Время моё - избранное 1985 - 2015

               


Из сломанного мирозданья
сложу гнездилище для мысли,
чтобы не зябла от самой себя…


               

ОБОРВАННЫЙ  ПРОВОД  КАЧАЕТСЯ


ДВЕ ПРАВДЫ

Хранятся и в беспечном красном лете
осенние приметы про запас.
Две правды уживаются на свете:
та, что за нас,
               и та, что против нас.
Но ту, что против нас, зовём мы ложью,
пока однажды просветленья час
вдруг, шаткий мир перевернув безбожно,
не убедит в обратном нас.


УСТАЛА ЛЕЖАТЬ ДОРОГА

Устала лежать дорога.
И вот она поднялась,
и стала дорогой к Богу.
А значит – она сбылась!
И я бы за ней восстала.
Да волосы в травы вплелись,
да очи земные устало
в два озера разлились.


***
Протиснусь я в ушко иголки,
тому удивившись сама,
как мало и проку и толку
в упорстве, лишённом ума.
Свернусь я жгутом, поднатужась,
как червь проползу, как змея…
О, если бы только не ужас,
что это не кто-то, а я!


СНЫ

Сны во снах…
            За снами сны,
и ни боли, ни вины.
Только те, что наяву,
всех страшней.
                Ими живу.


***
Здесь улыбка
           так редко восходит,
что любая она – Иисус!
Жизни нет.
         Но есть жизни груз.
И душа под ним –
                иноходец.


***
Как немочны и безысходны будни,
как праздников нелеп натужный стих.
Не оттого ль так зло и безрассудно
то новое, что всходит подле них?

Я этот мир не раз перекроЮ.
Уж он наполовину из заплаток!
Но, видит Бог, я в том не виновата,
что мира Божьего я в нём не узнаю.


СЕДЬМОЕ  НОЯБРЯ

Самое чистое, светлое, ясное
не было ль? Было? Ушло.
Шаркает мётлами баба грудастая,
запотевает стекло.
Как нам легко и безудержно верилось
в наши – и удаль, и стать…
Может быть, окостенелыми перьями
флаги устали блистать?
Может, подмётки на марше отклеились?
Может, брусчатка не та?
Глянь, даже медные трубы заблеяли,
корчась в сомненьях у рта.
Медленно кружится жёрнов под черепом,
мозг перед сердцем в долгу:
будет ли вслед за неистовым – верую,
сущее –  знаю, могу!


***
Нас учат: «Это же – от веку!»
Но век-то, граждане, прошёл…


***
И закрыла глаза, да не вышло.
Что пред вечным потуги тщеты?
Меж колодезей веры и смысла
заблудилось судьбы коромысло,
и гремят его вёдра, пусты.


ЗАКЛАД

Я душу променяла на свободу.
И на свободе взяв приличный куш,
сегодня за душой своей вернулась.
Но этой ночью умер ростовщик.


***
Как часто, выйдя из воды сухими:
не потеряв ни кошелёк, ни имя,
мы забываем справиться, спеша, –
а вышла ль из воды сухой душа?


***
Земную кору сотрясает
роптанье земного нутра.
Так душу рыданье спасает,
когда ей взорваться пора
от срама, от долготерпенья,
от жалобы, от нищеты
обманутого поколенья
без чести, любви…
                Без святынь.
Доколе ж… такая «свобода»,
что смертью до пьЯну поИт?!
Какие такие народы
взойдут на безвинной крови?
Всё те же. Всё те ж… Но светает.
Над Русью сполохи утра.
Держава, как девка босая,
склонилась над пеплом костра,
находит в нём угли живые
и дует, и машет на них,
чтоб искры взвились молодые
сквозь темень хотя бы на миг.


РЫНОК

Под стонущим ветром, но дующим,
мимо плачущих, но торгующих
не иначе душой с молотка!
Тащит по стыдному полю
и меня моя злая неволя
перепроданного куска.
На барыш – картошки да луку,
хлеба, спичек да мыла кусок.
Отторгуюсь, входите без стука
слово, дело, пространство
                и Бог.
Отторгуюсь, да отогреюсь,
похмелюсь, да душой поделюсь...
Может быть, хоть на миг заалеют
твои щёки бескровные, Русь?
Но не видно конца ни дороге,
ни мольбе, ни торговым рядам.
Крестный ход…
           Нищета да остроги.
Подходите, распятые боги,
чем владею, всё даром отдам.


***
О, сколько ласки гибнет бесполезно.
В потёмках безысходности кружа,
я сделалась не каменной – железной
и острой, будто лезвие ножа.

Иду, пространство болью рассекая,
той болью, что надежда и стезя.
Иду к живым, пока ещё живая,
бесчувствие отчаяньем разя!


***
Верхушками мерно покачивал лес.
Жар-птицыны перья спадали с небес:
то мягко стелились на глины и мхи,
то вились, то бились в чащобах глухих.
И кто-то молился в забытом логу:
– Ах, Господи Боже, прости, не могу!
Ах, Господи Боже, какая тоска,
когда вся судьба –
                от куска до куска,
и лишь по щепоти любви и тепла.
Был вечер. И поздняя осень была.


***
Голубая деревня подлунная
запечатана белым крестом.
Тишина. Лишь позёмка безумная
мчит по насту в разгуле пустом.
Стукнешь в дверь, –
           разве что-то послышится?
Да и кто здесь ночлег посулит?
Тишина. Только облако движется…
Тишина. Только сердце болит.
И всё видится, чудится, кажется,
что и здесь, где лишь тлен да луна,
всё ещё чья-то воля куражится,
и за гробом не ведая сна.


***
Душа…
Но, как же быть душою ей?..
Она ведь – в звере,
        что гуляет средь зверей…


ПОЗДНЕЕ  ЗНАКОМСТВО

Сквозь боль и стыд
                ведём мы к Человеку
себя, от безнадёжности рыча.
Как терпелива Божия свеча.
И как щедра... А мы?
                От века к веку
любой из нас, дивясь тому, растит
всё то же оголтелое потомство.
О, Человек, тебе лишь предстоит
с самим собою
           позднее знакомство.


***
Любое творение Божье,
осознавшее понятие совесть, –
уже человек.


***
«Хлеба! Хлеба!»
           И уже несколько позже:
«Разве можно рабочего человека
одним хлебом морить?..»


***
Зачастую бывает стыдно,
насытившись одной мыслью,
изменить ей с последующей.


ЗАКАТ

Закат наматывает покрывало
земли, и волочит за горизонт
излучину реки, колодец и ракиту,
и дальний лес, сияньем розовым облитый,
и рыбий всплеск, и чёрную траву,
и соловьиный куст, распластанный во рву,
и раннюю звезду, что в плёсе отразилась, –
влечёт во тьму с неодолимой силой!
И я вослед иду…


ПРОЩАНИЕ  С  ДРУГОМ

1
Ну вот – и ты!.. Узнала и такого –
пугающе холодного, чужого.
Лежишь – смирясь ли? – куклою в гробу.
Из воска веки. Плеск свечи колышет
над ленточкой церковною на лбу
серебряную прядь…
               Как будто дышит
кто-то невидимый у гроба твоего.
Быть может, плачет? Знаю ли его?
Или её?
       И было ль – наше время?..
Но вот уж не со мною ты, а с теми,
что встретить за чертой тебя пришли.
А здесь на всех часах  нули, нули…

2
Дойти, упасть, забыться и уснуть,
предав во сне улыбкою безвинной
тоннель связующий – тугую пуповину
меж Мёртвым и Живой… Не обессудь.

3
И уж потом, когда венки, кресты и плачи
отшествовали чёрной стайкой грачьей,
там, за спиной, вдруг что-то собралось
едва-едва, зубцами, но сошлось. 
И я ладонью провела по шву.
Прости, живу.

4
Рюмочка на полочке.
Гена, не твоя ль?..
Мокрый пирс на помочах,
как в воде рояль.
Лодка не докрашена,
рыбой – на боку.
Больше нет здесь нашего
слова на веку.
Под дождём вчерашняя
пачка сигарет.
Ничего-то нашего
в этом мире нет.

5
Опять твой Джек на шпалах у развилки –
всё тот же напряжённо ждущий взгляд.
Девятый день уже. Не с ним же на поминки?..
Осталась здесь нелепой половинкой.
Когда и где, и кем придёшь назад?

6
Уж сосчитать их не с руки:
глянь, народились двойники
ушедших нас и уходящих.
А мы с тобой из настоящих
вытаиваем, уступая.
Вон, «ты»… – другой уже.
А вон и «я»… – другая.


7
Вот и весна…
          Гляди, уж склоны тают.
Всё те же запахи и зовы, тот же плен.
А ты уже иное что-то знаешь,
что всем ушедшим там…
                дают взамен.

8
А уходить… Не дай Бог – по весне,
когда сирени в розовом огне!
Нет, пусть – в октябрьский дождь,
сподручней плакать.
Листок осинки – что прощальный грош.
Где слёзы, где вода, не разберёшь…
Лишь ветер стонет верною собакой.

9
И снова  тень из-за угла
качнулась, словно поклонилась.
И с этой… болью я простилась,
она теперь душе мала:
и боль, и страх – всё Божья милость,
и сумрак, и сплошная мгла.


КАК  БЕРЕЖНО  СЕБЯ  РОНЯЕТ  СНЕГ

Как бережно себя роняет снег…
Касанья звук воспримет слух едва ли.
А как, бывало, мы себя роняли?..
И как ещё уроним в этот век!
«Худое время…» – скажет человек,
а души сыплются на Землю ниоткуда
и тают, тают в ожиданье чуда
или сгорают, ускоряя бег.

А я лопатой этот снег взметаю,
как будто детскими надеждами играю
ко мне нисшедших и за то плачу,
тем, что Титанам вряд ли по плечу…
Но нет унынию! Присяду, и полмира
упрямо сдвину. К лучшему ль? Как знать?..
Небесный свод, свет струнами… О, лира!
Перстом грозят – не сотвори кумира!
Но лира – чтоб кумиров сотворять!
Как бережно себя роняет снег,
как будто каждая снежинка выбирает
куда упасть. Всё кружит, всё летает,
единственная среди прочих всех.
Я научусь… Февраль.  Последний снег.


РЕКА  СУДЬБЫ

Река судьбы немыслимо жестока.
Не сила ли моя тому виной,
что с быстрины, как очи с поволокой,
два омута всегда следят за мной?
Какой окликнет, зазовёт, заманит?
Тот, что пьянит неправедным вином,
иль тот, что долгом истовым затянет
на то же дно?..


ДЕДОВЩИНА

Стелем путь детьми, будто звездАми,
юными их, нежными, годами,
горькою бессмыслицей, тоской,
гробовою раннею доской.
И катИт по их костям безвинным
круговой порукой дедовщина –
государственная ль, мировая?
Все законы Божьи попирая…


***
Дети, мои дети,
лучшие на свете…
Куда ж мне вас деть-то,
таких лучших, дети?
Несу вас, что крест.
Да вы ж –
        он и есть.


***
Бывает, на ходу умрёшь,
а всё идёшь, идёшь, идёшь…


***
Макают в смерть…
              И достают.
Натешатся, и вновь – макают.
Господь, за что судьба такая –
ни жить, ни сгинуть не дают!
От волка – волк.
От утки – утка.
Ёж – от ежа.
Конь – от коня.
Господь, как холодно и жутко.
Что – от меня?..


***
Боль, это и есть дорога в мир иной?..


***
Загнали в угол. Только и в углу
нашла я трещину, чтобы, её расширив,
вдохнуть от ветра, солнца и любви…
Что казематы серые твои,
судьба,
       когда и в них цветёт надежда!


***
Встану против течения пыли
то ли надолбом, то ль – решетом,
чтобы вы сквозь меня проходили,
злато-сЕребро сеяли, мыли,
И спасибо…
        Спасибо на том.


***
Стонут хляби, стонут веси,
в позлащённом поднебесье
мрак летит, как сатана,
побирается страна...

Похмеляется тоскою,
крестится не той рукою,
гола, боса и срамна –
Русь – пропИтая княжна.

Вянут щёки, стынут очи,
а продаться… нет, не хочет,
шепчет: «Грех!» – сто крат грешна,
Русь, пропИтая княжна.

Вскинет руки лебедины,
белым платом серафимы
обовьют и вознесут
горькую на Божий суд.

И покается она,
Русь – пресветлая княжна,
скажет:
– В том моя вина,
что и в судный день…
                вольна!


ВИНОВАТЫЙ

– Явись, покажись, виноватый,
за коего маемся тут,
за коего сонмы распятых
России никак не зачтут.
Явись, может, миром отмолим?..
За что эта пропасть на нас?
–  За что?  Да за вольную волю!
Явись? Да я каждый из вас!»


ЧЁРНЫЙ  БАНТ

Чёрный бант, ты по ком панихиду справляешь?
Студят ветры октябрьские сердце земли.
Не последних ли ты под крыло собираешь,
тех, кому еще совесть держаться велит?
Скольких ты проводил, нашептав о свободе,
чёрный бант на петлицах и древках знамен?
Вот они, те, кто верили, тихо уходят,
унося нашу славу, как сон,
славу наших высот, славу наших бесславий,
суесловье в холодном поту.
Чёрный бант. Да хрустящий под тяжестью гравий,
да шаги, да шаги в пустоту…


ИЗМЕНА

А пуля – себе на уме, хоть и дура,
во славе найдёт и в забвения мгле.
И сколь ни гляди напряжённо и хмуро
на вещую карту, на штоф на столе,
упёршись затылком в холодную стену,
а локтем в наган именной,
измена…
      Измена, измена, измена
себе
      со своей же страной.


***
Джипы с «тоном» на стёклах,
всё: «тугры» да «тугры»...
Мимо редьки и свёклы –
как иные миры.

Чертят чёрною кровью,
тонкой костью хрустят...
Поведёт мамка бровью:
– Не к чертям ли летят?..

Батя хлопнет вторую,
дед по третьей нальёт:
– Пусть пока пожирует
«вороньё»...  Их черёд.

Обобрали до нитки,
до глотка, до куска!
Восемь ртов, да убытки…
Ох, Надюха, тоска!

Кормишь, бедная, грудью
неизвестности рты
на развалинах сути,
на поминках мечты…

– Вась, да было ж и хуже,
так чего унывать?
Поясок, вот  – потуже,
и… – пораньше в кровать.

И запойный мессия
рыкнул, вдруг просветлев:
– Не пропала Россия,
пропадёт, зажирев!


РОДНАЯ  КРОВЬ

Земля, она, не вырождается…
Земля, она всегда – земля.
И кто теперь по ней слоняется,
мошной бесчестною пыля,
тот – вор и лжец.
               Он вырождается,
как всё гнилое, до нуля.

Не вырождается и Родина,
всё Родина ведь, хоть убей!
И дом, и хлеб, и крест...
                Нисходим мы
с небес к единственной,
                лишь к ней.

