Сага о Наталии. Часть первая

История одного человечества.


Сага о Наталии.

часть первая.

2016 г.


Собрание сочинений
в 99 томах. Том 21-ый.


АЛИСА.


Была ранняя весна. Голые ветки деревьев производили на неё несколько удручающее
впечатление.
Когда все вошли в дом, и увидели там до дюжины деревянных кроватей и стены, сплошь увешанные мамиными картинами (а мама Алисы была художницей), то настроение у всех сразу изменилось в лучшую сторону.
Кто-то взял гитару и стал наигрывать знакомую мелодию. Кто-то разжёг плиту. Поставили чайник. Разгрузили съестные запасы. Их оказалось гораздо больше, чем думалось сначала. Хотя владельцы этих запасов, конечно же, не обладали счетами в банке, и порой не имели даже денег на хлеб. Но в этом случае было всё необычно щедро.
Алису любили все. Подарков было много. В основном это были игрушки или что-то сделанное своими руками. И не потому, что нельзя было что-нибудь купить в магазине стоящее, а потому что в этом коллективе душевные качества ценились гораздо выше, чем материальная выгода.
Закипел чайник. Пили, ели, смеялись и говорили друг другу умные и нежные слова. Искренность в этой компании была почти патологической. Ни сплетен, ни двусмысленных замечаний тут не только не бывало, но такого
нельзя было даже и предположить.
Через некоторое время, устав от еды и шампанского, пошли гулять по лесу. Гуляли парами. И не потому, что кто-то проявлял к кому-то симпатию, и шёл поэтому с ним. Нет. Просто в лесу деревья мешают идти всем вместе в одном ряду. И случайные пары образовались из-за отсутствия широкой дороги. Но, тем не менее, каждой паре нашлось и о чём говорить, и чем восторгаться в окружении природы.

Алиса оказалась одна. Это произошло случайно. Но это не огорчило её. Но огорчило её папу, который тоже гулял по лесу с одной из Алисиных подруг. Многие из друзей Алисы были моложе её. Были и совсем молодые. И каждый гордился тем, что он принят в этот дружный коллектив не совсем практичных и, я бы даже сказа, во многом и совсем не практичных людей. Но их любили даже преуспевающие бизнесмены. И потому им ничего не стоило, например, не имея ни гроша за душой, в любой момент бесплатно проехать по нашей необъятной родине так называемым автостопом. Да и быть ещё и накормленным водителем какого-нибудь дальнего рейса, что с удовольствием будет слушать песни под гитару, и вдобавок ещё не уснёт за рулём и не разобьётся в отличие от того случая, когда он возьмёт пассажира за деньги, что и будет всю ночь рядом с ним храпеть и увеличивать опасность уснуть и самому водителю.

Итак, Алиса гуляла одна. Но папа с Ирой, а так звали Алисину подругу, с которой гулял папа, не стали её приглашать к себе ещё и потому, что они знали хорошо Алису и понимали, что она совсем не чувствует себя обделённой, и даже наоборот. Она видела, что всем хорошо, и это её радовало и улучшало её настроение, если оно у неё в это время было, к примеру, недостаточно радостным. Нагулявшись вдоволь, все вернулись
в дом. К ночи, выпив ещё вина, стали
укладываться спать.
Были тут и те, кто находился в близких отношениях между собой. А так как дача была большая и двухэтажная, то в ней было много комнат и кроватей. И, не зажигая свет, все улеглись, кто где захотел.
Папа Алисы тоже продолжил общение с Алисиной подругой Ирой. И не смотря на вопиющую разницу в возрасте, и не смотря на более чем преклонный, казалось бы, возраст папы, между ними, что называется, возник роман. А обстановка располагала к сближению. И чувства их обострились до такой степени, что и папа, и Ира втайне решили, что именно сегодня произойдёт то, что обычно и происходит между людьми, когда они любят друг друга, или когда они одиноки и видят в партнёре родственную душу.
Всё происходило в тишине наполненной дыханием более чем десятка молодых людей. И хотя комнат было много, но все они были не изолированы по-настоящему, и стены между ними были больше условными, нежели отделяющими одну комнату от другой.
Поднявшись с постели, Ира отошла на некоторое время. А на её место легла в темноте Алиса. И папа этого не заметил. Вернее, он не заметил, что легла не Ира, а Алиса. Разговаривать с Ириной он в темноте не собирался, так как вокруг были люди. Да и разговоры в данном случае не были нужны. И папа молча, сблизившись с Алисой, стал целовать её в её (тут будет уместно сказать) ещё не целованные губы. Алиса же по своей чистоте и наивности верила в чудесный неоднократно приходивший к ней сон о прекрасном принце. И она не только не стала сопротивляться, но и всё сделала для того, чтобы «принц» этот овладел ею. И отдалась она ему со всею своей страстью, накопившейся в ней за многие годы её затянувшегося девичества.
Потом они заснули.
Проснувшись, отец, не дожидаясь рассвета, чтобы не компрометировать Иру, ушёл в сарай. А сарай был далеко не сарай. Там была кухня и ещё одна вполне приличная комната. И там он проспал до полного рассвета и встал, когда ещё в доме все безмятежно спали.
Вы можете сказать тут, что папа не мог не почувствовать, что рядом с ним не Ира, а его дочь Алиса. Но дело в том, что Ира была и по комплекции, и по росту, и даже по голосу очень похожа на Алису. Иногда их принимали за сестёр близнецов. И, кроме того, Алиса уже давно ждала, что на неё обратит внимание один парень, который был женат (и здесь он был со своей женой), и она не смогла себе отказать в удовольствии доставить ему радость, если он этого захотел. Никому другому, кроме него, она бы не позволила этого. Но то, что это был не он, ей и в голову не пришло тогда. Ведь она так мечтала о сближении с этим человеком, что разделить две вещи не смогла  -  мечты и реальность. Да и она была счастлива ещё и потому, что благодаря этой близости она уже теперь не девушка. Ведь затянувшееся девичество её уже изрядно тяготило. И хоть она была и чиста и наивна, но не до такой же степени, чтобы в свои тридцать шесть лет не понимать, что это уже неприлично: быть до сих пор девственницей. И опять же её обрадовало то, что это произошло в день её рождения. И именно тут, на даче, которую она так полюбила ещё тогда, когда, будучи ребенком, помогала её строить своим отцу и матери. А некогда вместе с мамой она  приводила её в порядок, который они застали здесь и теперь. Да и не только приводила в порядок. Она её, по сути, и создавала. Будучи, правда, тогда ещё ребёнком. И создавала её она с довольно молодым ещё в то время и весёлым папой. И вот теперь она, наконец, не девушка.
А парень, который был в эту ночь с ней... Ну что ж. Он женат. И пусть он будет
счастлив со своей женой.
И тут Алисе захотелось, чтобы она забеременела и родила ребёнка. И чтобы только он, этот парень, знал, что это ребёнок их. А воспитывать его будет она сама. И помогать ей будет в этом папа. И обрадуется он, конечно, больше других, когда узнает, что она забеременела. Потому что он очень волновался по поводу того, что Алиса может остаться одинокой до глубокой старости. А это так грустно, если даже нет тебе кому подать воды в постель тогда, когда ты уже и больна, и бессильна.
И вот Алиса с такими мыслями поднялась с постели и пошла посмотреть на папу. И ещё для того, чтобы поделиться с ним радостью, поселившейся в её душе. В глазах папы она увидела такую же радость и подумала, что это папа отвечает ей взаимностью. Но ей и в голову не пришло, что радуется он оттого, что сегодня он тоже, наконец, сблизился с её подругой Ирой. И у него не меньше причин радоваться, чем у неё.
Вместе они приготовили завтрак для всех. А проснувшиеся гости стали весело умываться под умывальником, висевшим снаружи на глухой
стене дома.
За завтраком папа обменивался взглядами с Алисиной подругой Ирой, и Алиса этому радовалась тоже. Она всегда поощряла их отношения. Она любила папу. И не видела ничего дурного в том, что её подруга тоже, как ей казалось, склонна ответить на папины ухаживания. Но больше всего она, конечно, радовалась за себя. Да и более того, она чувствовала, что сегодня самый счастливый день в её жизни. И только немножко огорчилась тому, что нет с ними мамы. Хотя, конечно, понимала она, что маме не понравилось бы папино ухаживание за Ирой. Но если бы тут была мама, папа бы ухаживал за ней, а не за Ирой, подумала она. И, кроме того, Ира, как и Алиса, очень были похожи на ту молодую маму. На ту маму, которая ещё тогда не болела и не превратилась в старуху, облысевшую и постоянно страдающую от нестерпимой боли в разлагающейся печени. И от этой боли нельзя было спастись даже уколами.
И Алиса решила поделиться своей радостью с Ирой. Хотя она бы этого не сделала никогда, если бы у неё было хотя бы малейшее сомнение в том, что её подруга не  проговорится супруге понравившегося Алисе парня, с которым, как она думала, она сегодня провела несколько прекрасных минут, и отдала ему всю свою
страсть, а вместе с ней и девственность.
Ира восприняла её рассказ с полным пониманием и радовалась за подругу. И только огорчилась она тому, что у неё с Алисиным отцом не произошло сегодня то же самое, что и у Алисы с тем парнем. Потому что Алиса в какой-то момент пришла и легла около своего отца. И поэтому Ире не удалось вернуться к нему после того, как она всего на несколько минут отлучилась по женским делам. Но ничего, подумала Ира. Ведь у Алисиного папы жены нет. И если всё случится так, как она планирует, а она была уверена в этом, что так оно и случиться, то скоро скрывать ей будет нечего. И за садом тогда будут ухаживать не только Алиса и её папа, но и она, Ира. И уже не на правах подруги Алисы, а на правах не венчанной супруги Алисиного отца. И они, даст Бог, будут жить дружно. И проживут вместе долгую жизнь. И, как говорится, умрут они в один день и час совершенно здоровенькими и счастливыми.
Прошло некоторое время, прежде чем Алиса почувствовала тошноту. Ира же сблизилась с Алисиным папой так, как и планировала. И жили они теперь все вместе. Парню, с которым Алиса, как ей думалось, переспала в ту ночь, она ничего не сказала о своей беременности. Да и вообще ни о чём она ему не рассказала. Теперь парень этот Алисе уже больше не так и нравился, как некогда. И вообще, растущий плод заслонил в её сознании все другие радости и потребность думать о чём бы то ни было, кроме как о будущем ребёнке.
Шли месяцы. Настала пора рожать.
Роды оказались нетрудными. Девочка родилась здоровой и крупной. И папа, и Ира постоянно помогали Алисе ухаживать за
ребёнком.
Но Ира всё больше и больше, порой пеленая его вместе с Алисой, относилась к нему не как к плоду её подруги, а как к своему ребёнку, как
мать.
А дело в том, что она тоже хотела иметь детей. И хотела их иметь от Алисиного отца. И даже если смотреть на отношения между мужчиной и женщиной по-современному, как это теперь и принято, то Ира всё равно  не хотела долго оставаться в подвешенном состоянии, а хотела стать полноправной супругой Алисиного папы. И это могло произойти лишь в том случае, если бы она родила ребёнка от него. Или хотя бы
забеременела. Но этого не происходило.
И, более того, в разговорах с Алисиным отцом, она всё больше и больше убеждалась в том, что именно он отец ребёнка рождённого Алисой, и он провёл те несколько счастливых минут тогда на даче не с ней, Ириной, а с её
подругой и своей дочерью, Алисой.

Жизнь продолжалась. Ребёнок рос. А у Иры своего ребёнка не появлялось, хотя она этого очень хотела, и посещала даже  всевозможные консультации и врачей. Но там сказали, что виноват не её супруг, а она. И что она, может быть, и не забеременеет никогда. У Иры резко изменился характер. И в разговорах с Алисой она стала намекать на то, что этот ребёнок, это ребёнок от её отца. А это ведь так и было. И доказать обратное ни отец, ни Алиса, конечно,
не могли.
Со временем они все поняли, что это действительно так. И отношения в их семье
стали совершенно ненормальными.
Ира считала, что ребёнок принадлежит её «мужу», то есть Алисиному папе, а значит, и ей. Алиса же не могла претендовать на ребёнка одна, прежде всего потому, что отцом ребёнка был её отец. И это пахло развратом. Не будешь же доказывать, что это произошло случайно. И что родить его должна была Ира. Тем боле, что
оказалось так, что Ира не может иметь детей.
Со временем и Алиса свыклась с мыслью, что ребёнок этот в большей мере её брат, чем сын. Так как отцом ребёнка, как мы с вами знаем, был её отец. И эта мысль порой переворачивала в её сознании всё с ног на голову. И заставляла её страдать. И всё это отражалось на общем климате в доме.
Жизнь становилась невыносимой.
Ребёнок рос. Ему уже исполнилось семь месяцев, когда однажды Алиса взяла его на руки и пошла в лес. По лесу она бродила часов пять не меньше, и не обращала внимания на то, что ребёнок её уже и мокрый, и голодный, и даже не плачет, и уже больше не заходится в крике, и
почти не подаёт признаков жизни.
Каким-то чудом, ничего не понимающая Алиса, случайно вышла на ту же дорогу, с которой вошла в лес. И там уже так же
бессознательно вернулась домой.
Дома её встретили отец и Ира. И, ничего не говоря ей, взяли у неё ребёнка из рук и попытались привести его в сознание. Это им удалось с большим трудом. Алиса же легла в постель и безмятежно заснула, совершенно не интересуясь судьбой своего чада. Папа был расстроен больше Иры. А Ира как бы даже обрадовалась в душе, что теперь она сможет заменить этому ребёнку мать, если окажется, что мать его потеряла рассудок. И вообще она теперь сможет, наконец, стать полноправной хозяйкой в доме и на даче. А главное, матерью девочки, которую она любила больше, чем всех остальных в этом доме, не исключая и себя.
Назавтра Алиса уже не помнила о вчерашнем происшествии, и вела себя так, как будто ничего и не произошло. И она стала дальше воспитывать девочку, но не вникала уже ни в какие другие вопросы по хозяйству. И всю домашнюю работу выполняла теперь Ирина. А Алиса была просто матерью. И даже с отцом своего ребёнка она всё меньше и меньше общалась. Со временем она уже стала воспринимать его как постороннего
человека, и при встрече с ним даже в доме или в саду, здороваясь с ним, обращаясь к нему на «вы». Как к соседу по даче. Отец же её не знал, как ей отвечать, и всё чаще и чаще вообще не
отвечал на её приветствия.
Купая вдвоём с Ирой ребёнка в ванночке, Алиса к Ирине теперь обращалась тоже на «вы». И когда, например, нужно было, чтобы та подала ей мыло или полотенце, она была с ней подчёркнуто вежлива и предупредительна.
За последнее время отец Алисы очень постарел. Бодрость его и жизнелюбие испарились бесследно. И он стал тщедушным безвольным старичком. И Ира возле него тоже выглядела теперь не молодо. А если и не старухой, то, по
крайней мере, женщиной очень зрелых лет.
Ребёнок рос. И чувствовал себя он не плохо. Его любили все. И это благотворно отражалось на его душевном состоянии.
В полуторагодовалом возрасте девочка уже любила подавать дедушке газету и очки, когда он хотел прочитать новости. И любила посидеть у него на коленях. А когда хотела есть, то молча за руку тащила его к холодильнику и умными добрыми глазами показывала ему, что она хочет съесть. И не успокаивалась до тех пор, пока он не брал её на руки, и не открывал холодильник, и не давал ей взять там то, что она хотела взять из детского питания, которое она тогда употребляла в пищу. А отец её был и её дедушкой, и просто хорошим другом, несмотря на такую вопиющую разницу в возрасте между ними. Лучше всего они чувствовали себя тогда, когда в доме никого больше не было. И обращались они чаще друг к другу, как существа не от мира сего, но очень искренно и нежно.

Прошло ещё ровно два года с той злополучной ночи. И вот именно в этот день, в очередной день своего рождения, Алиса взяла девочку на руки, и впервые пошла с ней к реке. И там, раздевшись и раздев ребёнка, вошла в ледяную воду. И поплыла с ним к ближайшему острову.
А надо тут сказать, что Алиса, и не только Алиса, но и многие из её товарищей и подруг, любили купаться в ледяной воде, и приучали к этому и своих детей. Но в этом случае Алиса сделала всё сразу, без всякой предварительной подготовки. Так она решила приобщить свою
дочь к закаливанию.
Доплыв до середины реки, и неся дочку в одной руке поднятой над собой, она немного отдохнула прямо на волнах и вернулась назад.
Вернувшись в дом, она отогрела ребёнка в
довольно горячей воде. Но с ним ничего
плохого не случилось. Более того, дочь
её ни разу, ни на реке, ни дома не
сопротивлялась и не выказывала никакого
неудовольствия оттого, что её мать, казалось бы, так бесцеремонно и жестоко обошлась
с ней.
У дочери Алисы была большая
задержка в развитии речи. Но, кроме того,
она просто не любила зря лепетать, как это бывает с детьми, и особенно с девочками.
И она была не по возрасту понятлива и умна. И понимала свою мать гораздо лучше, чем смогли бы её понять многие взрослые, если бы они
 тогда были там, на берегу, и видели всё то,
что там происходило.
Время шло. Отец и Ира почти не общались, хоть и жили вместе и вели общее хозяйство. Ира, видимо, сама себе не могла простить того, что она когда-то высказала вслух уверенность свою в том, что этот ребёнок появился на свет из-за такого случайного совпадения, о котором даже рассказать было никому нельзя.
Ей было грустно ещё и оттого, что она открылась Алисиному отцу в
этом вопросе, и сообщила ему тогда, что девственность она потеряла не в ту злополучную ночь. Ведь этого сделать она не могла ещё и потому, что девственность свою она потеряла за много лет до этого случая ещё в горах Памира. Ей тогда было восемнадцать лет. И парень её (а они друг друга полюбили на всю жизнь) разбился там насмерть, будучи с ней в одной связке. Разбился он, спасая её, Иру.. И вот светлая память о нём и о их чувствах, не позволили ей лгать на этот счёт. И она поступила так, как ей подсказывала совесть.
 И при полном раскладе выбор всё равно падал на Алису. Выходило так, что обмануть судьбу ей всё равно бы не удалось. И, тем не менее, её всё
время мучила совесть.
Но время  -  великий лекарь. И оно постепенно притупило боль, поселившуюся в их сердцах. И по мере подрастания ребёнка, боль эта становилась всё меньшей и меньшей. Отношения между ними всеми заметно улучшились. Думы о том событии, что так истерзало их души, всё реже и реже выходили на первый план. И в их
душах как бы появилось табу по отношению к теме, о
которой не хотелось вспоминать им больше никогда.

