Я и Наицонев. Том девятнадцатый

История одного человечества.


Я и Наицонев.

В ДВАДЦАТИ ВОСЬМИ ТОМАХ.

     ТОМ ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ.


2016 г.

Собрание сочинений
в 99 томах. Том 89-ый.


1856
С ней ты борись, и не гордись собой.
И не резон поссориться с судьбой.
Себя на краски с кистями меняя,
И Рембрандту порою изменяя,
Была верна не менее она.
Да, Саския, художника жена.
Повёрнута налево там головка.
Пусть копия. Но выполнена ловко.
А рядом с нею Рембрандт на стене.
Начальник сам дарил его жене.
И гарнитур саудово-иранный.
Подарок этот ценный, иностранный.
Уж я молчу. Я прикусил губу.
И не страшусь я за свою судьбу.
1855
И не страшусь я за свою судьбу.
И я молчу. Я прикусил губу.
Да и любил бывать я в этом месте.
Тогда ещё я не судил о чести.
И многим благодарен быть должён
Непротивленьем милых юных жён.
Ты сам с грешком. Пусть в прошлом, пусть в замшелом,
Душой и телом. Действуй между делом.
Она перед тобой обнажена.
Жена она и в Бельгии жена.
Так не стыдись, бери, не будь ослом.
Назначен ты в Лапландию послом.
Ты муж. И вот подписана бумага.
Принять её нужна твоя отвага.
1854
Принять её нужна твоя отвага.
И вот уже подписана бумага.
И за любовь ещё благодари.
И ничего ему не говори.
И заходи туда ты в кабинет.
И дверь закрой. И уж вопросов нет.
И цельности семьи не угрожай.
А думай. Я б сказал: соображай.
Его начальник, этот паразит,
Пока ничем супругу не грозит.
Уж сколько жён верны мужьям в постели!
Природа страсти и природа цели.
Желание рождается в крови.
Ты не поймёшь. Душою не криви.
1853
Ты не поймёшь. Душою не криви.
А что ещё горело там в крови?
Голубизна. И жизни кутерьма.
И бахрома. Ах, я сойду с ума!
И щёчки, ручки, бёдра у плутовки.
Коровы ли? Коровки? Или бровки?
А там ещё вдали идут коровы.
Зелено-шумной, я б сказал, дубровы
Срываю трепет нежности с листа.
Или уста? Ах, всё тут неспроста!
Для рифмы здесь ещё мечта подходит.
Вернее, в крови. Друга друг находит.
И закипает жар в её крови.
Огромен мир, он создан для любви.
1851
Огромен мир, он создан для любви.
И, как и прежде, жар в её крови.
Какой-то барин, Афанасий Фет,
В журнале поместил вчера куплет.
Вдова корит журнального пажа
По нежной ручке ручкою ножа.
Он слышит в поле блеянье барана.
Спешит юнец. И утром, рано-рано,
Совсем другое ждёт нас впереди.
Всё это было. И живёт в груди.
Печаль, тоску, рассвет и ветерок
Спешит воспеть он вдоль и поперёк.
Но и ещё четыре-три поэта...
И бликом ночи молния согрета.
1850
И бликом ночи молния согрета.
Но и ещё четыре три поэта
Из безнадёжно ласковой услады
Плетут ночные страстные рулады.
И разлились туманом на песке
Из облаков порывы на реке.
А ты влезай скорей на эту кручу,
Да и лети, локтём раздвинув тучу.
И кто-то резко скажет: «Не зевай!»
И пробежал по улице трамвай.
Взлетев стрелой из лука Робин Гуда,
Дуга блеснула молнией оттуда.
А мне идти во времени ветрах.
И там умрёт мой рабский вечный страх.
1849
И там умрёт мой рабский вечный страх.
И мне идти во времени ветрах
Туда, куда зовёт меня дорога.
Ну что ж, ещё я полежу немного.
А завтра мне с утра вставать не лень,
Воспринимая вечер, ночь и день,
Трясясь, как чья-то юность боевая,
Не замечая резвости трамвая.
И дорогое искреннее имя
Я не забыл от тех времён поныне.
И никого вокруг не замечая,
И в недопитой тёплой чашке чая,
И вот теперь, в преддверие рассвета,
И в грёзах пролетающего лета.
1848
И в грёзах пролетающего лета
Горжусь я этой радостью рассвета,
Как тою уж ушедшею весной.
И я тебя зову. Побудь со мной.
Не знаю, но тебя одну люблю.
А, может быть, теперь я просто сплю?
Уйду ли, не насытившись любовью?
Расстанусь ли я там с горячей кровью,
Что заменяла даже алкоголь?
Решусь ли я на чувственную боль?
И утомлён я был её пожаром,
Воспринимая жизнь всё с тем же жаром.
И на твоих несдержанных устах
Та красота, что видел я в мечтах.
1847
Та красота, что видел я в мечтах,
И на твоих несдержанных устах.
И из движений духа не телесных
Явился кто-то странный, не известный.
И из пороков, знаний и страстей,
Да и из крови, плоти и костей.
Всех примирить в одном недоумении
Не в теме сложность, а в простом умении.
И пью нектар я вдохновенных глаз,
Не смертью, нет, но жизнью, только раз.
И только раз я ей располагаю.
И оттого я смерти убегаю.
И на твоих, и на её устах,
Та красота, что видел я в мечтах.
1846
Та красота, что видел я в мечтах,
И на её недремлющих устах.
А тайна, как всегда, необычайна.
Везде она, томящая нас тайна.
И в нетерпенье выплаканных слёз
Для самогона молчаливых грёз,
И в дураке, что спаян с аппаратом,
И в трюме с мёртвым от тоски пиратом,
И в допотопном крике дикарей,
И в молчаливом трепете морей,
И в горячо звучащем разговоре,
И в не рождённом временем просторе,
И где-нибудь в неведомых местах
Томится тайна жизни на устах.
1845
Томится тайна жизни на устах
В неведомых с иной поры местах.
Весёлых оргий и испанских танцев
Бьёт ключ любви из вечных ренессансов.
Там перейдём на трепет дымных рос.
Ну что ж, на том и завершим вопрос.
А где-то ждут нас души заблужденья,
Перечеркнув ошибочность сужденья.
И там мы видим стайки тополей,
Вбегая в негу радостных полей,
Себя поздравить с жизнью не успев,
Да и простив певцу его напев.
Так окропим же радостной улыбкой
Мы небеса у ночи дымкой зыбкой.
1844
Мы небеса у ночи дымкой зыбкой
Уж окропим счастливою улыбкой.
И создадим мы азы, буки, веди.
И их прочтут когда-нибудь медведи.
Ложатся на бумажные клочки
Всех азбук терпеливые значки.
И уж тебя, мой друг, наверняка
Пронзает трусость грозного быка.
И пламя солнца, и простор небес
Перерождают в молчаливый лес.
Всех размышлений трепет вдохновенья
Я и черпаю из сего мгновенья.
А впереди сплошная пустота.
В душе тревога. И в глазах мечта.
1843
В душе тревога. И в глазах мечта.
Да и теплы ещё твои уста.
А кто-то умер. Это мой сосед.
Скончался он в разгар ночных бесед.
Вот я стою. И матом нагло крою.
Кайфую в джинсах узкого покрою.
Как будто я в прихожей без пальто
И через время вызрею в ничто.
Останутся в моей душе нетленной
Две версии истории вселенной.
И без меня задремлют города.
А как умру, проснусь ли я тогда?
Да и была ли жизнь твоей ошибкой?
И смотрит на тебя она с улыбкой.
1842
И смотрит на тебя она с улыбкой.
А смерть твоя не станет ли ошибкой?
Воспрянул ты и в вечности возник.
Прошла ли жизнь твоя, а может, миг.
И мы уснули. Да и всё на том.
В том смерть от сна отлична. Только в том.
Лежу ли я на травке ипподрома,
Бью кирпичом ли в морду, в стенку дома,
И будто умер я и что-то ем.
Чем сон от смерти рознен? Да ничем.
В квартире и неубранной, и ленной
Нет ни меня, и нет её. Вселенной.
И всё. И мы сидим. И пустота.
Дочь улыбается. Погладила кота.
1841
Дочь улыбается. Погладила кота.
О ты, святая мира простота!
Так не пройдись по мне как новый трактор,
Мой друг далёкий. Да и мой редактор.
А вот и мы с тобою, наконец,
В согласии слияния сердец.
Принцессы, короли, шуты и воры,
Сюжеты, уговоры, разговоры.
И я лежу, стремясь не шевелиться.
И возникают предо мною лица.
Мурлычет, не давая мне уснуть,
Мой кот, мою лаская нежно грудь.
Он всё удачной позы не находит.
Потом встаёт и по квартире ходит.
1840
Потом встаёт и по квартире ходит.
И места, где разлечься, не находит.
И он среди других не одинок.
Пишу, как результат, о нём венок.
Настолько же тревожащих сомнений
Четырнадцать помноженных волнений.
И я веду своим волненьям счёт.
Весна меня терзает и влечёт.
Но вот проходят и зима, и лето.
Иду вперёд. И всё серьёзно это.
И, фазы основные посещая,
Сам о себе витийствую вещая.
Встречаю год. И солнце оборот
Проделало. Такой вот поворот.
1839
Проделало такой вот поворот
И солнце. И вокруг стоит народ.
И двадцать пятый, и шестьсот проклятый
Я написал сонет. И сто десятый.
Когда, блуждая средь раскрытых книг,
Ты проклинаешь проходящий миг,
Изнемогая, мучая себя,
Себя спасаешь, свой же гнев любя.
До поздней ночи с раннего утра
Сидишь, согнувшись, сутками у бра.
И до последней сути далеки
Твои до слёз смешные дневники.
Когда ладонь твоя перо находит,
Мой позвоночник в норму не приходит.
1838
Мой позвоночник в норму не приходит,
Когда ладонь твоя перо находит.
Ищу ответ на важных три вопроса
Поэта, гражданина, малоросса.
Ах, эта мне моя Веноциания!
Посредством непростого отрицания,
Затею всё же странную любя,
Мне хочется тут высказать себя.
Так что же будет позже, впереди?
Не сглазить бы. Иди, поэт, иди.
Для рифмы тут поставим лапсердоции.
Осталось кроме этой две Веноции.
А жизнь, она умолкла у ворот.
Болею я за весь честной народ.
1837
Болею я за весь честной народ.
И так, что ничего не лезет в рот.
А гёрл никак сосисочку не съест.
Дерутся галки, спорят за насест.
Во исполненье гёрл и депутата
Почти ребёнок стонет: «Больно, тата!»
Министр спешит со всей номенклатурой
Довольный встрече юности с натурой.
Увидели стриптиз на колесе
Две галки-самки в искренней красе.
Слетают с крыш вороны на карниз
Полюбоваться молча на стриптиз.
У стен Кремля девицы в должной неге.
Восходит солнце. Птицы в чёрном снеге.
1836
Восходит солнце. Птицы в чёрном снеге.
У стен Кремля в неистребимом беге
Дела идут. А мы уж подождём.
И лица их забрызганы дождём.
Дежурят стайки юных комсомолок.
Зелёным глазом у такси-иголок
Прочёл я надпись: «О, не навреди!»
Вся в звёздах грудь. Медали на груди.
И, вместе с тем, безмерная бездарность.
Наркотиков святая солидарность.
Попался в плен, так выпей алкоголь.
В пространстве вен терпение и боль.
Весна идёт! Уж луч зажжён в перстах.
В окне рассвет. И нежность на устах.
1835
В окне рассвет. И нежность на устах.
Весна идёт! Уж луч зажжён в перстах.
Стоит, борясь со встречным грабежом,
Сам Березовский с вилкой и ножом.
С тобой, мой друг, мне встреча дорога.
Весна спешит рассыпаться в луга.
Я жду её непротивленьем рук
Полу невинной жаждой сладких мук.
Как в ожиданье к ужину гостей,
Уж губы в соке низменных страстей.
И вот она совсем обнажена.
Мне утром плов готовила жена.
Старухой дряхлой годы просвистели.
Я заболел. Уж я лежу в постели.
1834
Я заболел. Уж я лежу в постели.
Старухой дряхлой годы просвистели.
Душа мертва, а сердце ни при чём.
Молчанье мысли шепчет ни о чём.
Уж покрывает речью неспроста
Ладонь страницу чистого листа.
А под рукою оживает мысль.
Строка плывёт, рисуя ложный смысл.
По мановенью дремлющей руки
Потоком слов, заплетенных в венки,
Сомнений вязь затрепетала в пяльцах.
Застыла кровь в моих дрожащих пальцах.
Ах, боже мой, уж колики в перстах!
И красота, что видел я в мечтах.
1833
И красота, что видел я в мечтах,
Уж расплескалась нежностью в перстах.
О, нет, ничуть, совсем не коммунизм.
Один в той встрече я отметил изм.
А ты прогноз сомненью подвергай.
Хоть тут бери и звёзды зажигай.
И над Москвою этот чудный вечер.
Тем более, когда под боком Тэтчер.
Ты их костюм на нас не примеряй.
Ты доверяй и всё же проверяй.
Недаром есть такая поговорка.
За горизонтом наблюдаю зорко.
И кегебисты спрятались в кустах.
И красота, что видел я в мечтах.
1832
И красота, что видел я в мечтах.