Не вырождаются и радости –
мирские, высшие… Но ведь
и к озверевшим чадам слабости
отеческой не одолеть…

Лжецы и воры... – кто их нянчил-то?!
Не ворог злой, не лиходей.
Кто твердь в ногах детей раскачивал,
и так едва держась на ней?..

Но Божий свет не вырождается
и, пусть сквозь слёзы, свет земной,
и все мы, Каины, покаемся,
и кровь простит родную кровь.


***
Хуже непрошеного гостя
только доморощенный хам.


ДЕРЖАВНОЙ

1
Изнывая от тоски и срама,
дюжиной надёрганных гвоздей
распинаю душу на подрамнике
времени.
     Державная, владей!
Хочешь, в раму вдень, повесь лампаду,
хошь – в чулан, укутав чем ни есть.
Хошь – продай,  а то пропей с досады,
только не гони, как тех… Не надо.
Я слабее их.
          И мне не снесть.
2
Руки сплетаю сладчайшей петлёю на шее,
в очи целую, как может лишь жизнь или смерть,
не потому, что люблю, не затем, что жалею,
а потому, что нет сил
                не любить, не жалеть…
3
Оборванный провод качается,
ни крошки в холодном дому.
И всё же ничто не кончается.
Душа от любви разрывается
теперь уж не знаю к кому:
к любому прохожему, к каждой
продрогшей собачьей спине...
О, ласки великая жажда!
О, сердце живое в огне…
4
О, Русь казнимая, как больно
тебя ввергать из мглы во мглу.
Слепец твой, слепотой довольный,
и Зрячий – принципов невольник,
и твой исконный Равнодушный –
в свободу шествуют послушно,
как прежде, с песней в кабалу.
5
Поставлена трагедия по сказке
и сыграна. Точнее не сказать.
И режиссёр сломал в руках указку,
не ведая, куда и указать…
6
Обронив удавку,
подают в отставку
злые времена.
На иное ставка…
Но ползёт удавка
следом, им верна.
7
Нынче – рано,
завтра – поздно.
Посреди – канкан.
И роняет злые слёзы
именной наган…
8
И на что нынче смелость,
когда нет ни чести, ни гордости?
И на что нынче сила,
когда потонули во лжи?
На ладони моей – медный крестик
прабабкиной совести
да ещё оклеветанный орден
отцовский лежит.
Всё, чем прежде клялась,
то уже безвозвратно потеряно.
Новый крест мне сулят,
да ведь только и он на цепи.
А за окнами флаги шуршат
полинялыми перьями,
да взошедшее солнце
глаза с непривычки слепит…


ТЕЛЕЦ   БЕЗРОГИЙ


МЫСЛЬ

С берёз осыпались стрекозы золотые.
Увяли травы. Тёмная вода
течёт лениво, словно в никуда,
к зиме закончив хлопоты простые.
И лишь осока гладь реки сечёт,
бесцветные прочёсывая пряди…
Так мысль в мозгу у спящего течёт,
сама не зная, чего ради.


***
Пути не знающий
              указывает путь.
И вечного познанья в этом суть.


ПРОПИСЬ

Вот она – изначальная пропись,
первозданная. Не обвели
ни крючка. Знать, меня дожидались.
Зябко сердцу. А вдруг обознались,
обнадёжили,
         и отреклись?..


ЧЕРТА

Смогла б… и это!
             Но уже – сойдя с ума,
верней, с исхоженных до дыр
                его ступеней –
извечных поисков,
               натруженных сомнений…
Смешно, но и они теперь – 
                тюрьма.

ИНОЕ

Иное силишься понять,
запретное уму и слову?..
Не след гордынею склонять
на сей опасный путь другого.
Блаженны слабые, живут
они, не ведая наитий.
Беда тому, пред кем зажгут,
свечу, что нету ненасытней!
Шажок мышиный… – передышка.
А что за нею, что за ней?..
За светом тьма ещё черней,
теперь уже не понаслышке.


***
Мой Бог, тебе послушно подчиняться
была почти согласна я... Но скучно:
ещё одна игрушка лишь, и только.
А если я сейчас с тобой поспорю
и, как телец безрогий, пободаюсь
с карающей десницей тёплым лбом,
я, право, развлеку тебя, мой Боже,
и скуку твою смертную развею?..


***
Теперь я вижу: истинно лишь то,
чего в реальном нет и быть не может.
Ведь все реальное подвластно измененью,
а значит, лжёт мне сотней голосов
сиюминутных бесполезных истин.
И потому мне легче в чистом мире
стихов и размышлений, где вхожу
я в ту же воду, сколько захочу,
и мне её никто не замутИт
внезапным неосознанным вторженьем.


БЕЗУМНОМУ  МОИ  СТИХИ  ДОСТАЛИСЬ

Безумному мои стихи достались.
И он, мыча, их силился читать.
И находил в них то, чего, пожалуй,
в себе и в них
                самой мне не найти.


***
Благоразумие это убожество
слепого отказа от неведомого.


ПАРАДОКС

Где ум, там мудрости мало.


***
"У птицы есть гнездо,
 у зверя есть нора"...
                И. Бунин

У птицы есть гнездо,
у зверя есть нора...
У сердца – сердце,
чтобы поселиться.
И лишь душа…
Где бедной ей укрыться
хоть от себя?
И вечность ей мала…


***
За убежденья
          возведенный на костер –
горит.
Какой из двух огней его сжигает?..


ПРЕДЕЛ

Предел наступает. И капля срывается,
своё грушевидное тело роняя.
Предел наступает, и сердце касается
запретного бога, запретного рая.
Всему есть предел – и отваге, и страху.
Предел отсекает с единого маху
двуострое жало любовной тоске.
Лишь мысль, что мгновенно вскипает в виске,
ему не подвластна, когда б и хотела.
Она – упоенье…
           И нет ей предела.


МОЙ ЧЁРНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Мой чёрный человек,
               с рукой – от живота,
он жаден до всего,
               что движется и внемлет!
И запахи, и звуки, и цвета –
он всё с единой алчностью приемлет!
Когда ж со сцены жизни сметено
всё сущее, он тщится за кулисы.
И рвётся чувств тугое полотно!
И взвизгивают вымысла актрисы,
и тянут ню до шеи простыню
заоблачных нелепых вожделений,
и музы мечутся, что розовые тени,
и льнут к нему, как лёгкий прах к огню!

Когда ж всё съедено: с крылами и без крыл,
в раскаянье едва ль он пребывает.
В безумном голоде, о страхе позабыв,
он, чрево своё жадное раскрыв,
в него свою же руку запускает...


У ЗЕРКАЛА
         
Лицу пригрезилось величье…
В иных пределах подглядев,
оно кует мне профиль птичий,
что нам, мирянам, не в удел.

А я, устав от смуты вечной,
которой нехотя служу,
за лицедейством безупречным
большой вины не нахожу

и не сержусь. Лицо, играя,
из края в край меня бросает
людских пороков и страстей!
И я, в плену его затей,

себя почувствую то богом
то чёртом, то земным червём.
А зеркало всегда под боком
в жилище пасмурном моем.


ТВОРЦУ

Толпа права. Толпа желает чуда,
и рвёт, на фетиши, хитоны на ходу!
Ковровая дорожка, рёвы гуда…
Душа пред страждущими –
                будто на суду.
Она сияет – горняя звезда!
И стонут реки, рвутся провода,
и птицы падают с них
                прахом обожжённым.
Восторг, разор и мор.
                Несут иконы
и ставят в ряд
             уж все, что есть – подряд!
Мол, и спасут они, и защитят,
и это чудо-юдо запретят!
Но ты и я, мы разве не оттуда?..   


ОН

Он слеп, но грешный дух почуя,
вдруг прозревает, сам незрим,
и пьёт сей дух, сливаясь с ним
в жестокой  жажде поцелуя…

Но вот – разверзнуты уста
в призыве той, последней страсти,
где завершаются все власти.
И где был Он,
           там  пустота.


УМ

Как ум – затягивает…
Ад невольно вспоминаешь.


***
Раскачался крест нательный,
улетает от меня…
Легче, слаще и смертельней
жизнь, без завтрашнего дня.


НЕ МЫ

Судьба творца земного – всякий знает –
всё то же пресловутое яйцо!
И у неё безликое лицо,
хоть клювом нос подчас и выступает.
Творим не мы. Не мы! За то и месть.
Гордынь скорлупки…
               Их теперь уже не счесть.


ЛИШЬ ИСТИНЫ КОРА ПОДТАЕТ

Лишь истины кора подтает,
под ней откроется другая,
а следом – третья… И мудрец
кладёт, кладёт их в свой ларец,
в пылу, уже не поспевая…


***
Мы – дети Бога, кровь Его и суть,
нас множит Он –
             со стороны взглянуть
на собственные сонмы воплощений…
И нет числа Его перерождений!

Бог, как и мы, пытается понять –
кто Он, что Он?..
              Всего себя объять.

ВРЕМЯ

Утихнет гвалт, пригасят свет,
на сцену выйдет поломойка
и шваброй тоненькой и бойкой
сведёт бессмыслицу на нет.

По новой росписи следов
пройдётся влагой и терпеньем,
без счёту преклонив колени,
пролив пресветлых сто потов.

Ей, с виду сирой и убогой,
лишь ей, и больше никому,
дано отмаливать пред Богом
гордыни тяжкую вину.
 

Ю. КУЗНЕЦОВУ

Ты с Богом говоришь… А я с тобой.
Но нам, двоим, увы, не отвечают.
Пока ведёшь с собой неравный бой,
давай тебе рубашку постираю,
и хлеба принесу, и молока.
А если, утомившись, ты задремлешь,
укрою облаком, спустив его на землю.
Ведь разве не за этим облака?
Склонюсь на миг, прислушавшись к дыханью,
и выйду, плотно двери притворив.
И только тут моя пора настанет
с Всевышним о тебе поговорить.


***
Признак гениальности, это –
играючи, посягать на невозможное.


***
В порядке – нет простора. В смуте – есть,
В неё углУбившись, я нахожу теченья,
те, что подчас – предвестники прозренья!
Невзгоды смуты – за прозренье месть.


***
Нет ничего страшнее сломанной игрушки.
Ведь перестав быть чем-то,
она может стать чем угодно.


***
Я расширяюсь необыкновенно
в захвате мыслью и охвате взглядом,
но не взорвусь,
            а сделаюсь вселенной.


***
Очистив апельсин,
под кожурой нашла
конструкцию из стали и стекла.


С КЕМ ДРУЖИТЬ?

С кем дружить?
Дружу с химерой:
из кулька с наклейкой "Вера"
засеваю пустыри –
дело, что ни говори.


***
Гений – под крылом у подлеца,
и подлец – за пазухой у гения,
все они до смертного конца –
Божии нескучные творения.


СПАСАЯ МИР, Я  ДЕМОНА  РАСПЯЛА

Спасая мир, я демона распяла.
У ног моих недвижен он и тих.
И вот, смываю кровь и грязь, устало
взирая на плоды трудов своих.
И мир, спасённый, полон ликованья!
Но, что с ладонями? В них метки от гвоздей!
И на ступнях... Когда, какой злодей
испробовал на мне моё ж деянье?
И тотчас голос свыше возвестил:
– Тебя распявший, демона узрил
в тебе, когда, забывшись, ты дремала.
И разве логики в его поступке мало?


СОТВОРЕНИЕ

ЧЕрпают люди белую глину, –
дерзко ваяют нового бога.
Слепят едва ли наполовину,
ан оживляют уже понемногу.
Душу вдувают – по вдоху на брата.
Видно, и это безумцам по силе.
Слепят. И в землю глядят виновато:
сирые, смертные… – Бога слепили!
Но, поразмыслив, светлеют лицом
и нарекают творенье – творцом.


***
Когда пронзают зеркало воды
кувшинок маковки,
               и женщина нагая
к ногам одежды лёгкие слагает,
сама своей пугаясь наготы, –
гляжу, и всею кожей ощущаю:
опасность бродит подле красоты.

Меж благом и грехом нет чёткой грани,
а если есть, то это – страсть сама!
Она нас стрелами добра и зла тиранит:
и свет, и жизнь – она!
                Она же – смерть и тьма.


ДИКАРЬ

Накрыл ладонью, и – твоё?..
Так в нас младенчество поёт
и первый бой, и первую победу.
Но ты давно уж не дитя,
дикарский пыл окоротя,
ты б сладость бОльшую изведал,
когда б меж тающих теснин
вкусил искуснейшего дленья…
Иного нету утоленья
неутолимых сердцевин.
Но ты – дикарь.
            Дикарской масти
тебе б подружку. Как и встарь,
под варварской
            случайной властью
такие корчатся от счастья,
вдыхая пепелища гарь.


ЛЕНЬ НА ПОДУШКАХ ВОЗЛЕГЛА

Лень на подушках возлегла.
Душа, разнежившись, играла!
Былые сны перебирала
и новый сон из них ткала...

А явь – жестока, зла, пуста –
в окно голодный взгляд вперяла
из тьмы. И вряд ли понимала:
душа игрой была сыта.


ПОПЫТКА

Любовь – душе твоей…
                А телу –
небес попытка воплотиться.


ПОЩЁЧИНА

Уловка страсти? Иль забавы ухищренье? –
вчера тобой оброненная фраза,
что знаешь ты такое про меня,
чего, кроме тебя, никто не знает!

Что ж, любопытство в женщине разжечь, –
пожалуй, это самый верный способ,
чтобы привлечь её и удержать,
когда ни в чем другом над ней не властен!


ЗВЕРЬКИ

Мы друг другу интересны –
два неведомых зверька.
Наши встречи повсеместно
и кивки издалека,
и сближенья ненароком,
и касанья невзначай
то хвостом, то теплым боком,
то зубами, сгоряча, –
лишь игра.
       Но привыкаешь,
милый мой, к такой игре.
Как потом по ней скучаешь
в опостылевшей норе.


***
Душа – ещё та лиса… –
улизнёт тайком в небеса
и гоняет там ангелят,
только белые перья летят…


***
Ты мнишь себя глашатаем души,
мой стих?..
      Пойми, твои надежды тщетны:
меж выношенным ей
            и сказанным тобой
различья боле, чем заметны.


***
Само понятие слава –
зачастую лишь стимул-миф
для суетного тщеславия.


БАЛЛАДА О КРАСКАХ

                друзьям   

Белый плакал, а Красный смеялся,
Серый хмурился, Синий молчал,
Жёлтый вечной весны дожидался,
а Зелёный её обещал,
Чёрный тешился картой игральной,
Голубой незабудки сажал,
а Зеркальный, фигляр театральный,
всех с грехом пополам отражал.


ФОНАРЬ  ВСЕЛЕННОЙ

Фонарь вселенной медленно вращает
иных миров неведомую суть.
То яркой вспышкой сумрак освещает,
то, угасая, тлеет как-нибудь.

Мираж теней его – коловращенье
галактик, континентов, стад мирских...
Задуй фонарь! И в краткое мгновенье
не станет их.

Но сей фонарь в сей миг не я ль вращаю
на острие сознанья моего?
Убить меня легко, я это знаю,
но ведь, убив меня,
                убьёшь его.


