сидели скромный молчаливый старичок и старушка. И грустили. Старичок не проявлял никакой активности. И наш герой во сне подумал, что вот она, обратная сторона медали. Никаких материальных благ. Никаких радостей быта. Одни тупые заботы о подрастающем поколении. А там, на сцене,
почти идеальный, но показной мир.
И здесь он вспомнил, что хочет писять, и побежал почему-то назад, в подвал дома, сообразив, что туалет находится там, в цокольном этаже, как это очень часто бывает в театрах и в других помещениях общественного назначения. А что в этой квартире тоже может быть туалет, ему и в голову не пришло. Так как набор обстановки, состоящий из четырёх убогих кроватей и двух табуреток, на которых сидели родители кумира, не предполагал того, что он увидит тут ванную, кухню и туалет.
По дороге в подвал он думал о том, что у него есть очень много стихов. И их он никак не доведёт до товарного вида. И не издаст их никак в виде отдельного сборника, состоящего из стихов разных периодов его жизни и разбитых по циклам, как он и мечтал об этом на протяжении всего отрезка его бытия, если так можно сказать по поводу его поэтической карьеры.
До туалета он не добежал. И тут он проснулся. И вспомнил, что стихи свои он уже давно довёл до того состояния, до которого ему хотелось их довести вот сейчас, во сне. И он,
после того как проснулся, почувствовал тревогу.
Проснулся он от детских голосов. И сразу подумал, что это Наталья, видимо, собирает в школу Владика и в садик Эвелину. И тут же он снова уснул. Но через некоторое время проснулся вторично и услыхал те же голоса, к которым прибавился ещё и голос Алисы. И он понял, что дети, видимо, не пошли сегодня в школу и в сад по причине вчерашнего разговора Наталии по телефону с кем-то, где ей сообщили, что завтра с трёх до семи часов ей нужно быть с детьми на киностудии для кинематографических проб. Правда, та женщина, что говорила с Наталией по телефону, объяснила ей, что больше можно рассчитывать на то, что сниматься пригласят только Эву. И это окончательно может
решить режиссёр.
И, видимо, Наталья и не стала сегодня отводить детей в сад и в школу по этой причине. И оставила их дома, чтобы потом без всякой спешки поехать на киностудию.
Ну что ж, подумал он. Как всё-таки хорошо, что можно утром просыпаться от голосов дорогих тебе существ. И из одной иллюзии переходить в другую. Может быть, и не более реальную, если иметь тут в виду то философское рассуждение, что этот мир всего лишь иллюзия. И даже не наша иллюзия, а какой-нибудь потусторонней субстанции, бестелесно плавающей в пустотах Вселенной.
И всё-таки как хорошо, что я наполнен такими ощущениями и могу сравнивать и противопоставлять и то, и это, подумал он.
И тут он пошёл в туалет.
Потом к нему в комнату вбежала Эвелина. Она искала кошку Пати. Но Пати не оказалась в его комнате. Потом Эвелина вернулась и испросила разрешение включить телевизор. Он разрешил, но попросил её не включать громко звук. Она согласилась. И в течение одной-двух минут искала передачу. Не найдя таковой, которая бы её заинтересовала, она выключила телевизор и выбежала из комнаты.
И здесь он вспомнил, что вчера вечером Денис привёз Владику модель знаменитого российского самолёта последней самой современной серии, не сравнимой по своим характеристикам ни с одной моделью, ни в одной стране мира, включая сюда и Соединённые Штаты Америки. И вечером он вместе с Владиком читал долго инструкцию этой модели, и пообещал ему, Владику, что будет с ним постепенно собирать из этих деталей весь самолёт. Но сам он понял, и объяснил это Владу, что на это уйдёт у них не один вечер, так как деталей было больше сотни, и каждую нужно правильно отделить от соответствующего блока, в котором она находится сейчас, и приклеить к другой детали специальным клеем, приданым всей конструкции. И после каждого склеивания нужно подождать, пока эти детали просохнут. А потом уже соответственно раскрасить всю модель, приданными ей в комплекте прочными и быстро сохнущими красками.
Папе Владика этим заниматься было некогда. Хотя поначалу он и пообещал, что поможет собрать модель сыну. Но времени у него свободного не было совсем.
И вот об этом обо всём наш герой и решил писать в своём романе о Наталии. Ведь, подумал он, нельзя считать мелочью недостойной описания то, чем живут самые близкие ему люди. И хоть он понимал, что описание таких сцен и таких рассуждений не сулит ему особой благодарности читателей, на которую он, на благодарность, самонадеянно рассчитывал, но всё-таки он и не хотел идеализировать обстановку, в которой он живёт, и создавать иллюзию того, что будто бы для него ничего не существует, кроме Наталии и его чувств к ней. Нет, конечно, он параллельно жил и обычной жизнью, со всеми её мелочами и заботами. Включая сюда и такие из них, как стирка носков, обрезание ногтей или почёсывание в паху. И не только в паху, когда там чешется. И он подумал, что и Одетта, и Одиллия, и Кармен, и даже сам Вильям Шекспир не обходились в быту без таких мелочей. Но это не мешало им всё-таки взлететь в своих порывах столь высоко, что отголоски их полёта остались в веках. Он же не рассчитывал в задуманных им романах на вечность. Но в лучшем случае он мечтал о том, что серия его книг из десяти томов когда-нибудь будет пылиться на полке собирателя старинной литературы, как образец довольно банальной и в чём-то даже наивной прозы, не претендующей на философскую самостоятельность. Нет, он хотел задержаться там, на полке любителя старины как образец дилетантской прозы с оттенком рассуждений доморощенного философа по существу безграмотного, или почти безграмотного человека. Но всё же наделённого качеством способным помочь ему быть творцом.
И тут он подумал, что если бы он сейчас перенёс на бумагу вот эти свои сомнительные рассуждения, что прозвучали в его мозгу, то любой маломальский знаток русской речи раскритиковал бы его так, что от него и камня на камне не осталось бы, как от писателя.
И тут он не стал больше излагать свои
мысли на бумаге, а встал и пошёл на кухню.
А на кухне в это время не было никого. Но в воздухе стоял аромат выкуренной только что сигареты. И он почувствовал, что ему приятно ощущать этот растворившийся дымок, как фантазию, выраженную в явном и приятном ему ощущении запаха душистого табака высшего качества.
Жаль только, подумал он, что это со временем может трагически отразиться на её здоровье. Он имел в виду тут то, что Наталья давно курит. И курит много. Ведь у него уже был опыт подобного свойства. Когда он в зрелом возрасте познакомился с прекрасным молодым существом, и увидел его, это существо, в развитии, в цветении и в увядании; и увидел мучительную смерть этого существа, посланную ему роком, может быть, не за грехи её самой, но за грехи её предков. А к ним, к грехам, он относил и курение.
Но дымок щекотал ему ноздри. И ему было приятно оттого, что дымок этот был недавно в её груди. И, вдыхая его, он как бы побывал там, в ней. И его обрадовал придуманный им тут же образ. И он решил вписать его в свою книгу, если не забудет. Вот он: «Он вдыхал её в себя, как дымок от сигареты».
Невыносимо хорошо ему стало тогда, когда он поговорил с Наталией. Разговор длился меньше минуты. Но за это время она успела изложить суть того, о чём она хотела поведать ему и, резко встав и повернувшись, пошла от него к детям.
Но этот поворот и это резкое вставание, и энергичный быстрый уход, когда он её провожал взглядом, вызвал в нём такой прилив сексуальной энергии, что он с трудом удержался, чтобы не броситься за нею вслед и, догнав её, не заключить в свои объятия и, расцеловав страстно в губы, тут же, при детях, не начать раздевать её, не сдерживая себя больше ни в чём. Такова была сила притяжения, исходящая от неё. И он подумал: «Охладеть к такой женщине, или изменить ей, когда она к тебе расположена и даже влюблена по-своему в тебя, для этого надо быть или полным дураком, или неисправимым извращенцем». Каким, как он теперь понимал, и был его сын со всем комплектом отрицательных черт его натуры, делающих человека не совершенным существом настолько, что его даже трудно сравнить с каким-нибудь другим животным, живущим на земле.
Себя он знал. По крайней мере, имел некоторый жизненный опыт, который и давал ему право думать о себе определённым образом. И этот опыт подсказывал ему, что он не кривит душой и не преувеличивает своих заслуг. Понимая притом, что он не молод. Но это больше внешняя сторона вопроса, нежели сама суть его. А там, глубже, он моложе многих молодых хотя бы потому, что молодым он уже был, а они ещё не были стариками. И эта далеко не бесспорная истина ему самому понравилась. Хотя он понимал и то, что, может быть, кроме противоречивости в ней, в этой мысли, ничего ценного и нет. Но даже противоречивость в рассуждении о предмете, о котором шла здесь речь, ему казалась ценной. Да и вообще многое ему казалось теперь трепетным и прекрасным. И это, как понимал он, не случайная влюблённость, вызванная нагрянувшей весной, а зов сердца и большая и настоящая любовь. Хотя роду своему он уже и так не даст прекратиться, подумал он. Ведь он продлил его достаточно прочно. И в этом смысле у него не могло быть тревоги. Но его звала стихия страсти, разлитая в небесах, в которую с некоторых пор стремился и он сам. Вечность звала его к себе через поэзию. И вот, пройдя должный путь в ней, он почувствовал теперь потребность двигаться дальше. Но с помощью прозы. И случай предоставил ему такую возможность, вернув Наталию с внуками к нему, и отняв в достаточной мере у него, и у них, уже довольно потрёпанного жизненными обстоятельствами сына, мужа и отца, заставив последнего опомниться не по собственной воле, а по воле случая, или судьбы, которую он заслужил.
Ему же, дедушке, провидение дало возможность идти дальше путём начертанным ему свыше. И он не замедлил по нему пойти. И стал делать всё, что нужно было делать, с
нарастающей энергией.

До праздника 8-е Марта остаётся четыре дня. И придётся торопиться и дописать роман в срок, подумал он. Но для этого нужно было знать, о чём писать. Но и тут он не видел большой трудности, так как понимал, что он умеет излагать мысли, а они у него просто есть. Но есть ещё одно препятствие  -  это время, которое он терял каждый день, общаясь с внуками и Наталией. А она иногда обращалась к нему не столько с просьбами что-нибудь сделать, а для того, чтобы за чашкой кофе поговорить с ним на тему её душевных переживаний, связанных с не порванными до конца нитями между нею и его сыном, отцом его внуков.
Она вела себя так, что с одной стороны не давала ему покоя, своему мужу и его сыну, вторгаясь в его новую как бы семейную жизнь, а с другой стороны не давала покоя и себе, довольно часто разговаривая с ним, теперь уже с отцом её мужа, на разные темы. А с мужем ругаясь по телефону на одну только тему, на тему любви-ненависти. И после таких разговоров, расстроившись, она чувствовала потребность излить кому-нибудь душу. И выбирала для этой цели своего свёкра. Ранее, видимо, на эти темы она откровенничала с бывшей своей соседкой по квартире, там, где жила до того, как переехала жить сюда.
Ну что ж. Она его любила. И поэтому прощала ему многое. Стараясь не замечать, насколько он был порочен. А он пытался вести себя так, как будто между ними сохраняется мир и любовь после всех его лжей и измен.