Ах, лепота! Жизнь тает на устах.
Ну, а потом у озера шашлык.
Сыр с мармеладом, сёмга и балык.
И расстегаи, плов и кулебяки.
Фазан с капустой, голубцы и раки.
И был коньяк там старый, неплохой.
Обед был царский. С праздничной ухой.
И вот её он угостил обедом.
Сергеич сам способен был к беседам.
Вопрос бы мог решиться много проще,
Уж если б их там не спугнули в роще.
С голубкой Тэтчер он гулял в кустах.
Тут мастерство, что тает на устах.
1831
Тут мастерство, что тает на устах.
Визит премьера не любовь в кустах.
И видит он: уже у трапа Буш.
А вот и Тэтчер. Только принял душ,
Как и нашёл он с нею понимание.
И, оказав ей должное внимание,
Он и провёл с голубкой целый вечер.
И вот тогда и угостил он Тэтчер.
И он был очень склонен к чаепитию.
В Европу он стремился по наитию.
Туда Михалыч тут же выбил дверь.
И, как ему казалось, без потерь.
Да и не всё уж так тут было просто.
Тут мало силы, ловкости и роста.
1830
Тут мало силы, ловкости и роста.
Но и не всё тут так уж было просто.
Мы состоим из жертв и палачей.
И под сияньем партии лучей,
Одевшему Евразию в резину,
Мы отдались, доверившись грузину.
И хонде хох, капут, сдавайся рус.
А испугался, значит, жалкий трус.
И жертвы мы, и палачи, и воры.
Мы хитрецы. И мы, притом, актёры.
И в каждой харе мы при самоваре.
Мы не рабы. Рабы не мы. Мы баре.
Уж если глубже в дело заглянуть,
То и не надо вечно дуги гнуть.
1829
То и не надо вечно дуги гнуть,
Уж если глубже в дело заглянуть.
А сердце начинает странно биться,
Достаточно лишь словом ошибиться.
В собраньях и в общественных местах
Сплошная ложь затеплилась в устах.
И мы забыли и царя, и Бога.
И жизнь пошла печально и убого.
Об этом мы на кухне говорили.
А то, что мы с собою сотворили,
То кое-что узнали мы про нас
Из сообщений ежедневных ТАСС.
О дугах нам вещали сводки РОСТа.
Да их-то гнуть не так уже и просто.
1828
Да их то гнуть не так уже и просто.
Мы гнули дуги. И хотели роста.
Вот только дел несделанных мне жаль.
Уж такова движения скрижаль.
С трибуны зазвучало слово звонкое.
Восток  -  оно, бесспорно, дело тонкое.
И у трамвайного испуганного зайца
Душа сложна. Она как у китайца.
Мы сталинским служили пятилеткам.
Да и сидели при еде по клеткам.
В большой кровавый город-лагерь-сад
Не возвратиться, видно, нам назад.
Уж только б перестройку не спугнуть.
А дуги гнуть? Ну что ж, и дуги гнуть.
1827
А дуги гнуть? Ну что ж, и дуги гнуть.
Вот перестройку б только не спугнуть.
И жизнью мы иною заживём.
Ну, ничего. Мы всё переживём.
Ах, время, время, ты всегда такое.
И вечный бой! И нету нам покоя.
И незаконно горы покорившим,
Над кручею высоко воспарившим,
Орла сочтя притворщиком козлом,
Глядишь, осёл надумал быть орлом.
Нет, может он об этом лишь мечтать.
Но зайцу, если мнится тигром стать,
То станет тут он северным медведем.
Как и положено в тяжёлый час соседям.
1826
Как и положено в тяжёлый час соседям,
Нам дружно жить и с зайцем, и с медведем.
Тут важен факт любви не межзональной.
Ну и, конечно, в чём-то персональной.
Мы соблюдаем общий интерес,
И развиваем радостный прогресс
Существованья, и не как-нибудь.
Неважно суть. А важно выбрать путь.
Клубок вражды. Течёт спокойный Буг.
Свободны мы. Не так уж прочно туг,
И в чём-то изменился, белый свет.
Прошло всего пять раз по десять лет.
И мы не станем плакать и тужить.
Заботясь друг о друге, будем жить.
1825
Заботясь друг о друге, будем жить.
И мы не станем более тужить.
А ты свиньёю резаной кричи.
Играйте звонче марши трубачи.
Трубач труби, звени победный туш.
Огонь греми легендою «Катюш».
А взялся уж, так и седлай коня.
За каждый выстрел встречный шквал огня.
Ах, извините, если что не так!
За всякий пфенниг я даю пятак.
Я угодил соседу в левый глаз.
И мигом ты, и цвай, и драй, и раз.
Уж и не грех тут подсобить соседям.
Медведи мы. И вместе жить медведям.
1824
Медведи мы. И вместе жить медведям.
Уж смерть пришла. Но мы всё едем, едем.
А всё, что будет, будет впереди.
И за здоровьем ты своим гляди.
Её, пока ты спишь, мечтаешь, ешь,
Судьбу свою, не  в ы к о в ы р я е ш ь.
И тут уже и нет до вас ей дела,
Уж если жизнь зацепится за тело.
Такая вот в природе закавычка.
И в людях есть подобная привычка:
Чтоб никогда ни с кем не воевать,
Жить-поживать и счастье наживать.
Так думал я. И захотел я жить.
И буду этой мыслью дорожить.
1823
И буду этой мыслью дорожить.
Так думал я. И мне хотелось жить.
И нас терзали всполохи огня.
И дом, и сад, и землю, и меня.
И каждый думал: «Вот сейчас умру».
Сияло пламя заревом в бору.
И всё тут жгли до белого каленья.
И всех тут нас и бросили в поленья.
Не полк, не батальон, да и не взвод.
Послал сюда нас фюрер идиот.
А палачи над дымом руки грели.
И дом у нас и родичи сгорели.
Мой сын Иван не терпит униженья.
Такое вот, скажу я, положенье.
1822
Такое вот, скажу я, положенье.
Мой сын Иван не терпит униженья.
Я смерть твоя. Со мною мой Иван.
И брошу я бутылку на диван.
Иду я с местью к тем, кто полон спесью
Сверхчеловеков. Я взорву их смесью.
Я Зинаида. По-простецки Зина.
В руках моих с взрывчаткою корзина.
Я не мужик. Я из деревни баба.
Под платьем штык. Пойду я резать шваба.
Я в лес пойду. И там вступлю в отряд.
Собой замкну я тот и этот ряд.
И на семи возвышусь я ветрах.
И я останусь жить. Исчезнет страх.
1821
И я останусь жить. Исчезнет страх.
И я подумал: «Это фрицам крах».
Победной флейтой брызжет смерть из луж.
В Берлине бой. И радостен Мон-Руж.
А вдалеке я слышу шум берёз.
Победы сталь и нежный запах роз.
И едет танк. По башне постучи.
И гнев растёт как в праздник калачи.
И жизнь вспорхнула нежностью крыла.
Она бела, и в грудь твою вошла.
Где полнолунья реяла медаль,
Ты быстро шёл туда. В иную даль.
Ты вышел в путь и приобрёл движенье,
Увидев в небе дня отображенье.
1820
Увидев в небе дня отображенье,
Ты вышел в путь и приобрёл движенье.
В себе лелея к творчеству искус,
Ты там стоял, покусывая ус.
Ты молодел к двенадцати часам,
Хотя об этом ты не думал сам.
Куда идёшь ты, мой любезный друг?
И ты со мной в поход собрался вдруг.
Овец движенье холя и любя,
Дорога шла, ведя с собой тебя.
Росу тропы копытами поправ,
Стада идут с холмов, наевшись трав.
Туман предгорий. Радость на устах.
И тает вечность нежностью в перстах.
1819
И тает вечность нежностью в перстах.
А жизнь в каких не встретишь ты местах!
Есть и в ослах к экзотике искус.
А мёд, он как? Он сладок ли на вкус?
Я в сад входил. Меня ты извини.
Уж в кои веки, да и в кои дни
Ослу приятно на воду глядеть.
Опорожнился. Можно попердеть.
Опадки там упали на ветру.
А я уж тут пониже соберу.
Рука пусть плод с желанием берёт.
И я сказал: «Вот сад. Пойду вперёд».
Осёл сходил по-малому в кустах.
Дышала вечность нежностью в перстах.
1818
Дышала вечность нежностью в перстах.
Осёл сходил по-малому в кустах.
А что ты пишешь мало, то не горе.
И мудрому не вольно на просторе.
Ты сочинял из помыслов своих,
За дело взявшись сразу за двоих.
И кабы был решительней ты, кабы.
Иди, осёл, не глуп ты и не слабый.
Так это быть подальше егерей
Хотелось мне. То замысел зверей…
…Прервал медведь тут радостно его,
Сказав: «Ты знаешь, это б ничего».
И был он с ней уже не как-нибудь.
И радость им тогда сжимала грудь.
1817
И радость им тогда сживала грудь.
И вот он с нею тут не как-нибудь.
Он понимал, что будет впереди,
Прижавшись грудью к трепетной груди.
И с кем он только в дружбе не бывал!
Мазурку, вальс, миньон он танцевал.
Он на балы ходил по четвергам.
И воз он вёз по скользким берегам.
Жизнь у него совсем другой была.
Он знал осла. Придворного осла.
«Чтоб в заблужденье вас не заводить,
Какой резон нам споры заводить.
И всё. И нету мне другой заботы.
Ну, правда, вот лишь пот ночной работы».
1816
«Ну, правда, вот лишь пот ночной работы».
И, поорав, добавил: «И заботы».
И в это время он всегда орёт.
И тут стоял он и смотрел вперёд.
Потом пошёл. Да и туда он вышел.
И, покосив глазами к палкам дышел,
Опять сказал: «Я постоянно весел».
И тут медведю он поклон отвесил.
И разговор он с ним тогда повёл.
«Я тоже счастлив, - отвечал осёл.  -
Ты не стремись быть равным Геркулесу.
Живи да и влекись к реке и лесу.
Мир на одной проблеме не иссяк.
И крушишь лес, и так его, и сяк».
1815
«И крушишь лес, и так его, и сяк».
Медведь вздохнул да и сказал: «Пустяк.
Вот и тружусь я даже при луне
Холодной, впуклой, что и светит мне.
Который труд реального нужнее?
Мудрён вопрос. Ответ ещё сложнее.
И выше ль жизни вымышленность снов?
Нет или да? Что взять из двух основ?
Уж зря ли я тружусь? Не в холостую ль?
Задачу я решаю не простую.
Отдельный отведён мне кабинет.
Всегда ли я доволен или нет?
Мне сладок пот проделанной работы.
Его лизнёшь, и нет тебе заботы.
1814
Его лизнёшь, и нет тебе заботы.
Люблю я пот проделанной работы.
А вот мой дом. Уж он пошёл на слом.
И оставался б я в душе ослом,
Я всё равно бы шёл своей дорогой,
Уж будь я хоть и лошадью безрогой…
…Так рассуждая в образе прямом,
Способен он ли жить своим умом?
История у каждого своя.
Потом издал он громкое: «Иии-и-я!»
И сена он ещё немного скушал.
Медведь и эту речь его прослушал.
И побежал рысцою он в гущак.
Вкуснее мёд обычно натощак.
1813
Вкуснее мёд обычно натощак.
Пойду туда я, влезу я в гущак.
Там кто-то долго без толку орёт.
А нас ничто в сей жизни не берёт.
Но мы мудры, и в этом я не вру.
Уж сколько нас доверчивых в миру!
Ума тебе, мой друг, не занимать.
Коль ты осёл, всё должен понимать.
Но ты об этом меньше говори.
И тут уже не спи, верши, твори.
Душа жива, когда она не льдина.
Осёл, медведь  -  всё это в нас едино.
Мы ничего себе не позволяем.
Поевши мёду, по лесу гуляем.
1812
Поевши мёду, по лесу гуляем.
И мы о том не часто размышляем.
Да и у всех она, мой друг, одна.
Люблю её. Она и мне дана.
И вот тебя, неглупого осла,
И женщину, что вёдра понесла,
И эти вот, как свечи, тополя,
И жизнь, и эту речку, и поля.
Уж если любишь родину свою,
Живёшь тогда ты лучше, чем в раю.
И мяса бы кусок мне съесть не худо.
Мёд тоже чудо. Да и жизнь ведь чудо.
Да, мёд хорош. Храни тебя Аллах!
Да и пчела скрывается в дуплах.
1811
Да и пчела скрывается в дуплах.
Не много смысла в людях и в ослах.
Смотрю назад. И там погашен свет.
Сочувствующих как-то тоже нет.
Работай и не слушай вздорной речи.
И даже, если очень ломит плечи,
Трудись, осёл. И будь, к тому ж, поэтом.
И вот при том, да и ещё при этом.
И, забывая землю и людей,
Ты замечаешь в небе лебедей.
И я тружусь с желаньем и в охоту.
А иногда встречаю я пехоту.
А больше так без цели мы гуляем.
И бродим там. И там и промышляем.
1810
И бродим там. И там и промышляем.
Но чаще мы по вдоль реки гуляем.
Мужик стреляет очень твёрдой ватой
В меня порою, спрятавшись за хатой.
Особенно в ненастную погоду.
Ах, я люблю поесть и выпить воду!
А растревожишь ты случайно улей,
Так и летишь от них горячей пулей.
И скажешь: «Больше, больше, больше хапай!»