ХУДОЖНИКУ

                Т. Духановой

Лень думать, в пальцах краски мять,
будить в них истины живые.
Вот истина – мы не родные,
но как от крови кровь отъять?

Ты – точка, где касаюсь мира
крутой дугой спесивых чувств,
где я настраиваю лиру
на чуждый, утончённый вкус,
и всё-таки на ней бренчу
не в унисон, а как хочу.

Я ж – зеркало твоих страстей,
в котором ты подчас провидишь
тот путь, которым всё же выйдешь
сквозь частокол пустых затей
на свет
     из «святости» своей...

Мир вечен. Время – что вода.
Нам не расстаться никогда.
И, свесив спутанные кудри
к твоим брюссельским кружевам,
я буду до смешного мудрой,
а ты – волшебно не права...

Но наши помыслы благие
сойдут на холст и стих нагие
в означенный им свыше час
и нас продолжат
             после нас.


ЛИКИ
            
Лики земные и лики небесные… –
свет нескончаемый.
Не оборвать бы судьбою безвестною
миг ваш нечаянный!
Дать догореть вам кострами великими,
искрами шалыми!
Лики мои, как вам трудно быть ликами,
лицами – мало вам.
Как я люблю вас, лелея и мучая,
ваша – не с вами я.
Вскинусь однажды нездешнею тучею,
истовым пламенем!
Вспышка. И – нет. Только пепел порхающий,
пепел забвения...
Чистый клавир, и Создатель рыдающий
от упоения.


***
Когда над крышами ночными
в лиловой чаше тишины
столбами зыбкими, цветными
сойдутся утренние сны, –
из забытья вздохнёт Венера,
и ясный свет, шагнув с высот,
предаст полночные химеры
химерам утренних забот,
я поднимусь, облокотившись
на крыш неровные ряды,
чтоб встретить взгляд полуостывший
иной судьбы, иной звезды.
И наши взгляды, то сливаясь,
то дерзко противостоя,
сойдутся, не приоткрывая,
что есть она, и что есть я.


ТВЕРДЬ

Оказалось, небо тоже твердь,
та ещё… Хоть топором руби!
Мало и хотеть, и мочь, и сметь.
Можно, правда, сердцем отогреть,
и потом подтаявшую твердь
в этот мир неласковый влюбить.


ЛЮБИЛ

Любил… Туфли к полу
и платье к стене прибил!
Прибил бы и душу.
Но какой для этого гвоздик нужен?!


***             
Пчела ужалила цветок,
тем удивив его немало.
– Чтоб спутать с жалом хоботок,
которым тянут мой же сок –
меж пчёл такого не бывало!
Да ты в своём уме ль, пчела?
– Нектару я перепила…


***
Тебе не в силах ангел угодить.
И дьявол из терпенья скоро выйдет.
Зачем мешаешь мне тебя любить?
Уж я за то
        тебя не в силах видеть!


ГОРДЫНЯ

У гордыни кончились силы.
И она себе уступила.
И теперь она не гордыня,
она – спелая сладкая дыня...
Прямо ложкой ешь, не хочу,
я нисколечко не шучу.


***
Прав не тот, кто прав,
а тот, кто счастлив.


***
Если жизнь хорошенько разбавить,
она вряд ли покажется полной.


***
Сперва душе было в новинку…
Она, как мячик на резинке,
к тебе спускалась иногда
с высот духовного труда.

Но чьё-то кончилось терпенье –
подверженная растяженью,
непрочная провисла нить.
Подёргаю… С кого спросить?


***
В те рамки, что тобой отпущены
для высшего во мне и сущего,
я, может быть, и уложусь,
коль напрочь головы лишусь.


ПРИХОДИЛА  УМИРАТЬ

1
И грянул гром…
           И вот любовь, нагая,
пришла, как хладный мрамор предлагая
себя умелому неспешному резцу.
И что с того, что было не к лицу
и не по лЕтам, не по воле, не по чувству?..
К творцу пришёл творец 
                вершить искусство –
восторги… из отчаянья ковать –
сто раз предав, убив живое чувство,
сердцебиенье в камне пробуждать?

2
Кристалл души подтаял от тепла,
и потекли препоны и границы
меж чисто – грязно,
                низко – высоко…
Где честь, а где бесчестье?
                Всё так зыбко.
Одна над всем – дурацкая улыбка.
И так легко.

3
И вот, походкой уж старушечьей,
до дна отчаянье испив,
идёшь ты в дом его игрушечный,
нелепый бантик нацепив.
И, разбросав сапожки, варежки,
опять – играть, играть, играть!
И, заигравшись, забываешь ты,
что приходила умирать.


СХОЖДЕНИЕ  ПЛАНЕТ

Схождение планет, иль снисхожденье –
какая разница? Погашен верхний свет,
и дарит Красная планета адский цвет
Сиреневой, войдя в ее свеченье!

А та, лучась, ликуя, серебрясь,
объемлет первую прохладной поволокой.
И разлучать их глупо и жестоко,
или гадать –
          причинна ль эта связь?..


***
А ночи жаль… Её шальные свечи
ещё горят к утру в твоих зрачках,
и даже трезвость полдня не излечит
их встречный взмах. 


ВЫЗОВ

Да-да, любила клоуна, всё лето,
и зиму, а потом – всегда!
И колпачок его в три цвета
да-да, стирала иногда.
И голуби в литавры били,
и было сладко дни листать.
Тебя… 
    Тебя бы так любили,
да клоуном тебе не стать!


***
У полного счастья
совершенно нет совести.


***
Сыты тело и мозг, и душа.
Дремлет страсть утолённая, рдеясь.
Подле ходит тоска, не спеша
пережитое вороша,
по привычке на что-то надеясь.
И дрожит фитилёк ночника
оттого, что заведомо знает,
что и это – лишь так, на пока...
Краткий миг нисхождения рая.


***
Когда душа падала,
тьма... её – вниз, вниз!
Свет, со слезами – вниз…
И только ЛЮБОВЬ – вверх
по остриям вех –
слепою жаждой горячей 
слившихся капелек зрячих.

Двоим с НЕЙ не сдюжить –
и нам, и ТЕМ…
Чья она, Боже?!
С  кем?..


***
Любовь, пожалуй, опрометчива,
нас с ума-разума сводя.
Влюбляемся ведь в сумасшедшего!
А что он скажет, в ум войдя?..


***
Что может знать о страсти голова?
Одни слова. И те чужие.


ЛЮБОВЬ  ГУЛЯЛА

Я шла за ней.  Любовь – гуляла...
Мир, алчно охая, с утра
уже стяжал. Вода дрожала,
асфальт бугрился как кора,
ревело, ухало, визжало,
несло, тащило, зазывало,
был полдень – самая страда
безумья. А любовь – гуляла…
и, приподняв край покрывала,
всем  улыбалась иногда.


ТЫСЯЧЕЛИСТНИК

Тысячелистник – вечности цветок.
Соцветия туманность нежно мреет.
Её сама вселенная лелеет,
свою близняшку. Ну а я в венок
таких немало заплету, срывая,
вселенными случайными играя…


***
В раструб настурции утром войдёшь,
и ни за что ни про что пропадёшь,
в сладостно-горьких сомлеешь медах,
в чувственных будешь блуждать ты ходах,
пробуя стенки на запах, на вкус…
Он – по спирали, познанья искус
к точке, где ты – одиночка.


ЖИЗНЬ

Жизнь – дарёная Богом свеча,
запалю, догорит без остатка,
задохнётся во тьме, горяча,
от восторга и больно, и сладко.
Но зачем ей так жарко гореть,
отражая нашествие Ночи?
Разве можно свечою согреть
этот мир, что согреться не хочет?


ДОЛЖОК

Вглядитесь, а ведь всё вокруг распято.
Вино в бокале. Скатерть на столе.
Картина рая на картине ада
и уголёк на собственной золе.
И души наши всё-таки повынут,
чтоб застарелый оплатить должок
Бога-отца – живому Богу-сыну.
Вселенная… Ей – чик по пуповине!
И ничего не должен Богу Бог.


***
Только-только – из яйца,
и опять – в яйцо.
В светлом венчике кольца
новое лицо.
И не видится конца…
И не быть концу.
Две ладошки – из яйца,
в каждой – по яйцу.


ДРУЗЬЯ МОИ С КЛЫКАМИ

Две черно-белые пантеры,
которых я кормлю с руки,
сцепились насмерть!
А предмет их вожделений –
кусок говядины в опилках и шерсти –
отброшен в угол, но не позабыт.

Опомнитесь, друзья мои с клыками!
Ведь, право, не последний же кусок…
Но брызжет окровавленный песок.
И не разнять их голыми руками.
И вот одна – с прокушенным виском.
Другая подавилась тем куском,
которого так жадно добивалась!
И ничего мне боле не осталось,
как, слёзы утерев, сойти во тьму.


***
Ангелы не обижаются,
они всё равно приближаются,
крылья на плечи кладут,
и ждут…


***
Душа моя устала. На пути
она немало посохов сменила.
Ведь что есть тело, как не посох,
на который незримо опирается душа?


***
Себя подчас не сознаю собой:
кем только я себя не ощущаю?!
Но то, что я себя другими ощущаю,
и делает меня самой собой.


***
Так намотавшись за день, вдруг устану,
что явь клубком покатится из рук.
Но признавать своё бессилье рано –
не замкнут круг.
Безделью рук усталых мозг не вторит.
Блуждает свет нездешний по лицу.
То малый разум, со вселенским споря,
себя расходуя, светло спешит к концу.


САДЫ ТВОРЦОВ

Сады творцов скорбят осиротело.
За слепоту незрячих не кори.
Сорви строку стиха, как персик зрелый
с куста любви, и ею одари
прохожего. И он уж не отринет
садов иных... Ну что мы все без них?  –
с безрадостной душой,  в безрадостной пустыне
невоплощенных чаяний своих?


ОБЛАКА

Загляжусь я на вас... А и думаю ль?
Нет, плыву, что пушинка легка.
Вешним ливнем пролейте тоску мою,
облака мои, облака.
Ведь бывала на вас, бывала же,
только эти деньки прошли,
облака мои небывалые –
корабли мои, корабли...
И что я на земле не поделаю –
всё без радости мне – на печаль.
Оттого, что вы белые, белые
без меня уплываете вдаль.


РАДУЮСЬ


О ПРЕПОДОБНОМ СЕРАФИМЕ САРОВСКОМ

Полетел, полетел с колоколенки,
рубашонку раздув, как пушок.
Крылья белые к плечикам голеньким
прилепил малышу ангелок.

По ступеням сбежала вниз матушка…
Будто сердце долой из груди,
оборвавшись, к ногам её – камушком.
Глядь, а Прошенька цел, невредим.

И с тех пор очи сына, что небушко,
а душа, будто ангельский вздох.
Слово молвит, сытней оно хлебушка,
потому что в нём истинный Бог!

Нарекли Прошу-инока Пламенным,
преподобный он стал Серафим.
Вера, бдение и покаяние.
И всегда Матерь Божия с ним –

и спасёт, и направит, и вылечит,
вещим жезлом коснувшись бедра,
и терпенью великому выучит.
– Он из наших… – недаром рекла.

И влекло к нему старого, малого
за сто вёрст, как незрячих на свет,
сила веры влекла небывалая,
радость тихая, Божий завет.


ТАЙНА  ПЕРВОГО  СНЕГА

И тишина, и белизна, и бездна…
Препонов нет, да и зацепок нет.
Так поглощает всё вселенский свет.
Сопротивленье и смешно и бесполезно.
И даже если, вздрогнув, оглянуться,
и за спиной – сиянье белизны.
Так души наши грешные берутся
рукою Господа,
             от радости пьяны.


РАДУЮСЬ

Радуюсь яблоку! Да и огрызку…
Семечки-то каковы?!
Хмурому солнцу, что катится низко
по-над кроватью зимы,
каждой сосне, каждой капле смолистой,
крыше, оградке в снегу.
Радуюсь, что так пронзительно чисто
здесь,
       и на том берегу.


ДУЭТ

Всё продано. Но в мнимой пустоте,
среди теней коленопреклонённых, –
церковный крест,
            спасённый праведной рукой,
взирает с непомерною тоской
на полноту разора, запустенья
не храма, нет, – ограбленной души.
И мироточит в сумрачной тиши.

А подле – негасимая свеча,
как сердце Господа, светла и горяча,
цветёт меж стен, морозом побелённых...
И так чисты, и так белы пелёны
во храме Божьем веры возрождённой,
что не оставила поруганной Руси.
Прости нас, Господи,
                помилуй и спаси.

ТРОИЦА

Чад над плитою.
Она – у окошка,
на птиц загляделась –
любовь потеряла…

Он – у пивнушки,
мелочь считает,
опять безработный –
душа не на месте.

Младенчик – в корзинке,
глядит из простынки
Иисусом Христом,
зовёт их перстом:
– Гули мои, гули…


ЛЮДИ–ПТИЦЫ

       Прежде они были птицами и, придя
       в эту жизнь, ими же и остались…

День к закату… Люди-птицы
прячут в перья кулаки.
Проходная в снег курится,
вяжет желчи узелки.
Рёв и клёкот у палаток,
где «заветное зерно».
Продавец, и тот – клюватый!
Птица с птицей заодно.
Наклевались, позабыли,
кто, куда и с кем – назад?
Просоляренные крылья
По асфальту волочат.
В небеса глядят, шалея...
Эх, – пальба по голубям!
Чёрт их греет, Бог жалеет,
Бабы любят, про себя…


ШЕПТАЛА  ЯБЛОНЯ

Шептала яблоня:
– Мой цвет,
тебе не вянуть сотни лет!
Весна минула.
Сказала яблоня плодам:
– Я ни кому вас не отдам!
И обманула.
И вот стоит она в снегу
по белу грудь
и вновь твердит:
– Я всё смогу
вернуть…


ТРИ ВЗГЛЯДА

Когда сожмёт усталостью виски,
и долгий день мои надломит плечи,
я отпущу всё лишнее с руки
и окунусь в семейный добрый вечер.

Лишь он наступит, и, восславив дом,
три пары глаз созвездием вечерним
взойдут, и засияют над столом,
три взгляда – мужа, сына и дочерний.


***
Золотые шары, вам цвести б да цвести…
Что ж так головы низко склонили?
Может, лето в траву обронили?
Так теперь вам его не найти.
Не отыщешь того,
                что сронил, не сберёг…
Никогда оно впредь не вернётся.
Укатило его вольным ветром дорог!
Только пыль золотистая вьётся…


РАЗГОВОР  ПЕРЕД  СНОМ

– Мама, давай мы уедем в деревню!
Там можно держать сколько хочешь собак,
в деревне река, в деревне деревья…
– Всё так, мой хороший, всё так, да не так.
В деревне носить надо вёдрами воду,
дрова или уголь к зиме запасать,
в деревне теперь очень мало народу,
там некому будет словечко сказать,
там вместо шоссе – след по зимнику санный,
сугробы до окон да ветер в трубе,
в холодной избе нет ни газа, ни ванны…
Ну что, расхотелось в деревню тебе?
– Ну, мама, давай мы уедем в деревню!
– Да ты, видно, в папку, такой же чудак –
в деревне река, в деревне деревья…
Там можно держать сколько хочешь собак.