    *
Эва проснулась раньше обычного и сразу побежала к дедушке. Но он лежал не на кровати, а на полу на спине с открытыми глазами и не подавал признаков жизни. Эва подумала, что дедушка притворяется мёртвым и прикоснулась рукой к его лицу. Лицо дедушки было как всегда тёплым и приятным. Эва обычно любила трепать дедушку за щёку. Она была очень игривой девочкой с очень добрым характером и почти никогда не плакала. У неё было всегда хорошее настроение. Но в этом случае она немного заволновалась. Обычно дедушка спал на кровати и любил во сне свернуться калачиком. Он никогда не храпел в отличие от тёти Иры. И рядом с ним почти всегда лежала их кошка Пати. Теперь же она сидела на полу рядом с дедушкой и урчала, как урчат коты, когда встречаются с незнакомой собакой где-нибудь на узенькой дорожке сада.
Был август. Ночью прошёл тёплый короткий дождь. И теперь за окном светило яркое утреннее солнце. И Эва спустилась на первый этаж дома. Но и там она не застала ни мамы, ни тёти Иры. И тогда она выбежала на крыльцо.
И вот в саду она увидела тётю Иру и маму. Они приводили в порядок грядки. Мама пропалывала клубнику, а тётя Ира поливала из шланга кусты смородины. И не смотря на то, что ночью прошёл небольшой дождь, тётя Ира считала, что кустам надо влаги намного больше. Урожай был уже убран. И ягоды были переработаны в варенье или сложены в морозильник большого холодильника, что стоял на кухне в сарае. И именно теперь кусты эти и требовали повышенного количества влаги, чтобы на следующий год тоже было ягод не меньше, чем в этом году. И Эва это знала. Она слышала разговоры на эту тему между взрослыми.

Эва почему-то не стала сообщать ни маме, ни тёте Ире о том, что дедушка притворился мёртвым и с открытыми глазами лежит на полу возле той кровати, где и была зачата она, Эва. Хотя она об этом, конечно, не знала. И она пошла по саду, как обычно, обращая внимание на капустниц-бабочек и на всё живое, что двигалось, ползало или летало. Подойдя к каналу, проходящему параллельно с их дачным участком, и отделявшему с одной стороны их участок и от дороги, и от соседней ближайшей дачи, она опустилась в канал, и стала гоняться за маленьким крошечным лягушонком, который убегал от неё большими, неимоверно большими для его роста, как казалось Эве, прыжками, блестя в лучах поднимавшегося всё выше и выше тёплого августовского солнца.
Мама, переговариваясь с тётей Ирой, громко чему-то смеялась. Ира отвечала ей приветливой улыбкой. Мимо, по другой улице, граничащей с их участком с левой стороны, проехал легковой автомобиль. Эва знала, что сегодня будет тут проезжать много автомобилей, так как была суббота и многие дачники, что не жили постоянно на дачах, сегодня приедут, чтобы поработать на своих участках и, собрав хороший урожай, завести его в город. Участок дачный, который принадлежал им, тёте Ире, маме и дедушке, был необычно вытянутой формы. На этом месте вообще в своё время не предполагалось строить дачу. Это место, как казалось планировщикам, не подходило для того, чтобы на нём можно было и построить хоть какой-нибудь домик, и выращивать плоды и овощи. Но Алисиной маме на работе удалось уговорить председателя дачного кооператива отдать этот неудобный клочок земли ей. Хотя, когда она перешла на работу в то учреждение, где она и проработала почти до смерти, все дачные участки были уже распределены и почти все были они уже застроены. А на этом месте был по существу пустырь заваленный огромными выкорчеванными бульдозером пнями больших многолетних деревьев, которые спиливали на соседних участках, когда обживали их. Эти участки.
Кроме того, участок этот имел такие перепады высоты, что по существу тут нельзя было сделать ни одной приличной, в нормальном смысле этого слова, грядки. Имел он, этот участок, узкую вытянутую форму треугольника, граничащего только одной самой меньшей стороной с соседним участком. А две другие стороны, сходящиеся клином к вершине треугольника, граничили с одной стороны с улицей, а с другой с мелиоративным каналом, по которому ранней весной и в дни проливных дождей текла вода со всех участков расположенных выше участка дедушки. И участок этот, можно так сказать, был из ничего создан руками дедушки и тогда ещё молодой и здоровой бабушки, которую, конечно, Эва знала только по фотографиям, что и висели на даче, на стене у той кровати, возле которой лежал теперь, притворившийся мёртвым, или мёртвый уже, её дедушка.
Потом Эва подбежала к маме и не совсем разборчиво сообщила ей, что дедушка умер или притворяется таковым. И когда мама спросила её, почему она так думает, она сказала, что он лежит на полу на спине с открытыми глазами и
молчит...

*
Когда хоронили дедушку, было много народа. Дачники его уважали, и пришли проводить в последний путь. Орденов и медалей у дедушки не было, так как он во время войны не воевал. Когда началась война, ему исполнилось только восемь лет. И он жил в оккупации долго без родителей. И хотя вокруг было много фашистов, и было и холодно, и голодно, и вообще, умереть можно было в любую минуту от всякой шальной и не шальной пули или бомбы, что падали на их город тогда часто, и особенно по ночам, так как наши бомбили немецкие склады с оружием и казармы постоянно, и особенно в конце войны, когда Красная Армия уже приближалась к их городу. Так вот, хотя вокруг было много фашистов, дедушке удалось не только выжить, но и сформировать в себе стойкий характер, и стать жизнерадостным человеком, умеющим ценить жизнь и её обыкновенные, но от этого не менее важные радости, такие как любовь, доброта или понимание, что ты живёшь только один раз и надо жизнь прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые
годы.
Потом с войны вернулся его отец. А мама его тоже вернулась с немецкой каторги и пришла к ним. И после этого они долго и счастливо жили
все вместе.
А потом дедушка вырос. Женился. И имел троих детей. Двух мальчиков и одну девочку.
Алису.
*
Сегодня Алиса встала довольно рано и поднялась на второй этаж дачи. Она зашла в комнату отца, в которой он любил просиживать до поздней ночи, сочиняя стихи. Большое окно этой небольшой комнаты открывало глазам смотрящего в него прекрасный сельский вид с бескрайним кукурузным полем и небольшой деревней, лежащей на пологом и довольно живописном холме. Водоёма или речки возле деревни не было. Но лучи утреннего солнца освещали поле так, что наблюдателю казалось, будто вдали вот-вот откроется его глазам водная гладь. И происходило это ещё и потому, что пейзаж, написанный мамой, висевший на этой стене, включал в себя и это поле, и эту деревню, и на нём, на пейзаже, протекала живописная речушка с довольно крутыми, усыпанными кустарником берегами.
Мама была не профессиональной художницей. Но она была очень талантливым человеком. И со временем картины её стали приобретать такую известность, что их начали покупать не только граждане нашей страны, но и многие иностранцы. И теперь (и об этом подумала в эту минуту Алиса), они, картины эти, украшают где-то салоны и галереи, и частные собрания любителей живописи из разных стран и не только нашего континента, но и Америки, и даже Австралии.
На стене, расположенной прямо напротив двери в эту комнату, висело девять картин. Семь из них были выполнены на холстах и написаны мамой. А две на картонах, вернее, на наклеенной на картон синтетической ткани с поверхностью похожей на льняной холст, которую папа, эту ткань, когда-то наклеил на картоны, и написал на них две копии иллюстраций картин Ренуара. А на них были изображены две женщины. Но папа их лицам придал совсем не то выражение, которое было у Ренуара. И получилось это у него и потому ещё, что он не был профессиональным художником и писал эти картины по вдохновению; и потому что вдохновение ему подсказало то выражение лиц на этих, написанных им, картинах, где они бы удовлетворяли его, папиному, вкусу, а не вкусу Ренуара. И лица эти были не хуже, и даже лучше, чем у Ренуара. Они были содержательнее, умнее и, можно даже сказать, нравственнее, чем у тех натурщиц, которых со всей своей гениальностью
когда-то изобразил Ренуар.
Мама же очень обиделась на папу за то, что он написал эти картины. Она приревновала его, как художника. А то, что он пишет стихи, это ей нравилось. Хотя она никогда не вмешивалась в его творчество. А когда он вмешался таким вот образом в её вотчину, если так можно сказать, она почувствовала себя оскорблённой. И всё-таки это папу не остановило, и он написал ещё несколько портретов мамы, не прося её позировать, а просто взяв её фотографии, сделанные в своё время им же самим. Но портреты эти он никогда не вешал на стены. Они так и лежат где-то до сих пор среди других многочисленных картин и рисунков, и набросков, сделанных когда-то мамой, и оставшихся после её смерти в наследство папе Алисы.
Итак, на стене, расположенной напротив входной двери в эту комнату, освещённые светом идущим из большого окна, находящегося слева, висело девять картин. У этой же стены стоял письменный стол, на котором папа обычно по ночам сочинял свои стихи. За многие годы их у него накопилось несколько десятков тысяч. На столе же стоял старенький, купленный им по
случаю, компьютер.
Картины висели без рам. И не потому, что рамы стоят денег, которых не всегда было достаточно, чтобы вставить в них все эти картины, написанные мамой. А потому, что папе так надоела многолетняя забота в этом вопросе, связанном с тем, что нужно было продавать мамины картины в рамах, что, в конце концов, он разлюбил это делать вообще. И он стал вешать картины на стены без рам, прямо так, ещё с не высохшими и пахнущими маслеными красками пейзажами. Да и развешивать их в этом случае было гораздо легче. Они теперь, в простом физическом смысле слова, весили так мало, что не нужно было делать в стенах, особенно в городской квартире, глубоких дыр, чтобы повесить эти картины на достаточно большие гвозди или шурупы из-за большого веса не самих
картин, а их рам.

На первой картине, если смотреть слева направо на эту стену, где они висели, размером около сорока пяти сантиметров с каждой стороны, были изображены два глиняных деревенских гладыша, или жбана, на довольно тёмном фоне драпировки. Ещё там была изображена средних размеров рама, стоящая там как бы не к месту, но она дополняла собой этот не многопредметный натюрморт. А на фоне её и стояли эти гладыши. Один был высокий, другой пониже. Один был до половины покрытый глазурью, другой был просто
обожжён, и был шероховат.
Один профессиональный художник, а мама была знакома со многими из них, однажды сделал ей довольно необычный, казалось бы, комплимент. Он сказал, что Лариса, а так звали Алисину маму, пишет грязью. И это было в некоторой мере правдой. Краски мама любила смешивать так, что цвета предметов, написанных ею, всегда были удивительно естественными. И если это была грязь, то это была грязь, а не телевизионная картинка, особенно на телевизорах более позднего поколения, которые до совершенствованы до такой степени, что уже увидеть на них кроме праздничного лубка нельзя было ничего, даже в том случае, когда событие показывают трагическое. Например, землетрясение. И всё равно, даже в этом случае нам предлагают любоваться картинкой, а не сопереживать событию.
Итак, правее и выше полотна со жбанами папа повесил мамин пейзаж с лесной речкой, написанной ею ранним утром, протекающей через залитый утренним солнцем и туманный лес. Каждая картина, написанная мамой, для папы была одновременно и его картиной, так как почти не было случая за всю их совместную жизнь, чтобы папа не присутствовал при многочасовом, а иногда и при многодневном процессе написания картины. И он вкладывал в этот процесс не меньше души, чем мама. А порой и больше. Потому, что мама дачу любила больше, и работу на ней, чем рисование картин. Она любила природу. Но та же природа наделила её талантом, и папа не мог спокойно смотреть на этот факт. И потому он так всегда был настойчив в вопросе её творчества, так как и сам он был человеком творческим.
И вот на картине, что висела правее и выше картины со жбанами, водная гладь тихой лесной речки наполовину была заболоченной, и была похожа на лесное озеро какого-то известного
русского художника, имя которого папа забыл.
Немного правее и ниже висел пейзаж, тоже написанный мамой. И это был пейзаж с берегом и речкой. Но это уже была не лесная речка. И берег был пологий и очень весёлый ещё и потому, что на нём, вернее, не на нём, а недалеко от него на водной глади, плавали две домашних утки. И как мы уже упомянули выше, мама писала свои картины приглушёнными естественными красками. И вот именно поэтому пейзаж и казался таким добрым и задумчивым. Как будто вы вышли ранним утром к реке, а не стоите у небольшой картины, написанной на холсте, натянутом на подрамник, и даже не
заключённом в раму.
Далее, на середине стены одна под одной висели ещё две картины довольно большие и не совсем привычных для пейзажей пропорций. Они были вытянуты по горизонтали настолько,
что отношение между вертикальными и горизонтальными сторонами этих картин было равно один к двум. И на них, на этих картинах, как и на предыдущих, кроме первой, тоже были изображены пейзажи. На верхней из них был пейзаж с деревней и дальним лесом за ней, который мама рисовала где-то недалеко, в окрестностях их дач. Небо на нём было достаточно мрачным и задумчивым, грозящим низвергнуть летний продолжительный дождь. Но впереди, перед деревней, лежало широкое поле, засеянное клевером вперемежку ещё с какой-то травой. И было оно настолько светлым и оптимистичным, что мрачноватое небо только подчёркивало торжество природы и её вечную жизнеспособность.
Под нею же, под этой картиной, висела картина с торжествующим радостью жизни небом с кучными, достаточно быстро бегущими, облаками, и летящим высоко в них жаворонком. И казалось, что жаворонок этот заливается неутомимой трелью. Хотя так не принято говорить о поющем жаворонке. Но в этом случае иначе сказать не хотелось. Картина, почти в прямом смысле этого слова, издавала звуки. А под поющим небом росла далеко не шишкинская рожь. Ещё не спелая и зелёная. Но край этого поля граничил с довольно не прямой дорогой, ведущей к далеко стоящим строениям, где, под освещёнными солнцем облаками, паслось стадо коров. Казалось, что достаточно постоять у картины ещё пять-семь секунд, и солнце осветит не только этот край поля и нас, глядящих на эту картину, но и всю комнату, и всё то, что находилось за окном этой небольшой комнаты, если даже там в это время была бы и зима. Как маме удавалось добиваться такого эффекта в своих пейзажах, не знал никто и, прежде всего, не знала этого она сама. А на самом переднем плане картины, о которой тут идёт речь, уже на участке находящемся на другой стороне дороги
кое-где небольшими островками были разбросаны полевые цветы. И это были ромашки. Мама любила писать их больше всего. Кроме того, она очень любила писать сирень и черёмуху. И каждую весну заранее готовилась к тому небольшому периоду, когда они расцветали.
Писала она сирень обычно на больших полотнах. Намного больших, чем она брала для пейзажей. И делала она это ещё и потому, чтобы побольше насладиться и самим письмом, но и чтобы вдыхать ароматы цветов во время работы. А пейзажи в отличие от написания цветов требовали долгого и далёкого хождения по местности, чтобы найти понравившийся уголок природы, и там уже писать его с натуры и именно за один день. Иначе мама никогда не писала пейзажей. Или почти никогда. И поэтому полотно не могло быть больших размеров, даже если мама начинала пейзаж ранним утром, а заканчивала его, когда солнце уже уходило за горизонт. Поэтому, видимо, пейзажи её и производили на людей такое впечатление, что, ко всему прочему, в них ещё и содержалось незаметное для зрителя на первый взгляд состояние дня в разные его периоды, которые проходили перед мамой, когда она
писала эту картину.
Но жизнь распорядилась так, что папа пережил маму. И вот он развесил в своей комнате после её смерти эти картины, которые он сам отобрал для каждой стены, на одну из которых теперь и смотрела Алиса уже после и его смерти. А последние годы жил он только ими, этими картинами, когда мамы уже не стало.
Ещё правее, на второй половине стены, сверху висел мамин натюрморт с карпами. Два свежих карпа были положены головами друг к другу, скрещивающимся по диагонали, и с взглядами направленными вверх. И казалось, что это уже не два карпа, а двое влюблённых после счастливых минут сладострастия уснувших рядом. Натюрморт был квадратным. Пятьдесят на пятьдесят. Серебристо-сероватые карпы дремали. И наблюдающий их вспоминал, сам не зная почему, лучшие минуты своей жизни.
Под карпами, и чуть-чуть левей, висела папина картина Ренуара с натурщицей уснувшей на мгновение. Видимо, после купания или душа. Написана она была, эта натурщица, на фоне бардовой драпировки. И ещё женщину прикрывало влажное полотенце в одном только месте, с которого оно вот-вот должно было сползти. И именно это и отличает гения от обыкновенного художника  -  умение найти необычную деталь, и придать ей главный смысл
в своём произведении.
В душе гения есть что-то такое, что и заставляет его видеть не только то, на что обыкновенный человек обычно смотрит, но
и многое другое, что гораздо важнее
видимого большинством.
Ниже и правее Ренуара папа повесил ещё один мамин натюрморт. На нём на белом грубом холсте были разбросаны двенадцать неодинаковых по величине луковиц. В правом верхнем углу этого натюрморта был нарисован, торчащий из-под холста, кусок картона. А выше его, по всей ширине небольшого полотна, была тёмно-коричневая полоса не то освещённой почему-то этим светом стены, не то кусок
вечернего необычного по цвету неба.
Луковицы выглядели совершенно правдиво. Во время рисования мама больше любила сами
эти луковицы, чем рисование их.
А далее, на стене висела папина книжная полка, на которой стояли папины любимые книги. И в этом вопросе он не был оригинален. Там были Пушкин, Есенин, Лермонтов, Маяковский, Блок и ещё несколько поэтов: Зинаида Гиппиус и другие. Представлены они все были небольшими томиками разных изданий, приобретённых папой в разное время и по случаю. Все они от долгого употребления очень истрепались. Но больше всех досталось сонетам Шекспира, которые папа перечитывал, может быть, раз сто, а то и более. И только, когда он написал сам книжку «Сонетов Шекспира в переводах с Маршака» (так он её назвал), используя только первую строку в каждом куплете, а остальное дописывал сам, то только тогда он успокоился. А до этого он не мог никак постичь «механику гениальности поэта», если можно так сказать. И это его заставляло быть неспокойным в вопросе поэзии  на протяжении многих лет.
Итак, над полкой с папиными и не папиными стихами, вернее, на верхней наружной плоскости этой полки, стоял ещё один «Ренуар». Написанный папой. На нём девушка была погружена в залитую солнцем зелень сада. И зелень эта так разбрызгала
солнечные лучи на её тело, что она, девушка, превратилась из живого существа в какое-то существо нового порядка, являясь одновременно и человеком, и растением, и солнцем, залившим всю эту симфонию жизни и растворившимся в ней. Папа же придал лицу этого существа очень грустное, но очень красивое выражение, содержание которого напоминало ему лицо мамы, вот уже несколько лет смотревшей на него из фотографии, стоящей на шкафу сзади, слева, если папа сидел в это время у компьютера и сочинял свои стихи. И вот одно из них.
 Из этих его стихотворений.