И бедному помашешь грязной лапой.
И уж твоя развеялась тоска.
Особенно как встретишь рыбака.
Мы ничего не видим в чудесах.
Но чаще мы скрываемся в лесах.
1809
Но чаще мы скрываемся в лесах.
И я чешу взволнованно в трусах.
Меня сюда случайность привела.
И уж тебе, и несть тому числа,
Вот так же чувства чувствовать велят.
И видел я там у реки цыплят.
Но я бы съел, конечно, и икорки.
Довольно мне воды и хлебной корки.
И сын мой Мишка тут со мною рядом.
Невольно я вокруг вращаю взглядом.
Зачем я всё по берегу брожу?
Зачем я тут по роще всё хожу?
Уж если мы в себе желанья рушим,
Тогда, конечно, вёсла мы не сушим.
1808
Тогда, конечно, вёсла мы не сушим,
Уж если мы в себе желанья рушим.
Полунамёк волнующий и тонкий.
О, нежный стан! О, голос чудный, звонкий!
А без неё и жизнь твоя пуста.
Редка святая в мире красота.
О них ты думай, ну хотя бы редко.
А как покинешь уходящих предков,
Тебе когда-то близких, дорогих,
То жизнь тут не обрадует других.
И не нужна земля мне эта даром.
Пусть догорает всё палёным гаром.
И небу бы неплохо послужить».
Медведь ответил: «Ах, как чудно жить!»
1807
Медведь ответил: «Ах, как чудно жить!
И не резон нам без толку тужить.
Поверь в себя и в грустный мир примет,
Переместив свечение комет.
В заре вечерней с берегом сошлось
Всё то, что в нас за годы собралось.
Ты извини за прошлое меня,
Веленьем божьим истину храня.
И тем она в тебе и хороша,
Что, замирая, теплится душа.
Ты не пугайся, сажа не бела.
Пускай звучат в тебе колокола».
На небе звёзды. Мы же вёсла сушим.
И пыл души воспоминаньем тушим.
1806
И пыл души воспоминаньем тушим.
Не забывай, когда мы вёсла сушим,
Что мы идём, чтоб лечь в свою кровать.
Ты хочешь жить и мирно почивать.
И шепчешь ты: «Сейчас я не могу».
И вот тебя я не отдам врагу.
И у тебя кружится голова.
Не спишь ты ночь, и день не спишь, и два.
Нам от неё полезно отдохнуть,
Осуществив вневременную суть.
И нелогичен жизни паритет.
Философичен в нас приоритет.
Не нужно нам ни строить, ни крушить
То, что годам в душе не заглушить.
1805
То, что годам в душе не заглушить,
Не нужно нам ни строить, ни крушить.
И вот об этом я пишу сонет.
Плыву я дальше. Вечной жизни нет.
Не зная сна, и сроков не спросив,
Под сенью ив, вблизи роскошных нив,
Летит ладья в пылу мечты стогов.
Твоей судьбы не видно берегов.
Печаль, любовь. И там течёт река.
И тут, и там и радость, и тоска.
Там никого бездушным не сочтут.
Там есть душа. Она и там, и тут.
Ты не спеши натуру иссушить.
То, что в душе, тебе не заглушить.
1804
То, что в душе тебе не заглушить,
Ты не спеши натурой иссушить.
Там не взирает в бездну Люцифер.
Никто не делит там просторы сфер.
И там никто и ближнему не врёт.
Плывёт корабль по времени вперёд,
И капитан тревожный у руля.
И нет монет, и нету корабля.
Когда-нибудь с тобою встречусь я
За пеленою сферы бытия.
Есть способ жить на расстоянье блох.
Ну что ж? Огонь, не так уж он и плох.
Огонь души, с тобой ли мне дружить?
И я подумал: «Как мне дальше жить?»
1803
И я подумал: «Как мне дальше жить?»
Огонь души, с тобой ли мне дружить?
Душа летит и стонет, и поёт,
Осуществляя времени полёт.
Кому-то жизнь и вовсе не нужна.
Наука жить не всякому дана.
Да и тебя кусают, например,
Клопы в диване без особых мер.
Освоив площадь, прыгают во мглу,
Резвясь в экстазе, блохи на полу.
И с ними ты тут вёл смертельный бой
По обладанью почвой под собой.
Узнал ли ты все прелести тоски,
Зажатый в камни улиц, как в тиски?
1802
Зажатый в камни улиц, как в тиски,
Узнал ли ты все прелести тоски?
Живём мы рядом, оба два леща,
Зубами и хребтами скрежеща.
А сколько хочешь, столько и бери.
И тут не раки, тут одни угри.
Сосед лежит подальше от бараков.
Горит фитиль, прельщая рыб и раков.
Удар весла о потемневший чёлн.
Вдали ты слышишь плеск весёлых волн.
И бьёшь ты в грудь соседа с каблука.
Сил прежних нет. Томит тебя тоска.
В бреду ночном твои ослабли ноги.
Ты бродишь по безжизненной дороге.
1801
Ты бродишь по безжизненной дороге.
И ты проснулся. Ах, не мучьте боги!
Ты вешки на два метра перенёс.
Решился ты. Удар ему нанёс.
И празднуешь заранее победу.
Сосед заснул. И ты идёшь к соседу.
И глаз твоих прищурился разрез.
Да что там глаз. В руке твоей обрез.
Да и испуган ты, и дрожь в руке.
Мечтаешь ты расшириться к реке.
Поставлен твой в безвыходность редут.
И беден ты. Года твои идут.
Зажат ты в створки вешек, как в тиски,
Оторванный от леса и реки.
1800
Оторванный от леса и реки,
Зажат ты в створки вешек, как в тиски.
На чахлом поле ты едва живой.
Участок малый площадью, но твой.
А в плодородье твой иссяк гектар.
И ты ослаб, и немощен, и стар.
И чьи в себе содержишь ты черты?
И чёрт не знает, кто, по сути, ты.
Там жизнь тебя полюбит и согреет.
А что ещё за горизонтом реет?
И мир пронзают стрелами века.
С лицом вождя, в одежде батрака
Идёшь ты по нехоженой дороге.
И кто ты есть? Ты просто зверь двуногий.
1798
И кто ты есть? Ты просто зверь двуногий.
Идёшь ты по нехоженой дороге.
Тогда я был хозяином природы,
Когда в согласье жили все народы.
Пожил в лесу и в рощу поспешил.
Тебя прельщает то, что я решил
Не возмущать сердца и территории.
Чей твёрже меч, в том и итог истории.
Я чувствую, как девичьи уста,
Взнесённого над скверною Христа.
И без борьбы я доверялся року.
Удар снеся, не отведу я щёку.
Не соберись тогда уж ты в походы,
И был бы с нами ты ещё в те годы.
1797
И был бы с нами ты ещё в те годы,
Не соберись тогда вот ты в походы.
Вернусь, продолжим эту мы беседу.
Пойду, отмщу жестокому соседу.
Я только раны молча зализал.
И ничего я больше не сказал.
И в разуменье неподкупный взор.
Разруха, смерть, жестокость и позор.
И будто нас замучила жара.
Ах, отошла проклятая пора!
От потрясений неизбежных лет
В твоей душе остался грубый след.
Уж если б ты не перестал реветь,
И жил бы ты, как в Африке медведь.
1796
И жил бы ты, как в Африке медведь,
Уж если б ты не перестал реветь.
И холодец, и пиво, и шашлык.
И там ещё и стерлядь и балык.
Не опоздай к пасхальному обеду.
Мне очень жаль. Но я к тебе приеду.
Молилась ли ты на ночь? Не молилась?
В кошмарном сне ль ты мне тогда явилась?
Так если б знал, соломки бы послал.
Чего бы и тебе не пожелал.
А как лишить убожества калеку?
Нельзя вступить два раза в ту же реку.
И на воду бессмысленно глядеть.
Не надо и в углу весь день сидеть.
1795
Не надо и в углу весь день сидеть.
А ты присел, чтоб в воду поглядеть.
Ты в устремленьях смел, да и активен.
В своей душе не будь так примитивен.
Убить нельзя, не испытав тоски.
Поджечь нельзя, чтоб не обжечь руки.
Нельзя украсть, не превратившись в вора.
Нельзя корить, не чувствуя укора.
В душе огнём обеих половин
Перед тобой уже сгорел овин.
Я приближался к дальнему овину.
Все мысли были в нас наполовину.
Ты ждал отмщенья в этот самый миг,
Когда дремал у нераскрытых книг.
1794
Когда дремал у нераскрытых книг,
Отмщенья вкус познал ты в этот же миг.
Фанфарный гром торжественный послушай.
Иди, иди, попой, попей, покушай.
Ну что ж, отмстим за ближних и коллег.
И вещий там сбирается Олег.
Над кем она? И только ль до обеда?
Победа духа. Духа ли победа.
Звучат фанфары. В воздухе салют.
Собрался люд поесть весенних блюд.
Ты Антипод. А я твоя блондина.
Чем розны мы? И где тут середина?
Одно с тобой нас выкормило вымя.
Ты просто сам забыл своё же имя.
1793
Ты просто сам забыл своё же имя.
Я есть любовь. Нас выкормило вымя.
Я говорю: «Живи средь тёплых нив,
Красавицей головушку склонив».
Смотри, удача у реки стоит.
Уйдёт печаль, в борьбе не устоит.
А солнце если, так укройся в тень.
Надейся ты и на ночь, и на день.
Не нужно нам ловить свою удачу.
Тебя я этим, видно, озадачу.
Не вешай нос у младших на виду,
Почувствовав тревогу и беду.
«Среди вещей и родословных книг
Поройся сам»,  -  сказал мне мой двойник.
1792
«Поройся сам»,  -  сказал мне мой двойник.
Ну что ж. Вот ты совсем уже поник.
Так это ж в каждом мистика своя.
А в шкуре он, на нём ли чешуя?
Он друг тебе, он часть живой природы.
И пусть сосед совсем другой породы.
Живи себе, да и мирись с судьбой.
Что нам вражда? Что даст нам этот бой?
Я всё равно бы дружен был к соседям,
И будь я даже северным медведем.
Прекрасен в человеке оптимизм.
Он укрепляет дух и организм.
То, что душе из откровений зримей,
И в памяти острей и ощутимей.
1791
И в памяти острей и ощутимей
То, что душе из откровений зримей.
Пора прозрений юного поэта.
А там, глядишь, земля в красотах лета.
Природа встрепенулась ото сна.
Идёт весна! Уже идёт весна!
Она о нас заботится без слов.
И рыбаку удачный дарит лов.
Тем открывая истину лица,
Ночь к нам идёт, как к хищнику овца.
Слышны пернатых в небе голоса.
Жизнь хороша. Несутся небеса
И царственных персон высокочтимей,
И в памяти острей и ощутимей.
1790
И в памяти острей и ощутимей,
И царственных персон высокочтимей.
Ах, мир бескраен! Нет, я побегу.
Ты не загонишь аиста в тайгу.
Уж различи, попробуй их ты. Ведь
Не знаю я, кто северный медведь.
Кто ты, кто я? Где грусть твоя, моя?
Разрушена картина бытия.
А смерть, она, увы, и не драже.
На грани вымирания уже
Спасёмся ль мы? Да и природа ведь
Спасётся ли? Спасётся ли медведь?
О, гуси Рима! Вы спаслись ли в Риме?
А каково у кенгурихи вымя?
1789
А каково у кенгурихи вымя?
Ах, гуси Рима! Вы спаслись ли в Риме?
Всё спит вокруг. Простор и тополя!
Средь бела дня идёшь через поля.
Непросто выйти из лесу. Небось
Надеешься на русский ты авось.
И всё с решеньем тянешь, тянешь, тянешь.
И ходишь так вот без толку и вянешь.
Ну, а над нами дождики кропят.
К обеду Лена с Ваней в сене спят.
Возьму там пару уток и курей.
И у твоих я их сложу дверей.
А может, просто сбегаю к Елене?
И преклоню я перед ней колени.
1788
И преклоню я перед ней колени.
Уйду ли в тундру, где живут олени.
Ах, принимать решение пора!
А в Африку подайся, там жара.
Тут хоть из леса в город убеги.
Уж не хозяин, видно, я тайги.
Ежа, да мышку пестуя, мечту,
Осталось съесть мне эту мелкоту.
Решенье принимать уже пора.
Погреться б у вечернего костра.
Уйти к цыганам, их учиться речи.
Смешить детей, подростков человечьих.
Манеж метлой мне в цирке можно месть.
И шкура есть, и морда тоже есть.
1787
И шкура есть, и морда тоже есть.
На мотоциклы там придётся сесть.
Пойти ль собак обученных путями?
Быть может, в цирк уйти, играть с дитями?
Есть много троп. Есть несколько путей.
Куда уйти? Чем мне кормить детей?
У медвежат животики пусты.
Ломать с утра засохшие кусты?
Малинник есть? Уж эту есть отраву?
И что же дальше? Где найти потраву?»
А солнце небу шлёт благую весть.
Проснулся я. И мне хотелось есть.
Хозяин жизни. Друг особых мнений.
Медведь и есть. И никаких сомнений.
1786
Медведь и есть. И никаких сомнений.
Молчит заря разноречивых мнений.
И я решил тут узел развязать.
Но это так, от нечего сказать.
Совсем, совсем как в Осоке китаец,
Поглубже в чащу убегает заяц.
