Судьба человека

Жил был однажды один такой небольшой Терем Петрович Вигдоров-Лисяновский.
Жил он бедно, но не богато, на углу Приказчиков и Белых Коммивояжеров, платил исправно кому-то за флэт, ходил по ночам на работу, общался с будущими племянницами и пил ананасовую водку в погребке наискосок с утра по пятницам.
По пятницам – это просто оттого, что соблюдать следовало приличия, а утро у Терема было - конец рабочего дня.
Герой лицом выглядел нормально. Не по пятницам, а вообще. Был он без особых примет, кругловатый и жолтый от недосыпанья и отравленого воздуха. И ладонями он тоже нормально выглядел: но вот всегда они потели по пустякам. И глаза были у него хорошие, но круглые и голубовато-красные.
А вообще наш Петрович был птица-орёл. И орден имел. Крест первой степени. И полумесяц.
Однако, к делу: однажды вечером по пути на работу Терем Лисяновский (а именно так он обычно всем и представлялся для краткости, прежде чем пересказать не спеша роман Урсулы ле Гуин) решил было пройти наискосок один свежевыбритый серый газон. И что же?
Теперь обратимся к истории.
Когда строили восьмиэтажную громадину дома 19 напротив небоскрёба, где наш герой имел флэт, шёл сорок второй.
Дома вообще не строили, было не до того. А этот построили!
И Урсулу ле Гуин никто не читал, и даже не потому, что били фрицев, и, стало быть, не до книг, а просто не было ещё такой писательницы – не родилась,  или не приступила к работе.
Дом выстроили не благодаря, а вопреки просто выстроили – и всё. И всё. И всё. И всё. Ой, извините.
Так, ну и вот, значит, во дворе этой девятиэтажки ставят трубу, и не просто, а строют кирпичную трубу из кирпича, и сколько она лет простояла, дайте-ка подумать… С сорок второго по… 60 лет простояла.
Потом снесли.
Из кухонного крана, как сейчас вижу, Лисяновский набирает чайник.
Потому что в небоскрёбе прекрасные фильтры. Небоскрёб, то-есть, сам всё фильтрует. Всё, что в него попадает: воздух, воду, пищу, людей, настроения, самого себя. Он ведь сам в себя тоже попадает. Лисяновский наш тоже профильтрован насквозь небоскрёбом. Назовём-ка мы его, небоскрёба, по имени. А то у всех есть имена, а у него нет. Несправедливо и обидно. Назовём его «Гагарин» в честь астронавта Гагарина, что первый на космическом реактивном снаряде покинул воздушное пространство и вылетел со свистом и рёвом в безвоздушное, где провёл несколько времени и рухнул обратно, но не сгорел и не расшибся, а мягко шмякнулся в маленькой металлической сфере куда-то в распаханные грядки. Смелый был человек. Необидно нашему небоскрёбу.
Итак, Терем Лисяновский набирает чайник на сорок пятом этаже небоскрёба «Гагарин.» Он собирается пить чай с бубликами и брынзой. Недавно снова в магазинах появились и брынза, и рокфор, и… и всякие другие сыры. Как раз все уже начали забывать их названия, но тут пришла Революция, толпы хлынули в Кремль, на Рублёвку и во всякие другие потайные места, вынули оттудова паразитов-правителей  и всех посадили в Бутырку. А сами стали охранять их как зеницу ока. Западные СМИ кричали, што так нельзя, што это незаконно, потому что в Бутырке сидят заложники, а не арестованные, а заложников брать низя, и вообще власть менять надо не революциями, а выборами. Потом, правда, оказалось, что кричали так с запада в основном работники ГРУ, ФСБ и прочих миленьких сообществ. Просто они прикидывались Западом, а сами были подсадные клюквы.