ЛИЦО.

На фотографии лицо.
Оно мне всех дороже.
Его вложу я в письмецо,
И положу на ложе.

Оно судьбы моей вино,
И смерти веселее.
Вонзилось в сердце мне оно
Всех грустных дум светлее.

И я уже не одинок.
И всё со мной былое.
Оно судьбы моей венок
И время удалое.

Оно задумчиво молчит,
Вот-вот и что-то скажет.
И в дверь тихонько постучит,
Войдёт и рядом ляжет.

И если я сойду с ума,
Возьму я в дом убогих
Вот этот образ, два письма,
И из друзей немногих.

14 августа 2003 г.

Эва росла довольно быстро. Она, как и её бабушка, любила природу. И, как казалось всем, понимала её изнутри. Бывают такие натуры, что не способны себя отделить от окружающих их деревьев, птиц, животных, насекомых и всего того, что поёт, разговаривает, шумит или просто шевелится. И вот именно таким ребёнком и была Эва.















ДЕНИС.

Денис вышел из офиса и направился к машине. Погода была отвратительной. Все дороги были залиты мокрым снегом. Ещё вчера было белым-бело, и ничто не предвещало такого резкого потепления. И вот всё изменилось. От зимней
красоты не осталось и следа.
Денис был расстроен, если не сказать больше.
Оказывается, всё то, что он делал как бизнесмен, незаконно. И всё его состояние конфисковано в пользу государства. Состояние его составляло
тридцать тысяч условных единиц.
Но не в деньгах счастье, подумал Денис, а в их количестве. Хорошо бы, если бы отсутствие денег и было его печалью и только. Но дело обстояло далеко не так. Деньги эти, что пропали в связи с арестом всех его финансовых и прочих документов, не его, а взятые им, как кредит, у другого бизнесмена, более удачливого, чем он, и ведущего свои финансовые дела лучше Дениса. Но на этот раз даже он, этот удачливый бизнесмен, в первый раз в жизни, может быть, совершил непоправимую ошибку. Он дал Денису сумму такого достоинства, зная, что в случае неудачи взять с него он ничего не сможет. И дал кредит по существу ни под что. Вернее, под
честное слово Дениса.
Денис же сказал ему, что отдаст.
И тот дал. Короче говоря, Денис его заболтал.
Знали они уже друг друга на протяжении десяти последних лет. И до сих пор Денис как-то сводил концы с концами и вовремя платил проценты. А иногда и отдавал частично и саму сумму. Но вскоре брал новую, не меньшую предыдущей и не на меньший срок. И опять
платил проценты.
На этот же раз дело обстояло так,
что Денис по рекомендации одного государственного чиновника устроился на работу в администрацию президента. И, работая там, так расслабился, что нарушил несколько инструкций сразу, поощряемый тем же чиновником, что теперь был его непосредственным начальником. И Денис стал прекрасной мишенью для того, чтобы на него свалить все грехи и нарушения, и злоупотребления этого же начальника и его ближайшего окружения. В общем, Дениса
подставили.

Папа сидел за компьютером и в тысячный раз перечитывал своё основное произведение, которое он совершенствовал вот уже на протяжении последних десяти лет после того, как вышел на пенсию. Произведение это он назвал «Веноцианией». И состояло оно из простых венков сонетов, сплетённых в ещё более сложные венки и так ещё дважды. Получался венок в 2754 сонета связанных друг с другом первыми и последними строчками каждого из них. Так венок из ромашек создаётся вплетением каждой ромашки в последующую, где после  определённого количества цветков, в конце концов, первый цветок соединяется с последним, и получается законченное произведение, которое и можно надевать на голову девушке или
любимому парню.
И ему, отцу Дениса, казалось, что именно так и возник когда-то этот вариант сложного лирического стихотворения, состоящий сперва из одного, а потом и из четырнадцати стихотворений. Как назвать новое произведение, сочинённое им, подсказал ему Денис. Сам же он придумал только промежуточное название. Венок венков он назвал «Веноцией». И в ней четырнадцать раз по четырнадцать сонетов.
Т. е. 196 сонетов. Когда же он замахнулся на написание четырнадцати Веноций, встал вопрос, как будет называться новое произведение в четырнадцать раз большее, чем предыдущее. И тут Денис сказал ему первое пришедшее ему в голову слово, подходящее по его мнению для этого случая. И оно понравилось всем. Со временем папа так привык к новому названию своего произведения, что был почти уверен, что
слово это существовало всегда.
Папа же любил сочинять постоянно. И делал он это с великим желанием, но не всегда с достаточным вдохновением. И поэтому произведения его были не все совершенными.
И так продолжалось на протяжении многих лет.
Но потом произошло событие, из-за которого папа получил такое напряжённое состояние души, что ему ничего не оставалось, как только спасаться от этого состояния в творчестве или сойти с ума. И он стал писать с таким вдохновением, что плохо уже получаться просто не могло. Писал он по сто сонетов в день в течение целого месяца. И написал за это время приблизительно 3000 сонетов. Подвиг его (а он был в этом уверен, что это был подвиг) не повторит уже никто и никогда, подумал он. И к этой мысли ему нужно было теперь привыкнуть. Привыкнуть к мысли, что он автор Веноциании. Хотя он и прекрасно понимал и то, что написал он это произведение не сам. А просто Господь Бог надиктовал ему всё то, что, как принято теперь говорить, и является информацией свыше. А в самом-то деле, никакой информации и не было. А просто папа родился гармоничным человеком, которого тот же Господь наградил тонким чувством восприятия окружающей среды. И теперь не нужно было ему никакой определённой информации, чтобы выразить всё то, что происходит вокруг него, да и, вообще, во Вселенной. И папа не получил никакого специального образования и делал только то, что не мог не делать. А мог он, вернее, умел разговаривать. И он разговаривал. Музыка же стиха жила в нём по вине того же Господа Бога. И она в нём звучала постоянно. Но чтобы звучание было не пассивным, нужен был стресс. И папа его получил. Стресс этот  -  это болезнь его жены, которая и отняла, эта болезнь, у него мать его детей.

Веноциания неимоверно сложное произведение, если учесть тот факт, что писать её надо с оглядкой на каждый предыдущий сонет, и обязательно начинать и заканчивать каждый сонет определённой строкой, а не вольно. И её, эту строку, надо учитывать и в последующем. И кончается он, сонет, тоже уже написанной строкой, взятой из предыдущего уровня этого нечеловечески сложного произведения.
И потому содержание Веноциании не
может быть, или почти не может быть, определённым. Оно полуфантастическое. Разговаривающий, например, человек, и рассказывающий какую-нибудь историю, вдруг может оказаться, при дальнейшем прочтении этого его произведения, тараканом, или каким-нибудь сверчком. Или летящей не в нашем небе,
а в каком-то виртуальном небе какого-то
компьютера, птицей.
Первую часть Веноциании, что папа написал за несколько лет, до написания им второй части, написанной быстро, он почти всю переработал со временем и сократил раза в три. И выкинул он из неё в общей сложности не менее двух тысяч сонетов по существу вялых и не талантливых, написанных им ещё тогда, когда в его семье всё было хорошо. Дети росли, жена была постоянно недовольна жизнью и им. В общем, они тогда были счастливы. А это не всегда подходящее пора для написания чего-нибудь выдающегося. Счастье так банально, что способно только быть воплощено в лирическом небольшом стихотворении. И то только в том случае, когда оно, стихотворение это, написано вовремя, в тот момент, когда человек чувствует себя счастливым. Т. е. в момент вдохновения. Прошло вдохновение и исчезла гениальность.
В этом же случае, когда папа писал от безысходности, она, гениальность, не имела уже никакого значения. Тут нужен был нечеловеческий труд и всё. И, прежде всего, нечеловеческий труд души. И я бы сказала, тут присутствовал подвиг. И только идя на постоянную муку, доводящую почти до безумия от внутреннего напряжения, или, по крайней мере, до той черты, за которой оно реально, можно создать что-нибудь стоящее. И вот
папа, как ему думалось, добровольно пошёл на эту муку, которую тогда и терпел в течение целого месяца. Практически он ничего не ел, и похудел килограмм на десять. Засыпал он и просыпался с рифмами на устах. И огромное усилие воли нужно было для того, чтобы утром привести свои мозги в состояние способное воспринимать мир таким, каким его привыкли воспринимать мы. Но и тут нужно было не возвращаться полностью в состояние нормального человека, так как нормальный человек не может вынести эту муку, через которую и открывался ему, отцу
Дениса, нереальный мир. То есть мир
творчества.
Итак, папа сочинял.

Теперь же, когда с Денисом произошла беда, папа сел к компьютеру и, как всегда, стал приводить в порядок свой основной, как мы уже
говорили, творческий труд.
Он открыл один из многочисленных файлов, и стал из него читать, и вносить туда поправки. А в основном даже не поправки, а изменения в состояние той или иной строки, а не в её содержание. Некоторое время в прошлом он боролся в своём произведении с нецензурными выражениями. Но потом пришёл к выводу, что без них произведение его становится слащавым и не талантливым. И он прекратил эту затею раз и навсегда, и понял, что те места, где применение нецензурной лексики было естественным, а не надуманным, часто гораздо талантливее тех мест, где он её, то есть, нецензурщину, заменял другими похожими по звучанию, но нейтральными словами. В общем, где он не считался с банальным вкусом так называемой культурной среды, его
произведение становилось лучше.
Накажет ли его Господь Бог за то, что он согласился с собой в этом вопросе, и стал писать так, как ему диктовал тот же Всевышний, он не знал. Но и не подчиниться он не мог. И если вкус Всевышнего в каких-то вопросах не совпадает со вкусом части интеллигенции, ну что ж, это противоречие решать не ему. Так думал папа. И оставил всё так, как ему подсказывало его наитие, то есть его вдохновение, как мы уже об этом говорили ранее, и в чём он был уверен
теперь окончательно.




























НАТАЛЬЯ.

Наталья встала сегодня рано. Раньше обычного. Дети ещё спали. Через балкон на её кровать падали утренние мягкие лучи солнца. Подушка была освещена так, что свет, идущий от неё, слепил ей глаза. Но она тихонько встала, стараясь не разбудить спящих детей. Спала она с ними в одной кровати. Вернее, не в кровати, а в кровати-диване. Такие диваны появились в семидесятые годы. Тогда и пошла
мода на малогабаритные квартиры и малогабаритную мебель для них. Придя на кухню, она открыла форточку и, прежде всего, покурила. Курильщицей она была неисправимой, и курила уже лет десять. Но она была не по летам молода и привлекательна. А для того, кто был в неё влюблён уже на протяжении девяти лет, она была совершенством и в том возрасте, когда он её увидел впервые, и теперь. Дело в том, что ему сейчас исполнилось семьдесят два года. И он был дедушкой её детей. Отцом её мужа. Да, он был её свёкром, а она была его снохой. Сегодня он проснулся ещё раньше, чем она, и слышал всё, что происходило в их комнате. Слышал он, как она поднимается, как ушла на кухню, как включила чайник, как открыла форточку, вплоть до того как она чиркает зажигалкой, которая не спешит загореться.
Он тоже пришёл на кухню. Поздоровался с ней. И тут завязался между ними разговор ни о чём. Но потом в виде комплемента он сказал ей, что она хорошо выглядит. А с её стороны последовал взаимный комплемент в виде лёгкой улыбки, заключавшей в себе непритворное уважение и любовь к нему, и не только как к близкому родственнику, сумевшему на протяжении девяти лет ни разу не испортить отношений с ней, и содержащей большую долю того чувства, что не имеет прямого отношения к родству, и является великим зовом сердца, достаточно воспетым в мировой литературе.
На фоне окна, залитого утренним солнцем, стояла Наталья в лёгкой кофточке и в коротенькой довольно свободной юбке далеко не модного покроя. Но для него эта юбка была, как теперь можно было бы сказать, гипер
сексуальной.
Он продолжал с ней разговаривать о всяких пустяках и более важных делах сиюминутного свойства, а сам в мыслях почему-то оказался в далёком довоенном времени, где ему было лет
пять-шесть от роду.
Время было тяжёлое. Отец его, партийный работник, был уже исключён из партии и уволен с работы. Дальнейших мер по отношению к нему и к его семье не поступило потому, что человеком он был таким, что даже его сослуживцы, и даже
для сохранения собственной шкуры, не обвинили его ни в чём, и не писали на него анонимных писем. Но дело не в этом, подумал теперь дедушка Натальиных детей. А просто он вспомнил, как они жили в то тяжёлое время, и во время предшествующее тому тяжёлому времени,
когда они, в сравнении с жизнью
окружавших их простых людей, жили довольно хорошо.
Жили они тогда в Доме дворянского собрания. Вернее, в бывшем Доме дворянского собрания, а ныне там был Дом партийного актива. И жили они в конце длинного коридора. Прямо на полу. Семья его состояла из него, двух его братьев, и его отца и матери. Отец его занимал должность, которая в наше время сравнима с постом министра печати. И квартиру ему, конечно, дали бы. Но он не взял её потому, что она была на окраине города, а это усложнило бы его возможность работать столько, сколько он должен работать по его же графику, им же и составленному для себя и для своих
подчинённых.
И вот он вспомнил теперь, как в
то время они с братьями однажды ели пирожные, которые видели в первый раз в жизни. И ели они их тайно. Забившись в настенный книжный шкаф. Так как купила их мама детям вопреки воле отца. Отец же и она знали, что потом нечего будет есть вообще. Но мама не удержалась и, вспомнив дореволюционное счастливое время, решила познакомить своих детей с этим продуктом питания. А в это время домой неожиданно пришёл отец.
Нельзя сказать, что он ясно помнит этот случай. Вернее даже, он его совершенно не помнит. Но в дальнейшем мать столько раз рассказывала ему об этом, что ему кажется, что он всё прекрасно запомнил, включая сюда и то, какими на вкус были эти пирожные, что он тогда доедал в темноте книжного шкафа.
Сейчас же он стоит здесь на кухне и пьёт небольшими глотками крепкий несладкий кофе без молока, которым только что его угостила Наталья, и, разговаривая с ней, вспоминает он эту историю.

Грудь у неё довольно большая. Но, видимо, не очень твёрдая. И она вызывает в нём неистребимое желание потрогать её рукой. Вернее, не потрогать, а обнять саму Наталью правой рукой, а вторую руку положить на её правую грудь, и помять её легонько ладонью. И смотреть в это время ей в глаза своими любящими глазами, такими же, какими вот теперь смотрит он на неё с чашкой кофе в руке. Но тогда бы этот влюблённый взгляд мог приобрести совсем иное выражение, если можно так сказать. Теперь же их разговор как бы вынужденно сдерживался и постоянно оставался в той области чувств, где ещё можно было не перейти последнюю грань, через которую, как ему казалось, им обоим хотелось перейти. В них боролось два чувства. Чувство любви и чувство уважения. Но в них было, к тому ж, достаточно ума и интеллигентности, чтобы сдерживать себя от поступка, который, а это они знали оба, совсем не испортил бы их дальнейшую жизнь и не нанёс бы никому из них душевную рану. И всё-таки сдерживали они себя, видимо, ещё и потому, что игра эта приносила им достаточно радости, чтобы чувствовать себя хорошо и стопроцентно удовлетворёнными влюблёнными друг в друга людьми, но не желающими съесть весь пирог сразу. А откусывающими от него по небольшому кусочку. Тем более что им никто не мешал делать это именно так. И не нужно было залезать в книжный шкаф и торопиться, чтобы не быть обнаруженными прежде, чем они там не сделают что-то недозволенное. И они могли поступать в любом вопросе совершенно свободно и самостоятельно. В доме кроме них никого не было.