Беседа между свёкром и снохой продолжалась минут тридцать. Всё это время на кухню вбегали дети. То Владик, то Эвелина. А то и оба одновременно с просьбами, предложениями и сообщениями на тот или иной счёт. Они же в это время, распивая кофе, беседовали откровенно на не совсем дозволенные темы. А порою и на недозволенные совсем. И со стороны можно было подумать, что это какой-то кинематографический монтаж. Так как, как будто бы и неуместно соединять в одно два этих действия, общение с малолетними детьми и разговор столь откровенный, но, вместе с тем, ничуть не грязный и совершенно искренний. Кроме того, у них хватало ума и такта останавливать себя в нужный момент, и не произносить недозволенного при детях. Или заменять во фразах слова, облекая мысль в такую форму, что дети даже не подозревали, сколь откровенный разговор идёт между их дедушкой и их матерью. А они в это время касались такого, что не назвать это с его стороны объяснением в любви, а с её допущением этого объяснения, было невозможно.
Беседа такая несколько облегчала ей душу. Или, по крайней мере, так ему казалось. Что же было у неё в душе в самом деле, он до конца знать не мог. Но искренне надеялся, что ей стало легче. Ему же от её внутренних переживаний было ещё больнее, чем прежде. Так как любить человека глубоко чувствующего, а значит, и переживающего, хочется всё больше и больше. И не только хочется.
Получался замкнутый круг. Она к нему тянулась потому, что ей нужно было искать облегчение. А он к ней всё больше и больше был близок оттого, что она нуждалась в нём так же, как и он нуждался в ней. Но он не видел никакой катастрофы и в том, что их отношения могут не перерасти во что-то большее. И всё равно он будет счастлив. Ведь была же между ними эта близость на протяжении уже всего того времени, как она с детьми поселилась здесь.
В изящной форме он ей предложил, как лекарство для излечения от страданий, изменить ему, своему мужу, с ним. Но сделать это только в том случае, если потребность в таком, не в измене, а потребность быть близкой к нему, будет такова, что не останется ни тени сомнения в том, что они оба поступают правильно. В общем, он ей предложил полюбить его. И объяснил ей на этот счёт своё виденье поступка, как поступка правильного. Не говоря уже о том, что поступок такой, как ему казалось, ещё не был описан ни разу в литературе. А, думая о Наталии, он никогда не отделял свои мысли и свои чувства от творчества. Всё, что было для него серьёзно, было обязательно связано с литературой. Нет, не то чтобы он любил литературу больше всего на свете. Отнюдь. Но просто жизнь его, и всё, что в ней происходило, не будучи отражённым в литературе, казалось ему не реальностью, а всего лишь фантазией, воображением ума и только. Но вписанное в строки оно обретало реальность.
Чтобы писать свой роман далее, он постарался не думать постоянно о Наталии, и направил свой взгляд в прошлое. В то время, когда он был ещё молодым. И вспомнил он, что в любви ему тогда чаще не везло, чем наоборот. Нет, он влюблялся, конечно. И нередко. И страстно. И нежно. И беззаветно. И безответно. И навсегда. Но в итоге любовь его рассыпалась. Растворялась и приносила ему одни лишь огорчения, страдания и уныние.
Он тогда ещё не знал, что существуют педерасты, онанисты, трансвеститы, гермафродиты и другие породы людей. И одна из пород, это нормальные люди с традиционной ориентацией, так называемые мужчины и женщины. Себя он относил к полноценным мужчинам. Но, в самом деле, не был таковым. Полноценным мужчиной, особенно в то время, считался человек несколько грубоватый, порой примитивный и, конечно же, не слюнтяй. Но по существу не способный ни любить, ни влюбиться. А только много работающий самец. Тогда это считалось правильным. Считалось, что человек, выполняющий свои супружеские обязанности, и есть человек. Он же был совсем не таким. Нет, конечно, и он хорошо работал, и немало зарабатывал по тем временам. Но он, во-первых, имел чувства, способные погружать его в бездны любовных переживаний, и, во-вторых, не умел и не хотел их скрывать. Более того, он и не знал, как это делать. Он совершенно не был подготовлен к традиционному поведению мужчины по отношению к женщине. И сначала нравящийся предмету своего обожания, он постепенно разочаровывал его тем, что не имел привычного набора поступков, общаясь с её подругами, с её родителями и так далее. И часто являлся причиной того или иного конфликта, так как был всегда откровенен, и вслух выражал своё отношение к тому или иному предмету, или поступку того или иного человека. За столом, к примеру, когда ему предлагали произнести тост, он мог включить в него и то, о чём все в этот вечер говорили между собой шёпотом, и никто ни от кого не скрывал этой темы, но то же самое, произнесённое им вслух, вызывало почему-то такую реакцию, как будто он сказал что-то оскорбительное для них, для всей этой честной компании. А оскорбительным для них было то, что он чище их в нравственном отношении, и не хочет, да и не может, лгать и притворяться в общении с теми, кого он считает нормальными людьми. Многие же из его знакомых жили сразу несколькими жизнями. Одной для жены, другой для тёщи, третьей для сослуживцев, и по существу ни одной для себя. Потому что в таком случае жизнь превращается в сплошной самоконтроль. И по-своему, конечно, это правильно. Это даже некий творческий процесс, со всеми его сложностями и способностью развивать в человеке всевозможные качества. Такие, например, как ловкость, живость ума, изворотливость и даже трудолюбие, и любовь к ближнему. Но он был во многом не такой. И как он потом, чрез годы, понял, был он не такой, прежде всего потому, что не такими были его родители. Не было в них двух жизней. Всё, что отец его говорил на работе, всё это он повторял и дома, и на улице, и где угодно. Мать же его считала своего мужа и его отца честным дураком. И нередко иронизировала по этому поводу. Хотя и сама она ни разу в жизни не покривила душой. По крайней мере, он в ней не замечал этого никогда. Хотя, конечно, иногда она была дипломатичней своего мужа, когда видела перед собой человека опасного для её детей, особенно во время войны. Да и позже. Послевоенное время было не менее опасным в этом смысле. И любое время, как думал теперь он, тоже несёт в себе постоянную угрозу. Времена, как сказал один замечательный поэт, не выбирают. В них живут и умирают. Это сказал Александр Межиров. Ныне живущий в Америке, в Питсбурге, в каком-то приюте для эмигрантов. Вот так в одиночестве на чужбине доживает свой век подлинный большой, если не сказать больше, русский поэт. А его он очень любил. И любит, конечно, и теперь.
Сейчас же он, наконец, понял, что, как человек, он не относится ни к педофилам, ни  ещё к какой-нибудь группе социально ориентированной на те или иные отклонения в сравнении с остальными особями человеческого общества. Он понял, что по сексуальной ориентации он поэт. И уже тогда, когда он ещё и не писал стихов, и не подозревал даже, что в нём есть хоть толика таланта, уже тогда он был поэтом. И это вот, поэтическое восприятие жизни им, и не нравилось многим. И в том числе девушкам, с которыми он иногда сближался. Даже если предметом его внимания была подруга, к которой он не питал глубоких чувств, то всё равно, проходило небольшое время и она становилась недовольна им потому лишь, что он не исполнял принятых в обществе условностей поведения так кропотливо и постоянно, как это делают другие. Когда же их пути расходились, он страдал ещё больше и потому, что уже привык к ней и даже полюбил. Иначе он не умел. Не умел он сближаться с женщиной не любя. Уважение к ней, как к личности, вызывало уважение к нему и с её стороны. И всё-таки они вскоре расставались.
И вот теперь, когда он опять подумал о Наталии, он, конечно, понимал, что в чём-то он изменился. Ведь возраст их так разнился, что вроде бы опыт его должен был научить его чему-нибудь. И в частности научить его учитывать что-то важное в общении с женщиной. Ведь ей сейчас только двадцать семь, а ему семьдесят два. Она моложе его на сорок пять лет. И, если взять за начало время его полового созревания (а с ним это произошло, когда ему было пятнадцать лет), то он ей в половом отношении, и в отношении возможного зачатия и рождения детей, был прадедушкой. То есть, мог бы к сегодняшнему дню иметь правнучку такого возраста, какою была она, Наталия. Эта мысль его и насмешила, и обрадовала. У него была живая внучка и её мама, которая могла бы быть ему правнучкой. Получалось, что Эва по возрасту могла бы быть мамой своей мамы, если бы он с Эвай встретился тогда, когда она была бы уже зрелой в половом отношении. В действительности же она была его внучкой.
И тут он понял, что в чём-то он в своих рассуждениях запутался. Хотя и понимал, что ни в чём он и не запутался, а просто это рассуждение не вызовет энтузиазма у его будущих читателей, так как оно довольно сложное по сути и не совсем простое по форме. И больше оно относится к задачкам из занимательной математики, чем к действительности привычной для большинства людей. Такая математика была очень популярна во времена его молодости. Тогда ещё телевиденье не было таким тупым, или ещё вообще тогда его не было.
Ну что ж, подумал он, хотелось отвлечься от непосредственного описания того, что происходит с ним сейчас, а мысль всё равно постоянно возвращает его к Наталии. Вот и теперь, говоря о прошлом, разговор сводится, по сути, к тому, как к этому прошлому относится Наталия. Любовный роман с внучкой, даже по теперешним временам, подразумевает какую-то патологию в том случае, если внучка продаёт себя за деньги деду, и не за малые деньги, и деду не по крови, а по возрасту. Но роман с возможной правнучкой и не за деньги, это уже предел.
В его случае нет никакой правнучки. Хотя она могла бы и появиться, если бы он сблизился с Наталией, и они бы решили иметь ребёнка. Но и в этом случае этот ребёнок стал бы одновременно и братиком или сестричкой Эвелине и Владику, и, значит, внуком или внучкой нашего героя. Получалось, что с Наталией он не может иметь даже полноценных сына или дочь. Да и сын этот был бы Эвелине и Владику не только братом, но и дядей. Как и второй его сын Глеб. Или тётей, если бы родилась девочка, как его дочь Алиса.
Смешная получается ситуация, подумал он. Стоит ему только влюбиться, как тут же рушатся все привычные устои вокруг него и в нём самом. Но эта мысль его и обрадовала. Так как он больше всего на свете не любил застоя. Наталию он полюбил, прежде всего за то, что видел в ней человека с внутренним беспокойством, человека всегда ищущего выход силам присутствовавшим в её душе. А потом уже и за то, что она из себя представляла, как принято говорить, и по внешним параметрам.
Было над чем задуматься после таких рассуждений. Но он был сейчас просто влюблён. А все трудности в такие минуты у него отходили обычно на задний план. И как будто бы их и не существовало вообще. А, в самом деле, из подобных страстей и складывалась вся его жизнь. И запас страданий, если так можно сказать, отложился в нём, и в его характере, благотворной силой. И притягивал к нему вдумчивых и умеющих сопереживать и переживать чужие чувства и страсти женщин. И это происходило с ним не однажды. Но, будучи уже людьми имеющими семьи и обязанности перед ними, они, те женщины, и он, сближались только до такой степени, при которой есть ещё пути отступления. И, как правило, вовремя останавливались, и не давали чувствам зайти слишком далеко, а оставляли друг друга, расставаясь друзьями, которым будет потом о чём вспоминать в старости и, покидая этот мир и милых в нём им людей, чтобы встретиться с ними там уже, где-то на небесах. И вспомнить всё то, что произошло с ними тут, на этой грешной земле.

Сегодня 5-е марта. Сейчас около двух часов дня. Он смотрит в окно на блестящий снег под лучами не по времени яркого солнца. Он видит там идущую Наталью. И вслед за ней по снежной целине плётётся ещё одно милое ему существо. Это Эвачка. Они идут, торопясь куда-то. И вдруг Наталья останавливается и достаёт из сумки спутниковый телефон. И тут же он слышит звонок домашнего телефона. Подходит к нему. Снимает трубку. Это звонит она и спрашивает, не пришёл ли уже Владик со школы. Он отвечает, что нет, ещё не приходил. Она благодарит его и отключает связь. В течение последних пяти минут она уже два раза звонила по тому же поводу. В руке у неё какой-то вытянутый узкий кулёк. Видимо, цветы. Потом, когда она вместе с Эвай и Владиком пришли домой через некоторое время, он увидел, что в кульке у неё один голубой тюльпан. Это подарок учительнице по случаю женского праздника. Дома они берут ещё коробку конфет и идут в школу. Владик предлагает подарить цветок учительнице не теперь, а потом, непосредственно 8-го числа. Но Наталья отвечает ему, что тогда в школе никого не будет и, вообще, за эти дни цветок завянет. Владик соглашается, и они уходят в школу.

Незадолго до этого момента приходил дедушкин брат Роман и тоже принёс подарки его детям и внукам по случаю праздника 8 Марта. Надолго он не задержался, так как очень торопился. И сказав, что он пришёл, пока там, дома, спит его больная жена Зинаида (а у неё не в порядке позвоночник, и она часто вынуждена терпеть сильные боли, и плохо спит по ночам), тут же попрощался и ушёл. А он любит всем своим родным на все праздники и дни рождения делать подарки. Сам он их уже ни от кого не ждёт. Так в прошлом сложилось, что он имел прежде возможность делать менее преуспевающим родным подарки. И делал это он всегда только в виде даров и не иначе. И это было вдвойне приятно. И никогда не выглядело как меценатство или, что ещё хуже, как материальная помощь более бедным родственникам, что, как правило, оскорбляет человеческое достоинство, и задевает тонкие струны души. Никому не хочется думать о себе так, будто он менее деятелен и менее способен от природы, чем даже самый близкий и любимый им человек. По сути своей человек любит больше всего себя. И поэтому часто готов снять с себя последнюю рубаху и отдать ближнему, лишь бы не признать того, что он беднее. Любить слабого гораздо легче. А любить сильного, или более способного, нечеловечески трудно. Но дядя Рома, как звали его все, включая и дедушкиных внуков, это умел делать. Он был по-своему редким и удивительным человеком. И в глазах его брата, героя нашего повествования, он таким оставался всегда. Даже тогда, когда они по какому-нибудь поводу ссорились, это не мешало ему любить и уважать в своём брате те неимоверно трудноисполнимые, если можно так сказать, жизненные принципы, которые он не нарушал никогда. Хотя в некотором смысле он был, как сказали бы теперь, секс символом своего поколения. Когда-то он был ловеласом ещё более преуспевающим, чем сын нашего героя, Денис.

Но это было в прошлом. Теперь же он для своей жены был преданным другом и заботливой нянькой, и поваром, и сиделкой, и многим другим, включая сюда и гадалку и, как теперь говорят, был и домашним психологом.
Она же, его жена, была старше его на пять лет. И в отличие от него успела во время второй мировой войны побывать уже в роли диверсантки, которую забрасывали с парашютом в тыл к немцам, на оккупированную ими территорию нашей страны с целью подрыва железнодорожных эшелонов. И это было в то время, когда ей ещё не исполнилось и четырнадцати лет. И она несколько раз успешно прыгала с парашютом и с взрывчаткой в тыл врага. А потом, по тылам, возвращалась в Москву, переходя линию фронта ночью. У неё даже есть орден боевого Красного знамени и несколько медалей. В том числе и «За отвагу» и «За оборону Москвы». И, конечно же, медаль «За Победу над Германией в Великой
Отечественной войне 1941 – 1945 г. г.».
Он же, брат Романа, главный герой нашего повествования, за последние годы довольно прочно испортил с ней, с женой Романа, отношения. И произошло это по поводу различия взглядов на его дочь Алису. Зине она казалась лентяйкой и бездельницей. А ему человеком, который всё отдаст ближнему, и всё сделает для того, кому трудно и кто нуждается в это время в помощи. В ней была натура общественного деятеля. В общем, она была бардом. Хоть сама и не писала авторских песен. Но песни других авторов, её друзей, она исполняла и с душой, и с талантом. По крайней мере, так казалось её отцу. И на фестивалях, на которые она его иногда приглашала тоже, он отмечал, что она пела лучше других. Но жюри, как правило, имело несколько другую точку зрения на этот счёт. Он же даже в жюри не видел исполнителей лучше его дочери. А те внешние шаблоны пения, которые брались членами жюри за образцы, он не только не признавал, но и считал их порочными и рассчитанными на усреднённый рынок, существующий только с одной целью: продать как можно больше дисков с этими песнями, а не развить, и даже завить, если так можно сказать, музыкальный вкус потребителя этой, с позволенья сказать, продукции. Хотя это всё, что заполняет мировую эстраду, как он считает, никакого отношения к музыке не имеет. За редчайшими исключениями, конечно. Тут он имел в виду те случаи, когда вдруг в мировую эстраду врывался настоящий талант, который тут же немедленно и отвергался так называемым форматом, специально придуманным лицемерными продюсерами. А по сути своей, формат  -  это усреднённая бездарность. Воинствующая посредственность, а не просто бездарность. И этот минимальный набор звуков и выдаётся за музыку. А подлинная музыка, при всём своём неоценимом значении для людей, задвинута куда-то на задворки оперных театров, и в лучшем случае на сцены второразрядных концертных залов мира. Или вообще отброшена в бродячие кочующие оркестры, на которые не приходит ни телевиденье, ни пресса. Так как с настоящей музыкой не продашь столько жвачек, как с музыкальной жвачкой мировой поп и рок музыки.
Так думал он, незаметно для себя перейдя на эту тему, когда смотрел в окно на залитый весенним ярким солнцем истинно весенний пейзаж, по которому шли Наталия с Эвачкой в сторону школы.

А назавтра, почти ночью, в двенадцать часов, он услышал телефонный разговор Наталии со своим мужем и его сыном Денисом. Он позвонил ей очень поздно. Но за два часа до этого он приходил сюда и подарил Эве настольную лампу-ночник, выполненную в форме сердца из красного пластика. Очень красивую лампу, как нельзя лучше соответствующую моменту, то есть дню женщин, к которым он относил, конечно, и свою дочь четырёх с половиной лет отроду. Но Наталии тогда дома ещё не было.
И вот теперь дедушка услышал её резкий разговор с Денисом по телефону, из которого он понял, что Денис упрекает её за то, что она не хочет помогать ему выйти из трудного (а как дедушка считал, из безвыходного) положения, связанного с его огромным по их масштабам долгом, и, вообще, с его полным крахом и в бизнесе, и в жизни. А, прежде всего, в её, этой жизни моральном аспекте, где он дошёл до того за эти годы, что теперь уже подходил под характеристику, когда уместно сказать об этом словами бывшего председателя жилищного кооператива в доме, где он, дедушка, тогда ещё жил с малолетними детьми и своей женой и матерью его детей, Ларисой. И Денис тогда был его любимым ребёнком. Самым любимым. Так будет сказать правильней. Так вот, тот председатель кооператива, алкоголик и великий прохиндей (а с его малолетним сыном дружил Денис) любил повторять следующую фразу: «****ец подкрался незаметно, хоть виден был издалека». Говорил он это по поводу своего пьянства, превратившего его в законченного алкоголика. Но он был с чувством юмора и умел посмотреть и на себя с достаточной долей иронии.
Денис же теперь ещё только догадывался, что с ним произошло что-то такое же, а может, и пострашней того, что произошло тогда с отцом его друга детства. Но он никак не хотел посмотреть правде в глаза. За многие годы он так привык преуспевать, включая сюда и своё беспечное детство, что никак не мог перестроиться и понять, что ему теперь надо или не жить, или жить, как нормальные люди живут. То есть просто трудиться и не ждать больше ничего хорошего для себя. Таким образом искупая свои прошлые и настоящие грехи. Он же хотел, чтобы Наталия ему в этой обстановке помогала вылезть из ямы, в которую он попал, хотя сама она, благодаря его стараниям, находилась в более незаслуженной ею, да что там более, совсем в не заслуженной ею яме, в которую запихал он её с детьми ради своей разгульной и развратной жизни преуспевающего красавчика, каким, по мнению его отца, он и не являлся по сути. Но он искренно верил в свою звезду. Не зря же он залез в долг, взяв деньги у порядочного предпринимателя, который верил ему на протяжении целого ряда лет. И дал ему деньги только под честное слово.

Тут я ещё могу предположить, так подумал теперь его отец, что есть предприниматели, дающие деньги под честное слово. Но как брать деньги под честное слово, когда оно, слово это, не является честным. Ведь оно не подкреплено никаким имущественным залогом. И вот этого он, его отец, не мог простить своему сыну. И поэтому был настроен против него до такой степени, что порою даже не сочувствовал ему. И даже зов крови в данном случае в нём притупился, если не умер совсем. А Наталия и внуки стали для него настолько близки, что он переживал за них больше, чем за сына. И в душе хотел, чтобы Денис не был его сыном. Но это чувство давало ему некоторое облегчение и не более. Оно притупляло в нём непомерную боль и ужас, который наползал на него по ночам, когда он позволял себе задуматься над тем, к чему, в конце концов, может привести ситуация, в которой все они так или иначе повязаны одной верёвочкой, как выражались некогда по поводу арестантов, идущих в Сибирь по этапу. Этап забыт. А поговорка осталась.