ТЕНИ

Опять к окну пришли деревья,
и рамы светятся от слёз.
И тучи мчатся на кочевье
июльских гроз.
И шторы движутся… И тени
ко мне нисходят по ступеням
столешниц, кресел и ковра
из незнакомого двора…
Листвы чуть слышная шумиха.
Светлы, полупрозрачны… Тихо
вошли, и чинно сели в ряд.
Глядят…


***
Никого я не вижу, не слышу,
кроме тех,
        кого вижу и слышу…

СТАРЫЙ  МОТИВ

Летние ночи, цветные, нескучные,
ясные летние дни,
скоро вас сменят дожди равнодушные,
уж на пороге они.
Вот уж стучатся холодными пальцами
и до души достают,
словно над лёгкими звонкими пяльцами
серые иглы снуют.
Летние ночи короткие, пряные,
знойные летние дни,
будьте смелее дождей и упрямее!
Что вам они?
Пусть пострекочет ещё, поаукает,
пошелестит, попоёт…
Август пред горькою зимнею скукою
сладок, как сотовый мёд.


***
Чёрным углем рисую по просини,
в первый раз никуда не спеша.
У меня, как у дерева к осени,
обнажилась, притихла душа.

За багряною вспышкой отчаянья,
за дождями, секущими тлен,
навалилось снегами молчание
отрезвляющих перемен.

И метелям уже предназначено,
отпевая, кого-то воспеть…
Как же так?
             Всё ещё только начато,
а уже ничего не успеть?..


ПОГЛЯДИТЕ-КА – ЖЕНЩИНА!

Превращу-ка я в праздники серые будни.
Стану лучшие платья с утра примерять.
Подивясь, улыбнутся мне добрые люди,
подивясь, люди злые начнут укорять.
У таких непутёвых – судьба переменчива.
Наломаю махровой сирени в саду.
Ахнет пьяный сосед:
– Поглядите-ка – женщина!
И хлебнёт из горла на ходу.


ГОРЕЛКИ

Ударить и бежать?
Ты, как прибой, как ветер…
Мне разум говорит:
– Опомнись, не пускай!
Но розовое яблоко в конверте
уже пришло… стихом от Марты Бай,

и бабья осень, в рыжем сарафане,
щекой наштукатуренной тряся,
несёт запретный плод, зажав в кармане,
как на подмостках, высвечена вся.

Когда бы знать –  куда от чуда деться?
Душа к душе, и пальцев не разжать.
Покуда хватит сил, покуда хватит сердца,
ударить и бежать,
                ударить и бежать…


***
Грех – жить, не живя.


ЧУЖИЕ  ЖУРАВЛИ

Чужие журавли сквозь жизнь мою летят,
и день и ночь летят, не уставая,
лишь крылья лёгкие незримые свистят,
нечаянно за сердце задевая.

И сердце хочет, да не может закричать!
Оно лишь вслед потеряно курлычет.
Ну, как не отозваться, как смолчать
ему, живому,
                если кличут, кличут?..


СЕКРЕТ

                Г. Кувшинову

Мёртвая оса и лист крапивы,
как из детства –
                в ямке под стеклом –
мой «секрет», печальный и красивый.
Это лето. И оно ушло.

Хмелем оплетённая излука.
Острова любви. Цветной песок.
Царственная млеющая скука
шёлковой волны меж пальцев ног…

Всё ушло. Снялось, рванувшись с места:
лодка, седовласый капитан,
буруны и упоенье жеста:
«Всё моё! Не ждите, не отдам!»

На снегу лишь масляные пятна.
Пара свай. Ни лодок, ни огня.
Мой «секрет»,
               вернёшь ли ты обратно
и осу, и лето, и меня?..


***
О, красота…
          расцветшего куста,
дождя слепого, очумелой дали.
Размокшие сандальи на педалях.
Врозь брызги солнца
                и живой воды.
И юзом…
    глупой юности следы.


ПОЛДЕНЬ НА ЧАСАХ

Небеса, поля, леса…
Золотые волоса
солнца ясноликого.
Травы с земляникою.
Над водой стригут стрекозы.
Вдоль реки кривые лозы
в диких огурцах.
Полдень на часах
моей жизни странной.
Красота на ранах
новыми бинтами.
Сон, и тот –
           цветами…


***
Заречная, залесная,
доселе неизвестная,
иду, едва касаюсь я
ромашек подолом.
Самой себе не ведома,
но счастлива заведомо –
у лебедя, у ангела,
у Бога под крылом.


МАХИНДЖАУРИ

        в переводе с аджарского –
        деревня дураков, которые
        себе на уме.

Уж если начинать,
               то все сначала –
с тугой волны Батумского причала,
с тропического ливня, что несет
по водостокам завязи лимона,
с резного отсыревшего балкона,
что на ладони каменной вознес
танцующих
        над кущей влажных роз...

О, здесь душа
            иную душу слышит,
спешит, любя,
          любовью же дарить!
Здесь в каждом доме лесенка на крышу,
чтоб по ночам с Богами говорить,

и шквалом запрокинутые кроны,
и вороха душистых лепестков!
Здесь жены – в чёрном.
           А мужчины – непреклонны!
И только мне, залетной,
                нет оков.

Деревня дураков – Махинджаури,
где мотыльки –
          крупнее воробья,
где легкой Пери,
             волоокой Гури
гуляла тень счастливая моя...


ПОЛОНЯНКА

Утоленье, утоленье…
Райские сады.
Светят в две луны колени,
серьги – в две звезды.

Ох, уж эти черносливы,
маки, жемчуга…
Незнакомые проливы,
в никуда бега.

Белый парусник украден.
Свёрнуты ковры.
Скрип в уключинах надсаден:
самый пик игры!

Воркованье ль, перебранка
из последних сил?
И смеётся полонянка,
косу закусив.


***
О, чувства мои –
             огненные джинны!
Легко ли вам под пробкой смоляной
штормами огранённого кувшина,
влекомого беспутною волной?

О чём вы грезите, слепые и глухие,
самих себя поэты и рабы,
заложники унынья и стихии?
И в вас – судьба.
             Но что вам до судьбы?..


***
Метла метет... А ветер разметает.
Кобзарь поет. А люди – о своем.
Тоска под сердцем, застарев, не тает.
Любовь все чаще к Богу улетает.
Что делать без нее, когда – вдвоем?
Что делать одному, когда – с любовью?
Что делать одному, когда – в тоске,
когда полночный месяц в изголовье
трепещет, словно рыба на песке...
И тени глубоки. И жизнью веет
от каждой вещи, будто вещь жива.
И, восходя, под сердцем пламенеют
цветы-слова…


СТУПЕНИ

Я не пойму вас с полуслова…
Пусть льётся речь,
пусть льётся речь.
Тогда от ливня золотого
уже души не уберечь.
Пусть все тревоги и сомненья
размоет ливень, не спеша,
и по словам, как по ступеням,
к душе поднимется душа.


ДУША ПРИРОДЫ

Душа природы – наизнанку.
Под ветром плещет серебро.
И, словно рыба на приманку,
восходит из иных миров
моя душа – к душе природы,
чтоб, слившись, может, чуть дыша...
Вкусив блаженной несвободы,
душою упилась душа.


ИЮЛЬ

Шашлык и брынза. Вывеска «Гарни».
Вчерашним штормом сорванные сливы.
Как из стручка, выкатывает дни
июль лукавым пальцем шаловливо.

Волна и галька, галька и волна.
Раскинутое, как в полёте, тело!
Благословен, кто правит им умело
в потерянные наши времена.

Как с эвкалипта падает кора,
так слово падает на лист непоправимо.
Июль. То пряный ливень, то жара…
Плач одиночества
             в толпе непроходимой.


***
Затылок ёжиком, поникшая спина,
что, и страдая, держится беспечно.
Пустой холодный чайник. Крест окна.
Есть свет, есть жизнь… Жить нечем.
Но надо. Ставишь чайник на плиту.
Звонишь… Кому? Да всё тому же другу,
что говорил: «Увы, не ту подругу
ты выбрал, брат…»
              И… водочка в поту,
огурчик и копчёная колбаска…
А плечи…
     ещё помнят, помнят ласку
мою. Но плоский шкалик ты к виску
подносишь, и с ухмылкою стреляешь.
И там, в виске, меня ты убиваешь.
Но в сердце ведь
              ещё живу… Живу?


***
Я пойду: расспрошу у монашки
про её и житьё, и бытьё.
Не прожгло ли казённой рубашки
неуёмное сердце её?

Ведь и мне предназначено греться
лишь теплом, что рождаю сама:
словно пламя свечи моё сердце
меж зеркал, за которыми тьма.

Отражённые ласка и нега,
и сто крат отражённая боль…
Тает воск.  И гуляет по снегу
босиком мой безумный король.


***
Не слушай, милый, что я говорю…
Подчас найдут, нахлынут злые силы!
Их немочью недоброй я горю,
когда тебя я обижаю, милый.

А то накатит благодать такая,
как будто я в раю иль во хмелю,
и этой благодати потакая,
тебя я, виноватого, хвалю.

Как лёд после дождя,
как ливень после вьюги
пытают на разрыв беспечную траву,
так я тебя в своём последнем круге
за то пытаю,
         что тобой живу.

***
Снега…
     Снега опять взлетают,
парят, кружат как белый грай…
И там, на небе, попадают
в свой снежный рай.
И пусть мороза вбиты сваи,
что пальцы – в онемевший лоб,
душа, недавнее листая,
в нём только нежность выбирает,
растаять чтоб…


АНГЕЛЫ

Скошу глаза,
         чтоб видеть, как, зажав
в щепоти, обжигаясь, сигарету,
ещё паришь! А пальчики дрожат…
И лоно полно искристого света.
И чёрный ворон, белую ладью
усталыми крылами обнимая,
полёт недавний сладко поминает.
И кажется, что ангелы поют
там, у окна, и здесь, у белой двери…
Поют о радости. И я им снова верю,
а некоторых даже узнаю.
Века проходят. А они всё те же.
Вон тот,
     играющий оброненной одеждой…
Его я помню. Да и он меня.
Хрусталики под потолком звенят
чуть слышно. И твоя подмышка раем
опять пригрезилась затылку моему.
День догорает. Мир сей догорает,
в ладонь крупицы счастья собирая,
и никого не жаль здесь никому…


НЕЖНОСТИ

Опять туманы, снежности...
В холодной даче нежности
меж яблок, что – в раскат.
Все в изморози, в инее
бока машины синие
в окошке на закат.

А меж стволами черными,
горохо-помидорными,
в стеклянном парике
шныряет мышь проворная,
шныряет мышь фаворная
со свечкой в кулачке!

И сердцу зябко любится,
и сердцу больно каяться,
как босиком – на снег.
А за окном смеркается –
то небеса спускаются,
чтобы простить нас всех…


***               
Скоро захрустят леденцы зимы
звонко под ногами.
Зимних понесут, розовых, детей
в бантах из роддома.
Стариков зимы тоже понесут…
Господи, куда – их?
На вокзал.
        Сойдут, а там юность ждёт –
щёки со слезами.
А пока ноябрь в два дождя глядит,
как тобой и мной  эта жизнь хрустит…


КУРЬЕРША

Она разносила бумажки
По цеху – туда сюда.
А штампы топали тяжко,
Как мамонтовы стада,
И автоматы визжали,
Протягивая полосу,
И краны ей угрожали
Болванками на весу!
Она разносила бумажки,
Набойками стрекоча,
Вахтёр в полинялой фуражке
Ей дверь открывал, ворча,
Навстречу с утра улыбались
Чумазые слесаря…
И дни и года казались
Ей прожитыми не зря:
Ведь голубь, слетая, садился
У всех на глазах на ладонь…
Венок светло-русый светился,
Как нимб на макушке – не тронь!
Состарилась. Оглянулась.
Ни денег, ни нимба, ни ног…
Махнула рукой, улыбнулась
И взбила седой хохолок.

***
Что пашем, – не всё будет нашим.
Что сеем, пожнём не сполна.
Но полнится, полнится чаша
Судьбы. И, гляди, – 
                уж полна.


НЕ  НАУЧИТЬ

Случайный образ не случаен.
О чём – таясь, он, иль навзрыд?
Гляди, как лист во льду мерцает,
как дом оковами бряцает,
как чёрный снег тоски летит…

А над развалинами ясно.
И санкам – мимо колеи.
И молодо быть несогласным
со всем, покуда не твоим.

И весело, луну вминая
мизинцем, замирать в ночи,   
что-то такое помня, зная,
чему, уча, не научить.


СМЕЮТСЯ  ШЛЮХИ  ЗА  ОКНОМ

Смеются шлюхи за окном…
Зло, с хрипотцой,
             но ведь – смеются!
Как будто вниз с подноса блюдца
летят в столовке заводской…
Рассвет. Пора бы на покой,
да всё никак не разогнуться
над Божьим промыслом.
                Смеются...
Да как!.. 
    О пусть же вдрызг побьются
все их тарелки, чашки, блюдца,
пусть все компоты их прольются
в ночных акациях… Дождутся,
что затворю в сердцах окно!
Взгляд подниму, а в нём – темно…


ЧЁРНЫЕ  ПТИЦЫ

Когда чёрные птицы надо мной закружатся,
я признаю не воронов в них, а грачей.
Не позволю себе черноты испугаться
неказистой судьбы, невесёлых речей.
Прикормлю чернокрылых с раскрытой ладони,
подарю им живые, земные цвета –
ведь чем дальше от света
                мы чёрное гоним,
тем ещё безысходней его чернота.


ПОСЛЕДНИЙ  СОКОЛ

Здравствуй, Финист – 
                смуглый сокол,
голубая бровь.
У моих пресветлых окон
не твоя ли кровь?
Не твои ли перья носит
по ветру с утра?
Не тебя ль охотник бросил
посреди двора
серым галкам на потеху,
псам – на злую рознь?
Разнесли по белу снегу
соколину кость.
Ай, доколе ж… – на коленях
долг, любовь и честь?
Соколов моих всё мене,
воронов – не счесть.
Полдень минул. Вечер канул.
Ночь-полночь – темна.
Чу, летит… И снова грянул
выстрел у окна.


ПТИЧЬЕ ОКО

Через всё моё зло, без оглядки,
ясный сокол мой, недотрога,
воротись, приму без перчатки
каждый разящий коготь!
      
Боль и кровь. Жаркий трепет. Клёкот.
Весь ты, весь – на моей руке.
Разверзается птичье око,
и туда душа налегке.

Поохотимся всласть! Доколе
врозь нам быть и баклуши бить?
Ведь без крови да сладкой боли
зверя красного не добыть?..