Когда она по утрам уходила с детьми, чтобы завести Эвачку в садик, а Владика в первый класс, он заходил в их комнату и мысленно ложился в тёплую ещё постель, с которой они совсем недавно встали. Комната была достаточно уютной в сравнении с комнатой, в которой спал он. В ней на стенах висели прекрасные большие картины, изображавшие цветы, написанные его бывшей женой, умершей два года тому назад от рака. И, вообще, присутствие в комнате обстановки детства (а дети всегда в помещении создают такую обстановку) вселяло в него ощущение молодости. И он опять переживал те же чувства, которые он переживал тогда, когда его дети были в возрасте сравнимом с возрастом Эвачки и Владика. И то что Эва называла его «дедом», ничуть не влияло на его душевное состояние в худшую сторону. Это не лишало его отеческих чувств по отношению к ним, и искренних чувств к их матери, поселившихся в нём ещё тогда, когда даже не было ни Эвачки, ни Владика, и Наталия ещё не была замужем
за его сыном Денисом.
И тут, в этой комнате, в её отсутствие, он представил себе, как они уже перешли ту невидимую грань в отношениях, которую мысленно он сотни раз переходил, но никогда не делал этого явно.
Этот серьёзный и долгий флирт наполнял их всё нарастающим чувством. И происходило это ещё и потому, что он был и душой, и телом молод. И был по призванию и по роду деятельности (особенно последние десять лет, как вышел на пенсию), поэтом. А поэт не стареет, если он поэт, а не стихотворец. И любит он постоянно. И это даёт ему силы писать. И творчество является его сущностью. И оно всегда основано на поклонении женщине.
И сейчас, стоя на кухне, и наблюдая, как Наталья прикуривает вторую сигарету, он подумал об этом, и посмотрел на неё далеко не отеческим взглядом. Хотя отечески он не смотрел на неё никогда. И отцом даже своим детям, в смысле превосходства в опыте, он не чувствовал себя тоже. Более того, он расстраивался тогда, когда случайно, или не случайно, смотрел в зеркало, и видел там довольно глубокого старика. Образ этот, отражённый в зеркале, никак не был
сопоставим с тем состоянием его души, в котором она пребывала постоянно. Кроме того, он находился в прекрасной физической форме.

Наталья присела на табурет. А он уже сидел возле умывальника и мыл посуду. Кухня была маленькой. И после переезда Наталии с детьми к ним, в кухне стало ещё меньше свободного места, так как пришлось поставить там ещё один стол и повесить ещё два настенных шкафчика. К тому же, прибавилось ещё и несколько табуреток. И появилась кошка Пати, которую очень любили дети. Кошка была породистой и умной, но одинокой. Коты, как известно, очень самостоятельны. А породистых кошек не выпускают бродить по соседям, и это сдерживает их свободу. Особенно ближе к марту они испытывают чувство тоски. Теперь же был конец февраля, и Пати по ночам иногда жалобно ныла. Но это никого не раздражало. И только Владик однажды сказал им, что он почти всю ночь не спал из-за того, что Пати скучала. Но это было не так. Он, конечно, преувеличивал влияние поведения Пати на его сон, сам того не
подозревая.
Допив кофе и улыбнувшись, и взамен получив такую же добрую любящую улыбку Наталии, он ушёл в свою комнату и сел к компьютеру. Включив его, он посмотрел в окно. За окном ликовало весеннее солнце. Сегодня было двадцать четвёртое февраля 2004 года. Года високосного. И он подумал, что скоро 8-е марта. Первый весенний праздник. А он очень любил весну. И не только потому, что весной с каждым днём становится теплее, и дни увеличиваются, но и потому, что весна внушала ему оптимизм. Она ассоциировалась в нём с расцветом природы, и в том числе, и с очередным приливом сил в самом человеке, и в частности и в нём. И он подумал, что так называемая сексуальная революция похоронила столько прекрасных чувств и оттенков чувств, о которых теперь даже не пишут и в романах. И, как и всегда, после любой революции, остались только обломки этих чувств. Да и не только этих. Конечно, он их не читал, современных романистов. Но знал он, что там даже и не пахнет такими понятиями как обожание, поклонение или постоянная преданность и любовь до гроба. Теперь история взаимоотношений между полами неинтересна, если она длится более одной ночи где-нибудь в офисе в промежутке меж деловыми встречами партнёров для заключения сделки на сумму не менее миллиона условных единиц. Оттенки чувств, что, по сути, и являются самими чувствами, теперь не имеют ни начала, ни продолжения. И, наблюдая птиц, он видел, насколько богаче их любовные взаимоотношения, чем взаимоотношения современных людей где-нибудь в популярных телевизионных сериалах, построенных, как правило, на материальной основе, и на хорошей фигуре женщины, обладательница которой (обладательница фигуры) старается продать её за как можно большую цену, параллельно отдаваясь молодому батраку, которого любит по-настоящему. Или сезонному рабочему, убирающему апельсины и бобы.
Вернув своё внимание к компьютеру, дедушка открыл файл, в котором было набрано полторы страницы текста будущего романа, названного им: «Сага о Наталии». Описать в нём он собирался всё то, что будет происходить с ними теперь, ежедневно, тут, в их квартире, и всё то, что будет он переживать в связи с развивающимися событиями. И описать решил он это всё без оглядки на то, как воспримут будущие читатели его роман, если таковые окажутся когда-нибудь, и если ему очень повезёт, и его роман будет издан. Конечно, он и не мечтал о том, что его роман прочтут не только русскоязычные читатели, но и читатели, разговаривающие на английском, например, или, может быть, на испанском языке. И всё это было довольно не серьёзно в сравнении с тем, что ему просто хотелось себе самому доказать что он сумеет написать роман, и таким образом сумеет утвердиться в своих  глазах, и лишний раз сможет убедиться он и в том, что чувство его настоящее, а не плод его же воображения. Тем более что он верил и в то, что всё, что мы чувствуем, видим, понимаем и переживаем, может быть, и не существует в природе, а просто кажется какому-то межгалактическому бестелесному полю. И вообще никакого реального мира нет. И всё же он начал писать.

И вот теперь, прежде чем приступить к напечатанию какого либо текста, он ещё раз посмотрел в окно, и увидел там снег, искрящийся на морозе; и увидел он там идущих по нему людей, и подумал: «Нет. Реальный мир существует. И грудь Наталии, к которой ещё пять минут тому назад ему так хотелось прижаться, существует тоже».
«Ах,  -  подумал он,  -  разве можно описать то, что я чувствую вот сейчас, и предполагаю что теперь, в эту минуту, чувствует и она».
Человеческий мозг устроен сложно. И если человек ещё и заполнен каким-то богатым переживанием, которое мы не относим просто к работе мозга, то он, мозг, получает такую сложную информацию, которую даже приблизительно нельзя описать этими примитивными значками, буквами. И всё же люди веками стараются что-то передать друг другу не только при личном контакте, но и посредством этих знаков и на глиняных досках, и на пергаменте, и на бумаге, а теперь вот ещё и при помощи компьютера.

Наталья ушла в свою комнату. Это он узнал потому, что дверь туда была стеклянная. И стекло в ней дребезжало, когда дверь эту закрывали достаточно резко. А Наталья это делала обыкновенно так. И делала она это так ещё и потому, что была она человеком не склонным к медлительности и лени. Уставшей её ещё можно было увидеть. Но увидеть её меланхолически томной было просто невозможно. Дочка её, Эвачка, между прочим, была такой же. И этим вызывала в
нём ещё большую любовь и к Наталье.
Он предположил, что она прилегла на диван и включила телевизор. Или, может быть, читает какой-нибудь старый журнал. Она любила их иногда пересматривать. И тут ему совсем перехотелось писать ту общепринятую литературную бодягу, которая почему-то должна заменить сами вот эти настоящие чувства, что переполняют его и в эту минуту, и в другие минуты, часы, месяцы и годы его жизни. Чёрт с ним, с романом, подумал он, и стал опять смотреть в окно на искрящийся под солнцем снег.

Потом Наталья стала собирать детей в школу и в сад. И он слышал их голоса, и представлял себе, как Эвачка сама надевает шубку, а потом и рукавички. Потом он слышал, как они ушли, и за ними захлопнулась наружная дверь. И вот теперь он действительно встал из-за компьютера и пошёл в их комнату. И тут, сидя в кресле, он представил себе, как он вместе с ней, с Натальей, не очень охотно поднялся недавно с постели после прошедшей ночи, и вместе с ней не на правах деда, а на правах папы её детей, одевает их, чтобы отвести в сад и в школу.
Лицо её было прекрасным. И тем более тогда, когда оно отражалась в его умном и влюблённом взгляде. А он обладал именно таким взглядом, хотя сам об этом и не знал долгое время. И, может быть, даже почти всю жизнь. Но, встречая где-нибудь в метро или в парке, или на улице, женщину, в которую он влюблялся мгновенно, он замечал, что она ему инстинктивно отвечает тем же, независимо от того, жена ли это профессора или просо спившаяся уличная девка тех далёких лет, когда он был ещё молодым, или современная проститутка с образованием, когда он уже глубокий старик, не имеющий на голове ни единого не окончательно белого волоса. И всё же он сохранил в себе такую внутреннюю жажду жизни, что седина его не имела в этом случае никакого значения. И он мог запросто конкурировать в покорении женских сердец со своим сыном, ловеласом и преуспевающим любовником Денисом. Но он ни разу в жизни не воспользовался в корыстных целях этим своим даром влюбляться и влюблять. И поступал он так потому, что, как мы уже сказали, он не знал об этом в себе свойстве очень долго, но и потому, что были вещи, которые ценил он больше любого успеха. И это была поэзия. А она не терпит фальши. И только тогда, когда чувства ваши глубоки, можно отразить их в стихах. А без неё, без поэзии, он не мог жить. В тридцать семь лет он впервые в жизни познакомился с романом А. С. Пушкина «Евгений Онегин». И так был потрясён самим этим фактом существования такого произведения, что перечитал его не менее сорока раз. Так трудно было ему поверить в то, что такое существует в природе. И с тех пор он стал писать стихи сам. Нет, он писал их и до этого. Но это были совсем другие стихи. Теперь же он писал стихи прекрасные по форме и искренние, как ему казалось, по содержанию. Время же подтвердило, что он в тот период был в плену у формы. А содержание для поэзии важнее даже самой прекрасной и гениальной формы, созданной Пушкиным. И жизнь сама умеет наполнять себя содержанием.
Через много лет, оказалось, что стихи, написанные им до знакомства с Пушкиным, ничуть не хуже тех стихов, что написаны им после потрясений от знакомства с творчеством гения. Да и вообще оказалось, что все его стихи, независимо от того, когда и по какому поводу они были написаны, прекрасны. Просто оказалось, что он был гениальным поэтом. Так распорядился Господь Бог. И Он же, Всевышний, и держал ситуацию, как теперь бы сказали, под контролем. И не давал возможности ему опустить планку в этом вопросе ниже того уровня, который Он, Всевышний, сам ему и назначил ещё в начале его
творческого пути.
Но теперь, глядя в окно, и видя там признаки весны, он почему-то вспомнил оккупацию и воскресный весенний день более позднего времени, чем теперь. Это был день Пасхи. Ему тогда было лет десять или одиннадцать. В этот день, как, между прочим, и в любой другой день, он вышел в город, как говорится, как в копеечку, с единственной целью  -  выжить. Все дети того времени в тех обстоятельствах, в которых был и он, занимались только этим. И продолжалось так приблизительно тысяча дней и ночей. Весь период оккупации. Идя по городу, он ощущал праздничность разлитую в воздухе. Звучали колокола. Солнце отражалось в ещё частично заснеженных лужах. Он шёл по одной из самых длинных улиц города, которую назвали в честь пролетарского писателя и поэта Алексея Максимовича Горького. Улица эта не была магистральной и не состояла из одних только больших каменных зданий. Она включала в себя и небольшие особняки, и просто деревянные дома зажиточных горожан, судьбы которых, конечно, за годы советской власти сложились далеко не
благополучно, и даже, видимо, трагично.
Но он шёл по этой улице, как и ходил по ней много раз и в прошлом. И шёл в ту сторону, где был рынок. Рынок был у Западного моста, и там было легче выжить. Там ему могли достаться недоеденные мужиками кусочки хлеба или что-нибудь ещё из крестьянской еды.
Проходя мимо Деревянной церкви, что находилась с торцевой стороны Дома Правительства, он увидел большое скопление старушек и детей. Оказалось, что это очередь в церковь. И вот в эту очередь встал и он. Он не спрашивал, что это за очередь, и зачем в ней стоят люди. В те времена такой вопрос был праздным. И если люди выстраивались в очередь, значит, надо делать то же самое. Даже если эта очередь в крематорий. И он стал ждать. Через некоторое время он оказался в помещении храма. И перед ним возник поп с крестом. Поцеловав крест, наш герой получил небольшую ложку красного вина и кусочек пасхи, сдобной булки величиной с половину спичечного коробка, что символизировали собой плоть и кровь Христа. И так он вставал в эту очередь четыре или пять раз, и получал те же вино и пасху. Но от этого он не почувствовал себя ни пьяным, ни сытым. И тогда он пошёл дальше в сторону базара. Тем более что угощение закончилось.
Не дойдя до базара квартала три, он стал заходить во дворы особняков, сжимавших город своеобразным кольцом со всех сторон. Он заходил в дома за подаянием. Это не были особняки, которые может представить себе современный человек. И это не были особняки дореволюционных богатых купцов. Но в то
время так было принято называть
добротные деревянные одноэтажные дома, стоящие особняком и имеющие, как правило, и свой двор, и злую собаку. Но он всё равно заходил в каждый из них в надежде получить что-нибудь съестное, иногда в виде кусочка хлеба, иногда в виде одной или двух маленьких картошин. Но чаще он не получал ничего.
И вот, зайдя во двор одного из таких особняков, и пройдя мимо дремавшей на цепи собаки, он вошёл в сени. И через открытую дверь из кухни он увидел, что в кухне никого нет. Далее он увидел ещё одну дверь открытую уже в зал. И там за столом сидело несколько полицаев и две женщины. Они шумно разговаривали и, как ему показалось, стол там ломился от еды, которую он в таком количестве и в таком ассортименте не видел никогда ранее даже до войны. Ну, разве только в каком-нибудь фильме-сказке, где за царским столом гостей потчевали бутафорными яствами.
На кухне, на припечке большой русской печи, стояло несколько чугунков. А вдали, на столе, он увидел сало, нарезанное огромными кусками, и в большой миске квашеную капусту, и в другой миске солёные огурцы. Кроме того, на столе стояло несколько бутылей с самогоном.
Глядя на полицая и на сало, которые, сливаясь воедино, плыли перед ним в махорочном дыму, он, сам того не сознавая, подошёл к плите и, не обращая внимания на шумное застолье, схватил один из стоящих перед ним чугунков с пищей, и спрятал его под полу своего длинного, не по росту длинного пальто, которое ему досталось там и тогда, когда он как-то бродил по бывшему гетто. И тут он выскочил на крыльцо.
И вот теперь он держал правой рукой этот чугунок под пальто, и старался не прижимать его к ноге, или, по крайней мере, прижимать его как можно меньше, чтобы вытерпеть жар, исходящий из чугунка и обжигающий ему ногу, так как чугунок этот совсем недавно был
снят с огня. И был он больше чем наполовину заполнен разваристой, источающей дурманящий запах, пшённой кашей.
Как он прошёл мимо собаки, и как он вернулся домой, пройдя не менее полутора километров, он не помнил. Он даже до сих пор не помнит, как он съел эту кашу, и поделился ли он ею со старшим братом, который тоже тогда жил с ним в пустой и холодной комнате на втором этаже одного из особняков освободившегося уже
тогда от людей уничтоженных в гетто. Но он не забудет никогда то состояние, в котором, может быть, впервые в жизни ему пришлось принимать мгновенное решение, как бы теперь сказали в экстремальной обстановке.
Всё это он вспомнил теперь, когда ему уже
не десять лет, и даже не семьдесят. Ему семьдесят два. А Наталии двадцать семь. Достаточно переставить одну цифру, и они ровесники.
Приятнее всего то, подумал он, что для написания романа ему не надо ничего сочинять. Ему просто достаточно сидеть вот так у компьютера и даже не стучать по клавишам, а только вспоминать эпизоды из своей жизни, запавшие ему в память. А память у него была хорошая. И она постоянно возвращала его то к одному, то к другому эпизоду из отложившихся в его голове и в его сердце навсегда моментов его жизни. И как будто бы происходили они в эту минуту, когда он вспоминал какой-нибудь эпизод из своего военного и довоенного прошлого. Таково было свойство его замечательной памяти. Памяти творческого человека. Но писать роман для него было делом не привычным. Не соответствующим его призванию. Лучше всего ему удавались стихи. Но, зная, как преуспевают в финансовом отношении некоторые прозаики и, видя как в этом же отношении бедствует большинство поэтов, он решил попробовать себя в прозе, и поправить, таким образом, своё финансовое положение, став романистом. И теперь вот, сидя за компьютером и рассуждая об этом, он всё меньше и меньше надеялся на то, что у него что-нибудь получится. Он даже не знает, о чём ему писать. Если бы ему нужно было изложить свои переживания в стихах, он сделал бы это мгновенно и талантливо. Но это заняло бы максимум 12-16 строк. И всё было бы сказано. И никто за его стихи не дал бы ему и ломаного гроша. А обстоятельства сложились так, что ему понадобилась теперь большая сумма денег, которую можно получить только в одном случае. Если стать известным романистом. И так он думал теперь. А лучше даже выступить в роли писательницы, подумал он, взяв какой-нибудь звонкий псевдоним. К примеру, Элеонора Груздь. Или ещё что-нибудь в этом роде. И начать описывать похождения какой-нибудь строптивой жены и её влюблённого в неё ещё
со школьной скамьи бывшего одноклассника.
«Оптимизм, остроумие, ум, энергия, чувственность  -  вот то,  -  подумал он,  -  что должен включать в себя его роман, который он, может быть, и не напишет никогда». Но, переживая события, происходящие с ним теперь, и происходившие в прошлом, он частично уже одним этим фактом, фактом переживания, как бы заполнял ту жгучую, но прекрасную пустоту, что поселилась в его сердце после того, как он более обострённо, чем прежде, почувствовал неодолимое желание сблизиться с Наталией. И оно ещё более усилилось в нём после того, как
она с детьми переехала сюда. В их дом.
Нередко, когда она обращалась к нему по какому-нибудь поводу, связанному с домашним заботами или по поводу школьных заданий Владика, его заполнял восторг. И Владик, видя это, чувствовал тоже подобную радость. И его сердце наполнялось любовью к дедушке. И он говорил: «Спасибо, дедушка». Так он благодарил за помощь. И хоть говорил он это порой после того, как ему об этом напоминала Наталия, но в словах его всё же была искренность, и, я бы сказал, авторство в этом вопросе всё равно принадлежало ему.
Потом Наталия с Владиком выполняли домашнее задание, уйдя в их комнату. А он продолжил сидеть у монитора и обдумывать свой будущий роман.