Тревожат зайца, волка и лису
Капель и смог в двенадцатом часу.
Темнеет дол и прячется за горкой.
На холме лёд покрылся чёрной коркой.
Зиме придётся с этим примириться.
Уж порист снег. И наискось ноздрится.
И тут весны ликующая весть.
И я спускаюсь ниже. Так и есть.
1785
И я спускаюсь ниже. Так и есть.
И первый злак весны несущий весть.
Там птичий звон чернеющей дубравы.
А там уж, где пробужденные травы,
Корову гонит к выпасу Иван,
Почувствовав как жёсток был диван.
Уж вся природа, сызнова здорова,
Внимая дух и ели, и сосны.
Внимая дням проснувшейся весны,
Пробился мох. И ест его корова.
Тепло идёт весне благодаря.
Подули ветры. Южные моря.
И будто лезут банковские лапы.
Природа зверь. Огромный. Косолапый.
1784
Природа зверь. Огромный. Косолапый.
Из рукавов реки вылазят лапы.
Иллюзионщик, блин, из Вашингтона.
И не издашь ни вздоха тут, ни стона.
И что ты здесь, да и кому, докажешь?
И ничего тут ты ему не скажешь.
И очень дружно принятый в Кремле
Министр финансов лучший на земле.
Других на два аршина выше чем.
Спокойной ночи! Радуйся ничем.
И как во все в иные вечера,
Он выглядел сегодня и вчера.
Прищурился внимательный пострел
И на меня в упор он посмотрел.
1783
И на меня в упор он посмотрел.
«Скажите ей!»  -  остолбенел пострел.
Куда и как, оставшись ни при чём,
Они не знали где, да и почём.
И, ничего не знавшие в политике,
Подвергнуты они всеобщей критике
И чахнут как министры иностранные.
А кое-где так даже и экранные.
Добегались до пресс-секретарей
Немногие из Витебских дворей.
В полуголодной юности дали,
Не странно ль, вместе с нею мы росли.
И был знаком тогда я с Римской Папой,
Её поверхность грея грязной лапой.
1782
Её поверхность грея грязной лапой,
Я был знаком тогда и с Римской Папой.
Проходят дни, проходят вечера
Дел иностранных, сделанных вчера.
Улыбку умиления извив,
Ты улетала молча в Тель-Авив.
Ты мне у трапа бросила: «Олл райт!»
Была довольна Ельциным Олбрайт.
Но долларов не потекла струя.
Уговорил ли, нет? Не знаю я.
Олбрайт была еврейкою дебелой.
Вода была с заваркой в чашке белой.
Свой наведя на Коля самострел,
К воде он наклонился и смотрел.
1781
К воде он наклонился и смотрел,
Свой наведя на Коля самострел.
Друзья, коллеги, гости дорогие.
Пошли ещё, ещё, ещё другие
Изведать наш российский алкоголь.
Затем уж к нам и заявился Коль.
Хэллоу, Москва! Московский Кремль, олл райт!
Потом за ним приехала Олбрайт.
И к нам из США вернулся друг наш Гор,
Перелетев вершины снежных гор.
Упал на землю бронзовый пятак
И потому, что это просто так.
А почему? Да просто так, наверно.
Но на душе мне, как и прежде, скверно.
1780
Но на душе мне, как и прежде, скверно.
И хоть и всё тут правильно и верно,
Внимая чудным звукам Гвердцители,
Я стал стремиться к неизвестной цели.
Она далась во власть эксперименту,
Приспособляясь к каждому моменту.
Идёт эпоха тьмы и унижения
По направленью и во вред движения.
И у ворот уже стоит народ.
А получилось всё наоборот.
Она во мне согласие искала,
Принизив степень рвения накала.
И захотел я пламя потушить.
А сердце предложило не спешить.
1779
А сердце предложило не спешить.
Но захотел я пламя потушить.
Скрещеньем лапок, съединеньем рук
Природа шепчет: «Жди, надейся, друг!»
Любить умеют и паук, и вошь.
И ты уж в нас сомненье не тревожь.
И чудеса он радости творит.
А в ней огонь томления горит.
И молчаливо спящая звезда
Уснуть не даст тебе под плеск стыда.
И насладись ты этим чувством всласть.
Но ведь тебе дана иная власть.
А нас осудят. Скажут: «Время скверно».
Так думал я. И чувство было верно.
1778
Так думал я. И чувство было верно.
И да осудят вас потом, наверно.
Каков бы ни был ты, всё ж ты мне брат.
Да только вот, разврат ли, не разврат,
Рукой уж тут подать и до разврата.
И, растворив для вожделений врата,
И трепет чувств в томленье осязав,
Для поцелуев руки развязав,
Уж бабочки не засидятся в коконах.
Ты утопи ладони в пышных локонах.
Неплохо бы и вёсла посушить.
И губы положив на губы бантиком,
Мечтать приятно. Можно стать романтиком,
Когда рассудку некуда спешить.
1777
Когда рассудку некуда спешить,
То можно будет вёсла посушить.
А мир в контексте утренних огней.
Но разве не поэзия при ней?
Как к дому семьянин, как к водке пьяница,
Наклонена мечта и к жизни тянется.
Всем телом тут она обнажена.
И, выгнувшись, как тонкая струна,
И я, в сердцах внимая ей, ликую.
И как уж тут не влюбишься в такую.
Она бела и вся обнажена,
И если даже в мраморе она.
А холодком души не заглушить.
Иначе б ты не стал костёр тушить.
1775
Иначе б ты не стал костёр тушить.
И есть в тебе желание грешить.
И помечтай хотя б ещё чуток.
И повернись, да и сглотни глоток.
Тот не познал приятный вкус нательный,
Кто жил как сыч. Как сыч грязно постельный.
Я не знаком был с внешней красотой,
Струясь в любви природной прямотой.
И не горел во мне тогда искус,
Когда любовь внимали мы на вкус.
И этим ласкам духом я противный.
Не умный я. Я даже примитивный.
Останусь я с тобою навсегда.
А где надежда, там уж и еда.
1774
А где надежда, там уж и еда.
Останусь я с тобою навсегда.
Какое, да и чьё, мы любим тело.
И вот кому тут и какое дело,
Что понимал я то, что я нашёл.
За эту прелесть всяк бы в бой пошёл.
Но нелегко когда и смерть в окопе.
Не всё тут в радость. Гибнуть в Перекопе
И в Зимнем не хочу. И в жиже хлева.
А без тебя и дева уж не дева.
Ты из себя не высечешь статуй,
Уж сколько ты над девой не лютуй.
И понял тут Иван, что жизнь бесценна.
Конечно, есть надежда. Несомненно.
1773
Конечно, есть надежда. Несомненно.
И понял тут Иван, что жизнь бесценна.
И за народ ты, Ваня, умирал.
Да и Рейхстаг ты там с друзьями брал.
Без этих привилегий царских пут
Я оценю, служил кому ты тут.
И жизнь забуду прежнюю я рабскую.
И ночь запомню эту вот октябрьскую.
Не знала ты ещё таких трудов.
Тебе всего четырнадцать годов.
«Узбечка я. Потише! Тише, тише!»
И тут уж он и приподнялся выше.
И сходу и вонзил его туда.
Туда, куда не ходят поезда.
1772
Туда, куда не ходят поезда.
«Куда туда?»  -  «Да вот туда, туда».
Берёт она и всовывает весь.
И положил её он в занавесь.
Не погубить бы радость сталью зуб.
Поколебался. Держит свой заступ.
И очень Ваня бедный тут терпит.
Сперматозойды он свои копит.
И Ваня держит руку и сопит.
Вокруг стрельба. Всё в дымке. Бой кипит.
И потащил её уж он к дивану.
Дай, не переча, мне скорей, Ивану.
И наклонился к деве он надменно.
И улыбнулся ей одновременно.
1771
И улыбнулся ей одновременно.
И он тут и повёл себя надменно.
И хочет Ваня ей всю блажь отдать.
Не может бесконечно Ваня ждать.
Сперматозойды Ванины пищат.
И у Ивана пуговки трещат.
И лисий взгляд в задумчивой уловке
С косичками на тёмненькой головке.
И вся уж дева та обнажена.
«Узбечка я»,  -  ему твердит она.
И относились к северным народам
Они, что всех воспитаннее родом.
И думал Ваня и об остальных.
А сам-то он, видать, из привозных.
1770
А сам-то он, видать, из привозных.
Ну, а они всё в юбочках ночных.
И девственность свою оберегают.
А что не так, так власти всё ругают.
Уж как хотишь, её ты тут крути.
Что хош бери. И мать твою ети.
И так тихи в минуты томной ласки.
И так вскидать умеют к небу глазки,
И юрки, будто блохи на спине.
Тонки уж больно в талиях оне.
И можно взять курсисток батальон.
Да и деньжат потребовать мильён.
И продолжай себе ходить и хапать.
И что лежит, могёшь повсюду лапать.
1769
И что лежит, могёшь повсюду лапать.
Уж Зимний взял. И дождь не будет капать.
Остался ты по случаю живой.
Так и свободу ты себе присвой.
Весь год в трудах. И пусты закрома.
Уж осень. Ну, а там, глядишь, зима.
Оставь окопы. Гром разрывов пушек.
Для ёлки звёзд возьми. Возьми хлопушек.
Что приносил, скрываясь у дверей,
Под Рождество наш лавочник еврей.
Жена с дитями весело смотрела.
Рожь колосилась. Пашаница зрела.
В трудах я был уж давеча иных.
Любил жану. Детей любил, родных.
1768
Любил жану. Детей любил, родных.
В трудах я был уж давеча иных.
Совай туды, Иван, ты в естество.
В подол забрось ты хутенько его.
Не дрейфь. Иди. Пройдись по всем местам.
И покажи ты свой чудесный стан.
«Повторь-ка, как?»  -  «По прозвищу Аида.
Семнадцать мне. Курсистка. Зинаида».
«Как звать тебя?»  -  «Я Зинаида, Зина».
Заполнена провизией корзина.
Клади в мешок. И выйди со двора.
Поднос бери. В нём куча серебра.
Твоя пора. Теперь ходи и хапай.
Был до пожара ты счастливым папой.
1767
Был до пожара ты счастливым папой.
Теперь ходи и, что не попадь, хапай.
Ишь ты, чего в итоге захотела.
Уж вся открылась трепетная тела.
Давай, дружок, воздействовай, лютуй.
Не шелохнётся, словно твой статуй.
Гляди-тко, Вань, не прозевай засаду.
Познай её и с переду, и с заду.
И ты его совай наоборот.
Переворот. Бери смелее в рот.
Ты в темя ей, в затылок, да и в темя!
Октябрь идёт. Твоё настало время.
Уж приняла. И получилось ведь.
А я медведь. Могу я и реветь.
1766
А я медведь. Могу я и реветь.
Она ему: «Ах, я устала ведь!»
Уж повелось так сдревле на Руси.
На, укуси! И Крупскую спроси.
На трон российский зубы, дьявол, точит.
Рот подвязал. Из тьмы лицо курочит.
Октябрь пришёл. Пролился красный дождь.
Без веры в Бога разве это вождь?
Вождь пролетарский, символ кульминаций.
Из эмиграций враг российских граций.
Из-за морей он и из акиянов.
А кто есть ху? Уж ясно кто, Ульянов.
А он своё: «Соси-ка, Сика, вымя».
И я спросил его: «А чьё то имя?»
1765
И я спросил его: «А чьё то имя?»
А он своё: «Соси-ка, Сика, вымя».
И красота не терпит суеты.
И пущены подписные листы.
На Храм Спасенья дали два «лимона»
Сторонники ученья Сен-Симона.
И без ветрил, без паруса и киля
Нам плыть ещё не менее, чем миля.
И сам себе он сват и кум, и брат.
Он, несомненно, новый демократ.
А кто права намылился качать,
Об этом любят нынче помолчать.
И трубы стачек начали реветь.
Но я оброс. Оброс я как медведь.
1764
Но я оброс. Оброс я как медведь.
И хохотал «Октябрь», чтоб не реветь.
Произвела томлением хлопушки
«Аврора» залп из задремавшей пушки.
Свой страх животный пряча под полу,
Там поп Гапон запрятался в углу.
И там ещё одна была беда.
И в том она, что мчусь я в никуда.
И вдруг запела весело и громко
Лежавшая в постели незнакомка.
И раскололся ночи ананас.
И смыло тучей в эту бездну нас.
И я шепчу: «А жар невыносимей.
И губ тепло взволнованней и зримей».
1763
«И губ тепло взволнованней и зримей».
И я шепчу: «А жар невыносимей».
Хочу в вечерний лондонский туман.
«За океан,  -  кричат,  -  за океан!»
А перед нами чистые луга.
Смотрю вперёд. Все бросились в бега.
Когда ты клоп, ничтожество и вша,
То есть ли там ещё твоя душа.
Душа живёт. А тело протестует.
И жар кипит. Всё пышет и лютует.
И я бежал стремглав, как таракан.
Ну что ж, разбили розовый стакан.
А мир наружный был гораздо зримей.
И становился жар невыносимей.
1761
И становился жар невыносимей.
Наружный мир был внутреннего зримей.
В стекла прозрачно-розовый стакан
Уж каждый лбом стучал как истукан.
На вид здоровыми, диагнозом больными
Мы побежали вслед за остальными.