Так вот, вчера ночью он услышал разговор его сына с Натальей. И отвечала она ему настолько резко, и с применением многократным одного очень веского нецензурного слова женского рода. Но оно, это слово, в этом случае как нельзя лучше подходило именно Денису. Бесстыдство его по поводу помощи с её стороны ему в его трудностях, когда она по существу осталась с двумя малолетними детьми и без кормильца, поразило даже его отца. Но и дало ему понимание того, что, наконец-то и он, Денис, видимо, понял, в какой глубокой жопе оказался он благодаря своей уверенности в том, что он что-нибудь придумает и выйдет из этого трудного положения. Под «придумает» как всегда он предполагал ложь, хотя сам этого, может быть, и не понимал до конца. Конечно, он был талантливым и деятельным человеком. И способным особенно к практической деятельности, и не ленивым, а, можно даже сказать, тружеником. Но авантюризм и почти картёжный азарт, доведенный до крайности,  завели его туда, куда не могли не завести.
Ему же, отцу, жалко было сына. Но нужно было спасать внуков и Наталию. И он настоятельно советовал ей, когда она с ним общалась по этому поводу (а она это делала постоянно) резать, то есть разрывать с ним, и никогда больше не иметь со своим бывшим мужем деловых отношений. Ведь в прошлом он и развратничал под предлогом того, что она не вникает в его трудовую деятельность. А там, мол, на работе, есть женщина, которая ему помогает в бизнесе. Но на поверку получалось всегда так, что помогают ему в этом преимущественно почему-то в постели и не более. А он всё больше и больше залезал в долги. И, в конце концов, если опустить подробности, стал полным банкротом и, более того, попал в глубочайшую долговую яму.
И теперь тот человек, который поверил этому болтуну, вдохновенному болтуну, и отдававший ему даже для него самого приличные деньги просто так, на веру, может быть даже и без расписки, представал в глазах отца Дениса святым человеком. Хотя когда-то, наоборот, Денис в глазах этого бизнесмена выглядел таковым. И он по поводу Дениса любил говорить, что его надо занести в Красную книгу. Таким бескорыстным и добрым он ему тогда казался. А, следовательно, казался и надёжным. Но он ошибся во второй части этого рассуждения. Денис, сам того не зная, так как он не очень увлекался литературой в прошлом, и теперь не увлекается ею, был обыкновенным Хлестаковым. Фантазёром и вруном. Но милым и приятным,
располагающим к себе окружающих его людей. И, ради справедливости надо тут сказать, был добрым человеком, но не забывающим никогда и о себе. И человеком сиюминутным. Живущим минутой, что застала его в той или иной ситуации. Он хотел всегда делать многое. Но не знал, что всё настоящее создаётся постоянным кропотливым трудом и медленно, а не наскоком.

Сегодня он проснулся довольно рано. Наталья с детьми собиралась на съёмку. Эвачка капризничала и не хотела вставать и одеваться. Он услышал голос Владика, довольно настойчиво призывающий её встать, так как мама в это время, видимо, на кухне собирала еду, и не могла уделить внимание дочке. А Владик понимал, что они могут опоздать. И тогда их там всё-таки дождутся, но будут ругать за опоздание. Или, по крайней мере, посмотрят на них неприветливо и с невысказанным упрёком. Потому что к месту съёмки ехать долго. А дни ещё короткие и можно не успеть отснять всё то, что намечено на этот день режиссёром. И вот, всё это понимая, Владик и помогал Эвачке вставать и одеваться. Потом они ушли.
И тогда он тоже встал и пошёл на кухню. Ещё с вечера он отварил «две ножки Буша» и, остудив их, положил их на видном месте, на кухонном столе. Кроме того, он положил туда плитку шоколада, что принёс накануне им его брат Роман. И там ещё стояла небольшая баночка лососевой икры. Туда же он положил и длинный вкусный батон в упаковке, купленный ранее Наталией. И, оставив бульон на плите, пошёл спать в надежде на то, что они утром без особых беспокойств поедят, и что-нибудь возьмут и с собой. Правда, у Наталии в холодильнике ещё были и яйца, и сыр, и ещё кое-что из еды, которую можно есть почти без приготовления. Но он понимал, что ложатся они сегодня поздно, а вставать придётся рано, и тоже не смог не принять участие в их заботах, так как делать всё в этом плане было для него более чем приятно. Даже необходимо по двум, как минимум, причинам. Одна  -  это то, что он их любил. А вторая  -  это то, что участие, полноценное и постоянное участие в их жизни, давало ему материал, и не надуманный материал, для его книги. А он понимал, что описание самой жизни, и описание не беспристрастное, если пишущий ещё и талантлив, может быть интересно читателю больше, чем любая выдуманная ситуация, как бы ни казалось, что она нечеловечески занимательнее.
Но Наталия вчера ещё, после двенадцати ночи, выбежала в ночной магазин, и купила там кусочек сушёной колбасы и ещё что-то вкусное для детей и себя. А он об этом тогда не знал. Тем более, не знал он тогда об этом, когда варил
курицу.
Когда же Денис вчера позвонил ночью, он снял трубку одного телефона, что у них стоит на небольшой полке около ванной комнаты, в конце узкого коридора, ведущего с прихожей на кухню. А он в это время сам был там, на кухне. И вот, услыхав голос сына, он и услышал просьбу его позвать Наталию. И тогда он положил трубку рядом на полку. А второй аппарат, стоящий на невысоком табурете около двери в комнату, где живёт Наталия с детьми, взял в руки и, постучав в дверь их комнаты, сказал, что её просит к телефону Денис. И, не долго думая, услыхав голос Наталии, сообщающий ему, что она сейчас подойдёт, открыл дверь, чтобы дать ей эту трубку. Затем он поставил аппарат опять на табурет и ушёл в свою комнату. Когда через пять-семь секунд он, выйдя из своей комнаты, направился на кухню, он увидел, что трубка на аппарате, стоящем около ванной, уже лежит на самом аппарате. А дверь в комнату Наталии закрыта. И аппарат, стоявший до этого на табурете, отсутствует. Наталия так быстро успела, пройдя через всю большую прихожую, и положить трубку параллельного аппарата, и уйти с другим аппаратом в свою комнату, что он лишний раз подивился той способности её всё делать быстро и точно. И притом качественно. Включая сюда и приготовление пищи. А как она готовит еду, он уже знал. Так как она ему иногда предлагала поесть из того, что она приготовила для себя и детей. И хоть он чаще отказывался, чем соглашался на её предложение, но всё же он не мог не заметить, что из совершенно простых продуктов пища, приготовленная ею, была всегда удивительно вкусной и полезной. И это вызывало в нём почему-то сексуальные чувства. А в этом случае ещё и потому, что когда он открыл дверь в её комнату, чтобы сообщить ей о звонке Дениса, он увидел её за приготовлением детской одежды для их предстоящей поездки. А дети к этому времени уже заснули. Она же стояла в полутёмной комнате, освещённой только ночной настольной лампой, которую два-три часа тому назад подарил им Денис, и была в тоненьких чёрных трусиках и, кажется, в бюстгальтере (этого он утверждать не может). Он всегда, думая о ней, и не только думая, а иногда и находясь с ней мысленно в близости, всё никак не мог до конца представить себе её фигуру обнажённой, не смотря на то, что наблюдал он её в одежде много раз, и иногда даже позволял себе видеть её как бы раздетой в своём воображении. Но теперь он увидел, наконец, её такой, какой она была на самом деле, а не в его фантазиях.

В прошлом, когда он бывал в близости с женщинами, он любил наблюдать за ними ещё одновременно как бы и извне. Теперь же белоснежные довольно полные ножки Наталии, обтянутые возле бёдер тоненькой полоской чёрных или, может быть, тёмно-синих, или тёмно-коричневых трусиков, вызвали в нём такую нежность и влечение к ней, что он буквально поднялся ввысь, куда-то в райские кущи переживаний, которые в обычном выражении называются счастьем. Он был попросту счастлив. Хотя и понимал, что поступил не совсем тактично. Ведь он знал, или почти знал, что, открывая дверь, может застать её неодетой. Но подсознательно он хотел этого, и потому позволил себе не предусмотреть такой вариант развития событий. Она же активно не среагировала на его поступок потому, что была не в настроении. И ему не было до конца понятно, как она относится к этой его столь приятной ему оплошности. Тем более что звонок был от Дениса. И он не сулил ничего хорошего, как понимали они оба, зная, как развиваются события в последнее время между ними всеми, включая и ту сторону его семейной нечистоплотной жизни, где у него уже рос сын. И ему к этому времени было уже месяцев пять-шесть от роду. Точно дедушка этого не знал. Он помнил только то, что на Новый год ему исполнилось сто одиннадцать дней. Это он посчитал, когда был у них в гостях
второго января наступившего 2004 года.
И вот теперь, когда он уже провожал мысленно их, Наталию и детей, на съёмку, он встал и сел за компьютер. Довольно быстро он написал несколько страниц о том, что и являлось содержанием прошедшего вечера и этого утра, 6 марта 2004 года.
Потом он пошёл в ванную комнату и заполнил водой ванну до половины. Он любил иногда залезать в тёплую воду не только, чтобы помыться, но и чтобы расслабиться и подумать о вещах, о которых думать в другой обстановке ему почему-то было труднее. Он вспомнил, что где-то читал о том, как Агата Кристи залезала в ванну, лежала в ней часа два, не более, и потом вылезала и говорила: «Роман готов. Осталось только написать его». И так и поступала. И через месяц-другой действительно издавала свой новый шедевр. Он же, подумал он, только теперь решился сочинять романы и совсем не в подражанье Агате Кристи, а потому что он искал выход из тяжёлого душевного состояния, и нашёл его в таком своеобразном запое, который был, видимо, его душе ближе, чем запой настоящий. Хотя всю жизнь он был и не чужд выпить и в минуты радости, и в минуты уныния. Но чаще, конечно, по случаю каких-нибудь общественных торжеств. Так как он любил не столько саму пьянку, сколько весёлое застолье. А оно без спиртного, видимо, не может быть по-настоящему весёлым. Но на этот раз он преследовал и ещё одну цель. Он таил в себе надежду на то, что если ему удастся довольно быстро написать десять романов, и если они окажутся, к тому ж, и качественными, то, может быть, они ему принесут и дивиденды, если он довольно быстро найдёт издателя. Потому что рынок вообще, и в литературе в частности, может так поменяться, что все его откровения станут не модными. И труд его останется только полезным, и даже, может быть, нужным, но не востребованным рынком.
И теперь, в ванне, он использовал воду для того, чтобы обратить к Наталии ещё и свои любовные притязания, и излить свою сексуальную энергию в неё. Тем более что он теперь представлял её, Наталию, довольно живо. И, как компьютер умеет увидеть в разных ракурсах предмет, так и он в своём воображении увидел Наталию в разных приятных ему положениях. И он наслаждался любовной негой, и долго при помощи подручных средств продлял и разнообразил её. Хотя средства, при помощи которых он был в близости с Наталией, нельзя назвать просто подручными хотя бы потому, что они никак не могут быть таковым в принципе. Они могли быть подплечными, или подлоктевыми, но никак не подручными. Они, эти средства, и были его руками. А подручным средством было мыло, пахнущее сиренью. И крем для лица. И лежали они тут же, на умывальнике.

Он всю жизнь занимался этим. И даже когда у него была жена, и они оба были молоды, и оба согласны были быть вместе хоть целыми сутками напролёт. Но его потребность и неумение сдержаться превосходили всегда все допустимые нормы. А людям ещё чем-то надо в жизни заниматься кроме любви, чтобы просто выжить. Зарабатывать деньги, например, для пропитания, а не лежать целыми сутками с ним в постели. И, кроме того, он жалел свою жену. И не утруждал её больше, чем столько, сколько нужно, чтобы это приносило обоюдную радость. Но ему всегда, или почти всегда, было мало. И уйдя от неё в другую постель, когда, казалось бы, сделано всё, чтобы спокойно и счастливо заснуть, ему с ещё большей силой, после совершённого акта, или актов, требовалось продолжение того же, как сказал бы врач, до полного изнеможения. То есть до того, когда человек уже не может. А он мог и много и часто, и, как ему казалось, и не только казалось, и качественно.
Когда он впервые почувствовал такую потребность в свои пятнадцать лет после прочтения им, или во время прочтения, рукописной инструкции о том, как надо вести себя с женщиной в данном случае, он тут же неосознанно бросился в кровать, лёг на спину и начал исполнять свои мужские обязанности впервые и наедине с собой. И он тогда уже ясно себе представил ту женщину, или девушку, с которой он только что знакомился в инструкции. Вернее, не ту, а те части тела её, которые и были описаны в злополучном труде. И с тех пор он не прерывал этого занятия ни на один день. И в армии, и когда был женат, и когда много работал и был истощён трудом настолько, что, казалось бы, нормальному человеку не до этого. И когда отдыхал где-нибудь на юге и имел возможность обходиться и женщинами. Но женщин он мог иметь немного и всегда в реальной конкретной обстановке. А без них он мог быть с ними, с любой из них, и там, где он этого захочет, и тогда, когда он этого захочет. И так, как он этого захочет. Да и они вели себя с ним в этом случае так, как он этого хотел. И покидал он их тоже тогда, когда он этого хотел. Прощаясь с ними в воображении там, где ему было приятно их видеть в последний раз. И после полного разрыва с той или иной из них, если они приходили к совместному решению в этом вопросе. Так как, может быть, она уезжала за границу, выходя замуж, и прощалась с ним мирно и без скандалов, или даже умирала, или заболевала тяжело. И с ней теперь и говорить на эту тему было бы преступно. А он всё ещё был полон сил и любовных фантазий. И просто полон сексуальной энергии, которую подарил ему сам Господь Бог.

И вот теперь, в ванне, получив в очередной раз полное удовлетворение в этом вопросе, он вылез из воды и пошёл к компьютеру, чтобы описать всё то, что пришло ему в голову во время полового акта тут, в интимной обстановке, в окружении зеркал, что были некогда вмурованы им же в эти стены ванной комнаты.
Но, вместе с тем, он мечтал и о том, что всё это он повторит, и неоднократно, с ней самой в действительности. И произойдёт это тогда, когда и она полюбит его так, как он любит её. А время, как он считал, у них есть. Сейчас идёт ломка в отношениях между ней и его сыном. Но и, кроме того, он никогда не забывал о том, что полюбил он её гораздо раньше, чем полюбил её его сын Денис.
Хотя любовь Дениса к ней, может быть, на каком-то этапе была и посильнее его любви. Особенно когда у них были маленькими дети, а неурядицы в делах ещё не отражались на их отношениях.
Но Денис, видимо, не смог уберечь своего счастья, и разрушил его не одним каким-нибудь неосторожным шагом, а планомерно терзая её своими изменами, что и привели его туда, куда не привести не могли.

Со съёмки Наталия с детьми вернулась
поздно. Уже было около девяти часов вечера. За окном была ночь. Дети устали и намёрзлись за целый день в поле, где и была основная съёмка сегодняшнего эпизода фильма. Рассказывали они дедушке о том, что там были сплошные взрывы, и что артистам красили лица красной краской, изображая таким образом кровь.
Эвачка ему рассказала со всей детской непосредственностью о том, как она разбила себе лобик, ударившись о штукатурку какой-то стены, когда наступила Владику на ногу, а он решил ответить ей тем же, но промахнулся, и она, зацепившись за его ногу, упала и ударилась головой о стену. Она говорила, что хорошо, что он промахнулся. И что, если бы он не промахнулся, они бы поссорились. А так всё закончилось благополучно. Правда, она долго и громко плакала. Но взрослые тут же дали ей и конфет, и апельсинов. Так как не могли слушать, как она страдает от боли, которая отзывалась в их добрых сердцах, несмотря на то, что некоторые из них на съёмке выступали в роли фашистов, которым никого не жалко. Но она-то понимала, что они только притворяются плохими, а, в самом деле, они хорошие, и поэтому они тоже дали ей шоколад. И она его ела сама, и поделилась им и с мамой, и с Владиком.
У Владика разболелась голова. И он по предложению дедушки лёг в его комнате на диван, где дедушка всегда спит, и стал смотреть мультики. А мама дала ему градусник. И оказалось, что у него довольно высокая температура. Тридцать восемь и два. И вскоре мама позвала детей спать. Да и сама она за день очень устала. Эвачка сходила в ванную и помыла там письку и попу. Дедушка помог ей закрыть и открыть краны, и сделал воду в кранах должной теплоты. А потом закрыл их, и помог ей вытереться. И она надела на себя майку. А трусики не согласилась надевать, сказав, что мама сказала, что они грязные. И положила их тут же в бельевую корзину. И, взяв ночной горшок, попрощалась с дедушкой, пожелав ему спокойной ночи, и ушла спать.
А он сел к компьютеру и стал описывать эту, и другие сцены, произошедшие между ним и его домочадцами за это день. И только ему было неприятно оттого, что он не поздравил их с днём 8-е Марта. Хотя сегодня было ещё шестое. Но праздник уже начался. Так выпало, что праздник будет продолжаться три дня: в субботу, воскресенье и понедельник.
Поздравлять, подумал он, хорошо, когда настроение праздничное. А когда многое огорчает, он поздравлять не любил. Так он был устроен. И часто испытывал внутренний не комфорт оттого, что в жизни почти всегда что-нибудь не достаточно хорошо, чтобы, не притворяясь, поддерживать в себе оптимизм. А внешне изображать его, этот вот самый оптимизм, не обладая достаточным на то правом, он не умел и не хотел. Он не умел врать, прежде всего, себе. И в этом было больше положительного, чем наоборот. И вот теперь он сидел у компьютера и всей душой был там с ними, в той комнате, где они, видимо, уже спали, но далеко не безмятежным сном и от усталости, и от высокой температуры у Владика, и просто оттого, что сон такая вещь, в котором обостряются, а не наоборот, все житейские неурядицы и заботы, которых на их долю, как видел и понимал он теперь, выпало больше чем достаточно. И ближайшее будущее не сулило им всем ничего сказочно прекрасного. И ему захотелось, чтобы быстрее настало лето, когда, во-первых, не надо будет ходить детям в школу и в сад, и, во-вторых, будет тепло, и можно будет с детьми выехать на природу. Или поехать к нему на дачу, и подышать там свежим воздухом. Или побродить по лесу или по полю. Или поохотится за лягушками, как это любил делать Владик ещё тогда, когда был настолько мал, что Эвелины ещё даже не было на этом свете, без которой теперь дедушка не представлял себе своей жизни, так она ему была мила и приятна. Эвелина. И жизнь тоже. И он теперь понимал не только то, что внуков любят больше, чем своих детей, но и насколько крепче их любят, и как это чувство обострено и заполняет душу взрослого человека, умудрённого жизненным опытом и исполненного той нежности, которую можно почерпнуть только в детской чистой душе, не запятнанной ещё честолюбивыми амбициями, что так часто приводят взрослых людей к катастрофе.
Теперь ему хотелось любить. И он любил, понимая, конечно, и другую сторону медали этого чувства. Он понимал, что любить так, как любил он, уже поздно. Но ведь и поздно было когда-то любить ему его жену, мать его детей и бабушку его внуков. А оказалось, что не поздно. Так и теперь то, что выглядит для большинства людей нелепо, для него было не только нормальным, но и необходимым условием для того, чтобы его жизнь не проходила бессмысленно, а была исполнена смысла ещё долго. И чтобы была она и полезной для других. И ему захотелось все эти внутренние размышления, если можно так сказать, передать другим, как опыт продления полноты жизни, не смотря на возраст и ситуацию, в которую он был поставлен временем и случаем.