И вот он вспомнил, как, уже работая на фабрике после окончания ремесленного училища (а тогда ему исполнилось шестнадцать лет), как-то в ночную смену во время обеденного перерыва сидел у станка и скучал. А рядом с ним обедала одна из работниц. А у него не было сегодня ничего, чтобы тоже поесть. И ему, конечно, как, между прочим, и всем в то время, всегда хотелось есть. И вот после того, как она съела хлеб с маргарином и достала бутылку с кипячёной водой, и вынула из бумажки
небольшой кусок колотого сахара, и расколола
его ещё на части; то вот именно после этого он, не сумев справиться со своим внутренним волнением и желанием что-нибудь поесть,
сказал ей: «Я не хочу сахара!»
И тут он понял, что она колола сахар отнюдь не для того, чтобы поделиться с ним, а для того,чтобы от меньшего кусочка откусывать ещё меньший, и таким образом напиться чаю, не израсходовав весь сахар за один раз, и оставить часть его для другого случая. А она в свою очередь поняла, что он это понял. И ещё они поняли, что всё это время он думал о той еде, что она съедает одна, хотя он в это время тоже очень хотел есть. Конфуз, возникший между ними от понимания ситуации, в которую они попали, во-первых, заставил их обоих покраснеть (тут надо сказать, что в наше время нет такого понятия, как покраснеть от стыда или от конфуза), а во вторых, побудил её, эту женщину, сказать ещё одну глупость, что не разрядила обстановку, а наоборот, ещё более усугубила её. Она сказала в форме вопроса: «Ты не любишь сахар, да?» И тут он сказал глупость ещё более глупую, чем сказала она. Он сказал: «Да». Хотя по отношению к еде в то голодное время не было такого понятия как любовь или не любовь к тому или иному продукту питания. Таких нюансов в этом вопросе тогда не существовало.

Вспомнилась ему ещё одна история.
В их цехе работала тихая высокая стройная девушка. По теперешним временам истинная топ-модель. Но по тем временам худая никудышная девка. Но ему она нравилась. И каждый раз, когда они работали во вторую смену и возвращались домой после двенадцати ночи (а жила она там же, где и он, в том районе); так вот, они вместе доходили обычно до его дома, и дальше она небольшой промежуток пути шла одна. Каждый раз он мечтал, что они зайдут в его подъезд, и в темноте первого этажа (а темнота тогда была во всех подъездах) он получит то, что он и так получал каждую ночь, но только потом, в постели, и один. Но о чём бы они ни говорили в пути, как только дело доходило (и тут хочется в шутку сказать) до дела, он панически робел и просто прощался с ней, желая ей спокойной ночи. И так продолжалось всё лето, пока его, или её (он уже этого не помнит) перевели в другую смену. И тут их совместные прогулки прекратились навсегда. А потом её он потерял из виду вообще. Звали её Машей. Но он её запомнил на всю жизнь наряду с другими девушками и женщинами, с которыми он имел более близкую связь, чем с ней. И всё же эта Мария была для него первым сексуальным опытом, если так можно сказать, который оставляет надежду. И даже теперь, в свои семьдесят два, он как бы надеется ещё продлить с ней не завершённый тогда роман.
Последние годы он всё больше и больше задумывается над вопросами, которые ранее его не волновали совсем. В частности его волнует теперь природа женского обаяния. Есть лица, и он их постоянно видит то по телевиденью, то в жизни, которые завораживают и источают как бы некую неодолимую энергию. Лица таких женщин обладают почти мистической силой. И никакая сексуальность не может сравниться с ней, с этой силой. И для того, чтобы чувствовать себя в состоянии полного счастья, не нужно обладать самим предметом этой силы, источающим энергию и в прямом смысле, и в смысле морального влияния на вас. Не нужно даже знать замужем она или нет, принадлежит ли кому-нибудь из мужчин или нет, ведёт ли монашеский образ жизни или светский. Всё это в данном случае не имеет никакого значения. Значение имеет только одно: полная зависимость ваша от обаяния исходящего от неё, полное подчинение этому существу во всей сути, и, я бы даже сказал, полное подчинение её воле. Но, вместе с тем, никакого насилия над личностью тут не происходит, наоборот, личность твоя сама тянется к чему-то недостижимому и прекрасному. И никакие сравнения тут неуместны. Просто всё лучшее, что себе позволил Бог, он вложил в женщину. И вот такой женщиной в достаточной
мере была и Наталия.
И теперь, сидя у компьютера, он думал
о ней, и только о ней.
Волновали его и вопросы политики, и вообще вопросы устройства мира. Кроме того, он очень любил спорт. И в прошлом сам им занимался. И теперь следил за успехами и неудачами спортсменов и спортивных команд.
Радовало его и то, что в нашей стране отрасль эта получила государственное признание, а, следовательно, и результаты
стали появляться достаточные, чтобы на международной арене наша страна стала упоминаться, как страна способная на равных конкурировать во многих видах спорта с самыми спортивными державами мира. Такими как США или Россия.
Да и вообще, он любил жизнь во всех её
проявлениях.
Порою, конечно, его душу посещало уныние. Но он умел с ним бороться, и делал это незамедлительно.
В минуты уныния он остро чувствовал потребность в поэзии. И брал какой-нибудь томик какого-нибудь поэта и перечитывал его, или из него перечитывал то, что было ему ближе по духу. А такого в классической поэзии предостаточно. Последние годы он всё чаще и чаще стал отдавать предпочтение Блоку. И читал он из него постоянно.
Блок ему казался поэтом не от мира сего. Поэтом пишущим даже не для той женщины, к которой он обращается в своих стихах. А пишущий для Вселенной, для вечности. Блок в его понимании это даже не человек. Это явление. Или, может быть, сущность всей природы. Блок это Вселенная, не соприкасающаяся с нашей Вселенной. И, видимо, единственная в своём роде. Как, между прочим, и каждый настоящий поэт уникален. Но последние годы, когда он стал старше и пережил всё то, что он пережил, он понял, что отражение в поэзии житейских ситуаций, и личных переживаний по этому поводу, это более низкая ступень в творчестве, чем взгляд на сущность бытия свысока, как бы из Космоса. И именно такой поэзии он последнее время отдаёт предпочтение. И даже на Наталию он больше смотрит с этих позиций, несмотря на то, что она, при всём при том, достаточно земная и реальная женщина.
Ему сейчас вспомнилось одно его юношеское стихотворение, которое он написал когда-то, когда был чертовски влюблён в пятнадцатилетнюю восьмиклассницу. И понял он, что оно сейчас по отношению к Наталии звучит не менее уместно, чем звучало тогда не для неё. И как будто написано оно им именно для неё и сейчас. Вот это его юношеское стихотворение:

       *
Когда-нибудь сбегу я
За город, в сентябре.
Сбегу и тут уж горе
Берёзовой коре.

Упьюсь осенней рощей,
Забыв про крепкий сон.
Украшу все берёзы
Тропой твоих имён.

Засыплю все поляны
Желтеющей листвой.
И от восторга пьяный
Скажу: «Я только твой!»

Когда-нибудь сбегу я
За город. В сентябре.
Ведь я всегда тоскую
По золотой поре.

Вспомнив это своё юношеское стихотворение (а ему, между прочим, было тогда тридцать два года), он тут же представил себе и предмет обожания, побудивший его написать это стихотворение тогда.
Давно уже в нём притупились те чувства, которые разъедали некогда его душу из-за того, что предмет его любви не мог ему ответить тем же, спокойной нежной страстью. Предмет этот обладал инстинктивной стервозностью. И уже в свои пятнадцать лет сумел истерзать его душу так, что даже его прекрасная память решила избавиться от тех событий, и не оставила почти ничего от той, может быть, самой его великой любви, на которую он был способен в то время. И которая была ему подарена Всевышним, как испытание и как награда за все те страдания, что выпали на его долю в прошлом. Как, между прочим, выпадают они, страдания, и на долю других людей. И, может быть, не меньшие, чем выпали они на его долю.

Думалось о многом. В душе теснились не столько переживания из-за того, что Наталия не отвечала, или отвечала, на его чувства, а сколько какие-то неопределённые силы, что, видимо, и составляют сущность живого, и в частности сущность человека, особенно в состоянии присутствия в нём полноценного чувства любви, и понимания того, что жизнь дана однажды и когда-то кончится безвозвратно, и останется только память о человеке в душах других людей, ещё живущих ныне, если он, человек этот, оставит такую память о себе. И всё это сознавая теперь остро, он хотел сделать что-нибудь такое, что удовлетворит в нём эту потребность. А удовлетворение её  -  это и есть творчество, думал он. Или, как ещё говорят, творческий процесс. Писать или обдумывать ещё не написанное, это почти одно и то же. Но, написанное перестаёт быть творчеством. И становится уже результатом творческого процесса. То есть произведением искусства. А самим творчеством, как думал теперь он, может быть только мысль, прошедшая через чувство. И он чувствовал. И, как ему казалось, чувствовал глубоко и обострённо. И всё это потому, что он умел силой воображения увидеть сколь совершенно существо называемое человеком, и в частности женщина. И был счастлив оттого, что он обладает такою возможностью. Возможностью творить.
Глядя на экран монитора, он стал набирать на нём какие-то слова. Ставил точки, запятые, двоеточия, восклицательные и вопросительные знаки. Начинал абзацы с красной строки. Переживал какие-то события. Вспоминал эпизоды из своей жизни. Описывал эти события. Называл имена, фамилии. В общем, писал. Исправлений ему почти не приходилось делать после того, как он перечитывал всё им написанное. Всё было достаточно ровно и логично. И иногда он даже чувствовал на глазах своих слёзы во время чтения того или иного эпизода. Но он понимал и то, что всё это волнует его не столько потому, что он хороший писатель, а больше потому, что он эти события пережил сам. Для того же, чтобы быть хорошим романистом, нужно, видимо, ещё и что-то другое, думал он. Например, знание законов жанра, к чему по сути уже давно приучен читатель. И ждёт он, читатель, всегда только того, что ему знакомо и привычно. И только когда получает он то, что ждёт, он и принимает автора. И в таком случае можно получить признание, а, следовательно, и гонорар.  Но он не только не хотел идти на поводу у читателя, но и не умел этого делать. Он понимал, что стоит ему только хоть на гран изменить себе, как всё, что он делает в литературе, не будет, прежде всего, признано им же самим. А если это так, то и никакие гонорары не возместят ему той душевной утраты, что и не заставит себя ждать в таком случае. И всё же он надеялся на то, что всё то, что он только что написал, талантливо. И надежды его в этом плане в прошлом оправдывались неоднократно. Чем более не доволен был он самим собой в прошлом, тем более добротным и качественным оказывалось его творчество в последствии и в его глазах, и в глазах слушателей его стихов. Особенно дорожил он похвалой одного своего друга, который никогда его не критиковал, и всегда был больше чем доволен его творчеством и им самим. Друг этот знал его ещё тогда, когда он и не знал, что такое поэзия, вдохновение и творчество вообще. И вырос он, как поэт, по существу благодаря стараниям этого его друга. Друг его создал, сформировал и был свидетелем рождения поэта. Сам же он тоже был поэтом, этот его друг, но только не столь плодовитым, каким стал он.
И вот всё это и заставило его думать, что не зря он взялся за роман и, более того, наметил себе задачу написать за год десять романов. Целую серию романов, связанных между собой общей темой. Или нитью, связующей все эти романы. Там будет всё, что он переживает в тот момент, когда пальцы его касаются клавишей компьютера. До сих пор он никогда не пробовал ничего сочинять таким образом. Да и вообще он познакомился с компьютером совсем недавно, и использовал его только для того, чтобы заносить туда свои стихи, в память компьютера, а потом уже переводить всё это в дискеты. И вот теперь он попробовал сочинять прямо в компьютер, и у него это получилось. И даже стучать по клавишам теперь он стал гораздо быстрее, чем стучал тогда, когда из тетради переписывал свои черновики. Теперь он даже почувствовал вкус к такому способу выражения мыслей и чувств. И, как пишущий пером не замечает уже ни пера, ни чернил, если он пишет вдохновенно (как, например, писал, видимо, Пушкин), так и он теперь не замечал уже никакого компьютера, а просто излагал свои мысли, а руки сами делали то, что нужно им делать в таком случае, чтобы мысли эти не пропали бесследно.
О Наталии он мог думать постоянно, и думал, что она об этом знает. И между ними существовало поле взаимопонимания и взаимного уважения, которое сдерживало в них гнев и другие отрицательные эмоции, когда жизненные обстоятельства вызывали эти эмоции, например. Стоило лишь вспомнить ему, что вот тут, в этой квартире, есть человек, ради которого всегда хотелось быть лучше, как ему становилось легко. И это давало ему силы преодолевать любые трудности.
В размышлениях на эту тему, тут, у компьютера, он и пришёл к мысли, что всё будет хорошо. Она же знала, что жизнь её теперь будет протекать спокойно и без потрясений. И ей будет легче, чем было до того, как она переехала сюда.

Прошедшей ночью он увидел два чудесных сна. В одном из них он встретился со своим отцом, который совершенно тут, во сне, не был похож на его отца. Но он знал, что это его отец. И тот ему что-то жарко доказывал и о чём-то его просил. И он обещал выполнить всё, о чём просит его этот человек. Посетил он отца вместе с Наташей Кулешовой, одной из его давних поклонниц, в которую он был влюблён в своё время. Но с годами, когда-то расставшись с ней, влюбился в неё, как в друга, ещё больше, чем прежде. Он не виделся с ней уже более тридцати пяти лет. И всё ещё мечтал встретить её, и продолжить незавершённый между ними роман. И прожить с ней он хотел счастливо все оставшиеся годы. Во сне они оказались в большой квартире её отца. Они заходили в разные комнаты, в которых был беспорядок. А беспорядок состоял из совершенно незнакомых ему вещей. Там была и комната, в которой было очень много книг. В одной из комнат, он держал Наташу за руку, и говорил ей что-то страстное. Но он проснулся как раз в тот момент, когда она ему должна была дать ответ на его предложение. Спал он в эту ночь очень беспокойно. И, можно даже сказать, болезненно. Накануне он немного простудился, когда ходил в детский сад, чтобы забрать Эвачку. Об этом его по телефону попросила Наталья, задержавшись где-то у подруги. И он недостаточно хорошо оделся, выйдя из тёплого помещения их квартиры. И, кроме того, он всегда ходил без головного убора. А ещё он с Эвай долго пробыл на горке, где она каталась на саночках, на которых её обычно отвозила Наталья в сад. А он стоял без движений. И ветер дул ему в голову и в ухо. И вот ночью у него сжималось сердце, и он просыпался много раз, задыхаясь от недостатка кислорода в крови.
Во втором сне он видел свою жену, покойницу Ларису. Но она, как и всегда, ему приснилась молодой, такой, какой он её встретил при первом знакомстве. И тут, во сне, они обсуждали его двухтомник стихов, что он только что как бы набрал на его старенькой пишущей машинке. И она попросила его что-нибудь написать на титульном листе одного из томов самиздатского производства, на котором уже была резолюция какого-то издателя о принятии этих стихов в подлинную печать. Подписав, что нужно, он стал листать свои стихи и увидел, что каждый лист оформлен её, Ларисиными, чудесными рисунками всевозможных вещей быта. Каких именно вещей, он теперь, проснувшись, уже не помнит. Но это было так прекрасно, как всегда, когда она что-нибудь рисовала пером или карандашом. Подобных этим рисунков от неё ему осталось штук пятьсот, кроме её набросков акварелью, или, если так можно сказать, их первых вариантов, из которых уже она писала потом акварели для продажи или для выставок, где она участвовала в своё врем многократно. За что, конечно, получала всяческие сувениры и дипломы за первые и вторые места, и просто за участие в выставках.
Но, проснувшись, он больше всего хотел того, чего он хотел уже на протяжении достаточно большого времени, просыпаясь по утрам. Он, как мужчина, хотел полового удовлетворения. И мечтал, чтобы рядом с ним в этот момент была Наталия. Он почти физически ощущал её тело. Как, между прочим, и вечером, когда он засыпал, думая о ней и зная, что вот тут, за стеной, может быть, ещё не заснула она. И он не отказывал себе в удовольствии переживать с ней свершение акта. И делал он это почти постоянно. И потом засыпал, мысленно благодаря её за всё. И всё-таки желание его о настоящей близости с Наталией не уменьшалось. И он теперь подумал о том, что она, видимо, в этом вопросе не солидарна с ним, и мечтает о ком-нибудь другом. Мечтать о нём ей не нужно было хотя бы потому, что она, как умная женщина, понимала, что это вполне осуществимо, стоит только ей захотеть. Но мы, люди, так уж устроены, что то, что достижимо, нас не привлекает так, как то, к чему пути чреваты и таят в себе большие трудности. В этом была разница между их позициями, и в этом было и сходство между ними. Конечно, возраст его и его далеко не спортивный вид, тоже не были плюсами, чтобы его желания осуществились быстро. Но время шло, и он видел, что она не только привыкает к его возрасту, но и видит и преимущества его, этого возраста.
И тут ему вспомнился один эпизод из его прошлой жизни. Тогда ему было сорок лет. А выглядел он не больше, чем на двадцать восемь. И вот он уехал на Север, как в то время говорили, за длинным рублём. А проще  -  на шабашку. За три месяца он там заработал по тем временам сумасшедшие деньги. И по окончании работ они всей бригадой прибыли в Сыктывкар, чтобы получить там, в банке, основную сумму их заработка, и перевести её домой с помощью какой-то банковской операции. И, находясь в сберкассе, он буквально за одну секунду влюбился в прекрасную посетительницу. А дома, будь тут к слову сказано, у него оставалась жена Лариса и трое маленьких детей: Глеб, Денис и Алиса. Соответственно трёх, двух и одно годовалого возраста. В это время с этой посетительницей сберкассы познакомился его товарищ по шабашке. И, уже выходя из сберкассы, договорился с ней о свидании вечером. На свидание Иван должен был придти с каким-нибудь другом, так как она сказала ему, что у неё есть подруга, которой тоже нужен мужчина. И вот Иван собирался уже идти на это свидание с одним парнем, живущим вместе с ними в гостинице. С москвичом, находящимся тут, на Севере, в командировке. И парень этот предложил будущему дедушке будущей Эвачки купить у него белые, очень модные в то время льняные штаны, так как он, москвич, поизрасходовался, и у него нет денег, чтобы идти на свидание. Узнав от этого москвича, что он идёт на свидание с Иваном к той женщине, в которую влюбился он, будущий дедушка и настоящий отец троих детей, он уговорил этого москвича уступить ему свидание, заплатив ему за брюки вдвое большую сумму, чем тот попросил. И тот охотно уступил ему место встречи с теми женщинами, которых он не знал и не очень был расположен к приключениям такого толка. Будущий же дедушка ныне здравствующих внуков обрадовался несказанно. Но Иван ему поставил условием, что та женщина, которую они оба видели в сберкассе, и с которой Иван там познакомился, его, Ивана. А вторая достанется ему, ещё недавно только ставшему отцом сразу троих детей, где-то там дома и не подозревающих, как влюбчив их легкомысленный папа, и на какие авантюры он способен под чувством мгновенно вспыхнувшей в нём страсти, если так позволено будет сказать об этом любовном приключении. И вот, встретившись с прекрасной незнакомкой, они, Иван, и наш герой, посетили гастроном, и пошли в дом к ней, к той, что, как и они, ничего не знала о том, что случится дальше.
В доме кроме её шестилетнего сына в соседней комнате оказались бездетные супруги довольно солидного возраста татарской национальности, высланные когда-то в сталинские времена сюда, за полярный круг, в город Печору, добывать уголь, и как-то выживающие до сих пор. И они очень любили мальчика этой прекрасной женщины, имя которой оказалось редким и красивым. Звали её Диной. Фамилия её была Ворошилова. Она была украинкой. И, видимо, приехала сюда по вербовке. И осталась здесь навсегда. Здесь же, в квартире, оказалась ещё одна молодая украинка, приехавшая похоронить своего брата, погибшего случайно в пьяной драке от руки своего товарища по работе в шахте. И вот в застолье по случаю и траура, и встречи и знакомства с Диной наших героев, шёл разговор о многом, а, по сути, ни о чём. Как это и бывает в застолье, где люди встречаются впервые и ещё не достаточно выпили, чтобы не контролировать свои поступки и свои слова. А обещанная подруга Дины так и не пришла, хотя Дина её приглашала дважды по телефону, и говорила ей в трубку, что ждёт её тут замечательный парень. И говорила это она в присутствии будущего дедушки и без свидетелей, и уже будучи несколько навеселе. И будущему дедушке стало ясно, что он ей больше нравится, чем Иван. И тут он позволил себе то, что он не всегда позволяет себе даже теперь, тут, совсем в другие годы, когда ему уже семьдесят два. И не позволяет этого он себе по отношению к Наталии.
Там же он подошёл к ней и, обняв её правой рукой, поцеловал её в её прекрасные губы. А левую свою руку он прижал к её правой груди. И Дина этому не сопротивлялась. И потом они ушли
в ту комнату, где были все, и сели за стол.