***
О, Гефсиманский сад земной любви,
где предают Голгофе поцелуем,
я знаю, ветви мудрые твои
дорогу заслонят входящим всуе
под сень твою. Но тех, что не сберечь,
кому души распятье – не преграда,
дай им, вздохнув, в тени твоей прилечь.
Тернист их путь. И призрачна награда.


***
Всегда, во всём – страдательный залог.
Иных залогов творчество не знает.
И сей залог любви не уступает.
И смерти не уступит сей залог.


***
Мне кинулась птица в лицо,
крылом по щеке полоснула.
Мне камень упал на крыльцо.
– Да будет вам…
             И улыбнулась.


МУЗА

– Зачем я так рвалась на волю?
Ну, что мне в ней?
Здесь простолюдье и дреколье,
и град камней.
Из пьяных всхлипов после драки
здесь рифмы пьют,
и озверелые собаки
рвут кисею!
Стихи? Да ведь они – обуза
тому, кто голоден и зол, –
так плакалась поэту муза,
чиня оборванный подол.
– О, мой народ! – она вздыхала,
улыбкою смягчив укор,
и, нитку прикусив, склоняла
к огню изысканный пробор.


***
Знаешь, от всего я так устала.
Мне бы на недельку – умереть!
Сапоги на луже хляби талой
спят. Ну, любо-дорого глядеть!
Спит пальто, петлёй уткнувшись в шторку,
спит берет на полке, аж сопит.
Спит мышонок возле чёрной корки:
не проходит эта корка в норку.
Тише… Даже муза-дура спит.


УДАЧЕ

Удача, я забыла лик Ваш светлый!
Куда счастливцы наши прячут Вас?


ГОЛУБКА

              М. Цветаевой

Приходила белая голубка –
или чья-то близкая душа?.. –
опереньем, будто нижней юбкой,
по карнизу ржавому шурша…

Всё крутила шёлковой головкой,
всё глядела маленьким глазком.
Было мне тревожно и неловко,
словно позабыла я о ком.

О любимой, да несбережённой,
о чужой, да всех родных родней!
И следила я заворожённо
за голубкой белою в окне,

как ей перья ветром раздувает,
как сечёт дождём её крыла.
А она ждала, не улетая,
будто за собой меня звала…


СВЕЧА

Упаду пред свечой, –
               зацветёт горяча!
Не монашенка –
            жрица свеча.


ТРИПТИХ  А.С. ПУШКИНУ


НЯНЯ

                Голубка дряхлая моя...
                А. Пушкин

– Нянюшка-мамушка, тень на стене!
Нянюшка-мамушка, боязно мне!
Печка  застыла, и свечка чадит,
темная ночка в окошко глядит.

По-за стеклом, как вода подо льдом!
Нянюшка-мамушка, крепок наш дом?
– Крепок, касатик, ни сжечь, ни сломать,
ни затопить, ни осадою взять.

Крестик нательный зажми в кулачок,
да на бочок, да в подушку – молчок.
Спи, мой сердечный, в окно не гляди:
то, чему быть –
             тому быть впереди.

То, чему нЕ быть,
               тому и не быть!
Неча до срока судьбу торопить.
Все мы, касатик, под Божьим судом.
Ишь, что удумал –
               вода подо льдом...

Печь разгорелась. Свеча не чадит.
Месяц пресветлый в окошко глядит.
Дремлет малыш, раскрасневшись во сне...
Добрая нянина тень на стене.



НАТАЛИ

Натали, в золотистой пыли
вечной грусти, и плена, и муки –
твои крылья, ах нет – твои руки,
те, что в жажде любви отцвели.

Ясный лоб, лента крепа, муар,
гибкий стан, вся – томленье и робость.
Вся – восторг, благодатный нектар.
Вся – слезинка у раннего гроба.


ИСХОД

Убить, иль быть убитым… –
                всё равно.
Уж всадник-время, спешившись,
                не скачет.
Свеча на лист слезой горячей плачет.
Уж этой жизни пролито вино.

Оно течёт, пульсируя, на скатерть
снегов российских, заревом цветёт!
Спаси нам Александра, Богоматерь,
взломай на Чёрной речке смертный лёд!
И всё простится, примется на веру,
Под женской лаской терпко отболит.
В супружестве не счесть таких примеров,
спаси нам Александра, Натали!
– Доколе муки?!
          Прочь метнулось платье.
Тень на стене. Фонарь глаза слепит.
И вновь глядит с иконы Богоматерь –
туда, где новое свершается распятье,
где болью и стыдом распят пиит.


***
Когда б от порицаний делалось нам легче,
уж точно, не было б отбою от похвал.
Любой бы руки клал тебе на плечи:
«Мол, ничего я лучше не читал,
мол, до чего умнО всё, и на месте!
А рифмы?! Просто чудно хороши!»
Всяк восхвалял бы всякого без лести.
И, уж поверьте, точно от души.


О, ЖЕНЩИНЫ – ДА ВЫ ЖЕ ЛОЖЬ САМА!

"О, женщины, да вы же – ложь сама!
Господь вовек не создал бы такого.
Сведёте и безумца вы с ума
и хитрого сутягу продувного!» –
воскликнул про себя, а вслух солгал:
«Ах, ангел мой, ах чистый идеал!»


ПОЛОТНЯНОВСКИЙ  ОДУВАНЧИК

                Я памятник воздвиг…
                А.С.Пушкин

Подбоченился на пне, на опушке,
словно памятник себе самому.
Улыбнувшись, поклонилась ему.
Сладко, больно
             вдруг припомнился Пушкин…


УДЕЛ ПОЭЗИИ

Удел поэзии, как таковой, –
быть бабочкой, с тяжёлой головой.


УЛЫБКА ЕВЫ

– Возьми с ладони яблоко.
– Зачем?
– Попробуй надкусить, оно созрело...
– Оставь меня. Пришел я не затем!
Мне нужен змий, что обвивает древо.
Его вкушу. Нутро мне говорит:
зеленый змий еще секрет таит,
что будет первого, я думаю, почище!
– Адам, голубчик, зря его ты ищешь,
твоё желание предвосхитив,
на ужин змия я тебе сварила –
на блюде он лежит меж фиников и слив, –
и яблоко с улыбкой надкусила...


***
За спиной – всё тот же Ной.
Доски, гвозди, звери, птички…
Тешусь прежнею игрой
уж, наверно, по привычке:

На гвозде качаю мир
взглядом, чтобы стих родился…
Мир мой склеен.
            Весь из дыр.
Он вчера уже разбился.

Обернулась на звонок, –
треск! И нет петли на раме.
Ной с собачьими глазами
тащит веник и совок.


СТАРЕНЬКИЙ  ПРИНЦ

Кудри седые…
         С крылами сандалии.
Сабелька блещет в цепях.
Старенький принц,
            вы ещё не устали –
день изо дня второпях?
Рваны манжеты,
          обвислые треники,
но и сквозь дырочки свет…
Звёзды просыплются,
              вымету веником,
чтоб не наделали бед.
Вот уж полвека
             вы с веком не дружите,
словом и мыслью шаля…
Может, спорхнув,
              дотянуть удосужитесь,
милый мой, до короля?..


***
Долюбите друг друга здесь.
Там не дадут.


ВСЁ ТЕ Ж…

Заря печалью обжигает землю,
но будто слёзы Божии – роса.
И, проводив одних,
других тотчас приемлют
всё те же души,
                и всё те же небеса.


ВСЕ, КТО ЛЮБИЛ МЕНЯ


ЗЛАТЫЕ ДЕНЁЧКИ ВСЕ ПРОЖИТЫ

Златые денёчки все прожиты.
Исчерчены поле и лес
ресницами редкого дождика,
опущены веки небес.

Отплачет, отстонет напраслина,
глядишь, в непросохших слезах
откроются ясные-ясные
в пол зимнего неба глаза!


***
Всех, кто любил меня,
                не отпускаю:
в одном кармане под булавкою таскаю.
А если б вдруг по жизни собралИсь,
с улыбкой думаю –
                уж точно б – подрались!


***
У осени прошу освобожденья
от наважденья пестрых летних дней,
что мельтешат как мотыльки перед глазами
и застят ясный лучезарный свет.
Он, между туч пробившись, осыпает
едва ль не бриллиантовою пылью
бурты картофеля, поваленный бурьян
и крыши влажные, и золотых шаров свеченье,
и острым плугом вспоротые гряды,
и мятую ромашку на отвале
бессильного осеннего пласта.


***
Когда цветам под ливнем серым
тяжёлых не поднять голов,
печаль моя, верни мне веру
в весомость выстраданных слов,
и в то, что следом за досадой
не поражений, а невзгод
на сень поруганного сада,
долготерпению в награду,
свет благодати низойдёт.


***
Нет, сладкой боли не обманет
разлитая в природе лень…
Богаче цвет! И резче тень.
И запахи острей и пряней.

И осень возраста встречать
легко.
      Как в юности тревожна,
она ступает осторожно,
чтоб поздних чувств не огорчать.

Возможно, всё ещё возможно…
Начать.


СУМЕРКИ

Не всё ж порхать то в розовом,
                то в сурике.
У всех у нас порой бывают дни,
когда душа сама накличет сумерки
и плачет неприкаянная в них.

И так легко,
        так праведно ей плачется,
так всех пришедших
               и ушедших жаль,
как будто радости повыметены начисто,
и всё и вся – единая Печаль.

Но только вдруг
                окликнут залпы дальние
забот и дел. А их у нас не счесть.
И поднимаем мы глаза печальные
к тому – что есть.


***
Сиреней пышных тень холодная…
Как хорошо побыть в тени.
Здесь, в закулисье, жизнь свободная –
приляг, откинься, прикорни.
Дыши покоем, зябкой влагою,
на грудь соцветья звёзд кроша…
Словес, спелёнатых бумагою,
не нянчит, наконец, душа.
В тени, в тени – о главном скажется.
В тени, в тени – о сущем речь.
Здесь завязь полымя завяжется,
останется лишь уберечь
до дня восторга, до цветения.
И снова – в тень, и снова – в тень
покоя, умиротворения,
над коим вечная сирень!


ПРИЗНАНИЕ

Никому не завидую.
Никому. Отчего?
Оттого, что я сытая
во всю ширь берегов.
Оттого, что я пьяная
всею синью небес.
Оттого, что, престранная,
прозябаю я без...
Без снедающей жадности,
без ворованной радости,
без отчаянной жалобы,
а ведь, Господи, надо бы?..
А бываю… колючею
и совсем не с куста,
и пушинкой летучею…
И всегда я… – не та!


БУКЕТ СИРЕНИ

                Художнику  Т. Духановой

Дачный стол под дождем – танцплощадка сиреней…
Не сдержать кувшину керамическим ртом
взбунтовавшейся знойной сиреневой лени,
закрутившей пространство винтом!
И пьянящая радость подъемлет и кружит
гроздья чувств, что свежи и упруго влажны.
О, сиреневый сад мой! Ты снова разбужен
чьей-то кистью шальной
                на мольберте весны.


ЗОЛОТЫЕ БАЛЕРИНЫ

Поникли золотые балерины
цветов моих под ливнем проливным.
Лишь вздрагивают зябко стебли-спины,
когда вода, струясь, бежит по ним…

И высунувшись из-за двери, кошка,
загривок вздыбив, пятится назад
и отрясает с белой ватной ножки
одним движеньем весь осенний сад.


АСТРА

Как же так? Так нечаянно, сразу –
холода, холода, холода.
На бульваре из каменной вазы
сквозь стеклянную корочку льда
смотрит астра невидящим глазом,
покрасневшим от слёз навсегда.


ВЕНЧАЛЬНАЯ СЕРЁЖКА

В тринадцать камешков венчальная серёжка,
потерянная в тайный миг свиданья,
как звёздочка, лежит во чистом поле
под небом, что сияет в сотни звёзд.
А завтра солнце вспыхнет в каждой грани
ненАдолго, и грянет снег с дождём,
и шалая вода смешает с грязью
последний символ долга и любви.


ШАГРЕНЕВАЯ КОЖА

Плесну в лицо. Глаза полузакрыты.
Я возвращаюсь из дурного сна...
Как славно быть проснувшейся, умытой,
когда бы так смывалась и вина –
как сон дурной, как сон на явь похожий…
Но с рук вода все гуще, все черней,
И мнится мне – "шагреневую кожу"
моей души покачивает в ней.


ОКТЯБРЬ

Вот и октябрь…
         Как странно, как щемяще
журчит вода. Пора зиме, пора.
И чем рябина делается слаще,
тем горче и тоскливей вечера,

а дни – бесцветней, пасмурней, короче.
И словно хочет ночь сокрыть от глаз
то, что доступно только долгой ночи –
все перемены завтрашние в нас.


ЯНВАРЬ

Ну что ж… – на Вы?.. 
                Давай – на Вы!
Январь берёт природу в клещи.
В квартире собранные вещи
престижней речки и травы.
В них так покойно и уютно,
что взгляд в окно сиюминутный
души сомлевшей не смутит
и не испортит аппетит.

И, взяв в селёдочные пальцы
колечко лука, на весу
сие блаженство я несу
в жующий рот. А следом – сальце,
картошку, что ладони жжёт…
Потом – бальзам от всех забот,
в надбитой рюмке запотевшей!
И голос мой, слегка подсевший,
всему осанну воздаёт.
Январь?.. Да пусть себе идёт.


РОЖДЕСТВО

                «Увидеть, и не потерять!»
                Художник С. Золотарев

Стеклянные леса...
                Стеклянные метели...
Стеклянный перезвон по всей Руси.
Как хочется, чтоб окна запотели,
душа согрелась, Господи спаси.

Как хочется свечи, чтоб озаряла
лишь круг друзей. А дальше – ничего.
Душа не хочет большего:
                устала
от вечного исканья своего.

Ей млеть и плыть,
                прислушиваясь к тонам
знакомых голосов, знакомого тепла.
Не трогайте ее. Душа сегодня дома,
где, может быть, с рожденья не была.

Стеклянные леса...
                Стеклянные метели...
Стеклянный перезвон по всей Руси.
Ну, вот уже и окна запотели.
Согрелись души, Господи спаси.


НЕ ПОЗВОЛЯЙ ДУШЕ ЛЕНИТЬСЯ

                Не позволяй душе лениться...      
                Н. Заболоцкий

"Не позволяй душе лениться"?
А я позволю, так и быть.
Пускай плутовка отоспится,
она еще покажет прыть,
еще взовьется голубицей
и грянет оземь в судный час!

"Не позволяй душе лениться!"
О, как суров сей трубный глас.
"Не позволяй"?!
                А я позволю!
Лень, что заслужена, –
                сладка.
Легко скользит по белу полю
с пером бесплотная рука,
легко дышать без принужденья,
легко бежать без пут и риз!
И на крылах стихотворенья
парить...
         И камнем падать вниз.