И нас закрыли. Это только срез.
Уж начался всецарственный прогресс.
Мы здесь уже второе воскресенье.
Мне отвечают: «Только в нём спасенье».
Подумалось: «Наверное, иприт».
И запах слышу. Что-то там горит.
Я под стеклом. Смотрю наружу строго.
И в пламени корёжилась дорога.
1760
И в пламени корёжилась дорога.
Потом один встаёт и смотрит строго.
И закричал: «Но тут и ширина!
Я проверял. Там гибель глубина!
Я ж не глупец. К тому ж не истукан».
Да, местность эта меньше, чем стакан.
И пусть мне кто-то вдумчиво соврёт.
Но я упал. Да и упал вперёд.
Казалось мне, что уж пошёл процесс.
И там рыжел кудряво шумный лес.
Бурлила всюду вспененная лава.
Кипела ночь. И ей почёт и слава.
Волна мне накатилась на плечо.
Вокруг меня горело всё ещё.
1759
Вокруг меня горело всё ещё.
И тут ему подставил я плечо.
Уж дважды он меня с холма смывал.
«Поторопись. Идёт девятый вал.
Болит мне шея и к тому ж рука.
Ты подсоби мне чуточку. Слегка».
Я позвоночник сам себе свихнул.
И головой я круто повернул.
Потом я сыра вижу две головки.
Был вечер. Да и я там был не ловкий.
И ты цепей души не разгрызай.
И вот к тому ж на холм не залезай.
Я не один, подумал я, у Бога.
И я колено повредил немного.
1758
И я колено повредил немного.
И думал я: «Уж я тружусь премного».
Глядим  -  другой за этими полез.
Мы посетили первозданный лес.
Черты размыты в этой пустоте.
И в полумраке, да и в темноте,
Мы плыли вместе медленно по кругу.
Тут мы устали, радуясь друг другу.
И видим, как какой-то господин
Кричит: «О, диво! Я тут не один!»
Подводный ключ резвился по ногам.
Я подплывал к обоим берегам.
И мне здесь было очень горячо.
И, оступившись, я свихнул плечо.
1757
И, оступившись, я свихнул плечо.
Ныряю глубже. Вот ещё, ещё.
И на неё втянул я одеяло.
Уже луна в окошечке зияла.
Такую встретишь, но одну, одну,
Ну, разве только, может, на Дону.
Ещё одной не встретишь ты такой.
И в этом плане, думал я с тоской,
Ты хоть пройди три четверти Европы,
Такой другой, такой подвижной жопы,
Не видел я нигде. Да и большой.
И с этою бесхитростной душой.
И мне казалось: вижу я супругу.
Она бежала, бедная, по кругу.
1756
Она бежала, бедная, по кругу.
И в этот миг припомнил я супругу.
О, пышность юной трепетной груди!
И что ещё нас ждёт там впереди?
Мне не хватало должной глубины.
О том, что мы с тобою влюблены,
Мне говорили, радостью дыша,
И берега, движением шурша.
Несясь волной, зашелестела пена.
Ты ожила. И тут же постепенно
Уже забрезжил шумнолистый бор.
И опустил я свой туда прибор.
И думал я: «Уж я тебя спасу».
Я видел обгоревшую лису.
1755
Я видел обгоревшую лису.
Смогу ли я? Но я тебя спасу.
Спасу в сердцах на дальнем берегу.
О, доберусь. И я тебя сожгу.
И я съезжаю с невысоких гор.
Меж бёдер-гор большой лежит бугор.
Бока узки. И груди полнота.
Ах, лепота! И кайф, и красота.
И знаешь ты, что я не супермен.
Как на батуте некий там спортсмен.
И пред тобою я обычный чиж.
Ты хороша и тем, что ты молчишь.
Как пьяный бес я всё мечусь по кругу.
И всё ищу детей, да и супругу.
1754
И всё ищу детей, да и супругу.
И я как бес. И я мечусь по кругу.
В тебе и сладость, и в тебе и соль.
О, светлодымна! О, моя Осоль!
И о такой, конечно, грезил Грин.
Уж в ней довольно прелестей-перин.
А Магдалена бёдрами вихляет.
Оно на ум и голову влияет.
Была бы ты, да и к тебе вино.
Ну, Магдалена! Мне-то всё равно.
Уж не сравнить мне с прежнею мечтою
Большое тело с внешней красотою.
Я Магдалену в спальню унесу.
Свихнул я лапу, бегая в лесу.
1753
Свихнул я лапу, бегая в лесу.
Гармония! И я тебя спасу.
И внешняя, и глубже красота!
Ах, аромат! О, жар и лепота!
И, может, даже вспомнишь ты супругу.
И голова твоя пойдёт по кругу.
Зови сестру, подругу ли, невесту.
Плыви, плыви к какому хочешь месту.
Всем хватит места. Хватит на века.
В ней пышность зреет. В ней любви река.
Полено. Ей всё это всё равно.
Ей всё равно, колено ли, бревно.
Сказал бы я. Но медлила Елена.
Я должен почесать себе колено.
1752
Я должен почесать себе колено.
И я скажу: «Прекрасная Елена!»
И чувствовал я, что и я юнец,
Когда пришёл всему, всему конец.
Не выплываю. Да и вглубь плыву.
Лежу, дрожу, и ближнего зову,
Её занявшись превосходным телом.
«О, море, море!»  -  скажем между делом.
Я чувствовал как трепетна рука
Для молока с брандспойта котелка,
Где между двух грудей огромных вёдер
И провалился я в темницу бёдер.
И я упорно там чесал ладонь.
Да и шептал: «Зажги меня, огонь!»
1751
Да и шептал: «Зажги меня, огонь!»
И я смотрел. И я чесал ладонь.
Во всём прозрачном, дымчатом и белом
Тут образ женский с юным белым телом.
Передо мной живая красота!
Ах, прошлых лет мальчишечья мечта!
Исполненный неповторимым рвеньем
У ног твоих сижу с благоговеньем.
Попеременно дважды мне явись.
Хоть разорвись. На нежность отзовись.
На четверть НДР, но больше красная,
Прекрасная, конечно, очень страстная.
И я проснулся. Предо мной Елена.
А мужики дерутся за полено.
1750
А мужики дерутся за полено.
О, маята! Натружено колено.
Не брал ещё? Не может быть? Гляди ты!
И брал ли ты, или не брал, кредиты?
Куда вперёд? Вокруг одни бандиты.
А ты своё: «Вперёд, вперёд гляди ты!»
Несут тебе доверия барыш
Под благодатью офисов и крыш.
За министерство лапками держась,
Вокруг тебя две бабочки, кружась
(Пока течёт твоих доходов речка),
Не угасают. И не гаснет свечка.
Твой молодой немеркнущий огонь
Своим теплом вливается в ладонь.
1749
Своим теплом вливается в ладонь
Твой молодой немеркнущий огонь.
Ты для других примером добрым будь.
Не укради. И ближних не забудь.
И, как и прежде, дальше ты трудись.
Приватизируй! И собой гордись.
Без пользы для народонаселения
Уж пропадут всеобщие стремления.
Тебя погубят, умницу и гения,
Твои же лень и недоразумения.
Да и умён ты, я б сказал, не менее.
Исполнен ты и собственного мнения.
Уж до сих пор твоей мечты огонь
Вливается в горячую ладонь.
1748
Вливается в горячую ладонь
Уж до сих пор твоей мечты огонь.
И ни с какой не лез ты стороны.
Не рвался ты на высшие чины.
И служишь ты не ради сверх дохода.
И честен ты. И ты в конце похода.
И ты ему нагляднейший пример.
Твой папа был умнейший офицер.
Четвёртый из троих богатырей,
Борисовский воспитанный еврей.
Ты поступью иди прямой и гордой,
И улыбнись своей ты хитрой мордой.
И гладь ладонью рыжую ладонь.
И глаз твоих приятен мне огонь.
1747
И глаз твоих приятен мне огонь.
Чубайс, ты прав. Ты почесал ладонь.
Придётся нам на факты указать.
Секвестр уж близок. Что ещё сказать?
Доверьем он от президента горд.
Идут полки. Ведёт их Черноморд.
Засады всюду. Нет нигде постов.
Ломают копья, слышен звон щитов.
Из бездн морских, короче говоря,
Выходят тридцать три богатыря
Через четыре месяца и года
Уже стоят с кастрюлями у входа.
Таков он, наш российский гордый нрав.
Уж до сих пор мы тут живём без прав.
1746
Уж до сих пор мы тут живём без прав.
Ястржембский прав, все факты переврав.
Кому-нибудь и взятка ваша всучится.
И всё получится. И ваш вопрос поручится.
И гопца дрица гопца гопцаца,
Уж если индекс взять с того конца.
И никого ни в чём не попрекая,
Мол, где-то там инстанция такая.
Сосед ваш вам об этом говорил.
Но вас ответ не удовлетворил.
И документ отдай вам с грифом: «Вето».
Прав и на то вам дай, да и на это.
Вам привилегий всяких дай. И прав.
Мы знаем ваш упрямый гордый нрав.
1744
Мы знаем ваш упрямый гордый нрав.
И в этом вот уж ты бесспорно прав.
Возникнув стилем в будущем году,
Я, конъюнктурой зрея, снизойду.
И не отдам их на закланье мукам.
Не послужу дурным примером внукам.
И ради целей в жизни дорогих
Я стану первым, обойдя других!
Я лучше сяду сам на онашу,
Но жалость я на дух не выношу.
Из вас придётся души вынимать
Уж если жалость вашу принимать.
Ты и ничью не принимаешь жалость.
Ну, а грехи? Так ведь такая малость!
1743
Ну, а грехи? Так ведь такая малость!
Тех дальних лет уж в нашем сердце жалость.
В приватизированных прежних неудачах,
На пенсиях, на персональных дачах
Все пьют наливку, пиво и вино.
А остальные пусть грызут зерно.
Отпустим всех в обшорные места.
А крупных крыс под взорами кота
Я не ловил, как не прыгучих блох.
Непросто видеть, что и в том ты плох.
Во откровенье собственной души
Всё продаётся. Видишь, так спеши.
Почёт омемуареный навзрыд,
Он нам о чём-то с вами говорит.
1742
Он нам о чём-то с вами говорит.
Почёт омемуареный навзрыд.
Грехам вести лирический подсчёт,
На пенсию уйдя ли, на почёт.
И на костре под пыткою расколемся.
Да и помолился. Мы Господу помолимся.
Опять греши! А согрешил, раскаялся.
Покаялся. И лишний раз не маялся.
Пророчество обманом покрывается.
Одно с другим зачем-то уживается.
А люди всё без смысла говорят.
Костры вселенской подлости горят.
Сварили мыло. Жир пошёл на свечи.
Ты прав, такой наш принцип человечий.
1741
Ты прав, такой наш принцип человечий.
И не горели им прощанья свечи.
И миллионы с муками в очах.
А остальные мёртвые в печах.
Ну, Борман, Геббельс! Так они ж не в счет.
Но не уменьшен виселицам счёт.
Да и душа уж в том печаль находит.
Её явленье долго не проходит.
То был вселенский всенародный стресс.
А он-то взял, и на тебе  -  воскрес.
Подумаешь, великая обида!
Распяли понарошку, лишь для вида.
А боль Христовой мукою горит.
И нам она о многом говорит.
1740
И нам она о многом говорит.
Лампада жизни в нас ещё горит.
Из правил вечных замыслов Христа
О том страница до сих пор чиста.
А не убий? Так это ж исключенье.
Разоблаченье? Ах, молчи ученье!
И видит Бог. Приказ он был. Но чей?
Достаточно нам Папиных речей.
И индульгенций вам несут на блюде.
И не щади ты их. Они не люди.
И Бог простит. Простим и мы его.
Сегодня я. А завтра никого.
У гугенотов задрожали плечи.
И кровь кипит и наши души лечит.
1739
И кровь кипит и наши души лечит.
Варфоломеевская ночь тебя калечит.
То мне не жить тогда уже и дня,
Вот если в паспорт не вписать меня.
Хоть выходи ты из дому с сумой.
И всех народов он народ не мой.
А может, всё совсем наоборот?
Народ он мой. А не чужой народ.
И я себя за всё благодарю.
Тебе желанья я свои дарю.
Но время беспокойное бежит.
А этот час мне всё ж принадлежит.
И я заснул, подумав о любви.
А память растворяется в крови.
1738
А память растворяется в крови.
О вожделенной радости в любви
Уж всё ещё ты думаешь порой.
И ты не просто раб. А ты герой.
В груди кислит вином и хлебным квасом.
В ноздрях щемит, разит палёным мясом.
Мы погибаем в пламени надежд.
Да и пылаем фалдами одежд.
Ах, мы плывём в нужде и в укоризне
За горизонт от нас ушедшей жизни.
И я смотрю в витражное стекло
И на ладонях чувствую тепло.
Желаньем дня и осознаньем жарче
Тут свет любви нам путь осветит ярче.
1737
Тут свет любви нам путь осветит ярче
Желаньем дня и осознаньем жарче.
В пылу надежд и в ворохе забот
Плывёт вперёд наш тонкостенный бот.
Да и гребёт упорнее осла
Он, в нас потрясший мужеством весла.
Уж пусть погасит утоленья свет
Тот, у кого причин погибнуть нет.
Не видели ни следствий, ни причин
Мы, понимая истинных мужчин.