В застолье Иван бодрился и говорил, что он холостяк, хотя на руке его было обручальное серебряное кольцо. Но он заявлял, что это он так носит его, для куража. Будущий же дедушка сказал, что он женат и у него трое маленьких детей. Хотя кольца он не носил. Он его продал тогда, когда нечем было кормить детей, незадолго до этой поездки на Север.
Потом, в постели, Дина ему говорила, что он очень умный человек и потому что не соврал, что у него есть и жена, и дети, и потому, что соврал, что в гостинице не хватило мест, и ему негде ночевать. Ещё она говорила, что её сын родился в двойне. Но один ребёнок, к несчастью, умер.
Если же теперь она забеременеет, говорила она, она постарается родить сразу троих.
Иван же остался с носом, и вынужден был уйти ночевать в гостиницу. Правда, ещё вечером он хотел отстоять своё право «первой ночи». И сделать это хотел кулаками. Но будущий дедушка отказался решать этот вопрос с позиции силы, и стоял перед ним совершенно не собираясь даже защищаться. Всё это происходило на дворе в присутствии Дины. И Иван сдался внутренне, и не стал бить будущего дедушку Эвачки и Владика и ушёл. Этот поступок со стороны «дедушки» Дина оценила высоко, и отдалась ему страстно и со всей нежностью, какую можно только предположить в жгучей, если так можно сказать, украинской блондинке двадцати пяти или шести лет полной творческих и не только творческих сил, обладательницы больших голубых глаз и прекрасной чувственной фигуры. А будущему дедушке в это время было сорок лет. Ивану года двадцать три.
На обратном пути Иван, когда они добирались из Воркуты до Минска со всевозможными пересадками, всю дорогу, если они заходили всей компанией шабашников куда-нибудь поесть, угощал победителя хорошим вином и говорил, что он уступил ему Дину только потому, что он уважает возраст. Хотя, конечно, понимал он, что просто победила любовь.

*
«Как это много, если в доме мир, и если в женщине хватает терпения быть прекрасной». Так подумал он в тот момент, когда подметал кухню после того, как Алиса спекла пирожки, вернее, сделала блинчики, которые она продавала на блошином рынке, и таким образом пополняла свой бюджет, состоящий, по сути, из этого приработка, так как другого, основного заработка, она теперь не имела в силу своих туристических наклонностей. Она не могла себе позволить постоянную работу для того, чтобы иметь возможность всегда посещать всякие фестивали и праздники бардов, и все подобные этим мероприятия из разряда походных и равнозначных им.

Он помыл посуду и допёк блины, не вошедшие в те шестьдесят, которые обычно Алиса уносила для продажи, так как больше их не влезало в объём её посудины, способной сохранять долгое время внутреннюю температуру блинчиков, что она и продавала своим постоянным клиентам, продавцам всякой мелочи, и не только мелочи, на этом блошином рынке, на который она и уехала пятнадцать минут тому назад.
Вставала она в такие дни, когда уходила на работу, часов в пять утра. И до половины двенадцатого, максимум до двенадцати, изготовляла свои очень вкусные и сравнительно недорогие блинчики с начинкой из капусты, картошки и риса, приправленные обжаренной в растительном масле тёртой морковкой. Блинчики эти приобрели на блошином рынке такую популярность, что в дни, когда она не появлялась почему-то там, происходило что-то невероятное. И её постоянные покупатели чувствовали себя в эти дни не комфортно. Хотя купить еды, конечно, можно было сколь угодно много, и в достаточном ассортименте. Но её блинчики её постоянные клиенты любили не только есть там, на рынке, но и брать любили их с собой домой, чтобы уже вечером, разогрев их на сковороде, съесть на ужин.
И вот здесь, на кухне, теперь, допекая оставшееся тесто, и начиняя уже испечённые блины фаршем из свежей капусты, ему пришла в голову эта фраза, связанная не с Алисой, а с Наталией: «Как это много, если в доме мир, и если в женщине хватает терпения быть прекрасной». И он снова пошёл к компьютеру, где и продолжил рассуждать о том, как он всё-таки, в конце концов, приступит по-настоящему к написанию задуманного им романа о том, что вот он теперь, в своём солидном возрасте, опять влюбился на этот раз уже, как ему кажется,
навсегда.
Продолжая сидеть у компьютера и наслаждаясь состоянием, в котором пребывала его душа, он вспомнил почему-то опять оккупацию, и поведение его матери в одном случае, когда она отказала очень положительному мужчине во взаимности, который хотел войти в их семью на правах мужа и человека пекущегося о её троих детях, которых прокормить ей одной в этой обстановке было почти невозможно. И вспомнил он, как уже тогда своим детским сердцем он понял, что поступает она правильно, и, прежде всего, по отношению к его отцу и своему мужу, который сейчас где-нибудь воюет с фашистами и думает о них, о своих близких, и о том, что до войны они не всегда ценили то счастье, которое посетило их тогда ещё, и дало им и семью, и детей, и здоровье, и взаимную любовь, всё то, что теперь не подлежало сомнению, когда не только их семья, но и тысячи тысяч других семей были разбиты и разбросаны по всему свету в надежде когда-нибудь соединиться вновь.
И тут он вспомнил одно из своих
стихотворений и прочитал его вслух.


   СЛАДКАЯ КАША.

Раздавала Маша кашу,
Манную, молочную.
Ожидала рота помощь
В окруженье, срочную.

Каши было очень много,
Была каша сладкая.
Танки вышли на дорогу
Тёмными заплатками.

Танки двигались, как звери,
Танки были «тиграми».
Командир сказал: «Не верю.
Чтоб я не жил, выгромим».

Заходили танки слева,
Будто кто-то двигал их.
«Ну, робя, взялись, за дело!
Сообча мы мигом их».

И уже ребята в деле:
«Обвяжись ганата-а-а-ми-и-ии!..»
И погибли. Как сумели.
Русскими солдатами.

Остывала в кухне каша
Манная, молочная.
Обступили танки Машу,
Башнями ворочая.

Взяла Маша возле каши
Связку бронебойную
И остановила Маша
Жизнь свою достойную.

«За родную землю нашу!
Разве не солдатка я...».
Раздавала Маша кашу,
Была каша сладкая.


И тут он подумал о том, что, может быть, и не стоит ему писать этот роман, который, конечно же, не может содержать в себе ничего трагического и такого, что тронуло бы души миллионов людей своим сюжетом, обнажающим невероятные перипетии в судьбах героев, или ещё что-нибудь такое, что и принесло бы ему известность и так ему нужные теперь довольно большие деньги. А именно тридцать
тысяч долларов.
И тогда он прочитал себе ещё одно своё стихотворение, чтобы отвлечься от этой мысли связанной с его заботой о близком ему человеке, который попал в беду.

*
Солнце в комнате на мебели сверкает,
Отражается в бутылке от вина.
А в замочной скважине такая
Просто неземная глубина.

Глухо голос этажом над нами
Постоянно что-то говорит.
Покрывало, как святое знамя,
Чёрно-красным заревом горит.

Стол стоит, задумчиво спокоен,
Не особенно старательно блестя.
По нему я провожу рукою,
Матовой бумагой шелестя.

А ещё в квартире дух уюта
Наших далеко не мирных лет.
Замерла над люстрою минута
Нежности и протекла на плед.

Плед кроваво чёрно-сероватый
Покрывает ноги у меня.
Вспоминаются деревни, хаты,
Мужиков воскресных болтовня.

Лес мне помнится и речка голубая.
Искупать меня решила мать.
Я смотрю на маму, улыбаясь,
И стыжусь рейтузики снимать.

А в замочной скважине такая
Просто неземная глубина.
Мамочка моя меня ласкает
И стыдливостью моей покорена.


Память, это то, что составляет сущность человека, подумал он. Всё остальное только оболочка. И звания, и прежние заслуги, и претензии в вопросах общественных и в вопросах значимости своей в судьбах других людей, всё это мираж. Одна лишь она сопровождает человека до гробовой доски и или утешает его и радует, или заставляет стыдиться своих прошлых дел, мыслей, и страдать. Одна лишь она и есть содержание и итог жизни. И только она может утешить в трудную минуту вас, и удержать вас от опрометчивых поступков в дни успехов и спасти от зазнайства. И только ей мы доверяемся полностью и без ограничений. И она нас за это благодарит, и отвечает нам тем же.
Поиск истины  -  тоже неотъемлемая часть памяти. И, может быть, самая главная её часть. И, видимо (он так подумал), в отношениях с Наталией он ищет эту самую истину и не более. И в этом поединке с собой он и видит все достоинства её, и не видит её недостатки.

Каждый её жест, каждое резкое движение, подаренное ему ею, вызывали в нём чувство благодарности и к природе вообще, и к её родителям в частности, подарившим ему радость наблюдать её, по существу, постоянно именно такой, а не иной, какой и отзывалась она в его душе и была теперь смыслом его жизни.
И тут сравнил он свою влюблённость некогда молодого человека с этой и тихой страстью не юнца тридцати двух лет, каким он был тогда, но мужа, каким он чувствовал себя
теперь в свои семьдесят два года.
И если человеку природой положено жить, как утверждают учёные, не менее ста восьмидесяти лет, то его теперешний возраст и был тем возрастом, когда по существу и нужно влюбиться страстно и на всю оставшуюся жизнь. И хоть он, конечно, понимал, что ему не прожить и ста двадцати, но на девяносто девять полноценных он рассчитывал. Тем более что здоровьем он отличался отменным. И в свои семьдесят два имел практически все зубы совершенно здоровыми. И сердце его билось ровно и энергично. И в лёгких его врачи не могли обнаружить никаких отклонений от нормы. Да, он никогда не курил. Но выпивал он нередко и немало. Особенно в молодости. Но это практически не отразилось ни на его физическом, ни на его психическом состоянии. Он прекрасно чувствовал жизнь. И жил интересами времени. И отнюдь не выглядел архаичным или ограниченным в своём увлечении ею, жизнью. До неё, до Наталии, он достаточно повидал женщин, и со многими из них был в близких отношениях. Но только теперь он научился видеть в женщине так много, как не видел никогда ранее, когда, казалось бы, был намного моложе. В чём он, правда, теперь порою сомневается. Сомневается он в том, что был когда-то моложе. Так как чувствует себя и теперь совершенно молодым.
Он знал как ей тяжело. Но он хотел её
видеть сильной, и она была таковой.
Смысл его жизни теперь был в том, чтобы его внуки росли и здоровыми, и с устойчивой и не израненной психикой. И рядом с ними он хотел видеть весёлой и счастливой и их мать. Но она таковой не была, так как всё ещё любила его сына, хотя и не очень признавалась себе в этом. А сын её, как и все мужчины, был намного примитивнее. Хотя и был неплохим и заботливым отцом, но не мог по достоинству оценить её душевных качеств. И это заставляло её страдать. И она всё время думала о человеке по большому счёту вовсе недостойном её. И поэтому иногда срывалась. И позволяла себе выпивать. И происходило это не тайно, и не в одиночку, а во время шумных застолий, где она вела себя обычно и весело, и вместе с тем сдержанно. Но сквозь веселье прорывалась её глубокая тоска и неудовлетворённость, проявлявшиеся в почти цыганской открытости души и стремлении её, её души, куда-то ввысь и вдаль. Но стремление это не имело конечной цели, и само по себе являлось целью, то есть, потребностью страдать.
Видя это, и он переживал за неё. Но её он такую любил ещё больше. И больше всего он любил её детей. И особенно боялся он, что её сын, Владик, видит всё это и уже по-взрослому понимает семейную драму. И в силу чувствительности и внутренней тонкой организации переживает это всё глубоко и обострённо.
Эвачка же была тоже очень умной девочкой. И не только догадывалась, но и понимала, что в семье их не всё в порядке. Но пока ещё в ней было много оптимизма. И она справлялась с ситуацией. И вселяла и в других свой оптимизм.
И, глядя на всю эту трагедию, и будучи неисправимым оптимистом, он вспомнил ещё одно своё юношеское стихотворение, написанное им в трудную минуту жизни. Но он сумел и тогда посмотреть на ситуацию несколько отстранённым и ироническим взглядом.

*
Я пережил такие муки,
Благослови меня Господь,
Что если мне отрезать руки,
Во мне не оскудеет плоть.

Теперь его даже несколько насмешило это стихотворение, в котором он увидел сейчас больше оптимизма, чем видел его тогда, когда сочинял его, это стихотворенье, как лекарство от уныния.

Назавтра он проснулся с мыслями о вчерашнем вечере и обо всём том, что произошло вчера между ним, Натальей и остальными
членами его семьи.

Вчера была суббота, 29 февраля 2004 г. Днём уже Наталья начала собираться на празднованье дня рождения к своей подруге. Имени её он не знал. И не знал по существу ничего о ней. Но и у Натальи он ничего не спрашивал. Считал это невежливым и неуместным, вмешиваться в её личную жизнь. Он охотно выполнял все её просьбы. К примеру, приготовить для детей ужин или уложить их вовремя спать, проследить, чтобы перед сном они почистили зубы. Эвелина, а ей исполнилось уже четыре года, никогда не забывала залезть в ванну и помыть письку. И после этого он набрасывал на неё полотенце и нёс её в постель.
И вот, сделав маникюр, и надев на себя всё, что она решила сегодня на себя надеть, Наталья часа в три дня ушла к подруге, захватив с собой подарок, что она накануне купила ей по случаю её дня рождения. И об этом он узнал из её разговора по телефону ещё с одной своей подругой, которая, видимо, тоже должна была придти на это мероприятие.
Предполагалось, что Денис, сын его и её муж, приедет скоро и покатает детей на машине, и сводит их в Макдональд-с. А они полюбили посещать с ним это заведение ещё в те времена, когда в семье у них относительно было всё в порядке. Теперь же, в силу материальных трудностей, они переехали к отцу, прежде всего из-за того, что платить за квартиру, которую он все эти годы снимал для себя и своей семьи, стало трудно, а сам он жил в другом месте с другой женщиной, что и родила от него сына. Правда, она делала вид, что ребёнок этот её, и только её, и даже отчество ему записала совсем другое, и фамилию дала ему свою, девичью. Но материально зависела она полностью от него, так как работала под его началом, и зарплату получала у него. И даже мать её тоже работала у него. По существу их бизнес держался на этой тройке. Втроём они занимали ключевые позиции в их деле. И прогорели, конечно, благодаря усилиям всех троих. Как говорится, не стали ловить мышей и потеряли чувство реальности, думая, что умеренная доля авантюризма в их деле принесёт им большие дивиденды. Но получилось всё наоборот.