Терем наш Лисяновский был в прошлом матёрый западник и всюду об этом кричал. Теперь же, когда всех паразитов посадили в Бутырку, ему не было больше дела ни до востока, ни до запада. Он просто ходил на работу, вот и всё. А если и задумывался о чём, то быстро себя останавливал, ибо знал по опыту: не остановишься – и мысли пойдут не туда, а не там всё очень не так, и потом не выберешься. И так ноги его порой не хотели ни идти, ни стоять, ни лежать, руки повисали вдоль корпуса, углы рта опускались и он превращался в пожилого обиженого ребёнка, которому кто-то чё-то недодал. То ли пряников, то ли оплеух. Очень он себе в таком виде становился противен, и даже с трудом шёл на работу, а на работе всё у него валилось из рук, падало на пол, цеплялось за пальцы, резало и кололо и вообще.
В общем, краем ума Терем всё-таки сканировал пространства на предмет какого-то непонятного чуда, которое – рраз – и приведёт в чувство. Например, море его приводило в чувство, но не настоящее, а то, из детства, в котором он плавал когда-то. Прибой там, песочек, ветерок. Крабы и рыбы. Но это в памяти. А в реальности только попытки не думать.
Были когда-то у Лисяновского и друзья. А теперь остались только телефоны. Иногда он пробовал позвонить то одному, то другому, но как-то все были очень заняты, Лисяновского воспринимали без энтузиазму, да оно и понятно – ну что им был какой-то тот, который только в прошлом и живёт.
Время от времени Лисяновский кончал жизни самоубийством. Прыгал с крыш, резал руки, стрелял себе в башку, вешался на бельевых верёвках, топился в ванной, душился газом, травился всякой дрянью, а также пытался использовать принцип «Скажешь – стоп – и в тот же миг - труп».
Всё это было одно время даже забавно, но потом, конечно, надоело. Потому что занимало много времени, а потом оглянешься – а там ничего нет.
Но и вот такая жизнь без всяких яких тоже начала его бесить. Казалось, что он как бы зря тратит ленту в какой-то важной документальной съёмке, хотя что это за съёмка и зачем – этого он не понимал. И, не понимая, не понимал также – что он собственно должен или  - что ему собственно можно предпринять. А, не понимая, просто продолжал движения лишённые смысла.

Ну и вот. Он наливал чай в чашку и хлебал его и старался не думать. И что же?
А то, что стена раздвинулась и вошёл какой-то тип в кепке и спецовке. Потоптался рабочими ботинками по линолеуму и без приглашения уселся за кухонный столик.
- Я дьявол, - сказал тип.
Лисяновский огорчился. Он не любил дьявола и очень надеялся, что тот не существует. И теперь думал: может, врёт. С надеждой. Потому что если нет – ежу понятно: достукался Лисяновский. Дотратил плёнку вхолостую.
- Значт так, - сказал он мужику, - или ты щас покинешь помещение, или я тебя тресну чем-нибудь по башке со всей силы, и поедешь ты либо в реанимацию, либо в морг. Полюбому.
А надо сказать, вот уже несколько месяцев Терем наш занимался с гантелями непонятно зачем, может, чтобы занять руки и время. В результате у него даже образовались кое-какие бицепсы, трицепсы и всякое такое. Умней он, правда, не стал, но стал немного сильнее. Чисто физически. Как-то, понимаешь, массивней, мощней, уверенней в себе. При этом всё время думал: а на кой мне это уверенней-мощней? Но сам же себе говорил: а так.
Тип хмыкнул. Цикнул зубом. Достал какие-то папиросы и стал прикуривать от тусклой щёлкнувшей зиппы с гербом нацистской Германии, а может Советского Союза.
- А перекрестить меня не хочешь? – сказал. И затянулся какой-то дрянью.