МОЙ ВЕТЕР ПРИЛЕТАЛ ПРОВЕРИТЬ

Мой ветер прилетал проверить
поётся ль мне, в руке ль рука?
Он видел, видел: берег в берег
вошёл! И высохла река,
и сделалась рекой небесной.
Дрожит сиянием отвесным,
златые струны теребя...
Не плачь, полюбят и тебя!


***         
Птица счастья меня догнала
и навылет, сквозь сердце, прошла.


***
Была безгрешной,
потому, что не жила.


ЛЮБЛЮ САМУ ЛЮБОВЬ

Люблю саму любовь,
в ее одежды
ряжу весь мир.
И восхищаюсь им.

Чего же алчешь ты,
неистовый невежда?
Отдать Ее
          на растерзание двоим?


И ВОТ ОНО

И – вот оно…
            Раскинув руки,
душа босая на мыски
встаёт:
     «Так вот за что все муки?!»
И – прямо в счастье
                из тоски.

***
Свеча – к свече!
И вот уж вместе тают,
горячим воском чувств оплетены.
Попробуй разлепить, не ощущая
подспудной неосознанной вины.


***
Ты – ласка,
я – печаль.
Ты – действие,
я – память.
Ты – ясный луч,
а я – сквозная даль.
И оттого
всего, что между нами,
так жаль…


ЁЖ

Когда я прихожу к нему,
влюблённый в меня Ёж
сбрасывает с себя шкурку
и стелет мне под ноги!
Но с каждым разом
мне всё больней
        ходить по колючкам
и глядеть на то,
как он стесняется
       своей обнажённости...


ИГРУШКА

Ах, чувств расписная избушка,
была она так хороша!
Зачем вы сломали игрушку,
которой играла душа?

Не скоро отыщется мастер,
который сумеет зажечь
в избушке фонарики счастья
нечаянных радостных встреч.


***
Из перстня камень выпал...
                Вот беда.
И затерялся в сутолоке буден.
А я клялась на нем, что никогда,
пока он мой, тебя я не забуду...

Так чувство выпадает из души,
измученной, ни в чем уже не правой,
и ты искать мой камень не спеши,
его не примет прежняя оправа.


***
Обмирая от сердечной муки,
день размыт,
          и вечер будет скуден…
Только от тоски, да от разлуки
не убудет нас,
            скорей прибудет!


ЧЁРНЫЙ БАРИН

Чёрный барин
розги парил
да в соленый чан сажал.
Чёрный барин
глазом карим
душу в омут провожал.
А когда я воротилась
с мокрой шалью на плече,
сердце барина не билось,
лишь седая прядь светилась
в ясном утреннем луче,
да в руке застывшей – розги.
Будто он и мёртвый ждет!
– Что ж ты, милая, так поздно?
Скоро солнышко взойдет...


А И ГДЕ Ж ГУЛЯЛА?

– А и где ж гуляла?
– Да по чисту полю.
– А чего искала?
– Да вольную волю!
– Губы запеклися,
и душа замкнулась.
Видно с вольной волей
ты не разминулась.


И ХОЛОДНО, И ПУСТО, И УСТАЛА

И холодно, и пусто, и устала.
Но честь одна. Другой не отковать.
Твои подачки принимать
                мне не пристало:
сама привыкла подавать!
Сказала – как ударила.
                Что толку
замахиваться фразою-клюкой?
Что заслужила – положи на полку
пережитОго,
        и задвинь во тьму рукой.


СЕРЕБРЯНАЯ РЫБКА

Я из реки любви,
             что обмелела,
серебряною рыбкой выхожу.
Все по иному вижу.
                И дышу
в иной среде смешно и неумело...

Так давний предок мой,
ползком стремясь на сушу,
о камни обдирая плавники,
себя влачил,
         как я живую душу
из обмелевшей высохшей реки.


СКРИПКА

Скрипка – яростная одалиска,
ты опять под щекой горяча.
Чёрный шарф с металлической искрой,
как змея, уползает с плеча…
Что хохочешь, веселье вымучивая?
Больно!? –
     сетуй, иль в горести плачь!
Знаю,
    знаю, моя невезучая, –
скрипка чувств, чудо-птица певучая, –
был тебя не достоин скрипач.   


ВЕСНА

Рай, он – на всех…
                Ад – в одиночку.
Там, под кустами,
                в ржавой бочке,
лягушка –
        сморщенным комочком –
плывёт в жасминовых цветочках.
И ей не выбраться со дна.
Весна…


НАРЦИСС

Что толку на него сердиться?
Нарцисс мой в зеркало глядится.
Его цветенье – не унять.
В нем радость жизни так и плещет!
Иссиня-черная трепещет
у лба ликующая прядь.
Пинают белые ботинки
два отворота летних брюк...
Он не мужчина, он – картинка!
Рахат-лукум, халва, урюк,
цветочный мед, миндаль, шербет...
Уж, кажется, – чего же боле?
И все же в нем чего-то нет.
Чего же?
        Да, конечно, – соли.


ВОТ ПОЕЗД ЛЯЗГАЕТ

Вот поезд лязгает. Вот стекла дребезжат.
Вот женщины на камушках лежат,
на полосе меж поездом и морем.

И нет здесь ни одной убитой горем
или тоской. Ведь нет тому причин:
им солнце южное с лихвою возмещает
всю холодность и ветреность мужчин.


***
На обочине жизни душа отдыхает.


ОН И ОНА

Площадка, пропахшая розами.
Крутой кипарис. И луна.
И пара, вся в белом и розовом,
Выходит, чуть-чуть смущена.

Ей – пять. Ему – три.
                И под музыку
в прохладном приморском саду
топочут и скачут, и кружатся
на танцах у всех на виду.

Колышется белая кепочка.
Взлетает заливистый смех.
И мальчик танцует для девочки.
А девочка –
          сразу для всех.

ШЕСТНАДЦАТЬ

Нацеловавшись всласть,
в укромном месте сада
лежу, цветы упругие подмяв,
и вспоминаю,
         как всё это было –
как вдруг, губам моим поверив, ноги
растаяли. И стала я цветком!
Но бабушка вернула явь, окликнув,
и быстренько – калитку на засов!
А ноги всё дрожат,
и гулко бьётся сердце,
и влажные топорщатся цветы…

***
Душа собой готова поделиться,
уча любви,
        как лёту учит птица!

СОЛНЦЕ

Лишь руку протянуть, и знаю – мой!
Но то, что начато, уже к исходу мчится.
А мне потом отдать тебя другой,
равно, что с белым светом разлучиться.

А прочих – тьма...
          Для коих мир – тюрьма.
Пустые, иль наполненные тьмою,
они повсюду следуют за мною
и норовят свести меня с ума.

Ты ж – солнце!
       Жаркий сон мой наяву.
В твоих лучах я царствую, живу.
И чем я делаюсь сильнее и свободней,
тем дорожу тобой страшней и безысходней...
И потому руки не протяну.


***
Я становлюсь бессмертником
                и знаю:
по старым вазам, пыльным закуткам
меня расставят, как воспоминанье
о знойном лете
            смертных дней моих.
Но, руки свои тонкие раскинув,
нет – прутики,
            и пред тобой стоять
Я буду не жива,
             и все ж – живая,
к любви твоей по-прежнему взывая,
златым упрямым венчиком сиять!


ОСТАНОВИЛОСЬ СЕРДЦЕ


***
Напрасно времени поток
дрожит от гула,
пытаясь удержать
те дни и вечера...
Не плачет сердце по тебе –
оно уснуло,
до одури наплакавшись вчера.
Не плачут руки по тебе –
                то память стонет...
Как створки раковины,
высохшей пустой,
они молчат,
              сомкнувшись под щекой –
ладонь к ладони.


***
Ещё чуть-чуть, ещё немного,
и я поверила бы в Бога,
но у него – глаза твои…


***
Лишь взглянув в эту бездну,
тотчас поняла:
сколь прекрасна она – столь опасна.
И когда я себя у нее отняла,
то была я с собой не согласна.

– Бережёного Бог бережёт, – говорят...
И нашла я похожее что-то,
чтоб вкусить все восторги,
                что бездны сулят,
не рискуя собой ни на йоту.

Что ж, уловка моя, как нельзя удалась!
Так зачем же с тоской неуместной
я сегодня опять по обрыву прошлась
этой, мной неизведанной, бездны?


***
Меня больше нет.
Только – книги и вещи.
А то, что под шалью, мерцая,
                трепещет,
так это – звезда,
               что забыла взлететь.
Смерть. Смерть…

Смерть, давай потанцуем,
веди меня!
Смерть, давай потанцуем,
бери меня!
Вот такую –
              без смысла, без имени…
Чёрной бабочки бахрома…
Ма!


***
Лист, навзничь
            упоительно упавший,
тоска златая
          из бойниц нездешних башен –
на спящий луг,
            на влажные цветы…
Мир напоследок так красив,
                что страшен!
А как же ты, тоска моя,
                как ты?

***
Остановилось сердце,
и пошло…
Куда? Зачем?
Да кто же его знает?
Идёт себе,
       тихонько напевает:
“Болело да прошло,
Болело…
     да прошло”.

***
Я себе тебя запретила,
Что ж ты тщишься – через запрет?
Мой разлюбленный, мой постылый,
мука адова, горний свет?

Дом построил, полы в нем красишь?
Страсть заманиваешь в кровать?
На подушке из разногласий
нам с тобою не воевать!

Под холодной луной голубою
сад садить – что с ума сходить…
Я ослепла. Мне легче – слепою,
через улицу переведи!


***
Ничего не чувствую, не слышу
и не помню. Чёрную перчатку
обронила.
       Чур, меня! Примнилось,   
что ползёт,      
        потерю мою ищет…


***
Поделимся теплом с тобой,
не боле.
Так ветка к ветке
жмётся в стылом поле,
так к зверю – зверь...
Так птицу ищет птица,
так двух планет случайные частицы,
сведя обнаружений острия,
рождают “мы”
из чуждых “ты” и “я”...


***
Из всех обид,
тобою причинённых,
взращу в душе жемчужины,
чтоб позже
вернуть тебе не месть,
а ожерелье
из горьких слёз моих
окаменелых.


***
Зимою,
по горящему жнивью
ползёт ужонок,
греясь…
          и спасаясь.
Так я тебе сквозь слёзы
улыбаюсь…
Так я с надеждой
на тебя смотрю.
Взгляни,
      горю!


***
Две перекладины креста:
тебе – прямая,
            мне – косая!
Себя не помня и не зная,
я со своей то –
              улетаю…
То, крылья опалив, 
               сползаю
к началу,
      всякий раз не та…


***
Вот чувство, что бесплотней сна
и   о д у в а н ь ш е й...
Быть может, я приду сама,
когда совсем сойду с ума,
не раньше.

А ты и вовсе не придёшь,
в охапку крылья соберёшь
и – боком, скоком!
Зачем тогда с ладони пьёшь
и зерна редкие клюёшь,
мерцая оком?


СНЕЖНЫЙ ДОМ

В снежном доме – постель ледяная...
Только, если, обнявшись, лечь
в этот лёд, воедино сгорая, –
встанут стены и окна, и печь.

Под гуденье очнувшейся мухи,
стукнет сморщенным яблоком в дверь,
и к порогу, спасаясь от вьюги,
прибежит и согреется зверь.


***
Любовь одна.
         И, раз достигнув дна,
что толку сызнова
            о те же камни биться?
Коль ни на йоту
           уж не углубиться,
то и попытка всякая смешна.


***
Меж небом и землёй,
меж волей и петлёй, –
вот так и мы с тобой…
Господь один соединяет руки,
так отчего же столько зла и муки?..


***
Еле слышно, тихо-тихо,
у воды в лесной глуши
пела дудочка, и лихо
отходило от души,
отходило, отходило…
Вот уже и дверь закрыло
за собою…
       И остыло.


ВЫСОКАЯ МЕССА

С небес спустились сотни нитей,
стеклянных...
          Слабый ветерок
колышет шёпотом наитий
их...
    И ко мне нисходит Бог,

высокий, радостный и светлый,
в одеждах белых и простых,
и, растворяясь, незаметно
он переходит в звонкий стих –

молящий, истовый, безгрешный,
что обрести мне не дано...
Но обещаньем иль надеждой
все вьются Божии одежды
в луче...
     И плачет СИ МИНОР.


Волна захлестывает берег
и мчится, всё и вся круша.
И гибнут гады, люди, звери...
И только птица, не дыша,

взмывает, ангелу подобна,
но, не достигнув тех высот,
да, и она цветком надгробным
на скорбный камень упадёт.

Но жизнь, быть может, повторится!
Судеб не вечен приговор...
О, как безоблачно струится
над тленом месса СИ МИНОР…


ГЕОРГИН

Мне было пять как будто в том году,
когда со мной случилась эта шалость.
Влюбившись в георгин в чужом саду,
его сорвать я долго не решалась...

Я на него глядела не дыша
через проем некрашеных штакетин,
и открывалась для любви душа,
для самой первой из ее отметин.

Я, засыпая, думала о нем,
и он мне снился, стройный и прекрасный,
и полыхал отчаянным огнем
его атласный венчик буро-красный!

Я обмирала в страхе – как он там?
когда в окно ломился ливень спорый,
и мчалась через клумбы по цветам
к заветному соседскому забору.

Но всякому терпенью есть свой срок...
И я меж планок руку протянула,
и вздрогнул тонкий влажный стебелек!
А может, стылой заметью пахнуло?

Но он напрягся, в страхе замерев...
Я вижу, милый, вижу и доныне,
как гордый пышный венчик, отлетев,
лежал ничком на жёлтой вязкой глине.

И плакала я, глядя сквозь забор,
и левой
     правую воровку-руку била!
Я все так ясно вижу до сих пор,
я ничего, мой милый, не забыла...

А ты мне жарко шепчешь: "Укради!
Возьми меня!"
          И руку мне целуешь,
ту, что несла тогда я впереди,
брезгливо отстраняя, как чужую.
Пошел мне впрок,
              как видно, тот урок.
Неправда, что с любовью нету сладу!
Ты для меня – желаннейший цветок,
но за чужой, высокою оградой.


МОРСКОЙ МОТИВ

Не я от тебя отступилась…
Не ты от меня отступился…
То море о скалы разбилось!
То берег о море разбился!
И плачу не я – это ветер.
И стонешь не ты – это волны.
И штормом разорваны сети,
что были надеждами полны.


***
Пригуби из бокала удачи,
ну а я, как обычно, – допью.
Твое сердце вздохнет и заплачет,
а мое – задохнется в раю.

Пригуби из бокала печали,
но оставь мне последний глоток.
Ты услышишь, как птицы вскричали!
А я черный надену платок.

Пригуби из бокала разлуки
и, решившись, допей до конца.
А я вскину неловкие руки,
и – пред светлые очи Творца.


***
Поплыла...
      Поплыла...
            Поплыла...
Недалече и заплыла –
а, гляжу, не те небеса.
И не те зовут голоса.
И стихи – не того письма.
И не та уже я сама.


***
Что-то есть в небесах,
Что-то есть!
Что зовет, да к себе не пускает.
То, что мной, как рабой помыкает,
но велит гордо голову несть.