С тобой всегда поёт грузинский хор.
Ты вождь народов, покоритель гор.
Ну, а она горит в твоей крови.
И не забудь ты о своей любви.
1736
И не забудь ты о своей любви.
Она, твоя мечта, горит в крови.
Ты, удержавшись, несколько вспотел.
И сам ты встречи этой захотел.
Она порой ракетой пролетала.
И, ощутив далёкий звон металла,
Уж и тебе она была дана.
Не покорялась истине она.
Кому-то в чём-то где-то потакая,
Жизнь это жизнь. Она всегда такая.
Не хмурься, и от вымысла очнись.
Развейся, встрепенись и улыбнись.
Так и сиди в суровой думе, старче,
С годами обжигая сердце жарче.
1735
С годами, обжигая сердце жарче,
Тут я проснулся. Предо мною старче.
Но я умел соперника простить.
И я убит. И не желаю мстить.
В тебя стрелял, грузя в цистерны яды,
Тут каждый, кто не знал к тебе пощады.
И лозунгами к миру призывая,
Он жил легко, себя не называя.
А что тут будет дальше? Интересно.
Хотим мы жить и счастливо, и честно.
И потому такой ажиотаж.
Но он для нас единственный. Он наш.
Наш век. И хоть других он и не ярче,
С годами обжигает сердце жарче.
1734
С годами обжигает сердце жарче
Наш век. Он наш. Тускнее он и ярче.
Чему печалишься, чему ты веселишься?
Кого винишь, и на кого ты злишься?
Непримиримой классовой борьбы,
По сути, мы без времени рабы.
Все в шесть встаём. И начинаем рано.
И спит лишь неподкупная охрана.
И там под зэком стонет комсомолка.
И взгляд ночной твой равен взгляду волка.
Там, где не ходят даже поезда,
Там ждёт тебя в густом лесу беда.
Подумал ты: «Горит желанье, старче».
А верная любовь гораздо ярче.
1733
А верная любовь гораздо ярче.
Быстрей сгорай огнём желаний, старче.
Да и в труде я ратном преуспел.
И я тогда подохнуть не успел.
Тот не погиб, кто от рожденья крепкий.
Рубил я лес. А, значит, были щепки.
И стал я тут топор о пень тупить.
И чувствовал, что мне хотелось пить.
И, согревая мокрую фуфайку,
Я у костра съедал дневную пайку.
Так рассуждал я как-то за обедом.
Не с прадедом и даже и не с дедом
Сидел я там. Такое прежде было.
Тогда ещё меня и ты любила.
1731
Тогда ещё меня и ты любила.
Сидел я там. Со мной такое было.
Но мы тут рассуждаем о другом.
Мы боремся с безжалостным врагом.
А впереди великая победа.
Волчонок с нами. Слушает он деда.
И мы сидим с волчицей у костра.
И так проходят наши вечера.
Присутствуют на тризне похорон
Два ветерка. И с двух они сторон
Нас закружили около реки.
И, облизав запястие руки,
Волчица тут губу и прикусила.
Волк терпелив. В его терпенье сила.
1730
Волк терпелив. В его терпенье сила.
Губу волчица тут же прикусила.
А морду к небу всё ж не поднимает.
И в чём вина её, не понимает.
Почувствовав пред ней свою вину,
Волк воет вдохновенно на луну.
Сжимает челюсть. Уж скрипят виски.
Он вырывает красные куски.
Да, волк жуёт фуфайку, теребя.
Моя забота  -  вырастить тебя.
Твоя забота в сердце у меня.
Тут все едины  -  мы с тобой родня.
И думал труп: «А сын твой сын мой ведь».
Он стал терпеть. На то он и медведь.
1729
Он стал терпеть. На то он и медведь.
Так думал труп: «А сын твой сын мой ведь».
И это всё судьба и доля наша.
И тут его наложница Наташа.
И в звёздном небе профиль человека.
И длится это более полвека.
И к моему он прадеду подходит.
И волк в ночи по перелеску ходит.
И так проходят дни и вечера.
Его итог пылает у костра.
Вздымает пламя прадеда рука.
Она дымит. И запах шашлыка.
Горящее смолёное полено.
Его он и засунул под колено.
1728
Его он и засунул под колено.
И перед тем, как потушить полено,
Мой лютый враг, колчаковский бандит,
Там, на пеньке, задумавшись, сидит.
Условности сомнения круша,
Уж отлетела от него душа.
Под снежным и холодным тёмным гробом
Сидит он молча, скрывшись под сугробом.
И прадеда сугробом замело.
Заметим тут, что время быстро шло.
И веселясь чему-то у вагона,
Стоит охрана, выпив самогона.
Мой предок продолжал в огонь глядеть,
Всё ж оставаясь у костра сидеть.
1726
Всё ж оставаясь у костра сидеть,
Мой предок продолжал в огонь глядеть.
Он мой начальник. Он и муж Наташи.
Но разошлись пути-дороги наши.
Пронзая грудь, томила души всласть
О тех годах безвременная власть.
И со своим волненьем и позором
Он смотрит вдаль с уже погасшим взором.
Сидит в раздумье там же, под горой,
Наташа тою раннею порой.
Бруснику всюду ягоду находит.
И меж кустами торопливо ходит.
«Ах, Ваня, Ваня! Сын твой сын мой ведь».
Так заревел испуганный медведь
1725
Так заревел испуганный медведь.
«Ах, Ваня, Ваня! Сын твой сын мой ведь».
Иван в охране. Все ему мы служим.
Да и о том мы до сих пор не тужим.
А вот Наташа от меня ушла
В пургу ночную, что белым бела.
Среди французских вин и дальних громов,
Среди хоромов и румынских ромов,
Уж не было б сегодня и меня,
Когда б душа сгорела без огня.
И я погиб бы. Но истлел канат.
В семнадцатом сгорел и мой пенат.
И думал барин: «Древняя примета».
И что же всё в итоге значит это?
1724
И что же всё в итоге значит это?
И думал барин: «Древняя примета».
Тех крепостных, что он тогда обидел,
Давно он их, уж он давно не видел.
И всех, кого обидел, он простил.
Мой прадед. И мгновенно загрустил.
И тут уже, припомнив всё иное,
От голода и холода, и гноя
Он пошутил: «Ханыги перемрут».
Охранники водили их на труд.
Пока в канун им предстоящей пьянки
Сушил он над костром свои портянки,
Подумал он, и глянул сквозь огонь:
«Кометой звали дочь мою. Не тронь».
1723
«Кометой звали дочь мою. Не тронь».
И вот за то, что там пылал огонь,
Мы вдруг и распустили комсомол.
Она жива. И полон в яствах стол.
Или вот тут, в последней перестройке,
В бараке, на великой века стройке,
И о любви в естественной среде
Мы о свободном думали труде.
О равенстве… А истина права.
Я прятался за общие слова.
А внук его мне приходился дедом.
Тем барином был тот, кто мне неведом.
И вспомнил я тут древние приметы.
И думал я: «Огонь любви кометы».
1722
И думал я: «Огонь любви кометы».
И тут, в сердцах я вспоминалприметы.
И замолчал, не думая о ней.
А барина я встретил у огней.
Я головой трагически качал,
Пока Иван в терпении молчал.
И это всё в нас длилось больше срока.
Я целовал в уста её глубоко.
Я весь буквально растворился в ней,
Сдавив её в объятиях сильней.
Рождая жар пылающей кометы,
Душа хранила старые приметы.
И вмиг в оргазме стиснулась ладонь.
А на костре зашелестел огонь.
1721
А на костре зашелестел огонь.
Подумал барин, да и сжал ладонь.
«А я здоров. Всё в норме у меня
В вопросе этом. Снова радость дня.
Да и не склонна к нежностям она.
Жена его не в духе и больна».
Вторая завершается година.
В союз сердец уходит середина.
Уж лучше злата целый килограмм.
Иначе и позор тут мне, и срам.
И барин не пойдёт, конечно, в суд.
Негодованье. И куда им тут!
Не принесла бы барина ладонь
В глазах Ивана трепет и огонь.
1720
В глазах Ивана трепет и огонь
Не принесла бы барина ладонь.
А там уже, связавшись с адвокатом,
Ты выпей кофей в блюдечке с цукатом.
Да и продолжи эту канитель.
Ах, жаль, нельзя к нему прилечь в постель!
Он мне за жар душевный благодарен.
Да. Ты мне муж! Но первым был всё ж барин.
А он пыхтит, от трепета сгорая,
И тут, на кухне, и в конце сарая.
«Где,  -  он спросил.  -  Где ты устала? Где?»
«Уж я устала, утомясь в труде.
А ты, Иван, отстань. Ты не трезвонь.
В душе моей немеркнущий огонь».
1719
«В душе моей немеркнущий огонь.
Не злись, Иван. Души моей не тронь.
И барин, он ведь барин тоже наш.
Любовь не купишь, радость не продашь.
Но в нас с тобой, Ванюшечка, любовь.
А барин что? Уж в нём играет кровь.
Твои, Ванюши, и мои, Наташи,
Родятся дети. Дети будут наши.
Мы станем жить, покуда не помрём.
Ах, Ваня-конюх, денег соберём.
Ой, мой желанный ноздрями сопит!»
Уж дремлют кони. Ваня лишь не спит.
В конце амбара шорох тишины.
Солома. Но не с нашей стороны.
1718
Солома. Но не с нашей стороны.
Убрать её бы там по вдоль стены.
Потом он вздумал сызнова хотеть,
Прижавшись нежно, начал он потеть.
Цалковый барин ей кладёт в колено.
«Иду»,  -  уж слышит. И идёт Елена.
«Ах, барин, где вы!» Барин не идёт.
Она тревожна. И в испуге ждёт.
И взгляд его улыбкой привечает.
«Иду»,  -  она тут с вздохом отвечает.
«Иди, не мешкай, спит уже жена.
Беги туда, возьми с собой вина».
Так он сказал в момент позиций слома.
«Ты видишь, возле берега солома?»
1717
«Ты видишь, возле берега солома?»
Он говорит в момент позиций слома.
И сам он весь от трепета горит.
И разговоры дальше говорит.
И выпив рюмку красного кагора,
Не для комфорта, а для разговора,
Уж тут сама она пригасит свет.
Да и сопит. И суета сует!
Он между ног ей что-то нежно сует.
И всё цалует, всё её милует.
И ты молчи уж тут, иль не молчи,
Её он прижимает у печи.
Вздыхает барин с задней стороны.
«Да дом наш где? Уж мы ведь шатуны».
1716
«Да дом наш где? Уж мы ведь шатуны».
«Домой идите, барин. Вы пьяны!»
Но на неё он тут спускает глаз.
Такой вот он, наш барин-ловелас.
И ни полслова он не скажет матом.
И всё он пышет нежным ароматом.
И почему бы ей не закричать.
И в нём видна достоинства печать.
Не плут он, и не варвар, не татарин.
И вот выходит после бани барин,
Лелея благородные мечты.
«Кухарка-то заснула у плиты».
Так он сказал, немного выпив рома.
Вздохнул медведь: «Я ухожу из дома».
1715
Вздохнул медведь: «Я ухожу из дома».
Весенний день. И в ясных бликах грома
Он ароматы времени узрел.
И в том, что ты спокойно в небо зрел,
На древе он, а может, то вазон.
Не в том резон: ты Черчилль ли, Кобзон.
А за кровей тех княжьих извинись.
И там все предки. Хоть ты сам распнись.
И вот увидел он огромный ствол.
Да и пошёл. И он в тупик зашёл.
Искал ещё он в линии твоей
Кровей своих уж в ветви не своей.
И списки он подробно проверял.
И в том он всех на свете уверял.
1714
И в том он всех на свете уверял.
И списки он подробно проверял.
А с ними и Голодно-Незазнайские,
Да и ещё Нещадно-Задунайские.
Не внесены лишь в гильдию Хлопушкины,
Толстые, Ломоносы. Да и Пушкины,
Барклаи, Грибоеды, Голенищевы,
Нарышкины, Романовы, Радищевы.
И вот мы видим около него
Он ищет корни рода своего.
Ещё не вся их встретилась семья.
И там, в потомках клубного графья,
Уж он в князьях пока ещё не ходит.
Зятьёв, возможно, долго не находит.
1713
Зятьёв, возможно, долго не находит.
И внук его ещё в князьях не ходит.
Его превосходительство тем жив,
Что, в банки под проценты положив,
На акции и ваучеры нажился.
А те дома, в них он расположился.
Дома у них стоят по вдоль реки.
Князьями стали те, что батраки.
Проверил, оказались две боярки
По линии, где были лишь доярки.
В жестокой правде времени гробов
Он ищет признак княжеских гербов.
Его помощник нас в том уверял,
Что он нашёл не то, что потерял.
1712
Что он нашёл не то, что потерял,
Его помощник в том нас уверял.
А сам здоров, спокоен он и цел.
Берёт кого захочет под прицел.
Он ест омлет и цимус, и салями.
И за число со многими нолями
Ему любая приоткрыта дверь.
Совсем иное это тут. Теперь.
И кто сказал, что в прошлом он бандит.
И вот уж он берёт большой кредит.
И даже где-то в чём-то благородит.
Он не дурак, и больше не мавродит.
Тот, кто доходы из отходов родит,
Уж у реки по сучьям мокрым бродит.
1711
Уж у реки по сучьям мокрым бродит,
И дивиденды он из грязи родит.