- Щас, - сказал Терем. Перекрестил типа и пошёл за гантелей. Пока он ходил, тип докурил что курил и закурил что-то новое, то ли серу, то ли какой-то противный ладан. Терем посмотрел на это дело и с размаху треснул типа по голове. Хрустнуло, полилось, тип упал на линолиум и стал дёргаться. Ну, натурально, лужа крови. Терем сел на табуретку, положил гантелю на пол и стал ждать. Пока он ждал, натекло на пол изрядно. Потом завыла под окнами полицейская сирена, заныл лифт и стали молотить в двери.
Терем пошёл открывать.
Быстренько его заломали и уложили рядом с мертвецом.
Связали, попинали больно по почкам, по лицу и ушли.
Тоска, думал Лисяновский. Вот тратил-тратил плёночку, стонал и ныл, а теперь лежу на полу рядом с мёртвым дьяволом или каким-то мудаком, или с собственной рядом галлюцинацией, и, что характерно – не просыпаюсь.
Снова кто-то прошёл, потопал, потоптал Терема, потом ему завязали чёрной тряпкой глаза и поволокли в лифт.
Ну что. Прошло 10 лет. Лисяновского гнобили, били, мучали и всяко-разно гноили по тюрьмам. Потом неожиданно оправдали, кто-то за него неторопливо заступился, мол Терем – псих, место ему в крейзи.
Отсидел и в крейзи. Опять заступились. Вышел, глотнул вольного воздуха и обнаружил, что старик и что всё одно скоро помирать.
Тогда он взял мешок с сухарями, сменную пару, спички и флягу с водкой и пошёл по дорогам на восток. Шёл он шёл, порой и стопом подвозили, но больше никто не бил и не мучил. А ещё у Терема откуда-то взялась гармошка, и он неплохо навострился под неё исполнять «Ах, бедный мой Томми» и некоторый краковяк. Краковяк он ещё и плясал. Соло. Вот так, долго ли, коротко ли, но пришёл Терем на берег Тихого Океана. О, что это был за океан! Старый Терем даже немного пришёл в себя. В сопках построил себе из старых импортных ящиков домишко и стал жить, собирая дикий картофель и стручки абрикосов. Большую часть продавал на рынке в городе Тихоокеанске, а остальное жарил и парил, чем и питался.
И пришла пора Терему на самом деле уже помирать. Совсем потому что он стал стар и слаб, и даже стручки абрикосов ему собирать было невмоготу.
Лёг он на кровать, сколоченную им самим из импортных полуящиков и стал лежать и медленно дышать, и ждать – когда.
Пришла смерть. Выглядела она как тупая игла, летящая в голову Терема со скоростью поезда «Сапсан». Игла была безразмерная и бесцветная. Треснув Терема как следует в лоб, она передумала и стала бить поддых. У иглы были бледные люминесцентные нестерпимые фары, они тоже принимали участие в представлении. Терему было больно, страшно и очень скучно. Сквозь боль и страх он всё-таки умудрялся напоследок думать мысль. И мысль была – Господи, как же это всё однообразно. Но долго думать ему не дали, наступила тьма. Он был во тьме, но это был уже не он, не Терем, а какое-то некто-нечто с функциями не от мира сего. Потом лопнул пузырь, хотя что это за пузырь, было неизвестно.
Он шагал по дороге белой и пыльной, тонко-тонко-пыльной, под странным сизым небом. Не мог видеть ног своих и рук, но знал, что шагает куда-то и не шагать не может.
Потом вышло так, что звёзды светили ему.
Потом и солнышко начало вставать, и трава кое-какая появилась. Потом снова – пыль, ночь, пустыня. Снова был какой-то кинофильм, и не было ему ни конца ни начала.
Вспыхивал горизонт, гасли звёзды. Гас горизонт, летели паровые облака и всякие лучевые тени. Стороной проходили гряды гор и грядки стручков мандаринов и картофеля. Земля становилась красной как кисель, в ней шевелились корни растений и животных. Спелые песни летели вокруг, не замыкая Терема в круг.
Вот  и Город, думал Терем. Где-то здесь… Гдето здесь должна быть…


19.08.17.

Бург