Сегодня он проснулся опять оттого, что услышал там, на кухне, и в прихожей, детские голоса. Эвачка искала кошку Пати, а Владик просил у мамы хлеба с маслом. Мама что-то делала у плиты. Об этом он знал потому, что услыхал лёгкий скрежет от касания ложкой поверхности сковороды, на которой, кажется, жарилась картошка. Он знал, что сегодня 7-е марта. Но знал и то, что когда он встанет и включит компьютер, там будет уже восьмое число. Компьютер его почему-то показывал на протяжении прошлого года 2092 год. И ему никак не удавалось перестроить его на год текущий. Перестроить удавалось. Но достаточно было отключить компьютер, а потом снова его включить, и его старания в этом вопросе сходили на нет. Этот же год был високосным. И поэтому в феврале было двадцать девять дней. А компьютер всего этого не учитывал, так как, как я уже сказала, показывал год не високосный.
Он обрадовался тому, что услышал
голос Владика. И тому ещё обрадовался он, что Владик попросил у него уже с утра хлеба с маслом. А это говорило о том, что, может быть, он скоро пойдёт на поправку. По крайней мере, сейчас у него температура, видимо, не настолько высокая, чтобы не хотеть есть. А простудился он ещё до вчерашней съёмки. Последние два дня, что предшествовали дню съёмки, он приходил из школы с мокрыми ногами, так как катался, видимо, с горки после уроков. И в сапогах его, не смотря на высокие и довольно узкие голенища, был снег. И дедушка поставил его сапоги на батарею, чтобы высушить их. Но, слава Богу, видимо, он скоро поправится. Наверное, это не вирус. А так просто лёгкая простуда. Посмотрим.

Он почему-то представил себе, что сегодня утром пришёл Денис и убил Наталию и детей от безысходности, а себя убить не смог, не хватило мужества. Но тут же прогнал он эту жуткую мысль, не продолжая наблюдать в своём воображении картину подобную той, что сопровождалась бы в каком-нибудь современном детективном триллере кровавыми сценами и неимоверно жуткими выкриками, раздирающими души оставшихся в живых.
И он представил себе Алису. И вспомнил тот момент, когда она повела себя нечеловечески мужественно, ухаживая за своей умирающей матерью. И спасала её до самого конца, применяя на протяжении года один из испытанных как будто бы способов, что обычно применяют тогда, когда врачи уже отказались делать что-нибудь для больного, кроме обезболивающих уколов, что давно уже не снимают боль. И вот она поила её определённой смесью водки с растительным маслом. Давала она ей это лекарство три или четыре раза в день. Но и оно не помогло. И всё-таки, постоянно находясь в состоянии небольшого опьянения, мама могла терпеть нестерпимую боль и, кроме того, это расслабляло нервы, что от постоянной боли принимают на себя огромную нагрузку и не дают спокойно, если можно так сказать, умирать. И в последние дни, когда уже сама она, умирающая, посетившей её старшей сестре, еле слышно сказала, когда та уже, попрощавшись с ней, собиралась уезжать опять в Сморгонь,
«звони…», сказала она. Все поняли, что она имела в виду.
И вот теперь Алиса где-то, видимо, в Москве. На курсах. Или на семинаре. Поехала она обучаться на психолога. И он был этому рад. Потому что он считал, что если у человека есть цель, то это уже хорошо. Иначе и жить не стоит. Но с другой стороны он понимал и то, что цели все бесперспективны, так как всё равно, рано или поздно, всё кончается. И сиюминутное восприятие жизни, может быть, и есть та истинная цель всего живого, включая сюда и человеческое существо. Как бы там ни было, но он, особенно последнее время, ощущал каждый миг своей жизни и остро, и радостно. И вот сейчас, слыша неразборчивые речи детей, и их топот от беготни по комнатам, он чувствовал, как это всё отзывается в нём неимоверно благотворной энергией. И ему хотелось жить и служить добру. Не имея, казалось бы, средств, но, имея желание, он чувствовал потребность быть полезным. Пусть иногда даже несколько навязчиво полезным. А может быть, и нет. Он боялся навредить себе и другим, находясь со всеми домочадцами в сложных отношениях в недостаточно простой ситуации, чтобы не бояться ошибочных шагов и поступков. Ведь его сын был в конфликте не только с Наталией, но и со своими детьми. Но они его, при всём при том, беззаветно любили. А он их предал. И сам он это чувствовал всегда, когда они бросались к нему в объятия. А он уже не мог ответить им той же искренностью, с которой это делал ранее.

Голос Наталии иногда доносился из тех помещений, что граничили с комнатой дедушки, и были продолжением, или началом, их квартиры. Но голос её был всегда несколько приглушённым. Считалось, что дедушка ещё спит. Так как ложился он всегда, или почти всегда, очень поздно. Но все знали, что он, конечно, уже не спит. А просто лежит. Потому что после громких голосов детей спать невозможно. И особенно, когда голоса эти, вернее, обладатели их, тебе не безразличны. И более того, дороги. Но Наталия этим приглушённым разговором с детьми давала ему почувствовать то уважение к нему, которым он в душе так дорожил, как ничем, может быть, иным в жизни. Может быть, он и преувеличивал её привязанность к нему. Но если это и так, то она в силу природной интеллигентности не мешала ему эту иллюзию лелеять. И он был счастлив.

Вчера вечером он получил божественное наслаждение от оргазма после того, как лёг, наконец, в постель, досмотрев практически все вечерние передачи, включая сюда и какой-то замечательный футбольный мачт, и индийский фильм с прекрасными эротическими сценами отнюдь не европейского свойства, а более человечными и драматическими. Да и вообще весь фильм, как всегда это бывает в индийском кино, снят был на уровне большой художественной ценности, если так будет позволено сказать. И напоминал ему лучшие полотна мировой, и особенно русской классической живописи, включая сюда и великого современного художника, живущего сейчас в Москве, Шилова.
И вот, насмотревшись всего этого, и поев шоколада, что его брат Роман принёс накануне им, он лёг в постель и, как всегда, отдался Наталии, и получил оргазм такой божественной силы, какой не получал уже, быть может, на протяжении двадцати пяти-тридцати последних лет. Подобный случай он запомнил на всю жизнь. Вернее даже надо сказать так. В момент получения того оргазма, тогда, со своей женой Ларисой, он не смог не сказать себе мысленно, что это мгновение он не забудет никогда, и оно самое величайшее и прекрасное в его жизни. И он всё-таки, видимо, ошибся. Вчера вечером он вторично пережил такое же мгновение. Длилось оно достаточно долго, как и в том случае. И сопровождалось постоянным и частым прерыванием момента наивысшего накала. В том случае Лариса лежала поперёк кровати с опущенными на пол ногами. А он стоял на полу и мучительно долго наслаждался ею, наслаждающейся им и сдерживающей себя не только в порыве и стремлении к нему и к его телу, но и в том, чтобы помогать ему приблизить этот божественный момент, что и таит в себе волшебство природы величайшего свойства, но и заставляет сожалеть, что это не может продолжаться бесконечно долго или всегда.
С одной стороны ему хотелось быстрее получить эту неимоверную радость, а с другой продлить её до бесконечности. Её, то есть эту муку ожидания радости. И продлить желание никогда не расставаться с ней. И это первый и единственный признак того, что человек, с которым вы в близости, вам дорог.
И вот вчера вечером он получил такое наслаждение, что и смог сравнить его с тем, что он получил когда-то.
Конечно, он тысячи раз получал то же самое, но, может быть, чуть-чуть в меньшей степени накала. И поэтому, так как всё познаётся в сравнении, запомнил одно, а другое отошло на второй план. Но назвать вторым планом то, что является божественной силой, не зависящей от воли человека, было бы неверно. В любви нет планов. Это бесплановое производство, если можно так сказать, применяя индустриальную терминологию времени развитого социализма.

И вот сегодня в середине дня Наталия вместе с детьми собралась и поехала к себе на родину. К своим родителям. Вчера из-за съёмки она не смогла этого сделать. Хотя вчера она бы туда доехала на машине со своей школьной подругой и её мужем Володей. А теперь они будут добираться сперва на маршрутке, а потом и на электричке. Назад они вернутся в машине Володи, и привезут, видимо, немного продуктов питания, которые дадут ей её родители. Это могут быть и консервированные овощи, мясо, и что-нибудь ещё из заготовленного впрок.
Владик взял с собой кошку Пати, поместив её в рюкзак. И она выглядывала из рюкзака за его спиной, когда он выходил из дому, а дедушка провожал их помахиванием рукой через окно на кухне. Эвачка не несла ничего. Но Наталия несла сразу две небольшие, да и не малые, сумки. Видимо, с некоторой детской одеждой, едой на дорогу детям и небольшой картиной, написанной когда-то умершей бабушкой Ларисой, которую, эту картину, дедушка теперь попросил Наталию завести и подарить бабушке Ире. И подарить её и так, и по случаю праздника. На картине был изображён сон, увиденный некогда бабушкой Ларисой, когда она ещё не была бабушкой. И это тогда ещё даже не предполагалось, так как дети были чуть постарше теперешних детей Наталии. А приснилось ей, что она будто бы поднимается в небо как бы на распятии, раскинув руки в стороны. Только улетала там она спиной к наблюдающему за ней. А внизу, тоже спиной, но уже к наблюдателю картины, стоит мужчина и провожает её взглядом. И вот теперь дедушка впервые понял, насколько пророческим оказался этот её давнишний сон. Он понял, что улетает его жена, а провожает её взглядом он. И в благодарность за это, что родители Наталии подарили ему свою дочь и в качестве матери его внуков, и в качестве самого любимого им теперь человека, если не считать её детей, он и захотел чтобы эта картина принадлежала им, и висела в их доме, который считал он более стабильным местом для её хранения, чем даже музеи таких государств, как Соединённые Штаты Америки или древняя Англия со всем её традиционным консерватизмом. И Наталия повезла эту картину, вместившуюся в небольшую хозяйственную сумку рядом с другими вещами, которые находились в ней. А без рамы она практически ничего не весила, если ещё учесть и тот факт, что полотно, на котором была написана эта картина, было натянуто не на традиционно добротный подрамник, а на подрамник, сделанный им же, тогда ещё не дедушкой, из каких-то лёгких случайных палочек, что он нашёл там, где и работал тогда в художественном комбинате при Союзе художников столяром-рамщиком. Туда он пошёл в своё время работать с двойной или даже тройной целью. Во-первых, комбинат был рядом с их домом; во-вторых, ему нужно было зарабатывать деньги, чтобы растить троих малолетних детей; и, в-третьих, потому, что жена его тогда уже увлеклась живописью, а там можно было приобрести, или сделать, небольшие рамки для её ещё тогда небольших картин. И он пошёл туда, и не пожалел об этом. И проработал он там девятнадцать лед до того дня, когда ему исполнилось шестьдесят с хвостиком. И тогда он сразу вышел на пенсию.

Сегодня воскресенье. 7-е марта. Детей и Наталии нет дома. Алисы тоже. Она вчера ушла к подруге, сообщив ему, что пробудет там, видимо, неделю. Так как деньги у неё есть. Она их собирала последнее время для поездки на курсы в Москву. А теперь передумала, и будет встречать весну тут, в Минске. И он этому обрадовался. Он понимал, что везде есть аферисты, но верил в то, что тут их меньше. Да и знал он, что связи её тут налажены так давно и прочно, что вклиниться в их братию человеку не проверенному очень трудно. И, следовательно, тут разочароваться от неудачного знакомства шансов гораздо меньше, чем в Москве.
Глеба тоже, видимо, в доме уже нет. Он не знал об этом точно, так как не заходил в его комнату, но по каким-то непонятным даже ему самому признакам он чувствовал, что там никого нет. И эта обстановка, когда никого в доме нет, располагала его к творчеству, и давала ему надежду сегодня, может быть, написать намного больше, чем писал он в какой-нибудь другой день с того момента, как он начал сочинять эту книгу.
Проснувшись утром первый раз, прежде всего он отметил, что не слышит детских голосов. А далее он почувствовал, что уже пишет книгу. Вернее, формулирует свои ощущения, как бы уже записывая их в компьютер, так как ощущения эти тут же складывались в точные, или довольно точные фразы, и диктовались ему внутренним голосом. И если бы в его голове был магнитофон, то ему и не надо было бы эти слова вписывать в книгу. Достаточно было записать всё то, что в его голове рождалось в минуты пробуждения, и книга была бы готова. А просыпался он каждое, или почти каждое утро, раза три не менее. Просыпаясь, он, как правило, старался заснуть ещё, и, как правило, это ему удавалось. И тут он мог доснить недостающий кусок текста. И таким образом получить ещё один-два абзаца пишущейся им книги.
И вот теперь, проснувшись в первый раз, он услышал фразу, в которой формулировалось его ощущение себя в это мгновение. Он почувствовал, что кровь его как бы закипает, наполненная каким-то газом, что и вызывал в ней, в крови, и в его теле, напряжение и неприятные, если не сказать более того, ощущения. Всё тело, особенно ноги, были налиты этим ядом. И даже при резком движении в ногах появлялась судорога, с которой он боролся, мгновенно возвращая их, ноги, в прежнее положение, и, ожидая, пока они сами не оживут и не станут функционировать более комфортно, получив сигнал из мозга.
Во рту тоже было что-то далеко не радужное. Слюна была горьковато-солёной. А иногда её и вообще почти, или совсем, не было. И ему приходилось опять при помощи умственного усилия вырабатывать её и возвращать в полость рта.
Когда же всё приходило в относительную норму, он снова давал себе задание заснуть и, как правило, засыпал. Но фразы, сформулированные в это время им о его состоянии и прочем, конечно же, рассыпались где-то там в сознании. И восстанавливать их потом, когда он окончательно выспится и, встав, сядет за компьютер, будет очень трудно, или почти невозможно. Но хотя бы описание того, что эти фразы были, давало ему возможность и рассказать о себе, каким он был в эти минуты, когда просыпался, и таким образом продлить недописанный роман. А в этом он был очень заинтересован, так как сегодня уже седьмое, а ему хотелось, или захотелось два дня тому назад, закончить его к 8-му марта. Хотя бы к вечеру этого дня. И он хотел подарить Наталии дискету с текстом. Но потом почти расхотел делать это, так как она, то есть его книга, подумал он, окажется, конечно, ещё сырой, и в приличной степени только черновиком будущей книги. Но всё равно закончить он хотел именно в этот срок написание ста пятидесяти страниц. Так он решил ограничить рассказ на тему собственной жизни под названием «Наталья».