***
Ветер воет. Ставень бьет.
Побирушка у ворот,
что ни дай, в суму большую
глубоко на дно кладет.
Жизнь.
А рядом Смерть в сторонке,
что возьмёт – всё задарма,
искоса следит, воровка:
не полна ль уже сума?


***
Там, меж крестов, на  солнечном холме,
за нашей вслед – могил уже с десяток…
И пусть ещё поминки на уме,
но вкус дождинок на губах так сладок.

И пахнет ветер скорою весной,
и жить так хочется,
             что всем и всё прощая,
душа, нелепицу надежды возвещая,
уже, вспорхнув, лепечет высоко…

Как, скинув тяжесть горя,
                вдруг – легко.
И много лет ещё,
            не лет, хотя бы дней
у сердца впереди. И сердце радо,
что позади и холмик, и ограда,
и ленточка прощальная над ней…


***
Дерева на просвет, дерева…
Запрокинута голова.
Очи – в очи на солнце гляжу.
Ухожу в него, ухожу…

Тень воронкой –
            пустой сосуд.
И его вослед унесут.
И останутся дерева,
шелест листьев, любви слова…


***
Как всё живое, умирает и любовь,
как я, как ты, как мы,
                как всё живое…
Освобожденье – та же смена крови,
но новая едва ли греет кровь.

Недвижная, как в ледостав река,
уже ль моя?.. –
          Ведь, милый, не с тобою! –
Она внимает новизне покоя,
от прежнего навеки далека.
   

***
О, Господи, как мир обужен,
в нём нужен только тот,
                кто нужен!

ПОЗДНЕЕ СВИДАНИЕ

Над луною облако –
чёрная ладонь.
В сердце ахнул колокол:
– Не твоё! Не тронь!
Ветер свищет по лесу:
– Всё, что взял, – моё!
Перепутал волосы –
пепел да жнивьё,
Тронул он сосновую
прядку-канитель…
Постелил кленовую
горькую постель.


НЕ ПАРА
         Ю.У.

Мы – не пара.
Мы слишком похожи
мудрым сердцем
и зябкою кожей,
осторожной
и долгой охотой,
и броском!
И усталой зевотой...
И раздумьем
потом в тишине:
или это привиделось мне?


***
Ночным гонцом предчувствие стучится…
Внемлю ему. А мысли – далеко.
И сердце бьется неразумной птицей
в твой бред хмельной
                наивно и легко.

А на дворе – зима, тоска и вьюга,
и долгий вой ознобом по плечам.
А я ищу утраченного друга
в тебе наперекор больным речам

и за руку беру,
             и вновь, венчая
тебя всё тем же царственным венцом,
дивлюсь тому,
           как нехотя меняешь
на ясный лик
          порочное лицо.


ЗИМНЯЯ  ДОРОГА

Несло сквозь мглу,
           плечом к плечу качало...
Рука чужая на поле лежала
расстёгнутого - невзначай? - пальто.
И лепестки оброненных цветов
саднили горько, сладостно и вяло...
         
Хотелось выйти в ночь,
            ту, что уже постелью
постелена, и жарко под метелью
и отлюбить,
        и тут же умереть!
Но было сладко и бессмысленно
                хотеть.

***
Я знала, чего ты хотел...
Но это не было тем,
                чего хотела я.
И я толкнула тебя к другой,
чтобы пресытившись тем,
                чего ты хотел,
ты, наконец, понял –
                чего хочу я!


ОТВЕТ
                М.Е.

Я была уже… –
               поперёк седла,
золотой косой ковыли мела…
До сих пор в очах перелёт копыт,
под ребром рубец кровяной болит,
до сих пор земля набок кренится…
И ничто уже не изменится.


Я – ЖЕНЩИНА

Я – женщина!
           И в том моя свобода,
чтобы терять её под властною рукой
и, подчинившись вечному исходу,
во имя чуда продолженья рода,
вкушать всем лоном сладостный покой,
что обретает пашня после бури,
внезапно разрешившейся дождём,
и, веки влажные
            в блаженной неге жмуря,
осознавать предназначение своё.


ЧИСТОТА

Былая да и нынешняя грязь
цветут любовью, солнцу потакая.
И ты – такой… И я с тобой – такая…
Из грязи в грязь, как все, перетекая,
такую чистоту родим подчас…


***
– Когда б могли в любви не врать,
неужто б врали?
Когда б могли в любви не красть,
неужто б крали?
Так говорим мы и крадем,
и снова красть с тобой идем,
и нам тогда одно и то ж,
что правда-матушка, что ложь.

Одно тогда нам в оправданье,
в защиту, да и в наказанье:
когда б могли в любви не врать,
неужто б врали?
Когда б могли в любви не красть,
неужто б крали?


СЕТИ ЛЮБВИ

Я сети любви вязала,
в них небо и землю вплетала
и те золотые лучи,
что снятся в кромешной ночи.

И в каждой петле моя сила,
что щедрость земная вскормила,
и в каждой петле моя власть,
что пламенем солнца зажглась!

Я сети любви вязала,
но разве тогда я знала,
что вряд ли удержат сети
единственного на свете…


ТРИ ОПРАВДАНИЯ

Я знаю – ты спорил с тоской.
Сама я бываю такой,
когда небесам возражая,
татарник у окон сажаю,
шипы приминая рукой.

Я знаю – ты был не один
за ливнем упавших гардин,
с другой – поглупей, помоложе,
ни в чём на меня не похожей…
А значит, ты был там один.

Я знаю, ты пил не вино,
ты просто спускался на дно
забытого Богом колодца.
Ты думал, там солнце смеётся,
а там горько плачет оно.


***
Вернуться, наконец…
            Дремать, обнявшись,
дыша в затылок или в тёплую щеку.
Хвала Создателю –
                и на моём веку
обратный путь свершил
                листок опавший…


ПОДОЛ

Подрагивает влажный нос
телёнка – чутко, боязливо.
Глаза лиловые, как сливы.
– Отдай! Отдай же, дурачок,
подол…
     И между глаз – щелчок!

А прежде… Да чего – об этом?..
Ликуй душа. Блаженство лета.
Копытцами истоптан плёс.
И "жук", что нас с тобой привёз,
нагрелся так, что больно тронуть.

Опять звонок по телефону,
пустой, ненужный… Не удачней
лишь голоса от лодки дачной,
заглохшей,
       что несёт под мост.

А счёт на пальцах скор и прост –
к исходу сладкие уроки.
Ещё цветут глаза и щёки,
ещё…
     Но век уже доцвёл,
и всё потерянно и ломко.

А ты завидуешь телёнку.
И вы, как два больших ребёнка,
всё не поделите подол.


СУХОЙ БУКЕТ


Я ПОДАРИЛА ОСЕНИ КОЛЬЦО

Я подарила осени кольцо,
такое же, багряно-золотое,
рябиновым ознобом налитое,
я подарила осени кольцо.

Пусть катится сестрице на крыльцо!
И поутру, когда она проснётся
и дверь, забывшись, в зиму распахнёт,
пускай оно у ног её блеснёт
и ласкою прощальной отзовётся...


***
Сухой букет – души забава.
Ты – то же, что мирская слава –
жизнь после смерти...
                Для чего?
Уж подле нету никого
из тех, кто рвал мне эти розы,
жасмин, ромашки, васильки...
Сожму в ладони.
           Что стрекозы –
сухие поцелуи, слёзы,
вздохнёшь,
       и выпорхнут с руки...


УХОДЯ

Снова ангел на качелях
за моим окном.
Он колышет еле-еле
улицу и дом.
Он крылом
приветно машет:
– Не грусти, дитя!
Ангел, это муж мой,
                Саша,
шутит, уходя…


ОДИН

В штампиках простынка?..
Или взмах платком?
С облака слезинка,
знаю я, о ком…

Сквозь асфальт случайно 
алый георгин,
как твоё отчаянье,
когда ты один.


***
Мокрый стол. Две скамейки.
                Осень.
Улыбнулась.
        Вот что-то спросит?..
Не спросила. Дождём накрыла.
В дом прогнала, заголосила
и потом ещё долго текла
по холодной щеке стекла…


БЕССМЕРТНИКИ НА ПОДОКОННИКЕ

Высохли, а маются...
За окном – сугроб.
Со стеклом бодается
ещё тёплый лоб.
В две шеренги улица,
к школе переход.
Ученик зажмурился:
скоро Новый год!

Дед везёт на саночках
не с помойки ль скарб?..
Ёлочка-цыганочка,
в бусах, – на ветрах.
Жёлтые бессмертники…
Врут, что живы, врут!
Памятью о лете
душу мою рвут.


***
Когда тоска берёт,
душа уже не врёт.
Врёт в сытости, 
           в бессмыслице покоя.
Предавшей боль,
          ей не поднять живое,
не удержать…
      Вот кровь свою и пьёт.


ОКОШКО В ПОЗАВЧЕРА

Дом 20, бульвар, Чичерина.
Карниз от дождей прокис.
Здесь липы бритыми перьями
растут от обиды вниз.

Балкончик-трибуна и лестница  –
в небо, по тыльной стене.
Говорят, кто-то здесь повесился,
подмигнув старушке в окне.

Здесь играли в лапту и в салочки,
мой терзали велосипед,
папа маму катал на саночках,
увозил от нужды и бед.

И студентка в косичках,
                из «Бауманки»,
всё порхала из тьмы во тьму,
заслоняясь тубусом стареньким,
как осталась цела, не пойму.

Здесь осиплые кошки каркали,
скрёб асфальты металлолом,
пацаньё разливало под аркою,
похваляясь первым «стволом»,

и всё новые пенсионеры
знай, бульварили свой парадиз,
не теряя остатков веры,
уже в новой стране, без виз.

И сегодня...
        Окошки – заплатками,
те же голуби в тюле риз...
Я здесь тоже
       всё вверх карабкалась,
забывая поглядывать вниз.


***
То ли небо всё выше и выше,
то ли нет прежней силы в крыле?..
Я летаю во снах, но всё ниже,
с каждым разом
            всё ближе к земле.

ВИНОГРАД

Вцепившись
        в твоё чувство долга,
семья висит, как  виноград.
Давно висит. И зреет долго.
Не виноградарь виноват,
что лозы не поспели к сроку.
Но он винит себя жестоко,
уже и солнышку не рад:
– Всё зелен,
         зелен виноград…


А ЖИЗНЬ – ЭТО ТОЛЬКО ДОРОГА

А жизнь… –
       это только дорога
со сменой холмов и равнин,
где велосипедик убогий
обходит, подчас, лимузин!

Расшатаны нервы, как спицы,
с годами всё жёстче седло,
навстречу всё пасмурней лица
всех тех,
       кому не повезло.

Но жажда и искренность вечны!
Прямее держись и гляди
без страха в глаза этих встречных,
чтоб выведать –
           что впереди?..


РУССКОЕ НАСЛЕДСТВО

Оставлю дочери в наследство… –
                помело,
сову под крышей, кошку под столом,
очаг и ступу. Больше нечего оставить.
Такая арифметика простая.

А сыну – слякоть, ветер в спину
                и дорогу.
Ну, вот и всё. Простите ради Бога...


***
Как тот фонарь при свете дня,
горю бессмысленным укором.
Кому, создателю пенять?
Иль дню, что сменится не скоро?
Или огню, что волен быть?
Уж эти мне – царьки и боги…
Всё, кажется, идут гасить,
Да забывают по дороге.


***
Всё донесла, что отмерено,
всё сберегла, что доверено.
Гирей – на дно,
            ведь уж берегу
ни одному не гожусь.

А коли что и потеряно, –
в донных глубинах посеяно.
Вот за него и держусь.


***
Осень ознобными спицами
вяжет – октябрьский уж – сад,
яблони с птичьими лицами
клином через закат.

В листьях плоды их запретные
без толку так и сгниют…
Бабочки бледные-бледные
гнёзда холодные вьют.


СВЯТО МЕСТО

Свято место пусто не бывает.
Твой стакан берут,
                и допивают... –
и любовь, и веру, и судьбу,
к стёклышку приклеивши губу.


КАНВА

Уйдите все! Ни отдыха, ни сна…
Всё – вы, да вы. Себя меж вас теряю.
Лишь обессилев, остаюсь одна
и дверь на тайный ключик запираю.
 
Но и туда вы тщитесь. Плохо вам
иль хорошо, причина здесь любая.
Брожу я по потерянным словам,
их, как листву сгоревшую, сгребая.

И думаю: как мало в нас себя,
любой – из разного, из прошлого, из прочих…
Сумятицу любовей возлюбя,
душа меж гроз парить уже не хочет.

Да ей, пожалуй, проще без себя:
брать, что дают, – чужие знаки, судьбы –
копить, расцвечивать
                и вскользь стежками класть.
И, кажется, другой она не будет.
Но вот… свеча прощения зажглась!

Вернитесь, милые,
              кто гладью, кто крестом,
кто тонкою иголкой над перстом,
кто капелькою крови,
                кто напёрстком.
Как мало вас!
          Увы, редеет горстка…

Ладонь пустую миг любой пророчит.
Душа – канва,
           и тем она жива,
что быть иной не может
                и не хочет.

НАЗНАЧЕНИЕ

Чудеса чёрным хлебом приманывать,
отбиваясь от воронья?
Словом, будто пустышкой, обманывать
ненасытное своё «я»?
Нет, в безвестьи, вслепую, подслушивая,
длить тебе отведённую нить,
побираться, охотясь за душами,
а свою – божьим птицам сорить…


***
Давно не пою я, не плачу,
не слышу, как птицы летят…
И вскинусь вослед, –
                да иначе,
всё будто
       с оглядкой назад.


***
Я в этой – последней? – тетрадке
играю со смертью в прятки...
А с жизнью – едва ли играла
и проигрышей не знала.


СТИХИ ЕЩЁ ИДУТ

Стихи ещё идут…
Но те, что не спасут,
не вознесут
          и вряд ли успокоят.
Душа слагает,
           но уже такое,
чего живые
        от неё не ждут…

К УСТРИЦЕ

Что с того, что глаза?..
Что с того, что лоб?…
Что с того, что в ладонях слово?..
Створки-крылья,
и те – приоткрывшийся гроб,
что вот-вот захлопнется снова.

Всё меж створок –
наитья божественный кнут
и тупого отчаянья тленье.
Потерпи. Продержись…
Скоро створки распнут
Божьей волей
и высеют семя.


***
Но, как болит…
           Но нет, не от того,
что рядом нет уже из близких никого,
что вознамерилась воздать им
                с опозданьем,
болит, что всей весомости созданья,
последнего, до прочих не донесть…

Ведь что иным –
           даже благая весть
на худосочных крыльях увяданья?..


ДОМ ПРЕСТАРЕЛЫХ

Сюда не свернёт ни одна иномарка.
Петунии блЕдны. Тропинки узки.
Здесь – дом престарелых. И в парке не жарко:
деревья по возрасту людям близки.
Тут кто – в одиночку, кто – поздней семейкой:
гуляют, вдвоём из кулёчка жуют.
От страха за верных хозяев скамейки
потеют:
– Чьи завтра с утра не придут?..