Под Александра Пушкина завит.
Миллионер он маленький на вид.
И видит всяк, что он и не бездельник.
Он принимает только в понедельник.
И оказалось: он-то не дурак.
А нынче рак залез за буерак.
Там, под корнями в полудрёмном сне
Сидели раки чёрные на дне.
За буераки лазить не хотели.
И что-то громкое вечером свистели.
А если рак, то значит, не дурак.
И ты поверь, что свистнуть может рак.
1710
И ты поверь, что свистнуть может рак.
А тут иное. Зри за буерак.
За них тогда вступили мы в бои.
И заблужденья были в нас свои.
То время было радостней и ярче.
А мне он вдруг сказал с улыбкой: «Старче!»
И с пиццей и с икрицей на обед.
Не в холле, и не в золоте побед.
И я лобзаю на экране милку,
В розетку вставив бронзовую вилку.
И всё учёл я тут в эксперименте.
И вот я всё использовал в моменте.
Так думал он, сказав: «Прости нас, старче.
Но я подброшу веток, будет ярче».
1709
«Но я подброшу веток, будет ярче».
Чего ещё от нас ты хочешь, старче?
Себя он ощущает благородным,
Без инвестиций особям природным.
Воителем свершившихся потерь.
О том, как дисседентствует теперь,
Уже себе он пишет эпитафии.
И за границей он в российской мафии.
Кто не успел, голодным умирал.
Кто первый встал, тот сразу и удрал.
За горизонтом тысяч пирамид
Уже в упор мы с вами видим МИД.
Она как не темнеющий пятак.
Ты прав, сказал я, вечность это так.
1708
Ты прав, сказал я, вечность это так.
Я в этом не для времени мастак.
Теперь сидят, кто тем не угодил.
Тогда сидели, кто производил.
И, как и прежде, не закрыли МУР мы.
А почему заполнены мы тюрьмы?
Сам отдыхать спешит на островах
Тот каждый, говорящий о правах.
В быту он тот же. Тот, что и в политике.
Наука не всегда бессильна в гитике.
Не знаю. Но уж сердцу горячей
Мои мечты. А в них тут кто я, чей?
И с каждым днем всё жарче и всё жарче,
Как в вечность удаляясь, светят ярче.
1707
Как в вечность удаляясь, светят ярче,
Сплошные звёзды, милый, милый старче.
Буддиста, атеиста, коммуниста,
Его я, и лжеца, и популиста,
Использую, как истину в бою,
Спасая шкуру личную свою.
Не о кровавом думая гулаге,
И не клянясь на библии и флаге,
Хочу узнать, когда придёт мой час?
При жизни, вот теперь, уже сейчас?
Ах, случай, случай. Случай не великий.
Правителей дела, героев лики.
Нам звёзды с далека, любезный старче,
Уж светят. И гораздо светят ярче.
1706
Уж светят. И гораздо светят ярче
Нам звёзды с далека, любезный старче.
На букву Б, а не на букву Г
В чужой стране, что входит в СНГ
Из выступленья как-то своего
Уж даже Ельцин радовал его.
И где же он? В земле обетованной.
Да, Ступник. Ступник лил из НТВ-анной.
Как неправдив был Павел Шеремет,
Увидишь ты уж в облаке примет.
На Запад, на Восток ли? Аль в тюрьму?
По щучьему ль веленью моему?
Чего тебе и надо, милый старче?
Смотри, поленья разгорелись ярче.
1705
Смотри, поленья разгорелись ярче.
Ты нагишом и не в парче, не в парче.
И за чертой ты кормишься баландой.
За всем постой, когда ты не с командой.
И вот тогда ты в очередь постой.
Тебя проверят пробою шестой.
Уж тут тебе и вывернут утробу.
Попробуй возмутиться, лишь попробуй.
А ты внизу кричишь ему: «Ура!»
И смотрит на тебя такой с бугра.
На нас взирают, как с большой горы,
Хапуги, урки, подлые воры.
Пока везде во власти полу воры,
И мы продолжим эти разговоры.
1704
И мы продолжим эти разговоры,
Пока повсюду выжиги и воры.
А равенство законов на словах
О человека нуждах и правах.
А остальное  -  мерзость и позор.
Европой правят циник, лжец и вор.
Сперва убьют, потом поставят калы.
Везде шакалы, а в руках бокалы.
Но это ль не бесстыдное враньё!
Высокой жизни, уровень её.
Обнажены и ходим по кустам,
Как будто в шопе, все мы где-то там.
Оставьте, лягте, кто ж не одинок!
Ты сочиняй сонетов свой венок.
1703
Ты сочиняй сонетов свой венок.
Но ты пойми, что ты не одинок.
Всё там ничтожно, и погибло счастье.
Да и расходы, и доходы в росте.
Как будто жизнь, и неподдельны страсти.
Вы на помосте. Ах, оставьте, бросьте.
И чувства в вас уже обнажены.
О, только б, только б не было войны!
А я уж с дамы плед её сниму.
Бушуют страсти. Сцена вся в дыму.
И мы играем эту мелодраму.
Нам дали пьесу. Выдали программу.
Надеждами уж все забиты поры.
Вот мы и дружим. И к чему тут споры.
1702
Вот мы и дружим. И к чему тут споры.
Переплелись и сыщики, и воры.
И власть она кому принадлежит?
А он от удовольствия дрожит.
С того ещё злопамятного года
На действия правителя Полпода
Трактаты о воздействии жены
Уж сложены, пусть будут сложены.
Уже давно эмпирики сложёны,
Куда заводят президентов жёны.
«Не для кремлёвской цели рождена
Его жена. Уж нету тут рожна».
Сказал он так и глянул между ног.
«Ты одинок, и я вот одинок».
1701
«Ты одинок, и я вот одинок».
И он вздохнул, взирая между ног.
Не действует на публику киста
В известный фонд от Красного Креста.
И не помог и мой заём трёхкратный.
Вот и эффект ничтожный и обратный.
Как на Канарском пляже снегопад.
С каких рожнов? Без смысла. Невпопад.
А ты сняла штаны с себя и  -  на ты!
Эффект грядёт взорвавшейся гранаты.
А где порыв, там, радости не скрыв,
Уж всё спонтанно. Тут желаний взрыв.
О чём ты? И какая, к чёрту, схема.
«Молчи,  -  он отвечал.  -  Не к месту тема».
1700
«Молчи,  -  он отвечал.  -  Не к месту тема».
«Ты ж говорил: есть график, есть и схема».
Ума палата и стыда ни грамма.
Расписана на много лет программа.
А по программе избран быть должён
Тот претендент, кто задом юных жён
На весь погост несёт в себе воззванье.
Голосованье это раздеванье.
Ты ж говорил: «Родная, не пасуй».
Просил кричать погромче: «Голо-суй.
Мы покорим весь Запад и Европу».
Супруга извиняется ему:
«Ты ж говорил, что мы покажем жопу.
Тебя я что-то, милый, не пойму».
1698
«Тебя я что-то, милый, не пойму».
Супруга извиняется ему.
Вопросы, а уж мы-то дураки,
Решает он нажатием руки.
Голосованье. Речь звучит живая,
Эфир обильно ложью поливая.
Набор вполне заученных цитат
Уж говорит с трибуны депутат.
А депутат с трибуны говорит.
И нет воды, и лампа не горит.
Он сам себе слагать умеет оды.
И на фиг тут ему твои свободы.
Увидев, что ему и ни к чему,
Тут я уж и приблизился к нему.
1697
Тут я уж и приблизился к нему.
Ему свободы эти ни к чему.
Он Беловежья истинный пират.
Боись его, пужайся, демократ.
Не знает он ни совести, ни страха.
Он примеряет шапку Мономаха!
Взял у Богдана остов булавы,
И поперёк повесил головы.
Aпроч других, привязанных к усам,
Уж Лукашенко к редким волосам
Причешет всех у вечности ворот.
Народ с народом общий огород
Найдёт и сам. Лукаво обнимание.
Не обращай ты на него внимание.
1696
Не обращай ты на него внимание.
Из БССР лукаво обнимание.
Кому тут вер, кому тут и не вер.
Какой ещё нас ожидает хьер?
В Самашках грозный времени пример.
Громадой медной царь великий Пьер.
Спасённый храм, засыпанный карьер.
Московский мэр. Французский монпансьер.
Явлинский-сэр и Жириновский-пэр.
ЛДПР, ГУЛАГ, СССР.
Летишь, минуя кассу и меня.
Несёшься ты и, ветром струй звеня,
Тебя зовёт разгневанный Пегас.
Смотри, уж луч над озером угас.
1695
Смотри, уж луч над озером угас.
А там, вдали, разгневанный Пегас.
За счёт трудов его разоблачений,
Сквозь лабиринт высоких назначений,
Кровотечений реденький поток
Он нёс к тебе как жёлтенький листок.
Он взял перо, да и бумаги лист.
Должно так быть. Таков он, журналист.
Он делал вид, что это так обычно.
И действовал везде он энергично.
А сам зажёг весёлый уголёк.
И этим нас он от себя отвлёк.
И отпрыгнул, и не привлёк внимание.
Тут ни к чему взаимопонимание.
1693
Тут ни к чему взаимопонимание.
Он отпрыгнул, и не привлёк внимание.
И своему предназначенью рад.
Не демократ он, ох не демократ.
Да и обижен он ещё на нас.
Он пьёт ресурсы, наш вдыхает газ.
Отметил жеребячий дикий сон
В измене формы собственности он.
Чужого, а по сути своего,
Вокруг него сплошное воровство.
Процесс реформ увидел он простой.
В конфуз он вводит всех своей мечтой.
Он Лукашенко. Лукашенко-ас!
И он сидит, как гвоздь в ботинке, в вас.
1692
И он сидит, как гвоздь в ботинке, в вас.
Так кто же он? Он Лукашенко-ас!
Он тянет демократию в овраг.
Кого душить? Того, кто правды враг.
Души его, души его, души!
А жил бы ты законами души.
Хозяин ты, и ты незваный гость.
Понятен нам твоих стараний гвоздь.
Ты не смотри на мир над головами.
Клейми себя своими же словами.
Да и меня в том деле заклейми.
Права ты наши этим ущеми.
Так он сказал. Я помню как сейчас.
А я пойду. Пусть утро встретит нас
1691
А я пойду. Пусть утро встретит нас.
Витийствуй ты, пока калиф на час.
Всепризнанный оракул «Панорамы».
Продажный из продажнейшей программы.
Ты нагло сквозь экран в простор глядишь,
На коем непосредственно сидишь.
Массмедиума рубишь ту же ветку.
Силён ты тем, что, выброшенный в клетку
Ты и распят, как памятник на пню.
Продался ты с ветвями на корню.
Прислужника и подлого халдея
Не выйдет у тебя твоя идея.
О, сучий сын, поосторожней ври.
И как увидишь, сразу и бери.
1689
И как увидишь, сразу и бери.
О, сучий сын, поосторожней ври.
Одной из дорогих журнальных сук,
Добытая оплаченной Мисюк,
Жизнь дама очень даже своевольная.
Своею Конституцией довольная.
Кассеты, дискотеки и пластиночки,
Журналы, оппозиция, картиночки.
За каждую им сказанную весть,
Он приказал тут всё к итогу свесть.
Сказал, что ставки вчетверо повысились.
Ну, а они тут на него окрысились.
А предо мною вновь богатыри.
Их там осталось два. Нет, видно, три.
1688
Их там осталось два. Нет, видно, три.
И говорит он: «Ты вперёд смотри!»
Надеждою на лучшее манящий,
Выходит кто-то силу духа мнящий.
Лишь в небесах заметен некий блеск.
Осатаненья над природой всплеск.
Любовь на почве влаги к нам приходит.
Посевом криминала дружба всходит.
Уродство заменяет человечное.
Безумное выдавливает вечное.
Ни тпру, ни вниз, ни спереди, ни в зад.
Уж снова ни вперёд и ни назад.
А время будто дремлет в околотке.
Ты хочешь сыра? Там, в реке. На лодке.
1687
Ты хочешь сыра? Там, в реке. На лодке.
Бывали исключенья. Но в молодке.
Вам скажет это каждая старуха.
Все дни у нас обычно было сухо.
И мы сидели молча за обедом.
И бленд-а-мед нам раньше был неведом.
Чтоб всякой ****и в жемчуг не рядить,
Пора нам прежний локон возродить.
Зачем мне гигиена? И куда?
И на тебе! Такая вот беда.
И разве хуже, чем прокладка, вата?
А жили ведь без этого когда-то.
И перхоть, и помада на уста.
О, нет и нет! И в брюхе пустота.
1686
О, нет и нет! И в брюхе пустота.
А, посмотри, какая красота!
Готовят нам Самашки и ГУЛАГ,
Колпак чужих примеривая благ.
Их ценности сплошные миражи.
Посредственности росшие во лжи.
А от судьбы ещё чего-то ждут.
Из-за наживы ближних изведут.
Собой довольны, просятся в сонет.
Живут себе, как будто Бога нет.
И наглецы, лгуны и популисты.
И удивительные эти журналисты.
А я сказал: «А я того не ведал».
«Скажи ты мне,  -  спросил он,  -  ты обедал?»
1685
«Скажи ты мне,  -  спросил он,  -  ты обедал?»
Продажен мир. А я того не ведал.