И вот теперь, проснувшись вторично, он опять стал слушать те формулировки своих ощущений и мыслей, что приходили в это время в его голову, и опять сожалел, что не может их тут же записать. Конечно, можно было встать и сесть к компьютеру. Но в таком случае поток полубреда тут же прекратился бы. Так как мозг пришёл бы в нормальное состояние и не мог бы уже быть той творческой средой, которая и приносит порой спорные, но всегда интересные результаты своей деятельности. И он опять, теперь уже в третий раз, заснул, решив сегодня выспаться окончательно, чтобы попробовать потом написать как можно больше страниц на одном дыхании, пока нервы его не придут в состояние, в котором уже и мозг, чувствуя это, не может делать свою работу благотворно. То есть свободно изливать фантазии. Не напрягаясь до такой степени, как делает он это тогда, когда владелец этого мозга пишет не художественное произведение, например, а какой-нибудь научный трактат, или создаёт проект нового закона. К примеру, о том, куда можно залетать пчёлам, а куда им залетать нельзя. И сколько в том или ином случае полагается изымать штрафа с хозяина этих пчёл в пользу государства или частного лица, на землю которого и залетели пчёлы. Хотя, конечно, он понимал и то, что и в этом случае нужно быть творцом. Ведь поля и цветы не совершенно научные понятия, а в не меньшей мере и духовные. Но для написания его книги ему хотелось как можно больше доверяться ощущениям, а не фактам. И потому, видимо, темы её и появлялись у него, как правило, во время предутренней дрёмы. И продолжались до того, как он не вставал и не обретал совершенно здоровое состояние своих мыслей. А чувствовал он себя в этот период жизни достаточно здоровым человеком, если ещё и учитывать тут и его возраст. И только огорчения связанные с его сыном Денисом накладывали неприятный отпечаток на его жизнь. Но и с этим он уже научился справляться. И не позволял душе киснуть и выливать яд неурядиц на тело, принадлежащее его душе. Тело ему было нужно. Он любил Наталию. А любить её бесконечно, но без тела он не хотел. Не представляя и её бестелесной, он и не соглашался сам быть в дряхлом или вялом теле. А утреннее недомогание?.. Так он знал, что оно связано с тем, что он теперь не занимается или почти не занимается физическим трудом. И как только потеплеет, он станет отъезжать на дачу и, приводя её в порядок (он тут имел в виду не саму дачу, а землю на ней), он обретёт хорошую форму и в смысле физического здоровья. И даже загорит на солнце ещё тогда, когда большинство людей и не помышляют об этом. Он очень быстро загорает. Такова свойства его кожа. И загар у него всегда и ровный, и красивый по цвету. И вот теперь он уже мечтал об этом времени. Кроме того, он на даче планировал, в обстановке покоя, продолжить как можно более плодотворно написание остальных томов своей литературной затеи. В последние дни, а вернее, позавчера, он решил, или почти решил, что из всех его задуманных им десяти романов (а три из них он уже начал), только два первых будут в какой-то мере самостоятельные. Это «Алиса» и «Денис». Остальные же восемь, это по существу будет один роман о нём и о Наталии. Но только он будет издаваться в восьми книжках. Видимо, по сто пятьдесят страниц каждая. И таким образом получится десятитомник, который он издаст, как он и задумал. Но не под своей фамилией, а под женским псевдонимом. И поместит он там на титульном листе фотографию своей умершей жены Ларисы. И таким образом посвятит ей этот свой труд в благодарность за то, что он с ней прожил тридцать три по существу счастливых года.

И вот теперь, когда он проснулся в третий раз, он почувствовал себя гораздо лучше, если не сказать совсем хорошо. Повернув голову налево, он увидел там высокое голубое небо и верхнюю часть противоположного двухэтажного дома залитую ярким весенним солнцем. Кроме того, их дом стоял в таком тихом переулке (хотя и находился рядом с шумной городской магистралью), что в их квартире всегда было слышно всё, что в ней сейчас происходит. И он почувствовал, что в доме никого нет. Поднимаясь, он невольно посмотрел в зеркало, висящее с торца его диван-кровати, на котором он спал, и отметил там хороший приятный взгляд принадлежавший ему. На голове, смотрящего на него человека, была уже довольно подросшая гладь белоснежных волос, появившаяся за эти два с половиной месяца после того, как он перед Новым годом постригся наголо. Он любил свой взгляд, особенно когда он, этот взгляд, содержал в себе лёгкую почти незаметную, но отнюдь не джакондовскую улыбку. А более откровенную и доброжелательную. Но нельзя сказать, что в ней не было ума, которым, конечно, обладала и Мона Лиза.
Ещё он подумал и о том, когда просыпался во второй раз, что когда он был ещё ребёнком, но ребёнком пережившим уже такие муки, что не дай Бог взрослому человеку пережить их за всю свою жизнь, включая сюда и предсмертную муку, и агонию при ней; так вот, тогда, во время немецкой оккупации нередко спасался он с такими же пацанами от холода в каком-нибудь кинотеатре, в который ходил он не по билету купленному в кассе. Лишних денег на это у него, конечно, не было никогда. Да и туда часто не пускали тех, кто считался подневольными рабами, а не гражданами рейха. А в это время там, в кинотеатре, шёл фильм только для немцев. А для остального населения, как правило, показывали победоносную немецкую хронику, чтобы окончательно подавить в сознании людей желание сопротивляться, посеяв в них чувство безысходности и бесполезности борьбы.
И вот он и его товарищи проникали на чердак того здания, в котором находился кинотеатр, и смотрели оттуда недоступные им фильмы через вентиляционный люк в потолке, что снизу был подбит металлической сеткой. И нужно было только там расположиться ногами к экрану и лечь на живот, опустив голову глубоко в люк. И смотреть на экран, а иногда только на его нижнюю часть, находясь вниз головой, и видеть всё, или почти всё, перевёрнутым на сто восемьдесят градусов. В это же время надо было крепко держаться за край люка руками, чтобы не полететь на сетку и, прорвав её, не упасть на немцев, искалечив, таким образом и себя, и нескольких из них, что оказались бы в том месте, куда угодил бы он, поднебесный зритель, если можно так сказать. И поэтому смотреть долго нельзя было на экран. И они подменяли друг друга и поочерёдно держали друг друга за ноги, помогая партнёру продержаться в этом положении достаточно долго. Иногда и в течение целой части фильма. А это минут семь-восемь. Фильмы тогда состояли из частей, находящихся в отдельных круглых жестяных банках, напоминающих собой большие, неимоверно большие консервные банки с селёдкой или с хамсой. А в кинотеатрах, как правило, был один аппарат. И поэтому после каждой части на некоторое время в зале загорался свет, и все ждали, пока механик не вставит новую часть в аппарат и не продолжит показ фильма. Всегда по городу бегал помощник механика и носил эти коробки из одного кинотеатра в другой, а из другого в третий и так далее. Пока в одном кинотеатре шла первая часть, в другом уже шла третья. А четвёртую нёсли туда из того кинотеатра, в котором просматривали пятую. И так далее. И фильм вместе с помощником механика и в прямом, и переносном смысле этого слова, в течение дня крутился на экранах и улицах города. Если по какой-нибудь причине в одном из кинотеатров просмотр какой-нибудь части задерживался из-за того, например, что рвалась лента, и её надо было склеить, то и во всех кинотеатрах города наступала пауза в просмотре, так как помощник механика приносил очередные части не вовремя. Иногда он ездил на велосипеде. Но это, в принципе, ничего не меняло.
И вот однажды он, просматривая один запрещённый для оккупированного населения фильм, услышал там пение, и в перевёрнутых титрах после неоднократного просмотра этого фильма (а ходили они иногда на один и тот же фильм в течение дня по семь-десять раз), прочитал следующие слова: «Мальчик резвый, кудрявый, влюблённый, с детских лет женской лаской прельщённый, не довольно ль кружится, вертеться, не пора ли мужчиною стать».
Герои фильма были одеты в такие одежды, что он даже не предполагал, что человеческая фантазия может доходить до таких неимоверно прекрасных результатов, чтобы существо, называющее себя человеком, становилось таким гордым, ухоженным и счастливым, как тот мальчик, которого показывали в этом фильме, и те взрослые женщины и мужчины, что окружали его, и так его любили, и столько отдавали ему ласки и других, ещё почти или совсем незнакомых нашему наблюдателю с чердака, чувств, что он запомнил эти слова навсегда. И до сих пор он не до конца разобрал их смысл, и ту силу воздействия их на его душу. А тогда он вообще не понимал, что душу его, как потом выяснилось, творческую душу, разрывала гениальная музыка величайшего композитора всех времён и народов, божественного Моцарта. А слова только усиливали те чувства, которые не бытуют на земле, но заложены в этой музыке, так как она, как мы уже говорили, божественная. А, следовательно, не может быть разобрана алгеброй на составные части, как это делал в своё время Сальери, если верить фантазиям гениального, и не менее гениального, чем Моцарт, Пушкина.
В то же время наш герой, кроме материнской великой любви, что, конечно, сыграла ключевую роль в формировании его души, не знал других высоких благотворных чувств излитых, или вернее, ещё не излитых на него. Но и потом, став старше, а потом и став взрослым, он, кроме матери, которая дожила до того момента, когда он уже ушёл на пенсию по достижении шестидесяти лет, и ещё ряд лет поддерживавшая его душу в гармонии одним своим существованием; так вот, всю свою жизнь он мечтал о тех чувствах, которые посетили его душу тогда, когда он лежал на чердаке на пустом от голодания животе и слушал эту божественную музыку, видимо, экранизированной версии оперы великого Моцарта  -  Волшебная флейта. Никакая иная музыка, порой при всей своей гениальности, никогда в будущем не превращала его душу в такой незащищённый объект, тем более, в такое тяжёлое время его жизни. Но и ничего более светлого в своей жизни он не знал. Он знал только одно: если в раю можно получить те переживания, что он получил там и тогда, то он хочет в рай. А если нет, то он после смерти навсегда хотел бы попасть на тот чердак и, будучи постоянно голодным, слушать там эту музыку вниз головой, и переживать то, что он переживал тогда. И быть в том же состоянии, когда всё отходит куда-то так далеко,
как будто бы его и не существует вообще.

Ещё в это утро ему вспомнился один эпизод из его жизни, казалось бы, прямо противоположного свойства, но, видимо, из того же ряда божественных загадок природы и состояния в ней человеческого существа. Он вспомнил женщину с прекрасным лицом. Особенно её лицо было прекрасно в минуты половых актов, которые происходили тогда между ними в положении чаще стоя, чем как-нибудь иначе. Голова её от счастья и безволия страсти откидывалась каждый раз назад. В руках своих он её с трудом удерживал в эти минуты. Так хорошо было ей в мгновения страсти, что она не могла устоять на ногах. И он при всей своей возбуждённости и тяге к ней в этот момент, не мог всё-таки оторвать взгляда от её лица. Так оно было прекрасно. Большие голубые глаза, низкий голос, изумительная счастливая улыбка, окрашенная в лёгкое опьянение от, сдержанность и не порывистость во время секса, при всём при том, что она была и прочна в теле, и гармонична в сочетании ума и чувств, не лишило его обоняния, и поразило тем, что она источает оттуда нечеловечески знойную вонь. И он запомнил это на всю жизнь. Эту вонь и это лицо. Она была такой, вонь, что он не сразу поверил, что она может исходить из неё, из этой женщины, а не из какого-то внешнего источника. После и до полового акта, он с ней общался и долго, и часто. Но никогда, кроме как во время близости с ней, никакой вони он, исходящей из неё, не ощущал. Её никогда не было ни в малейшей степени. Получалось так, что она проявлялась в ней только в состоянии возбуждения. И таилась глубоко где-то там, когда она, эта прекрасная женщина, была не в близости с мужчиной.
Мать единственного сына, она разошлась со своим мужем уже давно, когда сыну её было лет семь. И вот тогда он с ней и познакомился. Теперь же, когда он встретился с ней вторично, сыну её уже было тридцать лет. Но она не только не потеряла что-нибудь за эти годы, как женщина, но наоборот. Она накопила в себе столько нежности и женской теплоты, что была в постели с ним божественно хороша. И вызывала в нём те чувства, которые он переживал там, на чердаке, тогда, когда смотрел «Волшебную флейту» Моцарта. И вот она для него была теперь женщиной и матерью, и другом, и женой, и любовницей.
Ещё там, на чердаке, он смутно представлял себе в своём детском сознании этот образ гармонии и любви. И сразу он как бы внутренне напевал тут и сейчас услышанные тогда слова. Вернее, прочитанные им в титрах. Потому, что пели по-немецки. А читать он тогда научился тексты перевёрнутые вверх ногами. И вот эти слова. Их хочется повторить ещё раз: «Мальчик резвый, кудрявый, влюблённый, с детских лет женской лаской прельщённый, не довольно ль кружиться, вертеться, не пора ли мужчиною стать».
Он никак не мог понять... Вернее, он никак не мог объяснить себе такое сочетание слов, этого букета чувств и понятий, что создавался следующими словами: «резвый, кудрявый, влюблённый», и особенно: «с детских лет женской лаской прельщённый». Он до сих пор не знает, кто сочинил этот перевод, но гениальность его не вызывала у него сомнения, особенно вот тут: «с детских лет женской лаской...» и особенно в слове: «прельщённый». Это слово в сочетании с предыдущими словами этой фразы переворачивало в его сознании, и в его душе, всё, и ставило всё в ней с ног на голову.
И вот он, человек, как ему казалось теперь, много страдавший, и плодотворно умеющий описывать чувства в своей книге, понял, что в поэзии есть и элементы алгебры. Но тут он видел, что автор перевода достиг таких высот в профессии, каких достигал, может быть, только в своей музыке Моцарт, и в стихах Лермонтов, когда переводил гениального Гейне. И, кроме того, тогда он, будучи ещё ребенком, не достигшим полового созревания, но в быту пережившим уже много трагического, был очарован тем неизвестным ему понятием как прельщенье. Он тогда ещё, окончивший до войны только первый класс обычной школы, не знал даже такого слова, как лесть. Тем более, он не знал, что это такое  -  прельщённый. Да и до сих пор он до конца понять его не может. Обласканный женщиной это далеко не то же самое, что и женской лаской прельщённый. Получалось, что ему льстило то, что женщины с ним ласковы. Но это ведь не то же самое, что и женской лаской прельщённый. Ласка не может быть лестью. И они будто бы не сочетаются между собой, эти слова. А в данном переводе они приобретали какой-то совсем новый смысл, и совсем новое божественное значение, которое до сих пор он не испытывал. И, не смотря на свой преклонный возраст, всё ещё надеется испытать его в будущем. А потому и ждёт это чувство постоянно и всё с большим и большим нетерпением, чем когда бы то ни было ранее.

Зазвонил телефон. Он снял трубку. Говорил Владик, и сообщил ему, что они уже подъезжают к дому. Они  -  это дядя Володя, тётя Ира (крёстные Владика и Эвелины) и Владик с Эвачкой и мамой. Он встал из-за компьютера, на котором редактировал пятый том Веноциании и, быстро обувшись, и надев куртку, приготовился их встречать. Но не успел он ещё дойти до двери, как раздался звонок. Он только пытался открыть им дверь, как они сами её открыли. И он увидел там Иру и Эвелину. И тут он вышел во двор и подошёл к машине. Там стояли Владик и дядя Володя. Володя доставал из багажника сумки с продуктами. А Ира сообщила ему, что в машине не совсем трезвая Наташа. И что она спит. Ничего удивительного в этом не было. Так как накануне, да и последние два-три дня, она очень мало спала. Да и намёрзлась она ещё вдобавок вместе с детьми на киносъёмке. И Эвелине два дня тому назад болело ушко, и она плохо спала ночью и не давала выспаться и маме. А вчера, приехав со съёмки, они с мамой разговаривали до поздней ночи. Да и в деревне вчера вечером, видимо, за столом посидели достаточно плотно. А сегодня продолжили и по случаю праздника, и на радостях, что бабушка опять с дедушкой увидели внуков, да и от огорчений, связанных с её, Наталии, новыми отношениями с его сыном и её мужем, Денисом. А о них она им долго не рассказывала, об этих отношениях. И рассказала всё только после того, как переехала сюда, в дом его отца, и относительно определилась в отношениях, в новых отношениях с его сыном и её мужем.

И вот, когда она зашла с Ирой в свою комнату, и там потом легла и заснула, дети пошли в его комнату смотреть передачи на том канале, на котором они только и смотрят их всегда. А он стал разбирать сумки, предварительно накормив Эвелинку (Владик отказался есть), и напоив их чаем со сливками и с хорошим свежим голландским сыром, который они тоже привезли от мамы в большом куске весом, видимо, не менее килограмма. Кроме того, они ещё привезли с праздничного стола много другой еды: котлеты и солёные грибы собственного приготовления, и свежие яйца, и творог, и сметану, и сливки, и молоко, и несколько кочанов капусты, и бурачки, морковку, и многое другое, о чём он в этот момент не мог даже вспомнить, когда сел к компьютеру, чтобы описать, или записать всё то, что он только что сделал и передумал, пока дети смотрели телевизор, а Наталья спала там, в их комнате.