И вот приехал Денис. До этого он два раза звонил и сообщал, что скоро приедет. Дети ему, как всегда, очень обрадовались.
Попив чаю, которым его напоил отец, и, поев блинчиков, что изготовила Алиса, сидя у телевизора, он охотно щёлкал семечки, купленные Наталией для детей тогда, когда она выбежала за ними из дому налегке перед тем, как уйти в гости. И это очень взволновало дедушку. И возбудило в нём сексуальные флюиды, если так можно сказать, напомнив ему какую-то русскую женщину, героиню некогда популярного кинофильма. Может быть, Настасью Филипповну из Достоевского, а может быть, небезызвестную героиню Шолохова.
И вот, пощёлкав семечек и посмотрев телевизор, Денис, наконец, встал и повёз детей в город. После чего в дом позвонила Наталья и поинтересовалась, приезжал ли Денис. Он ответил ей, что они уже уехали.
Прошло два часа, и Наталья снова позвонила в дом. В голосе её уже были слышны нотки воздействия алкоголя на человеческую речь. В это время Денис уже, вернувшись из Макдоналдса, взял саночки и ещё два каких-то приспособления
для катания с гор, и ушёл с детьми кататься.

Вечерело.
Пробыли они там часа три, не менее.
Вернувшись с горки и пробыв в доме ещё часа два, которые он, Денис, проговорил с Глебом, войдя в его комнату, и по существу совершенно отключившись от остальных членов его немногочисленной семьи. Потом он опять обратил внимание на детей. А они безмерно радовались этому дню, бесконечно бегая друг за другом, запрыгивая на дедушку и спасаясь в его объятиях один от одного.
Позже, когда Денис ушёл, и было уже довольно поздно, дедушка уложил спать детей, включив им ночную лампу и оставив телевизор работающим. После чего они быстро уснули. И тут позвонила Наталья ещё раз. Голос её был взволнован и от алкоголя, и от того, что она всё ещё любила Дениса, одновременно не будучи способной простить ему его измену. Особенно последнюю. Когда на стороне у него родился ребёнок, которого в честь его отца, не отца Дениса, а отца отца Дениса, назвали Давидом.
«Марк Давидович!»  -  говорила в трубку Наталья. И разобрать эти слова было достаточно проблематично. «Это вы?»  - продолжала она.
Он же очень переживал за неё и стал спрашивать, где она сейчас находится. И испросил разрешение встретить её. Она отвечала ему, насколько могла разборчиво, одновременно погружаясь в провалы сознания, что она недалеко и что скоро будет дома. По шумам и голосам, что тоже слышались в трубку вместе с её голосом, он понял, что она не в квартире, а где-то или в станции метро или в каком-то подземном переходе. Но тут она резко положила трубку, то есть отключила свой спутниковый телефон. И он стал ещё больше переживать за неё. Не заснёт ли она, подумал он, где-нибудь на снегу, выйдя из метро, и не замёрзнет ли там, или получит воспаленье лёгких. Или, может быть, её подберёт ночной милицейский патруль. А утром ей вместе с Владиком надо ехать на телестудию для съёмок в каком-то сериале с группой детей.
Он стал смотреть в ночное окно и молить Бога, чтобы с ней ничего не случилось, и чтобы она благополучно добралась домой. Но, не дождавшись её, он сел за компьютер и стал сочинять свой злополучный роман обо всём, а по существу ни о чём, так как жизнь была настолько интересней и по-своему драматичней любых его фантазий, что время и сил на сочинение романа у него просто не оставалось. Дверь из своей комнаты он оставил открытой. И если повернуть направо голову, то была видна входная дверь из первой прихожей во вторую. Думая так, он пошёл в ванну и налил в неё достаточно воды. Он теперь воспринимал мир как что-то неделимое и неизменное, существовавшее всегда и только изменяющееся в частностях. И вообще, думал он, что никаких открытий нет и быть не может. Всё завершено настолько, что человеку остаётся лишь осознавать это, и ничего не бояться, и наслаждаться тем, что не зависит ни от чьей воли. И он не верил больше ни в религию, ни в конец света, ни в атеизм, и, вообще, не верил ни во что, и ни в чём таком больше не нуждался. Стремление к познанию мира привело его к мысли, что этот путь бесперспективен и даже вреден, так как он отнимает у человека жизнь, которую можно потратить на более важные вещи, как то: на переживание ежедневных простых радостей, вроде шума ветра, дождя, детей, смеха, блеянья козы и, вообще, всего того, что связано с вечной и бесконечной Вселенной: звёзды, землетрясения, кометы, галактики, комары, бабочки, лягушки, цветы, и сотни и сотни других вещей. И Наталья, которую он любил. И всё больше и больше любил он её такой любовью, что ему уже было почти всё равно, кто в перспективе будет обладать ею и её душой и телом, и кто ей будет дорог больше, а кто меньше. Лишь бы жизнь продолжалась. И эта внутренняя энергия заполняла теперь его и не иссякала, и заставляла и в дальнейшем чувствовать себя и мир так же, как он чувствует их теперь. Мысли эти уводили его туда, в вечность. И он долго не замечал того, что вода в ванне стала настолько горячей, что даже его постепенно привыкшее к высокой температуре тело уже не могло больше терпеть этого жара. И тут он вернулся в мир реальности и поспешил перекрыть кран с горячей водой. Вода стала остывать. Но он уже потерял нить размышлений, и не смог больше попасть на ту высокую ноту, где он осознавал величие мира и всю свою значимость в нём. Внутренняя, выстраданная человеком, перспектива заставляет его жить и бороться. Но если вектор движения резко меняется, человек робеет и, теряя ориентиры, теряет потребность и преодолевать трудности. Задача же человека в таком случае устоять и приспособиться к новым условиям, не смотря ни на что. Хотя это бывает сделать очень непросто, а порой и почти невозможно. Но это только почти, а не совсем. И вот за эту маленькую возможность человек и должен ухватиться и постараться вытянуть себя из той трясины, в которую ввергла его жизнь. Да и вообще на жизнь полезно смотреть иногда, как на приключение в великом океане вечности, а не как на тихую заводь, куда прибило вас случайной волной, и где можно отсидеться, пока не выйдет солнце и тихий тёплый ветер не понесёт вас туда, куда вам хочется двигаться. Ждите бури, и приход её воспринимайте во всеоружии и спокойно, и с должным уважением к ней, и к её возможностям не только созидать, но и разрушать. И радуйтесь, если вы потеряли только имущество. А если вы в ней, в буре, потеряли и верного вам друга, или милую подругу, не впадайте в уныние и живите хотя бы ради памяти о них, и с надеждой на то, что другим больше повезёт в бурных водах океана бытия. И они всё-таки встретят в пути тот остров любви, на котором и поселятся, и разведут там скот, и построят дома. И, народив детей, проживут свой век для них. А они уже в свою очередь тоже выйдут в море жизни, чтобы встретить в нём свои рифы и бури. И в них уже обрести и опыт, и любовь. И научатся прощать они врагов и любить птиц и насекомых, рыб и приливы, и отливы. И поймут они тогда, что первый луч утреннего солнца в миллионы раз ценнее, чем счёт в банке на кругленькую сумму, размер которой я тут не буду называть. Ибо у каждого она своя. Эта сумма. Но деньги никому и никогда не приносили ничего кроме несчастья. Или в лучшем случае были причиной вечных тревог и бессонных ночей. А память об ушедшем друге в иной мир греет душу и делает человека сговорчивее в поединке с судьбой. И человек, понимающий всё это, живёт и спокойно, и долго. И умирает он с совершенно здоровой психикой и с чувством любви и уважения ко всему бескорыстному, доброму и честному в этом неугомонном мире страстей. А главное  -  он ощущает любовь. Величайшее чудо всех времён и народов. А оно случайно досталось и ему. И он должен дорожить этим чувством в каждой ситуации. И только тогда беды покажутся ему смешными по сравнению с радостью любить.

Приснилось ему сегодня ночью, что он в Америке. Едет это он по Америке в стареньком автобусе. А напротив него, на скамейке, но не на скамейке в автобусе, а на парковой скамейке, сидит какой-то старый всемирно известный преуспевающий американский поэт. И вот автобус движется, а скамейка стоит. И всё-таки они не удаляются друг от друга потому лишь, видимо, что это всё происходит во сне. И он слышит, как американский поэт говорит им на чистейшем американском языке. А рядом с ним, не с американцем, а с дедушкой, сидит его старший брат, которого он беззаветно любит и считает образцом порядочности, ума, а так же и доброты. И американский поэт рассуждает о том, как трудно в Америке продать своё вдохновенье, особенно если оно не относится к любовной лирике. А все прочие, говорит он, философские рассуждения в стихах тут не пользуются успехом со времён великой экономической стагнации. Именно тогда люди и перестали понимать теории и учения, и пошли по пути бодрости и борьбы. И пришли они, в конце концов, к процветанию, если процветанием можно назвать миллионы бродяг и безграмотных, не посещавших школу вообще никогда, или посещавших её только до первого выстрела из своего карманного пистолета в
сторону учительской комнаты.
И вот во сне об этом рассуждает американский поэт, сидящий в парке на скамейке и говорящий на чистейшем американском языке. На лице его огромная чёрная борода, а на голове кипа не расчёсанных седых волос. Автобус продолжает двигаться по Америке. За окном автобуса типичный мексиканский пейзаж. А дедушка замечает брату, что в Америке поэты тоже задумываются над проблемами
человечества, и тоже их тревожит будущее.
Но они отличаются от наших поэтов тем, что сидят в парке на скамейке, а мы ездим по Америке и думаем о том, как бы нам разбогатеть, а потом уже и спасти человечество от невежества, бедноты и нечуткого отношения к природе. Правда, больше всего мы любим стихи и творчество. Но выхода мы всё-таки не видим и, как американские поэты, тоже терзаемся всякими вопросами.
Вот так думал дедушка во сне и дальше ехал в стареньком американском автобусе, который ничем не отличался от нашего автобуса, идущего по маршруту 23 или 32, в зависимости от того, какой день недели сегодня. И в этот день можно ехать по одному и тому же пробитому уже некогда талончику и не опасаться, что тебя оштрафует контролёр, если расположить все эти просроченные талоны в своём блокноте в определённом порядке и знать, когда и какой из них вынимать, когда в автобус в это время войдёт контролёр. Но здесь, в Америке, подумал во сне дедушка, не нужно брать никаких билетов, и можно так просто общаться со знаменитым американским поэтом и в то же время наблюдать за окном типичный мексиканский пейзаж, с гуляющими по нему мексиканцами в больших солнцезащитных шляпах. И одновременно наблюдать пробегающий мимо автобус, идущий в Голливуд со всеми его техническими новшествами и кинозвёздами первого и второго плана. Почему мексиканский? Потому что это всё декорация для съёмки какого-то боевика. И тут можно встретиться с этими супер людьми, что ходят совершенно свободно и с достоинством не только по Америке, но даже и тогда, когда они приезжают в Россию. И о Москве говорят они так снисходительно, что кажется, что Москва это такая захудалая деревня, в которой не происходило ничего и никогда. И, что страшнее всего, не произойдёт ничего путного и в будущем, не смотря на то, что президент в России  -Владимир Владимирович Путин. Так считают американцы. И это почти верный признак того, что в нашей стране должно, наконец, произойти что-нибудь путное. Тем более что его так любит народ, президента нашего. Путина. И ожидания народа не могут не сбыться. А если ещё подумать и о том, что кроме Путина у нас есть ещё и Жванецкий, а в своё время был и Райкин, то вообще ожидания народа от этого возрастают вдвое. И, кажется, что вот-вот и всё у нас наладится. И жизнь станет почти такой, как в Америке. И автобусы у нас будут не
 такие, как тот, в котором вот теперь едет дедушка по Америке, а настоящие американские автобусы, сделанные где-нибудь в Белоруссии на Минском тракторном заводе.
А Америка за окном всё хорошеет и хорошеет. И угрюмый американский поэт уже выступает на сцене в каком-то парке. И он там так танцует, как не мог себе позволить в своё время даже Майкл Джексон. И поёт он куплеты на собственные стихи под какую-то популярную американскую мелодию, которая дедушке чужда, и ничего ему не говорит ни по языку, которого он не понимает, ни по духу американской нации, который он, дух, в основном не приветствует. Но зрители в таком восторге от всего этого, что журналисты огромной массой обступили танцующего поэта прямо на сцене, и стали его фотографировать своими старыми фотоаппаратами на треножниках, что заполняют воздух дымом от вспышек магния. Тогда его применяли во время съёмок, чтобы фотографии получались хорошими, так как в то время фотоплёнка была настолько малой чувствительности, что снимать на неё без магния можно было только на улице и только в очень светлый солнечный день. И это дедушка знал. Так как он сам долго в своё время занимался фотографией. И делал он это не безуспешно. Особенно тогда, когда он работал в ансамбле. Правда, никогда он не был известен в искусстве как личность. И танцевал он всегда только на вторых планах. И исполнял в спектаклях вторые и третьи роли. Но это не мешало ему, а порой даже и помогало, снимать почти всё, что в творческом плане создавал их коллектив, в котором он тогда работал. И все его коллеги по профессии благодаря ему, теперь, уже в старости, так как с тех пор прошло много лет, имеют множество цветных и черно-белых фотографий об их успешной молодости. И где-нибудь на маленьких дачах показывают эти фотографии своим внукам и внучкам, и со слезою на глазах рассказывают им о своей счастливой молодости, которая в их сознании стала счастливой только теперь. А тогда чаше всего казалась им и не счастливой, и не удачной, а порой даже и трагичной и в вопросах сердечных, и в вопросах развивающейся карьеры, или, как им тогда казалось, не развивающейся вообще.
Теперь же он едет по Америке в стареньком советском газике и рассуждает о том, как хорошо бы быть успешным поэтом, которому всё удаётся. А когда поэту всё удаётся, то он, к сожалению, перестаёт быть поэтом. Потому что тогда у него исчезает стимул писать. Ведь если всё в мире хорошо, а поэт доволен собой, то он и не нужен. Некому тогда сочувствовать, если нет людей униженных и оскорблённых. Не нужно и радоваться за влюблённых, так как их не с кем сравнить. Ведь если нет в мире проблем, то и отличить счастливых людей от несчастных невозможно. И вот дедушка, не видя своего любимого брата, но чувствуя, что он сидит рядом с ним справа на последней холодной скамейке старенького автобуса, обращается к нему с просьбой, чтобы тот встал, подошёл к знаменитому американскому поэту и взял у него автограф. А потом, чтобы он вежливо пригласил его сюда, и чтобы сказал ему при этом, что с ним хочет познакомиться тоже знаменитый, но русский поэт, который не умеет разговаривать по-американски и поэтому стесняется к нему подойти сам. Да и вдобавок ко всему он ещё и не знает, как это можно сделать на ходу, не вылезая из быстро мчащегося автобуса мимо той скамейки, на которой и сидит он, этот великий американский поэт Марк Твен. И только тут дедушка начинает понимать, что перед ним великий человек. Если не сказать больше. Ведь ещё в детстве, ещё и не помышляя быть поэтом, дедушка был без ума от одного только звука, который он слышал, когда кто-то произносил это великое имя. А брат дедушки встаёт и подходит к Марку Твену. И они о чём-то долго разговаривают, даже спорят. А он сидит с замиранием сердца и ждёт, когда они наговорятся. Рома (так зовут брата дедушки) с умным видом объясняет Марку Твену, что слухи о его смерти сильно преувеличены. А Марк Твен говорит ему, что это он сам когда-то придумал такую шутку. Но брат дедушки с ним не соглашается и говорит, что этого не может быть, так как этого не может быть никогда. И тогда Марк Твен говорит ему, что и эту шутку он придумал. Но тут уже Рома распаляется совсем и выкрикивает, что он не мог придумать эту шутку, так как до него её придумал Антон Павлович Чехов, великий русский писатель и врач по профессии, у которого он, Рома, и его брат Марк, а ныне великий европейский поэт, сидящий там, в автобусе, когда-то лечили зубы, когда мать их сидела в тюрьме во время второй мировой войны, и они остались без родителей и без зубов и средств к существованию. И вот уже тогда в них зародилась мечта попасть когда-нибудь в Америку и, проезжая по её необозримым просторам, распевать услышанную ими во время войны грустную американскую песенку, в которой были следующие слова. И тут брат дедушки громко запел. А весь автобус, и все американцы, что гуляли по Америке с собачками и без таковых, подхватили эту мелодию и запели
тоже следующие слова:

От Юга до границ Тахаса,
У берега большой реки,
Ночью загораются в подпасках
В окнах голубые огоньки.