По комарам из крупного ствола.
Единый труд, оплата б лишь была.
А утверждать, равно как отрицать.
И им солгать, как палец обосцать.
Моралью века в курице яйцо.
И лживость мира тут же налицо.
И докажи, что сажа не бела.
Вот в Белоруссии неладные дела.
Таков огонь. Подобен он стиху.
Пылает всё, и ниже, и вверху.
Обуглено лицо. И сжёг уста я.
Но лес сгорел, надеждой улетая.
1684
Но лес сгорел, надеждой улетая.
Пляши от счастья. И живи мечтая.
И гопца дрица гопца гопцаца.
И ощути тепло руки отца.
Неплохо бы и встретить там соседа.
И всю семью увидеть. Да и деда.
Нам не застать Гоморру и Содом.
Ах, хорошо, вернуться б в отчий дом,
Где номинально новая конфессия,
Принципиально древняя профессия.
Сто баксов за нежнейшие уста.
Раздетой ****и стоимость проста.
Приятен путь. Ему я больше предан.
«Да, да, ты прав,  -  сказал он,  -  путь изведан».
1683
«Да, да, ты прав,  -  сказал он,  -  путь изведан».
Тем небесам и я был тоже предан.
Стыдливых глаз там искренность почёта
Раздетой сути тонкого расчёта.
Предпочитаю воду, соль и хлеб.
А миллионный Борух, да и Глеб,
И этот, не для Коха и Друзя,
Уж там пылает, роскошью разя.
И со своей не мнимою судьбой
Там каждый, кто в ладу с самим собой.
Простор лежит. И вечный в нём покой.
И беспредметным и свободным планом
Верней, не за рекой, за океаном.
Но есть и тот, что ближе, за рекой.
1682
Но есть и тот, что ближе, за рекой.
Путь в небеса грядёт через покой.
На тех, кто чист душой, как Окуджава,
На тех вот и покоится держава.
А всех на свете безобидней мим.
Шумим, шумим, брат, без толку шумим.
Трухой истлеет, выгорит в пути
Всё остальное, как ты не крути.
И бей себя по роже кирпичом.
Себе ты не отказывай ни в чём.
Все ценности скопились на пути.
Тут и не нужно далее идти.
Его пройти непросто пешим ходом.
Есть путь не близкий по высоким водам.
1681
Есть путь не близкий по высоким водам.
Движенье пешим и не пешим ходом
Довольно мелко. Но и время врёт,
По этажам вбегая взад-вперёд.
А весь поток, летящий под уклон,
На пятом наглый, на девятом слон.
Но на втором такой, как нужно вам.
И предпочтёт он явь твоим словам.
Шести, семи, семнадцатиэтажный.
Когда ликует время, ты продажный.
Талант души, но и момент учесть.
Такие есть безнравственность и честь.
Пожар небес, движенье и покой.
И он сказал: «А разве есть такой?»
1680
И он сказал: «А разве есть такой?»
Пожар небес и радость, и покой.
Искра в искре, и глубина, и донь.
Ладонь в ладонь, под пальцами огонь.
И возникал над озером карниз.
Тянулись вверх и порывались вниз.
Со мной встречались. И рука в руке.
И тот, кто ниже, плыл на потолке.
И он в мечтах оказывался там,
Прикосновеньем льня к моим устам.
Купался в бездне, и потом поник,
Луны неполной кривоватый лик,
Таясь в низинах, наклоняясь к водам,
Неугасимым звёздным небосводом.
1679
Неугасимым звёздным небосводом
Уж ночь ползёт, и наклонилась к водам.
Ложится на пол, словно истукан.
Глотает яд. Роняет ниц стакан.
Всё завещает детям. Часто дышит.
Преклонный старец что-то быстро пишет.
О чём, сутулясь, думала она?
Вдали блестели два ночных окна.
Туман резвился где-то на воде.
Поднялся я и вышел по нужде.
Потом уснул и пробуждён сейчас.
Была уж полночь. Вот и ровно час,
Темнея, мир висел трубопроводом
Неугасимым звёздным небосводом
1678
Неугасимым звёздным небосводом
Галактик даль лилась трубопроводом.
Сверкал в воде, роняя мягкий блик,
Уже луны совсем условный лик.
Висела серо-тёмной треуголкой
Перистость туч рассыпанная чёлкой.
Закат дышал. Умолкли голоса.
Вечерний блеск, стремясь на небеса,
Росинкой ночи вылился в простор.
Потом ещё. Ещё. И целый хор.
Играли ля. А воздух трепещит.
Две капли звёзд, проткнув чернёный щит,
Простор сроднили с тёмным небосводом.
«Нет, не пойдём,  -  сказал я,  -  ночью бродом».
1677
«Нет, не пойдём,  -  сказал я,  -  ночь бродом.
Пойдём туда, к высоким вешним водам».
Осенних дней пленителен обман.
С утра в реке прохлада и туман.
Идут дожди с громами в три наката.
Лес засыпает в золоте заката.
Счастливая для гения пера
Стихия. Распрекрасная пора!
А он спросил: «А где твоя бумага?»
Листва спадала. Нарастала влага.
Простор был цвета охры. Даже беж.
Линяю я. Уж воздух нынче свеж.
И он сказал: «За шерсть меня не хапай».
И я его тут и потрогал лапой.
1676
И я его тут и потрогал лапой.
А он сказал: «За шерсть меня не хапай».
«Нет, я не спорю. И, по крайней мере».
«Так ты о чём? О беззаветной вере?»
Мы помолчали. Я добавил: «Да.
К дождю. А там и снег, и холода».
А кто-то думал: «Зайцы размечтались».
И мы с тобой во мгле ночной расстались.
И к этой вот поляне привели
Меня по размышлениям нули.
И осени печальные мгновенья.
И я ищу причину вдохновенья.
А вот уж и зенит восходит дня.
И здесь мы с ней простились у огня.
1675
И здесь мы с ней простились у огня.
Ах, я поэт! Без вымысла ни дня.
И тут не просят справок и анкет.
И пулемётов нет. И нет ракет.
И нас не мучат времени оказии.
Зато мы не свободны от фантазии.
И от незнанья истинных основ.
Мы не зависим от тяжёлых снов
В своём ещё дремучем антрополе,
Гуляя тут, у речки, да и в поле.
А что медведь я, ты уж нас прости.
Я говорил: «Расти, сынок, расти».
Да и меня отец резонил лапой.
И я своим был детям тоже папой.
1674
И я своим был детям тоже папой.
И так я рос. Чесал отец нас лапой.
Не унывал я. Мог я норы рыть,
Постичь себя, природу покорить.
Я веселился, трогая ежа,
Огня страшась, от холода дрожа.
Я был ещё безвинное дитя.
Прохладой ночи нежно шелестя.
Следила ногу, как она берёт,
И челюсть, резко выдавшись вперёд.
Ещё в своём дремучем антрополе,
Визжа, плясала, веселясь на воле,
Тогда среди тропического дня
Она у лёгких пламеней огня.
1673
Она у лёгких пламеней огня
Плясала вальс среди живого дня.
Я Бог в душе и ангел в антрополе.
И не медведь я, заплутавший в поле.
Заводит молча где-то патефон
Не гуманистом безыдейным он,
Явившись зверем хищным и живым.
И перестал уж быть я таковым.
Тут я открыл невидимую дверь.
«А человек? Он кто? Он просто зверь?»
И на вопрос я услыхал вопрос.
И понял я, что шерстью я оброс.
Я повторил вопрос прижатой лапой:
«А как тебя зовут?»  - «Да так же. Папой».
1672
«А как тебя зовут?»  -  «Да так же. Папой».
Медведь мне машет преогромной лапой.
Но жить умом без сердца невозможно.
Рассудком жить, подумал я, не сложно.
Рыбак застыл, оцепеневший клёвом.
Лес разрывался предстоящим рёвом.
А с выводами ты уж не спеши,
К истокам устремляя плоть души.
И я прошёл пути её и тропы,
Лесных красот ухоженной Европы.
И доносилась к нам из глубины,
Речь поглощая треском тишины,
Чащоба леса. Пробежал медведь.
«Ты кто?»  -  «А ты кто?»  -  «Нет, ты мне ответь!»
1671
«Ты кто?»  -  «А ты кто?»  -  «Нет, ты мне ответь!»
И закричал из глубины медведь.
И я сглотнул застрявший в горле ком.
«И обрасти как шерстью и жирком,
И нагишом как ели обнимать,
Меня учили и отец, и мать».
Пока он испражнялся на кусты,
Его я речь прослушал с высоты.
И я тогда с высокой ели слез,
И заплясал. И побежал я в лес.
И гопца дрица гопца гопцаца.
Ты альтруист без меры и лица.
Ты долго спишь. Ты тоже, милый, хапай.
И тут меня медведь потрогал лапой.
1670
И тут меня медведь потрогал лапой.
Нет, ты не спи. Ты тоже, милый, хапай.
Я отношусь со святостью к иконам.
Цивилизован я. Служу законам.
И думаю, что правильно живу.
Малину ем, ловлю в реке плотву.
Встречать меня с почтением в лесу
Учил я волка, зайца и лису.
Ты попадь где без дела не кочуй.
Будь чуток сам, не дрейфь и порох чуй.
И вот она! Излучина Дуная.
Ты крушишь лес, под ноги подминая.
И ты идёшь, хоть ты и не медведь.
Уж нам не петь осталось, а реветь.
1669
Уж нам не петь осталось, а реветь.
Но всё ещё, увы, ты не медведь.
И ты уже с колен истёртых встал.
Накоплен некий первый капитал.
Глядишь, и послабление в судьбе.
Судьба склонилась ласково к тебе.
Зависит всё от денег и судьбы
По всем законам рыночной борьбы.
Отравлен мир желтеющим дурманом.
Лютует жизнь под вечности туманом.
И гопца дрица гопца гопцаца.
Собаки рыщут, ищут молодца.
И труп покрылся сизым дымным паром.
И всё ушло. И жаловаться даром.
1668
И всё ушло. И жаловаться даром.
Свершилась жизнь бессмертия ударом.
И вот уже тебя везут в тележке.
И пойло наливают всем в ночлежке.
И съел ты сэндвич, курицу и суп
И потому, что был ты сам не глуп.
Вся жизнь твоя летит крылом гуся.
И тут уже, желанья не спрося
Намокшего в воде презерватива,
Не знал ты в намерении мотива.
Вкус ищем щей и смысл в презервативе
Рукой усердно в мусорном активе.
И мы сидим среди старинных ваз,
Не понимая, в чём тут кислый квас.
1667
Не понимая, в чём тут кислый квас,
Мы разбиваем два десятка ваз.
Пять золотых. И их, зажав в руке,
Мы и находим с болью в кошельке.
И залезаем в свой кипучий разум,
Чтоб там сходились ожиданья к разу.
И новые являются дилеммы,
Где и решаем мы свои проблемы.
В артели, в государства и в стада,
Объединяясь, мы идём туда.
Живём, друг к дугу завистью горя.
И ничего. Иначе говоря,
Уж мгла встаёт обманчивым пожаром.
Так думал я в груди с душевным жаром.
1666
Так думал я в груди с душевным жаром.
И мгла встаёт стремительным пожаром.
А к звонкой стороне рубля медали
Червонцев нам обещанных не дали.
Уж обращают взоры не к нему.
И сами вот не знают почему.
Давно уж тут он счастлив был вполне.
Литовец письма пишет при луне.
Глотает пиво и сосёт дурман
Чистейшей крови турок-мусульман.
Киргиз, молясь, в сенях снимает тапки.
Хохол в ночи строчит для рынка шапки.
Артель кутит, пьёт пиво, цедит квас
Прошедший день и каждый мирный час.
1665
Прошедший день и каждый мирный час
На Астрахань, оставив вас сейчас,
И я в круиз когда-нибудь поеду.
Ужо ему, буржую, мироеду,
И ну давай горла тут резать барину.
Икры ядрёной под фурше татарину
Из-за того, что не хватило фунт,
И назревает в душах трезвых бунт.
Все трудятся, герань твою ети.
Повсюду ищут нужные пути.
Девиц гуляют около реки.
Порой читают вредные листки.
Артель кутит, пьёт пиво, цедит квас
Прошедший день и каждый мирный час.
1664
Прошедший день и каждый мирный час
Артель кутит, пьёт пиво, цедит квас.
Тут хоть себя разрезывай и ешь.
А вот река. И воздух чист и свеж.
И в нос щемит говна вонючий дух.
И уж летит сплошная куча мух.
На два верста разнашивает вонь
У нас в Казани, как покушал конь.
Тогда душа и духом хороша.
Да и бросает в дрожь тебя душа.
Хороший квас, когда в нём дух ходячий.
Не кисло. Не достаточно бродячий...
…Вздохнул татарин и пригубил квас.
И всё с тех пор объединяет нас.
1663
И всё с тех пор объединяет нас.
И нас несёт тут прямо на Парнас.
Лошадкой мне неспешною она.
Собою представлял я скакуна.
И я себе рассказываю сказку,
Когда она со мною делит ласку.
Чтоб он окреп, как выправка в стене,
Довольно было бы и ей, и мне.
А он, как прежде, здорово стоит.
Она меня и любит, и поит.
Теперь уж он совсем холёный барин.
А я в сердцах приземистый татарин.
Моя меня заразой наградил,
Чтоб долго я у речки не бродил.