Каждый день, просыпаясь, он, прежде всего, видит «Купальщицу» Ренуара, которая висит на стене прямо перед ним с запрокинутыми за голову руками и с едва прикрытым полотенцем тем местом, в которое ему хочется тут же попасть своим от желания и мочи стоящим членом. И получить, по крайней мере, облегчение и радость от оргазма, сопровождающегося неимоверным желанием пописять. А это двойное ощущение совершенно другое, в сравнении с каждым из них, происходящим отдельно.
«Купальщица» не открывает глаз, но, конечно, уже тоже не спит. И, может быть, тоже хочет в туалет. Так думает он.
И ещё ряд утренних ощущений бушуют в его душе. Например, он думает о том, что забыл значительный для его книги сон, который он видел только что. Но зафиксировать ему его в своей памяти после первого утреннего просыпания не удалось ещё и потому, что его сегодня не было, этого предварительного просыпания. И проснулся он сегодня сразу в первый и последний раз.
Заснул он вчера очень поздно, перед сном пробыв не менее полутора часов в ванне, когда все уже глубоко и давно спали. Не спала, может быть, Наталия, но не ещё, а уже. Так как заснула она в пятом часу вечера, когда они приехали от её родителей. И теперь вот, может быть, лежит и слышит, как бесконечно шумит вода в ванне, в которой, как она понимает, кроме него, никого быть не может потому, что Глеб уже двое суток не ночует дома. А Алиса тоже уже несколько дней у подруги. А она, подруга, может быть, является и другом его дочери Алисы. Уж слишком долгая и безупречная у них дружба вот уже на протяжении не менее полутора десятка лет. И дружба эта не омрачается даже тогда, когда подруга её выходит замуж. И когда она рожает детей. И когда она расходится со своим очередным мужем. И когда она сходится с отцом-одиночкой, что имеет своих двоих детей. И когда расходится и с ним.
По телефону Алиса может разговаривать с ней часами. И это выглядит более нежно и ласково, чем любой тебе секс по телефону, или даже без него. И почти никогда за все эти сроки между ними не пробегала кошка раздора. А если и пробегала, то тут же очень скоро возвращалась назад.
И вот он лежит теперь на своей постели и думает о том, что вчера он вечером так тщательно мылся и брился, и чистил зубы, и обрезал ногти и на руках, и на ногах ещё и потому, что он (в воображении своём, да и без него) ждал, что ночью к нему, может быть, придёт Наталия. А ждёт он этого постоянно с некоторых пор. С того времени, как в одном разговоре с ней на кухне он открылся ей в своих чувствах и спросил, не обижает ли её его признание. И она ответила ему, что нет, не обижает. И рассказала ему один эпизод из её ближайшей «холостяцкой жизни».
На студии, когда она этим летом работала в качестве… название профессии он забыл (она готовила для всей съёмочной группы кофе, и разносила его прямо на рабочие места). И вот тогда там за ней ухаживал молодой актёр. Довольно молодой. Но в сравнении с дедушкой более чем молодой. И вот их отношения зашли так далеко, что он однажды снял номер в гостинице, и они пошли туда для свершения заключительной или начальной фазы их дальнейших отношений. Но она при всём своём желании быть с ним нежной не смогла переступить через своё воспитание и через те чувства к Денису, что всё ещё не отпускали, видимо, её душу, несмотря на то, что её, душу эту, он измучил так, что, казалось бы, ему, Денису, в ней уже нет места. Но это оказалось главной причиной, из-за которой она не смогла лечь с этим молодым человеком в постель. Вернее легла и тут же встала.
Теперь же, в это утро, он ждал её к себе. Хотя для такого поступка, если бы она и захотела совершить его, у неё не было не столько морального права, сколько формального повода. В беседах с ней он не намекал ей, и не говорил открытым текстом о таком варианте развития их отношений. И не делал он этого, прежде всего потому, что нетерпение его ещё не означало, что для дальнейшего их сближения в таком русле уже наступило время. Нет. Он понимал что время, видимо, ещё не пришло. И подгонять событие он не хотел.
Правда, может быть, и был один-другой случай в его жизни, когда он поступал иначе. Но это не потому, что он тогда кривил душой, а просто партнёрши его оказывались импульсивными и допускали ошибки, благодаря которым потом и распадались их, сначала
желанные им обоим связи.
В ванне вчера он не только мылся, но и занимался тем, что в воображении был с Натальей в самой близкой близости. А она в это время, может быть, тоже была с ним. А, может быть, не совсем с ним таким, но с таким им, каким он был прежде. Да и теперь, думал он вот в эту минуту (когда смотрел на себя в зеркало, и видел там совершенно молодого человека с совершенно страстным, открытым и бесконечно милым лицом), что он ещё молод. И если бы она в это время была тут вместе с ним в ближайшей близости, если так дозволено будет сказать, она бы, глядя в зеркало, тоже согласилась с ним на то, что это так.
И вот, когда она в трудных душевных переживаниях вынуждена думать не только о своих чувствах, но и обязана думать о том, как прокормить детей, он лишний раз огорчился из-за того, что он не молод, и не может помочь ей в этом вопросе кардинально, по крайней мере, на данном этапе их отношений и как снохи со свёкром, и как, как ему казалось, и отношений его как близкого ей человек в духовном смысле.

И тут он встал, провожая взглядом «Купальщицу» Ренуара, и пописял в восемьсот граммовую стеклянную банку с завинчивающейся крышкой, которую он держал обычно в своей комнате, так как ленился по ночам ходить в туалет, если ему этого захочется. Тем более, ложась очень поздно, туда надо было бы идти ему тогда, когда все уже давно встали, и в квартире полно и взрослых и детей. А он вынужден будет после туалета опять идти в свою комнату и продолжать спать.
А вот таким образом, когда он писял тут
же, в комнате, он освобождал себя сразу от нескольких неудобств. Его давнишняя привычка наедаться и напиваться на ночь не давала ему возможности выспаться, не посетив за ночь хотя бы один-два раза туалет.
Теперь же, пописяв в банку, он включил компьютер. А рядом с компьютером лежал коротенький карандаш с очень чёрным грифелем, предназначавшийся, видимо, для подкраски бровей, и под ним лежало несколько небольших листиков бумаги, на которых он вчера набросал ряд тем, что и предполагал развивать теперь, и записывать их в свою книгу. Но дети вчера, особенно Эвачка, не дали ему возможности вписать эти мысли в компьютер.
Эва, как обычно, бесцеремонно залезала к нему на колени (и он был этому всегда рад), и просила его открыть ей её файл, в который она вписывала обычно весь алфавит в том порядке, в каком он размещён на каретке, и просила его называть ей ту буку, которую она в этот момент нажимала. А потом она туда вписала знакомые ей слова: Эва, Владик, мама, папа,
дед и так далее.
Ранее он обычно радовался любой возможности подольше общаться с детьми Наталии. Но с тех пор, как он решил написать десять романов, он всё больше и больше был порой недоволен тем, что дети часто отвлекали его, хотя и любил их, конечно, по-прежнему. Но необходимость быстро написать романы (а он считал это необходимым) заставляла его ограничивать себя в желании быть больше с детьми. Ведь ради них, как ему казалось, он и пишет эти свои впечатления от общения с ними.
Конечно, он понимал и то, что все его планы, и все его фантазии, вся его работа в осуществление этих планов, со стороны выглядит не совсем адекватно, как теперь любят выражаться некоторые депутаты Российской Думы. Но стоит, как ему казалось, рассказать за каким-нибудь праздничным столом, находясь в лёгком опьянении, о них, или рассказать о них вот в этой книге, которую он пишет теперь, как они выглядели уже более убедительно. Потому что чувства поэта тем и отличаются от чувств других людей, пусть даже самых достойных, что он  -  поэт. И живёт он по своим, данным ему Господом Богом законам. И потому он иногда не вписывается в обычную привычную среду. Но он был не тем поэтом, который идёт по жизни как по прямой дорожке усыпанной цветами, и над которой висит прекрасное юное солнце. А был он тем поэтом, что всю жизнь больше шёл по болотам и оврагам, и не раз погибал в самых непроходимых лесных чащах. И всё-таки выжил и остался настоящим оптимистом, а не оптимистом оттого, что ещё не знает, что такое жизнь, и как она порой сурова.
Задумавшись над этим, он продолжал
что-то набирать в свой компьютер. Пальцы
его закончили фразу и замерли над кареткой.
И тогда он потянулся к листикам, лежащим рядом, на которых были намётки будущих страниц его книги, что он набросал ещё вчера. И стал их читать. Вот они:

«Написать о том, как раньше, пусть ошибочно, воспринималось им единство территорий и наций великой страны, когда он путешествовал по ней молодым артистом».

«Как важничал начальник, разговаривая
с моим отцом. И где он?.. А те далече...»

«И о Наталии выпившей».

«Может, она думает, что уже попалась в сети. И об этом подробней».

«Как на Севере раздавило грудь трактористу.
И как я струсил в драке».

Из этих набросков он выбрал два более значимых по его мнению и решил об этом порассуждать. Или описать эти события более подробно.
Прежде всего, ему захотелось поговорить в своей книге о его трусости. Тем более что тогда он впервые, может быть, ощутил её так остро, как никогда ранее. Хотя бояться ему приходилось в жизни тысячи раз. И он, как ему казалось, всегда преодолевал страх, и поступал так, как он считал нужным поступить в той или иной ситуации, хотя всё вокруг говорило ему об обратном. И никогда позже он не пожалел, что поступил именно так, а не иначе, несмотря на то, что в экономическом отношении, да и в социальном, он почти всегда проигрывал, идя не по течению, а, наоборот, против него. Но это и было тем, что закаляло его характер и формировало душу. Да и давало ему материал
для творчества. Ведь он всегда не забывал, что он поэт.
И вот теперь он хочет рассказать в своей книге о том, как он по-настоящему струсил в тот момент, когда сам он считал, что этого делать нельзя. Но тогда он почувствовал, что если не струсит и не отсидится, когда все
вокруг него пошли вперёд, то ему, может быть, разобьют голову палкой или камнем. И это произойдёт под покровом заполярной, но ещё короткой осенней ночи, длящейся часа два не более, тут в первых числах сентября, или в конце августа. Этого он уже не помнил. А он находился здесь в составе большой, достаточно большой группы его товарищей, преимущественно спортсменов, мастеров спорта по боксу и штанге. Он же был в тот момент бывшим артистом, а в настоящем грузчиком хлебозавода, с которого временно уволился, так как почувствовал необходимость заработать больше денег. Ведь он имел тогда уже молодую жену и двоих малолетних детей. И третьего ребёнка, который должен был родиться через несколько месяцев. А тут представился случай поехать на шабашку. И он использовал его, этот случай.
И вот здесь, на шабашке, они, молодые здоровые и преуспевающие и в спорте, и в жизни ребята, по домашней привычке стали усиленно ухаживать за местными девицами. И были случаи, что даже прельщали чужих невест, соглашающихся на близость с ними. На одноразовую близость. В ущерб, конечно, их женихам. И это, в конце концов, очень не понравилось молодым людям этого заполярного посёлка, в котором они, его друзья, титулованные спортсмены и будущий дедушка будущих внуков, работали тогда на строительстве большого комплекса коровников для молочного стада, которое привезут сюда с большой земли. И оно уже, это стадо, будет снабжать молоком детские сады Воркуты и ближайших к ней посёлков, где дети не видят молока, так как трава тут не растет, и стада не пасутся. Сено предполагалось тоже
завозить с большой земли.
И вот дело дошло до того, что они узнали от некоторых соблазнённых ими же девиц, что сегодня ночью их будут не только бить, но и убивать. И на общем собрании они, спортсмены и он, будущий дедушка, решили предупредить это событие, и пойти самим в атаку на собравшихся уже нападать на них, что и ждали определённого часа, находясь в местном клубе. Они ждали наступления полной темноты.
В клубе заметили приближение противной стороны, и пошли в атаку тут же. И вот тогда уже почти в полной темноте началась бойня с помощью железных прутов, камней и других подручных средств. Он же не смог преодолеть в себе страх, возникший от одной только мысли, что сейчас ему размозжат голову, и задержался где-то позади за каким-то сараем, или за большим валуном, что лежал тут у дороги, неизвестно когда и с какой целью привезённый сюда. Или оставшийся ещё с ледникового периода.
И когда всё кончилось, и они сидели за столом и пили шампанское, которого у них всегда было припасено в достаточном количестве (так как спортсмены крепкого спиртного не употребляли, а отмечать радостные события всё же любили). Так вот, сидел он теперь за столом. И когда другие обсуждали, кто из них сколько разбил голов, соответственно спасая и свою голову, и головы своих товарищей, и включая сюда и его голову, то он сидел с низко опущенной головой и сгорал от стыда из-за того, что не смог в себе преодолеть страх, и не пошёл вместе с другими напропалую в ночь, чтобы защищать честь представителей его коллектива, поступивших по существу не честно уже тогда, когда стали они распоряжаться чужими судьбами по своему усмотрению, не считаясь с устоями общества и с нравственными законами так важными в среде уважающих себя людей. Но он и понимал другое, что ему, может быть, не только не хотелось, чтобы ему разбили голову, но он и не представлял себе, как это он будет бить кого-то по голове. И, кроме того, хоть в это время он об этом и не думал, у него за плечами оставалась жена и уже почти трое малолетних детей без всяких средств к существованию, которые могли надеяться только на него. И это, видимо, тоже отразилось на его внутреннем несогласии идти вперёд. И он отсиделся.
Потом он, правда, не сразу, а уже дома, догадался, или почти догадался, что от него они и не ждали иного поведения, так как видели в нём не мальчика, но мужа, который и не должен рисковать здоровьем и жизнью ради таких юношеских забав, как дуэль на железных прутах и дубинах. А, иначе говоря, попросту обычная уличная драка двух банд хулиганов за право быть хозяевами на той или иной территории. В нём же они видели уже сложившегося человека со своими принципами и способами поведения в предлагаемых обстоятельствах. И считали, конечно, больше его героем, чем себя. Тем более что позже, в определённых обстоятельствах, он проявил себя так, что в их глазах стал ещё более уважаемым человеком и отнюдь не лишённым и авантюризма, и чувства риска, и даже храбрости, когда ради женщины он рисковал не только здоровьем, но и жизнью.
Но это уже совсем другая история.

Сидя за компьютером и приводя в порядок Веноцианию, он вдруг почувствовал за спиной Наталию. Телевизор в это время довольно громко «разговаривал», и ему почти не было слышно, что она говорит. А она в этот миг обратилась к нему.
Он знал от детей, что скоро она поведёт их в поликлинику, так как Владик сегодня из-за ангины не пошёл в школу, а Эвелина за компанию не пошла в садик.
Но когда он спросил её, подойдя к ней поближе, куда они идут, она сказала, что дозвониться в поликлинику ей не удалось, а идти наобум, как она выразилась, не зная, будет ли там участковый врач, она с детьми не хотела. И теперь просто решила сходить в магазин. А завтра что-нибудь придумает, что сказать в школе. И он ещё подумал о том, что с его точки зрения придумывать ничего и не надо. Достаточно сказать, что все эти дни праздника у Владика была высокая температура, как это и было на самом деле, а сейчас он пошёл на поправку. И она решила не идти к врачу, а отпустить его завтра в школу.
Потом она ушла. А он, уступив компьютер Эвелине, захотел уйти в ванну, хотя был там буквально десять часов тому назад. В три или четыре часа ночи. Теперь же было два часа дня. С Наталией он не виделся в течение уже более суток. И хотя они находились в одной квартире и слышали друг друга голоса, когда разговаривали с детьми, каждый по отдельности и в разных комнатах, но вместе они, видимо, нарочно не хотели встречаться. Ему не хотелось её смущать в связи с тем опьянением, которое она привезла вместе с детьми и продуктами из дома родителей. И, во-вторых, ей было понятно, что ему не хочется её смущать, и она, видимо, помогала это делать ему, и специально не шла на контакт без необходимости; и потому, что и самой ей хотелось, чтобы прошло хотя бы минимальное время между этим событием и той минутой, когда они опять будут видеть друг друга в упор. И видеть в глазах друг друга гораздо больше, чем могут сказать они в это время словами. Тем более что словами, как он понимал, она больше на этом этапе их отношений на эту тему разговаривать не хотела. И правильно, подумал он. Слово не воробей, вылетит, не поймаешь. А мысль не только не воробей, но даже и не Жар-птица. Подумал он. И вдобавок молчание  -  золото. Но они не молчали. А говорили только о том, что нужно было сказать в ту или иную минуту. И, как сказал бы драматург, говорили по сюжету. А фабула угадывалась за каждой репликой в этой живой пьесе, ещё не сыгранной ими до конца, но неуклонно идущей к развитию, а потом, конечно же, и к финалу. Каков будет финал, они не знали. Да это и не волновало пока ни исполнителей ролей, ни зрителей этого спектакля. А дети не очень вникали в суть происходящего.
И вот, уходя в ванну, он попросил Эвелину ничего не портить в компьютере, а только играть в игры, или печатать то, что ей заблагорассудится, в свой файл, который был когда-то открыт им для неё, и неимоверно быстро заполнялся большими буквами, цифрами и знаками препинания. Она любила писать крупно, и умела менять размеры шрифтов. Да и, вообще, она уже многое умела на компьютере, несмотря на то, что грамоте ещё почти не была обучена в свои четыре с половиной года отроду.
В ванне он почему-то, прежде всего, вспомнил один из многочисленных его сонетов, некогда написанных им жене Ларисе. Правда, она никогда его не читала, и не слушала его в чьём бы то ни было исполнении. Это не было у них заведено. Но он свои сонеты знал наизусть. И вот теперь он прочитал этот сонет вслух.