Мне вчера хозяин дал расчёт.
И, вообще, мне в жизни не везёт...
Хоть в кармане ни гроша,
Но поёт моя душа.
Вези, вези фургон меня…

Дедушка не мог полностью вспомнить слова этой песни. И пел только те из них, что помнил. Теперь, конечно, он уже знал, что петь надо не Тахаса, а Техаса, но тогда, когда он впервые услышал эту песню в своём далёком и голодном детстве во время фашистской оккупации, он даже не понимал, что оно обозначает, это слово. А теперь ему захотелось петь так, как он пел тогда. И он снова себя почувствовал незащищённым маленьким заброшенным в этом мире существом, но в душе где-то надеющимся на светлое будущее, которое по существу и пришло. И он прожил прекрасную жизнь. И имеет и детей, и внуков, и любовь, и уважение близких ему людей, и его многочисленных и верных друзей. Пели все. Включая и знаменитого американского поэта и писателя, который уже не был похож на того поэта, что сидел на скамейке в парке недавно, когда он, дедушка, с братом проезжал мимо него в автобусе. А был он уже почему-то похож на Чарльза Диккенса, которого он тоже полюбил в детстве. Но не как писателя. А как лицо, что увидел тогда на титульном листе какого-то издания этого великого мыслителя и мастера слова. А он тогда перерисовывал его портрет на лист бумаги, предварительно разбив сам этот портрет на клеточки и, стараясь передать каждую часть его лица на тетрадный лист по арифметике таким образом, что лицо становилось похожим на оригинал. И, стремясь сохранить пропорции лица без искажений, он сам получил от этого великое наслаждение. И этот процесс так запал ему в душу, что теперь, сидя рядом с ним самим, а не с его изображением, и исполняя вместе с ним эту почти забытую им песню, он буквально видел на его лице те клеточки, что тогда ещё нанёс на него сам в далёком холодном и голодном детстве перед тем, как и бросить всю эту книгу в печь, чтобы немного обогреться вместе со своим братом Романом. И вот так тогда он и Роман согревались романом Диккенса. И Диккенс обратился к дедушке с такими словами: «Знаешь что, друг. Я не в обиде на тебя за то, что ты меня сжёг. Всё, что я написал, конечно, имело в своё время значение и влияние на умы и души читателей. Но зачем ты так долго не издаёшься сам, и всё ждёшь, когда тебе удастся довести свои творения до совершенства? Не надейся. Совершенства не бывает. И только процесс стремления к нему важен. А всё, что ты написал, издавай при случае без стыда. Кому-нибудь оно принесёт минуты наслаждения и утешения в трудный период его жизни. А на большее ты не надейся. Пройдёт время и какой-нибудь новый поэт прочитает тебя и продолжит эту нить любви, идущую ещё со времён Адама, и так нужную сиротливому заблудшему человечеству. Особенно в ваш тревожный и жестокий век. Когда люди стремятся достичь каких-то высот, забывая порой о том, что радость жизни в самом процессе, а не в тех цифрах, что записаны на твоём счету в банке. И не вредно всё это вам напомнить. Вспомни ты хотя бы Дон-Кихота,  -  продолжал он свою речь,  -  и ты поймёшь, в чём радость бытия. Незнание жизни так же важно порой, как и её знание. И это процесс взаимный».
«Да»,  -  сказал дедушка. И проснулся. Всё состоит из иллюзии. И держится на ней. Всё держится на святой лжи. На надежде. А надежда плодотворна только тогда, когда она основана не на возможностях человека, а на желании его достичь, может быть, недостижимого, но столь желанного, что оно становится почти материальным. И ощущается физически, как груз, который надо нести в гору даже тогда, когда в гору эту и без груза подняться проблематично. Но без груза надежды там, наверху, вообще делать нечего. И в этом случае остаётся только одно из двух: или нести непомерную ношу, или не жить вообще. Человек, как правило, выбирает первое. Конечно, бывают и исключения. И под тяжестью ноши сдаётся иной и перестаёт идти. Но такой человек погибает. И, погибая, стремится увлечь за собой в небытие и самых близких ему людей, надеясь, что там ему с ними будет легче.
Человек же, у которого хватает сил не поступать так, и не тянуть за собой в бездну близких ему людей, как правило, и сам не опускается в эту бездну. Потому что он сильный. А это единственное и необходимое условие для того, чтобы оставаться человеком. Иначе и смысла нет в существовании, если не сопротивляться среде.
Так думал дедушка, когда проснулся и этим оборвал свой американский сон. За окном почти бушевала весна. Стало вдруг неожиданно тепло, и потекли ручьи, не смотря на то, что сегодня ещё было только третье марта. Солнце тоже светило и весело, и воинственно. И он имел в виду тут что-то хорошее, говоря о том, что солнце светит воинственно. Но что  -  он не знал и сам. И светило оно именно так, и не иначе. Открыв форточку, он почувствовал запах весны. Его нельзя было спутать ни с каким другим запахом. Он источался несравнимым ни с чем ароматом самых изысканных духов. И даже с ароматом летней цветущей поляны где-нибудь возле реки. Он был тонкий и неуловимый. Как запах свежих простыней, не глаженных ещё и высохших ночью на улице у шумящих весенних лип. И ещё утром не опалённых лучами только что взошедшего солнца. Ещё несколько сыроватых и бесконечно белых. И вот, чувствуя этот запах, он улыбнулся сам себе и решил сегодня продвинуться в написании своего романа ещё дальше. А для этого
он решил включить в свой роман и эти лирические отступления в качестве набросков картин природы и состояния её в то или иное время года. И как зависит от этого состояния и настроение человека, он решил описать тоже. И вот, так подумав о третьем дне весны, он охарактеризовал состояние природы как великолепное. Ложась спать, он думал о Наталии. А ещё он думал о том, что сегодня уже 3-го марта. А он опрометчиво пообещал вчера ей, что подарит ей к 8-му Марта роман. Но сегодня он остановился ещё только на 63 странице. И ему надо дописать ещё 87 страниц. А дело в том, что он затеял сочинить не один, а десять романов в течение одного года. Каждый по 150 страниц. И вот роман о Наталии был в числе его задумок третий. Но два первых он только начал и тут же приступил к третьему. И те два отошли в его сознании на задний план. А роман о Наталии, с одноимённым названием, ему хотелось как можно быстрее закончить. И тут ещё и подходил женский праздник. И он стал усиленно искать в своей душе те воспоминания пережитого, что и должны были помочь ему написать этот роман быстро. Наталия знала о том, что он пообещал прежде всего самому себе справиться с этой задачей в короткий срок. Но его нетерпение заставляло его самого торопиться ещё больше ещё и потому, что он чувствовал, что сейчас отношения между ними именно в той стадии развития, когда, как охотник знает в какой момент стрелять в дичь, так и он чувствует, что надо торопиться. Куй железо пока горячо. Он встал. Хотя к этому времени лёг уже в кровать после того, как посетил душ и почистил зубы. А они, зубы, были его гордостью. И не потому, что ему в физическом смысле больше нечем было похвастаться. Нет, конечно. Но всё-таки до такого возраста сохранить зубы здоровыми удаётся немногим. Они просто сами не выпали. И это его бодрило, и давало ему право надеяться на то, что и во всех остальных ипостасях, если так можно сказать, он тоже долго ещё будет дееспособен. А сейчас не могло быть и речи ни о чём другом, как только о том, что вот он в превосходной форме, и потому и должен спешить. Голос его был молодым и приятным. И, я бы сказала, не менее сексуальным, чем весь его талантливый стан. Кроме того, он умел хорошо говорить и излагать свои мысли на бумаге. И потому был обречён на успех у женщин. Хотя никогда не пользовался этой своей способностью, как я уже говорил, без чувства.
Вы можете спросить, почему я так подробно и как будто бы с долей понимания предмета описываю такие, может быть, потаённые уголки внутреннего мира моего героя? А всё тут очень просто. Я, как писатель, всё выдумываю, а не знаю. Но происходит это со мной на почве моего желания видеть и понимать, каким должен быть мужчина, сумевший сохранить в себе и физические силы, и жизнелюбие, а не на почве того пишу я о предмете, что знаю его. Фантазия художника в данном конкретном
случае, это только моя фантазия. И она подсказывает мне те слова, что и должны быть поняты читателю, и приняты ему. И вот поэтому он у меня, мой герой, и рассуждает так, как рассуждает, чтобы понравиться вам. А это и есть, может быть, главное. Так как популярность художника,  это самый важный показатель его таланта, чтобы об этом ни говорили известные, а порой и безвестные, и не всегда глубокие, критики.

За прошедшую ночь отёчность в его ногах окончательно не рассосалась. Проснувшись, он сразу подумал о Наталии. За окном был весёлый зимний пейзаж. Видимо, ночью шёл снег. «Вот моё слабое место»,  -  подумал он. Ноги его напухали порой так, что это чувствовалось физически. Как будто не хватало на них кожи. И косточки, обычно торчащие в начале ступней, были не видны. А на ступнях по бокам и снизу появлялись синие мелкие кровяные капилляры. Ноги последнее время давали о себе знать. Особенно тогда, когда не имели они достаточной нагрузки движением. И он просиживал целыми днями у компьютера или стоял по нескольку часов у экрана телевизора, так и оставаясь недовольным десятками передач, которые казались ему или бездушными, или не несущими никакой существенной информации. Особенно не любил он передачу Евро-Ньюс. Как будто бы дающую объективную информацию обо всём, что произошло за сутки в Европе и в мире. Но эта объективность так была чужда его душе, что воспринималась им, как полное отсутствие какой бы то ни было информации, и просто представлялась ему набором ничего не значащих слов. И даже сама телевизионная картинка не воспринималась им как факт из жизни, а воспринималась как сделанный кадр, созданный плохим бессердечным режиссёром. Жизнь на экране превращалась в скучное развлечение, которое не несло ни уму, ни сердцу ничего благотворного в отличие, например, от стихов Александра Блока. Или от старых советских телепередач на любую тему, включая сюда и производственную, где совершенно живые люди болезненно и не равнодушно воспринимают тот факт, что премия, например, заработанная ими, была распределена не справедливо, и государству досталась меньшая доля, чем та, которая, как они считали, должна была достаться ему. И они отказывались от премии вообще. И осуждали рвача, который и был повинен в том, что получили они денег больше, чем им положено было получить по закону и по совести. И это волновало миллионы телезрителей. И обсуждалось эта тема на тысячах профсоюзных собраниях тысячи и тысячи предприятий необъятной нашей родины, какой тогда и являлся Советский Союз. И обсуждалось живо и с интересом. Каждый понимал, что недополученные государством деньги не попадут их же детям, будучи не вложенными в строительство новых санаториев и пионерских лагерей. В строительство квартир и городов. В оборону и науку. И это всё было заботой целой нации. И такой народ теперешние так называемые демократы величают быдлом. Хотя на самом деле тогда каждый был личностью. А теперь этот же народ, правда, новые его поколения, кое-кто пытается, и не безуспешно, превратить в быдло и в волков и овец. И вот об этом и подумал он теперь, глядя в окно. А там светило весеннее весёлое солнце, ложась своими лучами на выпавший ночью белый хрустящий снег, искрящийся под ногами немногочисленных пешеходов. Пейзаж был январский. И ему, нашему герою, вспомнилось пронзительное стихотворение Пушкина. Может быть, самое выдающееся из стихотворений поэта о зимней природе.

«Мороз и солнце. День чудесный.
Чего ты дремлешь, друг прелестный…»

Но Наталия в это время уже проснулась. А он не видел её ещё ни разу сонной. И даже с трудом мог себе представить её таковой, настолько она была всегда энергична, подвижна и быстра.

Однажды они отмечали неофициальный переезд её с детьми в его квартиру. И были тогда приглашены сюда ещё две или три её приятельницы с детьми. Было весело и за столом, и возле него. Дети бегали по всем комнатам, играли в прятки, переодевались в ведьм и зайцев. А взрослые незаметно для детей опьянели до такой степени, что захотелось им пойти кататься с горки на саночках. И все быстро оделись и пошли на ближайшую горку. До неё было метров триста. Горка эта была довольно крутой, а съезды с неё были и извилистыми, и скользкими, и даже во многих местах настолько не ровными, что попа съезжающего на каком-нибудь куске картона, от валявшейся там же картонной тары, довольно долго, в течение одной или двух минут, болела. Но на это никто уже не обращал внимания, так как, как я уже сказал, все взрослые были выпившими. А дети никогда на такие мелочи, как боль, не обращают внимания, если они увлечены игрой. И вот тогда лицо Наталии было ещё прекрасней, чем обычно. Она удивила его своей детскостью поведения и тем неподдельным задором, что источался в это время из неё. И ему вспомнилось ещё одно стихотворение Пушкина. Но полностью вспомнить его он не смог. Он даже не смог вспомнить ни одной строчки из этого стихотворения. Оно о том, как русская дева, выйдя на крыльцо, где поэт с ней случайно встретился зимним вечером, сияла как роза на морозе. Это сочетание «роза на морозе» поражало его как поэта с давних лет, когда он ещё только начинал писать стихи. Да и имя Наталья, он подумал об этом впервые вот только теперь, в эту минуту, когда он сидит у компьютера, так это же имя жены Пушкина Натали!.. «Но эта Наталия отличалась во многом от той Натали,   -  подумал он.  -  Та ему больше напоминала его умершую жену. Чаще спокойную, чем говорящую что-нибудь. Чаще меланхолическую, чем экспрессивную. Эта же была в каком-то смысле больше Кармен, чем Иоланта. Больше Одиллия, чем Чио-чио-сан. Ну, это так, из классического репертуара. Вернее даже не характеристика для сравнения Наталии с одной или несколькими героинями мировой литературы, а просто перечень, небольшой перечень тех имён, которые отозвались в его душе в своё время, когда он в молодости увлекался всеми, или почти всеми искусствами. И только в них он находил выход в трудную минуту, спасаясь от сердечных переживаний. А их у него, как понимал он теперь, было в жизни больше чем предостаточно. Но это всё обилие чувств в прошлом не угасило в нём жажду к прекрасному и через годы и десятилетия. И, как ему казалось теперь, он продолжает воспринимать жизнь и принимать её по-старому, как в те годы, когда мир перед ним только раскрывался. Теперь же он видел, что в этом мире всё труднее и труднее находить совершенно необжитые области интересов. Но Наталия была для него совершенным кладезем для испепеления им его же неиссякаемых чувств. И он постоянно думал о ней, и жил для неё. Хотя в практическом смысле не мог ей дать ничего, конечно, или почти ничего. Она же, напротив, как он теперь видел (и надеялся что это именно так) была ему очень благодарна за ту практическую помощь, которую он осуществлял по отношению к ней, и особенно по отношению к её детям. Помощь эта выражалась, прежде всего, в том, что он любил её детей. А они любили его. А всё остальное, как говорится, приложится. И оно прикладывалось через взаимное уважение и взаимные уступки во всех вопросах быта, что возникали на их жизненном пути. К чему относилось и выполнение домашних заданий с Владиком, и даже такие вещи, как вытирание попы Эвелине после того, как она сходила в туалет или посидела на горшочке.
Конечно, он понимал и то, что с другой стороны и нелепо претендовать ему на роль любовника или её мужа, да ещё и при живом и здоровом Денисе. Но отношения между ними, между Наталией и её мужем, за последние годы были испорчены до такой степени, что кроме боли и жгучей обиды, доводящей её порою до того, что у неё тряслись руки и почти в прямом смысле этого слова волосы вставали дыбом на голове, она не испытывала к нему уже никаких других чувств. С ним же, со свёкром, она получала большое облегчение от одного только того, что открывалась ему в своих невыносимых порой внутренних переживаниях. А он умел принять в ней неформальное участие, и тем облегчал её душу, занимая, как правило, её сторону, а не сторону своего сына. И делал это он сознательно, понимая, что продолжение отношений между ней и его сыном не сулит им всем ничего хорошего. Когда назрел нарыв, его надо проколоть. Иначе будет хуже. Само не рассосётся. А боль при операции окупится потом с лихвой тем облегчением и выздоровлением, что наступит позже. Тем более что это нужно было сделать для покоя детей, которого они не знают вот уже на протяжении последних трёх лет. И мечутся между любовью к отцу и страданиями матери, понимая, что причина этих её страданий их отец. И только если им, в конце концов, удастся наладить, так думал наш герой, дружеские отношения, тогда и дети будут расти здоровыми и не ущемлёнными в правах. И вот это он и вводил Наталии в её восприимчивые к его речам уши. Она и сама понимала, что он абсолютно прав. Если, конечно, есть такое понятие как абсолютная правота. Но ей труднее было чем ему смотреть на эту ситуацию со стороны. Как бы сбоку. А ей трудно было отрешиться от всего того прекрасного, что было между нею и его сыном сначала. Тем более что тот период вдобавок ко всему был ещё сдобрен и достаточным количеством денег в их семейном бюджете, чтобы чувствовать себя не только счастливыми, но и свободными в финансовом отношении. А это увеличивает ощущение счастья вдвойне. Такое положение делает человека человеком чувствующим полёт. Но он понимал и то, что, во-первых, это всё уже в прошлом, и, во-вторых, их благополучие строилось не столько на его реальных успехах в бизнесе, а сколько на тех будущих, и настоящих, долгах, что и привели, в конце концов, к катастрофе. И постепенно почти невинная ложь переросла в опасное враньё, и дала метастазы, что уже не могут быть удалены даже хирургическим путём. И он сам соглашался с этим, разговаривая на эту тему со своим отцом. И воспринимал его советы он, как правильные, не переча ему почти ни в чём. Но чтобы ему не посоветовал отец, и как бы ему его совет не казался правильным, исполнение его являлось бы для Дениса такой перспективой, с таким нерадостным концом, что он, конечно, не мог воспринять эти советы и согласиться жить дальше так, как советовал ему отец. И он сопротивлялся. Но высшая истина всё равно возвращала его в то прокрустово ложе, по которому ему теперь придётся идти, хотя ему и не хотелось бы соглашаться с такой судьбой для себя. Отец его был даже доволен, что его сыну теперь не удастся совершать столь порочные дела и в такой мере как прежде, и считал, что в жизни всё правильно, и это ему расплата за грехи. И что вообще всё, что происходит в жизни, это или испытание, или наказание, или награда за терпение и любовь. И хоть сам он формально считался атеистом, если таковые существуют вообще, но всю жизнь старался руководствоваться принципами порядочности. А значит, и Христовыми заповедями. Такою, между прочим, была и его мать. А он её наблюдал на протяжении более чем шестидесяти лет. И не мог вспомнить ни одного случая, чтобы она по отношению к кому бы то ни было поступала не по совести. Хотя она тоже была атеисткой. И была атеисткой убеждённой в отличие от него.

Тут он оставил компьютер и пошёл на кухню, потому что ему захотелось сделать что-то
хорошее для Натальи.