*
Когда пророю, глядя на меня,
Любуешься своим ты стройным телом,
А я, спокойно занимаясь делом,
Мечтаю у вечернего огня

Наедине с тобой остаться рядом
И, не найдя достойные слова,
Довериться пленительности взглядов,
Напомнив тем, что жизнь всегда права,

То ты вдруг встанешь и, закрывв светильник
Рукой, коснувшись моего плеча,
Мне говоришь: «Поставь на семь будильник».
И, каблуками по полу стуча,

Уходишь в ванну. И под звон стакана
Ты долго-долго там стоишь у крана.

Прочтя этот сонет, он разделся и полез в ванну, налив в неё предварительно воды. И лёг туда, и стал невольно думать о своей книге, которую он пишет постоянно вот уже на протяжении десяти дней. До окончания первого тома, как он уже недавно решил (а не полного завершения её всей), оставалось дописать двадцать или двадцать одну страницу. И он хотел завершить этот том, как можно быстрее. По натуре своей он был человеком стремящимся к наивысшему результату. И хотя сперва он намечал срок в один год для написания всего цикла, но теперь, зная себя, он понимал, что более полугода он писать не сможет. И постарается за это время закончить всю работу. И приступить, может быть, к написанию Веноциании до такой степени, чтобы её при желании можно было издать в ста томах, каждый из которых равнозначен по объёму томику сонетов Шекспира. Сейчас он имел уже полноценных сорок томов, которые принесли бы ему мировую славу и материальную независимость, если бы обстоятельства сложились не так, как они сложились, а сложились бы они несколько иначе. И если бы судьба к нему повернулась лицом, а не профилем, который он больше всего не любил в себе. Так как профиль его не имел ни волевого подбородка, что является признаком породы, ни классически умеренного носа, обычно украшающего профиль греческого бога или римского императора.
И вот здесь, в ванне, он понял, что он продолжает писать книгу, и только не имеет возможности записывать её сразу в компьютер. И он попытался запомнить то, что ему диктовало его сознание.
Но он быстро догадался, что всё то, что он слышит внутренним голосом, так многообразно и велико и по форме, и по содержанию, что запомнить ему и десятой доли всего не удастся. А вставать и уходить из ванны, и, тем более, просить Эвелину, чтобы она опять уступила ему компьютер, он не хотел. И тогда он вылез из ванны и, подойдя к двери, приоткрыл её, и позвал Эвелину, попросив её принести ему сюда лист бумаги, лежащий возле компьютера на столе, и шариковую ручку, что лежала там же. Эвелина мигом исполнила его просьбу и передала ему эти вещи в его мокрую руку, увидев его далеко не атлетическую фигуру, с которой
стекала вода.
Затем он закрыл дверь в ванную комнату на защёлку изнутри и, стоя на полу, стал мокрыми руками набрасывать на этом листе короткие записи-тезисы, если так можно сказать, с надеждой на то, что потом уже удастся ему воспроизвести эти мысли, и ввести их в его книгу. Лист довольно быстро заполнялся словами, написанными далеко не каллиграфическим почерком, тем более что писал он их на краю умывальника, не имеющего по существу плоской поверхности, если не сказать более того. Но, тем не менее, ручка испускала довольно чёткую струйку тёмно-синей пасты, что в тёплом помещении легко изливалась из стержня и наносилась на замоченную бумагу. Записав несколько мыслей, он опять залез в ванну. И, облегчённо вздохнув, хотел приступить к тому, по существу для чего он сюда и пришёл, так как мыться ему нужды не было. Помылся он ещё ночью. Да и побрился он тоже тогда. Разве что лишний раз почистить зубы. Так этого делать ему тоже не хотелось. Да и не ел он сегодня ещё ничего. Есть он обычно любил ближе к вечеру, и наедался до такой степени, что потом опять до следующего вечера есть не хотел. Но только он приступил к тому, ради чего пришёл сюда, как мысли опять стали накладываться на его действия и, не мешая ему заниматься этим, начали выдавать очередные опусы, абзацы и, может быть, и целые страницы его будущей книги. И он вынужден был снова встать и продолжить записывать некоторые из них в как можно более сокращённой форме потому, что на листе бумаги оставалось всё меньше и меньше свободного места; и потому, что ему не терпелось заняться своим делом; и мы бы даже сказали, жизненно важным делом. Если не сказать более того.
Потом, практически заполнив весь лист словами, и те его места, что обычно называются полями, он понял, что поток информации не уменьшается, а наоборот, нарастает. И в нём было то, в этом потоке, что происходило с ним вот сейчас, в эти минуты. И включено в неё было, в эту информацию, и то, что он видит сейчас вокруг себя, и как он видит себя в этой обстановке и в этом зеркале, что было перед ним вмуровано некогда им же в кафель стены, расположенной со стороны торцевой грани ванны, там, где находились и краны, и шланг душа, из которого он периодически поливал это зеркало, освобождая его, таким образом, от налёта тумана, из-за которого фигура его становилась почти невидимой, но, вместе с тем, становилась она в какой-то степени загадочней. И её можно было выдать теперь за фигуру совершенно молодого человека. Но лицо его,
когда он промывал зеркало, всё равно было действительно хоть и не очень молодое, но одухотворённое и испытывающее половую радость. Оно источало какую-то нежную страсть, объединённую с лёгким опьянением и бесконечным желанием того, чтобы радость эта не кончалась никогда. А она не только не кончалась, но и становилась как бы бессмертной. Присутствие Наталии тут не ставилось под сомнение. И он никак не мог избавиться от детального и, как ему в эти минуты казалось, столь правдивого образа происходящего. Но это же мешало ему сосредоточиться и на таких вещах, как просто её грудь, её губы или, наконец, попа. Её прекрасная попа, которую он сейчас как бы сжимал в своих руках. Правильнее будет здесь сказать для точности, обнимал. Но это не меняло сути происходящего. И, всё более и более вглядываясь в зеркало, он всё активнее произносил вслух слова очередных страниц своей пока ещё недописанной книги. Он понимал, что может написать сейчас сколь угодно много текста, если радость его будет продолжаться. А она продолжалась. И не могла быть быстро закончена по двум причинам. Первая  -  это то, что эту же радость он получил относительно недавно. Не прошло ещё и половины суток, как он её получил. И это было одной из причин её столь продолжительного периода сейчас. И второй, и основной причиной было то, что он всё время описывал мысленно, и не только мысленно, происходящее. И это мешало ему получить окончательный результат радости. Но помогало быть в преддверии её сколь угодно долго. И, опять же, он понимал, что если он и не может записывать в книгу сейчас то, что он писал мысленно о происходящем теперь, одновременно с общением с Наталией (а он надеялся, что большая часть этого всё же останется в его памяти, и он потом, в скором времени, сможет всё восстановить, когда снова будет сидеть за компьютером). И он выбрал последнее. Закончил радость он с такой страстью, что лицо его, и всё его стройное, а в данном случае ещё более стройное тело, налилось краской горящей в нём крови. Но так как это не могло продолжаться бесконечно долго, она, кровь, отхлынула, наконец, от поверхности его лица. И ему всё же не удалось завершить процесс, не смотря на то, что он буквально кричал, кряхтел и стонал от напряжения. И когда силы его на мгновение покинули, лицо и грудь его стали мертвецки бледными. А спина оставалась красной. Видимо, от мочалки, которой незадолго до этого он тёр её не столько для чистоты, как для того, чтобы возбудить кровь под струёй идущей из душа довольно горячей воды. Он любил иногда распариться, а потом достаточно резко перейти на довольно прохладную воду, что в таком случае казалась ему совершенно ледяной, так как перепад температур в этот момент доходил до тридцати пяти  -  сорока градусов.

Всё это происходило, как мы уже говорили, стоя. И когда он лёг в ванну, и стал отдыхать в ней от напряжения, стараясь вести себя так, чтобы желание к нему вернулось, он почувствовал прилив сил. И здесь он довольно скоро добился окончательного результата, который оказался не слишком сильным, или вернее, не слишком бурным, если можно так сказать по этому поводу. Потому что у него в это время даже немного закружилась голова. А голова ему обычно не кружилась никогда. Или почти никогда. И не болела она ему вот уже на протяжении многих десятилетий. Хотя это и было не совсем обычно для человека его возраста. Но он действительно был неприлично здоровым человеком. Пусть даже внешне и не всегда выглядел таковым. Если, конечно, не считать его источающих какой-то радостный блеск глаз, когда он улыбался или разговаривал с приятным ему человеком, или с нравящейся ему женщиной. Но в данном случае такое разделение по половому признаку он считал правильным и не считал обидным для женщины, а совсем наоборот. Этим он как бы подчёркивал своё отношение к ней, как к виду, если так можно сказать. И виду более высокому в своём развитии, чем мужчины. В которых он видел примитивных существ. Себя он к таковым не относил. Он чувствовал женщину так, как она чувствует себя. И этим он женщинам и нравился. Они инстинктивно понимали, что он понимает их внутренний мир гораздо лучше, чем большинство мужчин. И принимали его они за своего. Но за своего человека такого свойства, который в то же время не вызывал в них чувства соперничества. Так как не был склонен к дружбе с мужчинами на сексуальной почве. Можно даже сказать, что в данном случае долгий период своей жизни он был почти тем, о ком талантливый переводчик когда-то сказал: «Мальчик резвый, кудрявый, влюблённый, с детских лет женской лаской прельщённый». О нём же некогда одна прекрасная и не обделённая вниманием мужчин дама сказала: «Что глядишь на меня милым баловнем?» Хотя таковым он, как ему казалось, никогда не был. Ну разве только, если иметь тут в виду нежную любовь к нему его матери, которую он, конечно, чувствовал всей душой. И это не могло не отразиться на его отношении к представительницам прекрасного пола, к которому, естественно, относилась и его мать. Хотя теперь есть семьи, где матерью может быть и мужчина. Но это теперь. А он жил, рос и формировался как личность тогда, когда совсем были другие времена.
Потом он написал небольшое
стихотворение на эту же тему.
Вот оно:
*
«Что глядишь на меня милым баловнем?
Что стоишь, головы не клоня?»
Так когда-то красотка сказала мне,
А потом целовала меня.

Сейчас же, лёжа в ванне, он вспомнил то время, когда он был моложе, и когда его половое удовлетворение происходило достаточно быстро и не сопровождалось никакими ощущениями кроме одного. Кроме желания быстрейшего достижения результата. Сам же процесс проходил обычно в почти бессознательном состоянии, если проходил он в совместном процессе с какой-нибудь женщиной.

Отдохнув в ванне, лёжа на спине, и представив себе Наталию на нём в этом положении, он довольно скоро повторил окончание, хотя не прошло ещё и пяти минут с того момента, как он пережил оргазм, которым остался не совсем доволен. Теперь же вторично он получил его такой неожиданной силы, что струя, вылетевшая из его члена, понеслась ввысь и достигла достаточно большой высоты и пролилась ему на грудь не совсем покрытую водой, и довольно прилично заросшую волосяным покровом, и плескавшуюся в ванне, в которую постоянно пребывала вода из не совсем закрытого душа, лежащего в это время на дне ванны. А он в это же время упирался ногами в прохладную часть стены, возвышавшуюся над торцевой гранью ванны, наполняющейся в то же время водой всё больше и больше.
Разница температур между его телом, находящимся под водой, и ногами, упиравшимися в стену, повлияла на его ощущения так сильно, что он мгновенно наполнился энергией, что и привела к этому результату, о котором мы только что вам поведали.
Полежав ещё немного в ванне, он встал и, спустив воду, посмотрел на себя в зеркало, когда возбуждение было уже позади. И там он увидел довольно глубокого старика, правда, с несколько моложавым лицом. Но налёт пережитых лет, если так можно сказать, был отпечатан на этом лице. И отражал всё то, что познало оно за свои семьдесят два года далеко не безмятежной жизни. Но только стоило ему улыбнуться, пусть даже не очень радостно, как лицо его молодело лет на тридцать-тридцать пять. И вообще лицо его было лицом великого артиста. В нём мгновенно отражались любые оттенки в изменении чувств и настроений. И радость, и досада, и злость, и что угодно ещё, выставляли его душу напоказ. В общем, оно, лицо это, не могло врать. Но могло оно сыграть любую роль совершенно правдиво. И в этом смысле ему ничего не стоило завести человека в заблуждение относительно той или иной вещи. Но он не помнил случая, чтобы он использовал это свойство своего лица в корыстных целях, хотя и знал, конечно, о своих больших возможностях в этом вопросе.
Теперь же, обтёршись полотенцем, пахнущим  зимой, так как высыхало оно на открытом балконе, когда он уже хотел выйти из ванной комнаты, он подумал о том, что хорошо, что в их квартире не были балконы застеклены. Вернее, не балконы, а лоджии. Но это не меняло сути вопроса.
Так вот, обтёршись и одевшись, он вышел из ванной и захватил с собой тот лист бумаги, на котором он недавно записал некоторые мысли и ощущения, что посетили его, пока он занимался тут собой и Наталией.
Сев к компьютеру, он решил пока не расшифровывать полное содержание этих поспешных сокращённых записей, а просто переписать их в книгу, предварительно сообщив читателю, что сделал он их в ванне, во время купания. Чем ещё он занимался там, он решил читателю не сообщать. Не то чтобы он скрывал это от него, от читателя. А больше потому, что из этих записей, сделанных им мокрой рукой на полях наполовину исписанного уже листа бумаги, можно прочитать намного больше, как думал он теперь, чем там написано. Он рассчитывал на читателя склонного, как и он, к действиям подобным тем, какие и он производил тут, в ванне. Да и живущему не только общественной жизнью, а и нормальной жизнью индивидуума. Своей же жизнью он был доволен. И доволен был ею почти всегда.
Вот эти записи:

«И если он её только отвлекает от грустных мыслей, это уже хорошо».

«Он понял, что всё, что происходит ежеминутно  -  величайшая литература. Лишь надо вовремя её записать».

«Хватит»,  -  сказал он себе и вышел из ванной комнаты».

«Каждый половой акт был для него неповторимым».

«Может, он ей даст надежду не стареть».

«Может, она думает, что уже попалась в сети его чувств. И об этом подробней».

«Как бы ей ни было плохо, она мать».

«Он знал, что если она начнёт спиваться и предложит ему последовать за ней, то и в этом случае он с удовольствием примет её предложение и будет с нею до конца».

«О противоречиях в её душе: между тягой к нему и ошибочным пониманием, что это нелепо».

«Джульетта и король Лир».

«Он счастлив, остро сознавая каждый миг
жизни (развить)».

«И мысли о том, что ей за страдания в качестве награды послан он (развить)».

Проснулся он сегодня от детских голосов. Было 10-е марта. Он знал, что он допишет первый том «Наталии» именно сегодня. Сегодня был последний срок. Оставалось дописать тринадцать или четырнадцать страниц. Просыпался он раза два или три утром. Эвелина иногда взрывалась весёлой детской тирадой каких-то непонятых ему слов. Его же интересовало состояние настроения Наталии. А оно было положительным. И он засомневался в том, что ещё настолько рано, что они сейчас собираются в садик и в школу. Но он знал, что вчера Наталия уложила детей спать не поздно, чтобы они успели выспаться, и чтобы Эвелина утром не капризничала. Теперь же, подумал он, не может быть так рано, или почти не может быть. И так он подумал ещё и потому, что он тоже себя чувствовал относительно хорошо, несмотря на то, что заснул он достаточно поздно. Достаточно поздно даже для него. Было уже четыре часа утра, когда он окончательно определился и лёг спать. Вчера вечером он дописал ещё страниц пять своей книги. И вот теперь он слышит шумное и оптимистическое состояние всех членов его семьи. Дверь из его комнаты несколько приоткрыта. Это всегда по ночам делает их кошка Пати. Она любит вообще бродить по квартире, и ночью в частности. Он даже слышит негромкое пение Наталии, которая напевает какие-то слова с совершенно бессмысленным текстом. И даже можно сказать без определённой мелодии. Но это неважно. Важно то, что она поёт. Давно он не слыхал, чтобы она пела. Вернее, надо сказать тут, что он никогда не слышал её поющей. Так сложилось в их семье, что он жил отдельно от них на протяжении этих девяти лет, как она замужем за его сыном. А когда он приходил к ним или в гости, или побыть с детьми, когда она с Денисом уходила куда-нибудь по вечерам, то он ни разу не слышал её поющей. И вот теперь она пела. И это его обрадовало несказанно. Диктуя себе в это время фразы своей будущей книги, он по обыкновению тут же их забывал, чтобы продолжить мысленно писать книгу дальше.

Довольно часто раздавался звонок телефона. Трубку снимали то Глеб, то Наталия, а то и кто-нибудь из детей.
Спрашивали Алису. И Глеб в таком случае отвечал, что её дома нет. И он, дедушка, всё-таки решил, что уже, видимо, не рано. Дети шумели так громко и так вели себя бойко, что это никак не походило на пол восьмого утра, когда они обычно собирались в школу и в садик. Потом позвонила мама Наталии. И он из ответов Наталии на её вопросы, которых он, конечно, не слышал, понял, что дети сегодня не пошли в школу и в сад потому, что у Эвелины течёт носик, а у Владика всё ещё ангина. Мама, видимо, интересовалась и её состоянием, и не только физическим. И получила в ответ сообщение о том, что всё в порядке. Да это и чувствовалось в голосе Наталии, что ничего нового, тем более в худшую сторону, не произошло.
И тогда он встал, забыв ещё десяток-другой фраз, что по этой причине не войдут в его книгу и, быстро одевшись и убрав постель, включил компьютер, чтобы использовать то состояние его души и обстановку в доме, которые были в наличии, чтобы достойно продолжить, а может быть, и завершить свой первый том этого многотомного в будущем повествования о Наталии, которое он с рвением достойным лучшего применения решил завершить за как можно меньший срок. Для завершения первого тома (а у него было такое предчувствие) чего-то не хватало. Конечно, он мог его завершить так же, как и писал до этого момента. То есть в благодушных тонах влюблённого в Наталию свёкра. И с большой долей оптимизма и понимания того, что эта идиллия, которую он сам себе нарисовал, и рисует ежечасно, и есть действительность. И что Наталия следила за собой, и не позволяла себе ходить по квартире не будучи ухоженной ещё и потому, что этим отвечала ему на его чувства, кроме, конечно, воспитанности и давнишней привычки быть всегда приятной окружающим, в том числе и детям, да и мужу.
Но такое завершение этого тома его романа не делало его, этот том, отдельным произведением. А ставило в один ряд с теми частями его книги, которые будут ещё написаны им. А это его почему-то не совсем устраивало. Может, он не был уверен в том, что напишет он весь цикл, а может, просто хотел, не дожидаясь завершения всей затеи, попробовать через подставное лицо предложить уже написанное в печать. Конечно, с договорённостью о том, что дальше последуют ещё тома. Он хотел предусмотреть такое условие в договоре на этот счёт, когда свяжется с издателем, что и согласится печатать его романы. Но, тем не менее, он не был уверен в том, что знает, как он завершит этот том. Хотя в других случаях бывало так, что он чаще не знал, что писать в середине, но знал, как начинать и чем заканчивать то или иное произведение из написанного им в прошлом. Тут же всё обстояло не так.
И вот, когда он уже встал и сел к компьютеру, он начал описание с того, что сегодня он проснулся от пения Наталии. И что, зная обстановку в семье, он этому несказанно обрадовался. Далее он написал, как он провёл вчера последние полчаса перед тем, как заснуть. И как он получил в эти полчаса неимоверно прекрасное наслаждение от близости всё с той же им любимой его снохой Наталией. И как он уже утром, проснувшись, ощутил, что то состояние, в котором он сейчас находится, несколько напоминает ему утомление схожее с утомлением человека прилично выпившего накануне. Но это его сегодняшнее ощущение не несло в себе разочарования ещё и потому, что он вчера не пил. Наоборот. Он был счастлив оттого, что он постоянно теперь находится с Наталией в близких отношениях. И если его что-то и огорчало, так это только то, что она, видимо, не испытывает того, что испытывает он. Но он больше чем надеялся на то, что это время придёт, и они будут вместе. Нужно только выдержать, пока в отношениях с Денисом у неё будут поставлены все точки над «і», и будут расставлены все запятые.
И вот, когда он в радужном состоянии души, продолжая размышлять, и записывая эти мысли в компьютер, услышал звонок в дверь, то из радостных возгласов детей он понял, что пришёл его сын, и их отец, Денис. И дети дружно бросились к нему и стали кричать: «Папа пришёл! Папа!» И он тут представил себе, как Эвелина уже бросилась к папе в объятия и, обняв его своими ласковыми ручками, радостно целует его в губы. А Владик ждёт своей очереди, чтобы прижаться к отцу и отдать ему частицу своей любви. Но его, дедушку, этот ранний приход сына не обрадовал. Он сердцем почувствовал, что ничего хорошего от этого визита ждать не приходится.
Так оно и произошло.
И он сразу не смог дальше записывать свои ощущения этого утра и, перестав стучать по клавишам, сидел за компьютером и невольно, и вольно, прислушивался к тому, как будет дальше развиваться этот визит отца к детям, мужа к жене, и проститута к замечательной умной и красивой женщине и прекрасной матери, которая от него, от мужа, так настрадалась, что даже только видеть это было трудно ему, свёкру, полюбившему её и глубоко, и страстно, и как дочь, и если хотите, и как внучку по возрасту, и как потенциальную жену или хотя бы любовницу.
Но рассуждения о его сыне наводили его на мысль, что, может быть, он сам не менее виноват перед ней, чем его сын, Денис. Ведь он, доверяя любимому сыну, не был с ним никогда достаточно строг, как отец. А тот, видя такое отношение к себе, так и не заметил, как он зашёл далеко. А оттуда выбраться можно только всё осознав и исполнившись огромным терпением и желанием искупить грехи. Этого же пока в достаточной мере у него не было. И равно смотреть на него было тяжело, так как он похудел и измучался и душой, и телом. И всё-таки отец в это утро увидел в его взгляде то, что он борется с обстоятельствами и сдаваться не собирается. Хотя, может быть, и не осилит весь этот путь и не дойдёт до светлого будущего. Но, как ему показалось, будет идти до конца. И это его обрадовало. И он понял, что не зря живёт, если он вырастил такого сына, который и в падении помнит об отце и, глядя на его жизненный путь, старается ему хоть в чём-то соответствовать. Как, между прочим, и его отец, отец Дениса, всегда старался идти по жизни, не забывая как её, жизнь, прожил его отец, которому ему, отцу Дениса, хотелось всегда тоже подражать и хоть в чём-то
соответствовать.
Но сейчас печатать он дальше не смог. И хоть понимал, что приход сына не сулил ничего хорошего, он понимал и то, что это и есть тот материал, которым он может закончить свою книгу. Но отцовское чувство побеждало инстинкт писателя, и он не мог больше фиксировать происходящее. И выключил компьютер.

Продолжая сидеть за столом, он слышал, как дальше развивались события. Он услыхал, как она его упрекает за то, что он развалил семью и пал так низко, что стал по существу посмешищем в глазах даже его друзей. Она говорила ему, что его новая семья, это две аферистки, что и ограбили его вместе с другими членами их банды и припасли себе приличные суммы, а его завели в долговую яму. И теперь продолжают использовать, как пожизненного раба. И это было правдой больше, чем предположением. Но правда глаза колет. И он не выдержал правды и стал требовать от неё, чтобы она к нему не лезла. Она же не снижала тон. Но вместе с тем говорила, что он своим раздражением только показывает свою слабость. И это было тоже правдой. Дети уже плакали, не зная, чью принять сторону.
За все эти годы они привыкли получать одинаковую любовь и от отца, и от матери. И были по существу счастливы. И не очень вникали в многочисленные конфликты между родителями. Но это не могло продолжаться вечно. Они росли. И всё больше и больше конфликты между ними отзывались в их детских душах. Далее он услышал крики детей, обращённых к папе. Потом он услыхал, как Денис говорил Наталии: «Ну что, получила? Допрыгалась? Хочешь ещё». Он её бил. Дедушка этого не видел. И хоть дверь из его комнаты была приоткрыта, а дверь в их комнату тоже не была закрыта полностью, но он не знал, как ему поступить. Вмешиваться он не хотел ещё и потому, что он был на стороне Наталии. Но и сын ему был не чужим человеком. И вдобавок ко всему это не был конфликт между Денисом и Наталией, так как там находились ещё и дети. И они не могли занять ничью сторону. И поэтому и он тоже вдобавок к прочему не мог занять позицию чью бы то ни было ещё и по этой причине. Но в заслугу Наталии надо сказать, что она и в этой обстановке, вернее, и в такой обстановке, никогда ни словом, ни намёком не настраивала детей против отца. И это ему, дедушке, в ней нравилось больше всего. Она была просто очень честным и нравственным человеком. Он же, Денис, был с изъяном в вопросе нравственности. И это по существу его и губило. Но отец видел, что он хочет изменить себя. Правда, пока слишком слаб для такого шага.
И вот теперь он, дедушка, когда там, в комнате, несколько всё успокоилось, вышел в прихожую и, стоя в ней, посмотрел, что же происходит в их комнате теперь. А в их комнате Денис отвинчивал какую-то внутреннюю полку из стола, на котором Владик обычно делал уроки. То есть с его письменного стола он снимал полку. Потом, когда Денис уезжал с этой полкой и с Глебом, он объяснил отцу, что она ему нужна для работы. Видимо, в его новом микро офисе, где он со своей новой пассией собирается начать, или уже начал, новое дело, которое должно по их расчётам быть тем первым звеном, что превратится когда-нибудь в цепь и вытащит его из прежних заблуждений и неудач, а заодно и из долговой ямы. А цепь эта затянула Дениса в болото лжи.
Уходя, Денис попросил прощения у отца. У Наталии он прощения не просил. И уехал с Глебом на машине, что по существу принадлежала Наталии. Но когда он стал банкротом, он вынужден был отдать свою машину за долги, и стал ездить на её машине. И она на это согласилась. Так как видела, что у него нет другого выхода. И теперь она повсюду с малолетними детьми добиралась в нужное им место троллейбусом или автобусом. И даже домой к маме с папой ей с детьми приходилось ехать теперь на электричке. А он по-прежнему развозил своих проституток по ресторанам и общежитиям. И в это же время Наталия стойко воспитывала и растила детей. И ей даже не помогал он, её свёкор. Он по существу и не знал до недавнего времени, каково там положение дел. И только переехав сюда, Наталия ему открыла глаза на то, как они прожили эти несколько последних лет. Особенно после того, как умерла его жена, мать его сына. И всё равно отец не мог простить своему сыну эту бездушность, возмещённую только материальными небольшими суммами, которые он выделял им иногда, как главный козырь его любви к детям. С душевным состоянием Наталии он, по крайней мере, последнее время совершенно не считался.
Но и он сам, подумал дедушка о себе, тоже в последние годы не очень считался с желанием своей жены устроить поприличнее быт и будущее детей, которая требовала от него быть не таким, каков он был, а таким, каким по её мнению должен быть отец, если он позволил себе иметь троих детей. Он должен был быть, по её мнению, ответственным за их судьбу. И в этом она была права. Но дети его давно уже взрослые и считали, что они самостоятельные и жизнь знают, конечно, лучше своих родителей. Так, по крайней мере, им казалось. И в этом он видел полное сходство между ним и Денисом. И его это удручало. Но он не мог себя упрекнуть в неверности Ларисе. Тем более, в такой долгосрочной и такой обильной неверности, которая довела Дениса однажды до целого букета венерических заболеваний. И он тут же заразил этими болезнями Наталию. А сам посетил врача вместе со своей проституткой и излечился там от недуга. А Наталии он купил какое-то лекарство и предложил лечиться самостоятельно дома, принимая его внутрь. Но лекарство оказалось таким, что только усугубило прохождение болезни. И ей пришлось прервать беременность и лишиться ребёнка, которого она тогда уже носила в себе. Она хотела, конечно, родить третьего ребёнка. Тем более, как она теперь рассказала свёкру, в их роду по материнской линии обычно рождаются только девочки. А ей удалось родить Владика. И она надеялась на то, что у её родителей появится, может быть, ещё один внук. И вот, обратившись к врачу по поводу своего венерического заболевания, что не проходило с помощью рекомендованного её мужем лекарства, она у врача узнала, что её муж уже лечился тут со своей «женой», за которую, в самом деле, он выдал ту ****ь, с которой он тогда и вожжался, и от которой заразился сам и заразил Наталию.
Конечно, он понимал и то, что половая потребность у таких мужчин, как он, и, видимо, и как его сын, велика. Но это не значит, что можно себе позволять вести себя так, чтобы оскорблять чувства близких тебе людей, и плевать в души самых дорогих тебе существ, в души своих детей и их матери. А он это делал постоянно. Постоянно бесстыдно лгал. Хотя и видел, что ложь его не скрывает истину, а наоборот, обнажает её.

Дети и Наталья собрались и ушли в поликлинику. Владик долго искал шапку и, не найдя её, надел другую. Эвелинка уже была весела, или почти весела. Владик тоже был в таком состоянии, что дедушка понял  - этот скандал с рукоприкладством для него не новость. И, не видя выхода, он смотрел на происходящее как на неизбежность. И вместе с тем он как бы ждал от дедушки ответ на не заданный ему им вопрос. И он имел на это право, так как видел, что дедушка его любит, и вдобавок ко всему ещё был отцом его отца. Но дедушка, видимо, глазами тут всё объяснил ему, как бы сказав, что и он не может разрешить эту ситуацию. И тогда Владик ещё некоторое время поиграл на компьютере, а Эвелинка с удовольствием уже сидела у дедушки на коленях и наблюдала за тем, как Владик справляется с теми опасностями, что подстерегают его подводный корабль, пытающийся, пройдя все преграды, попасть в очередной уровень этой интересной, но трудной игры. Да и вдобавок ещё нужно по дороге приобрести или жизнь, или в худшем случае спасательный круг, который давал ему, Владику, какое-нибудь дополнительное оружие, с помощью которого гораздо легче двигаться под водой вперёд, преодолевая трудности и преграды, возникающие в этом подводном царстве нереального мира компьютера.
Дедушка спросил у Эвелины, сидящей у него
на коленях, что делает мама. Не легла ли она отдыхать. Но ответа вразумительного он от неё не получил. Вернее, получил. Она сказала: «Нет». Но не сказала что нет.
Владик сказал, что она разговаривает по телефону. Но дедушке показалось, что он сказал по патефону. Он переспросил. И на этот раз ему показалось опять, что по патефону. И тогда Эвелина, сидящая у него на руках, громко сказала ему: «По телефону». На этот раз он уже не сомневался в ответе. Но в это время Наталья вышла в прихожую одетой и причесанной гладко и стала обуваться, сказав детям, чтобы и они надевали верхнюю одежду. И тогда он понял, что они сейчас пойдут в поликлинику за справками, дающими им законное право не посещать школу и садик по болезни. Наталия вела себя достойно
и в то время, когда Денис был тут и бесчинствовал, и теперь тоже. И у детей не было никакого сомнения в том, что они неразлучны, и что мама их никогда не предаст. И только когда мамы иногда вечером долго не бывает дома, и она, уходя, обещает вернуться пораньше, то дети, особенно Владик, очень беспокоятся. И когда он сказал Владику однажды, что мама взрослая и имеет право поступать так, как она считает поступать нужным, Владик сказал ему, что он боится, что она может опять придти домой пьяной, как уже не раз приходила. И тут ему показалось это заявление Владика слишком категоричным и не по-детски ответственным. Теперь же, после этой выходки Дениса, ему уже так не казалось. Владик имел право беспокоиться о матери в такой степени потому, что она единственный и самый близкий ему человек. А эффектный папа со своими неожиданными или ожидаемыми сюрпризами в виде подарков, по существу человек слабый. Но, конечно же, по-своему любящий и семью, как он её понимал. И детей в том числе.