ПОСЛЕДНЯЯ ПОМЫВКА

И в старости – всё та же ванна
и струйка, что бежит из крана
и бередит теплом лобок,
и пены вздыбленный клубок,
обнявший бледные колени,
что, может,
       лишь не так круты…
Всё то же. Но готово к смене.
И свет последних омовений
уже не банной чистоты.


ПЯТЬ ТРИДЦАТЬ

Дорожное радио. Месяц в окне.
Всё то же, что и у всех.
Но только вдруг стало виднее мне –
что снег-то давно не снег,
трава – не трава,
              даже стук в груди…

Скажи, и всё НАШЕ –
                бред?..
Пять тридцать. Пора открывать идти
тебе, кого уже нет.

Опять – нараспашку?.. Живых живей -
подкашливаешь, смеясь.
Уйдёшь, на полу небес голубей
следов неземная вязь.
Вздохну,
     вечной шваброй слегка пройдусь.
Гадай – а и вправду ль был?..
Заходи.
     Я мёртвых друзей не боюсь.
Отбоялась уж…
Нету сил.


***
Похоронила ДРУГА,
               вернулась,
а у мужа – ЕГО  глаза.


СОЛНЕЧНЫЙ ЗАЙЧИК МАРТА

На провисшем меж нас изголовье
солнечный зайчик марта.
Старость старости улыбнулась.


***
Ну, вот уже и я –
               сродни кореньям,
песку, воде?..
           Все будни – воскресенья.
Шумит, гудит воспоминаний рой,
и всё-то между небом и землёй
никак не встать ему по голосам.
Душа-мурашечка
           по времени весам
гуляет, плошки тяжкие склоняя
туда-сюда…
       Зачем?
           Никто не знает.

***
Старость это крепко сколоченная клетка
для вечно юной души.


***
Вот и замедлила теченье
душа, впадая в океан.
Вздохни, душа…
          Конец мученьям
и всем не отданным долгам.

И то, чего ты не успела,
и то, на что ушли года,
порхнув из горсти онемелой,
сорвётся в кипень пены белой…
Зачем была?..
              Кому ты пела?
Ты не узнаешь никогда.



РУСЬ ПО ИМЕНИ ТОСКА

       (ПОЭМА)

               Но разлюблю теперь уже едва ли,
               Тебя, всё сердце выевшая Русь…

1
Тянет известью и голубями –
Вечный запах тлеющей глуши.
В зале ожиданья будто в храме –
Сумеречно, сыро, ни души.

Время налетит, и обтекает…
Отрокочет, снова тишина.
Мальчик, в лужу мутную макая
Палец, тянет строчки вдоль окна…

Дали, дали… Вихри верстовые!
Розовеет снег. Мерцает мгла.
Коли русский, в сердце – вся Россия!
Вот и нету своего угла.
2
Что поделать с этаким народом?
Каждый пьян с рожденья или с роду
Без вина, а стало быть, – поэт!
Нет поэта, и России нет...
3
Жуткий мороз. Всё звенит и скрипит,
В щели платка даже взгляд иневеет…
Где-то за лесом мой дизель летит,
Снежные вихри в колёсах вертит,
Люд до бела обмороженный греет…

Эка метёт… Уж тропы не найти.
Волчий ли след, иль собачий? – Не знаю…
Но по цепочке следов поспешаю,
Может и их замести!

Шаг – и по пояс! Другой – и по грудь!
Пеший ли? Конный ли? Зверь? Кто-нибудь!
Кто здесь со мною?! В морозной ночи
Чьё это сердце стучит...
4
Выведи, Русь, только знак и подай –
Дальний огонь или клик тепловоза!
Только позёмка свистит: «Засыпай,
Вымерзнет лихо, как вымерзли слёзы…»

Белая мгла. Будто пьяны снега.
Всё занесли, замели, завалили,
Силы отняли, волчком закружили
Взапуски с горем бега…
5
Состав на колёсах кругленьких
Качнуло на стыке – «Ах!»
Совали в беретку рублики,
Дышали в лицо и в пах,
Потом жалели: «Зелёная…»,
Смущаясь, спешили прочь,
За карты. И отрешённая
Сквозь стёкла глядела ночь.

«Ночная смена» у девочки.
В ночную везут мужиков.
Засалилась напрочь береточка,
А всё не богат улов.
Неполных шестнадцать Любочке,
Ботинки с чужой ноги,
Из «секонда» мини-юбочка,
И разные две серьги.

– «По-пьяни маманя теряла всё:
Платок, рукавицы, серьгу…
Сказала: «Я – щас!» – и осталася
Под поездом, в красном снегу!»

Ночует Любаня в городе,
В такси, ей всегда «везёт»!
Случается, что икорочки
С жалельщиком поклюёт…

И с первым, по расписанию,
Продрогнув от ласк, – домой!
Итоги ночного старания
К груди прижимая рукой:

Батоны, баранки, селёдочку…
Коленки и плечи свело.
В кармане «мерзавчик» водочки,
Хлебнёшь, и уже тепло…

Вот станция. Мостик в инее.
Скамейка. Клубком братья.
От холода губы синие:
«Любанька моя, моя!»

До дому грызут бараночки,
Заглядывают в лицо,
Покупки везут на саночках…
А ноги уже свинцом.

Уложит детей, – к рукомойнику,
Омыть повседневный грех,
Потом к малышам, на коечку –
Обнять! И – счастливей всех…
6
Сделайся камнем! Камню не больно.
Камнем, но всё-таки – краеугольным!
Камнем, что мыслит, камнем, что зрячий!
Камнем, когда невозможно иначе.
7
А и уходишь… Только вглубь себя.
По кругу… Кольца уже, тоньше, туже.
Уходишь потому, что ты не нужен!
Не прочь от всех, со всеми – вглубь себя,
Как простыню, пространство теребя…
8
Хоронили мать тверские.
Затопить бы печь… А как?
Все, как есть, уж городские –
Дым – под самый, под чердак!

Всё ж покойницу обмыли,
В гроб тесовый уложили…
Тюль и свечка – всё с собой.
И – в подушки с головой.

Скрип да говор, так да сяк,
Но не спится натощак…
Самогонку, что к поминкам, –
По стаканам, и – сальца.
Глядь, – допили до конца.
За окошком вьюга пуще!
Снег всё глуше, снег всё гуще.
Тянет сладеньким дымком.
Плачет вьюга… Да по ком?

Скрип да храп. Братья – вповалку.
Сёстры – в койку, под тулуп,
Воют спьяну – мамку жалко…
Лижет кот остывший суп…

И затихли, и покой.
Из угла глядит Святой,
Как печурка отворилась,
Шторка светом озарилась,
Коврик, стулья… И – пошло!
Занялось, зашлось, и свищет!
Лишь наутро пепелище
Белым снегом обмело.
9
Выйду до свету, залают собаки,
Джек догонять побежит…
Белая изгородь, чёрные баки,
Небо звездами пуржит.

Свет фонаря по сугробам запляшет.
След чей-то с ночи глубок.
Шелест позёмки, ворчание, кашель,
Поле, овражек, мосток…

К станции ближе – заносы, завалы,
Снежные гипсы Тюссо…
Пёс – «Станционный смотритель» по шпалам
С визгом катит колесом!

Что за охота, за радость такому,
Лапы кровяня о наст,
Мчать по морозу от тёплого дома
Люд провожать и встречать незнакомый.
«Как же? Ну, как же без нас?!»
10
Перегоны, перегоны…
Вся Россия – по вагонам,
Ищет, рыщет лучшей доли,
Той, что с чистого листа!
И летит, пуржит над полем
Зябкой дрожью, сладкой болью,
Над заснеженным привольем
Вьюги белая фата…

От границы до границы
Диким зверем, вольной птицей
От виска и до виска –
Русь по имени Тоска…
Вся лишь сон, лишь ожиданье,
Перестук и колыханье,
Вся – великое прощанье,
Вечный вой через века.
Русь по имени Тоска…

Едут синие студентки,
Растопыривши коленки,
Ветераны в галифе,
Потаскушка из кафе,
Дьяк, солдатик с фингалом
В горьких думах о былом,
Алкаши с мешком бутылок,
Красный выбритый затылок,
Перстень и в кармане – ствол…
Две старушки носом в пол,
Мальчик с «твиксом», пёс в пальто,
Лопоух с открытым ртом.
Там – в картишки, там – поют,
Вьюгу замуж выдают…
И летит, мычит во тьме
Дизель, с мордой в бахроме!

Эк, заплакало, завыло…
И баюкать, что постыло,
А что по сердцу, – камчой!
И в веригах, со свечой,
Знай, молиться, знай виниться,
И носить потом в тряпице
Горстку пепла и песка –
Русь по имени Тоска…

Перегоны, перегоны…
Люкс вагоны, вдрызг вагоны.
Сонный чмок, ворчанье, стоны…
Все – младенчики с иконы!
Не дай Бог будить...
Бог того суди!
11
Ругай меня, милый!
Ругай меня, мать.
С такой бы да силой
Да счастливой стать!
С такой бы да силой,
Да по силе – Крест!
Чтоб с него светило
Далеко окрест.
Несла б, не сложила,
Через смерть несла б!
С такою вот силой,
А судьба – мала…



ПОЗДНЯЯ ОХОТА

  Поэма
      
Вышла душа на охоту
поздней, осенней тропой.
Может быть, где-нибудь
                кто-то
тоже пошёл за собой?
С той же извечной заботой
бродит со свечкой во тьме?
Поздняя эта охота,
знаю, –  беда…
              Но по мне.

I.  ПОБЕГ
         А.Л.   

1
Дизель к станции подходит.
Стал. Дрожит…
– Эй, кто здесь сходит?
Колокол молчит.
Только вьюга в огороде
вдоль плетня, сутулясь, бродит,
палкою стучит,
да обходчица Наташа,
что на пенсии давно,
провожая век вчерашний,
поездам  «зелёный» машет
старым зонтиком в окно…
2
Прыг вдвоём в сугроб отважно!
Вслед сочувственно пропел
дизель дискантом протяжным:
«Счастлив тот, кто смел!
                Кто – смел».   
И тропинкою собачьей,
уж, конечно, не людской,
по крутой зиме – на дачу
из неволи городской.
Там ледок. Тут зеленеет.
Там затишье. Тут метёт!
Но ладонь ладошку греет,
душа душеньку ведёт…
Всё сначала! Всё с нуля.
Парой воронов – в поля,
в стынь, в бескормье, как на бой –
вслед за новою судьбой!
Пусть забудут, пусть оплачут
там и там… Побег сердец!
Счастье – пятачком на сдачу,
хоть под самый, под конец…
3
Шаг, другой, гляди, стемнело…
«Сдох» фонарик. Глушь и мрак.
Только сердце захмелело
и долдонит сердцу в такт:
 «Что счастливым непогода?
Затоскуем, так споём –
два часа, коль скорым ходом – 
не заметим, как дойдём!
Ведь по пояс, не по шею,
по колено, не по грудь –
сердце сердце пожалеет
и утешит как-нибудь?..»
4
Дачный терем…
            Тёмный, стылый.
Обойду, как обдышу.
Вот и – дом! А вот и милый –
привалился к «шалашу»,
замышляет рай, пожалуй,
в этом самом «шалаше».
Вот и звёздочка упала.
Сядем на порог устало.
Может, добрались уже?..
5
Отомкнули дверь, закрылись,
обнялись и… –
            по дрова.
Ни полешка! А ведь были…
Вот те, Вася, и «халва»!
На коленях, как попало,
ствол, звенящий под пилой,
завалили и помалу
катом, волоком –  домой…
За водой – она.
                Он колет
дуб в волнистую щепу.
Майка вся в разводах соли,
но мужик собой доволен –
капли светятся на лбу.
6 
Дом прогреется не скоро,
Выстыл, брошенный, до льда.
Тут уж не до разговоров –
глыбой в чайнике вода.
Печь ощупаешь, отыщешь
пятнышко тепла с ладонь,
и – спиной к нему,
                чуть дышишь…
Что ж ты, батюшка огонь?!
Всё тепло: от стен, от пола,
от кровати, от стола
тянешь в печь?!
            Аж в сердце холод
клином входит! Ну, дела…
И когда уже, как будто,
верь, не верь, совсем – «труба!»,
вдруг отпустит на минутку,
затеплеет на губах…
Позардевшись, вспыхнут щёки,
и такой займётся жар,
в пору скинуть всё!
                Лишь ноги
всё ещё гудят с дороги,
и с сапог раскисших пар…
И глядишь, уже смелея,
как у топки, голышом,
истопник, в чаду хмелея,
мечет хворост, не жалея,
в пасть огню, и млеет дом.
7
Чай поспел. Скворчит колбаска…
По рюмашке первачку.
Не заснуть бы! Лаской ласка –
под бочок. Висок – к виску.
Надо же, уснули оба.
Как же так? К пяти вставать!
Спят. Во сне – тропа, сугробы…
И плывёт, плывёт кровать…
И, скучая, у окошка,
ждёт любовь их. А с утра:
– Я вздремну ещё немножко?..
– Что ты, милая… – пора!
И опять в поход, сырые,
сдерживая зёв и дрожь,
но спросонок не смурные,
потому что – «молодые»!
Свадьбы не было, а  всё ж… 
8
Ляжем навзничь на белой поляне:
Очи в небо, а руки – крестом.
Хор небесный окликнет, поманит.
Может статься, и примет потом?
А не примет, тогда и поплачем.
Только нет… И тогда запоём!
Оба мы не умеем иначе.
Вот, скажи ведь, какая удача –
Убежать да и сгинуть вдвоём
Средь небес и равнин, как в ладонях.   
А иначе зачем всё? Зачем?..
Шёпот, звоны. Душа будто стонет…
Ей уже не поможешь ничем.
9
Будто в чаше, полной снега,
полной-полной, до краёв,
точками – два человека,
да метель свистит, поёт,
мчит  без удержу по насту –
иглы звонкие вразлёт, 
снежный холм, двойной, грудастый,
белой прядью обовьёт,
и – в лощину. Мостик-козлик
там врастяжку над ручьём
в частых искорках морозных.
По нему и перейдём…
И лещину вслед протащим –
пригодится на дрова.
Снег с ладони мёда слаще
накануне Рождества.
10 
Разговенье…  Стол накрытый.
Ждём соседок. Не идут.
Говорят, покуда сыты,
нет, до первой не начнут...
А на небе хмарь и морок.
Уж какая тут звезда?
Ни попеть, ни разговоров,
поостыла вся еда.
Вышли. У плетня в молчанье
стали. Кто-то закурил.
Вдруг как будто – трепетанье…
Или лёгкий шелест крыл?..
Обняло нездешней негой,
неземной, и следом – вихрь!
Налетел, осыпал снегом,
хлопнул рамой и затих.
И, придя в себя, все разом
обратили взгляд туда –
в небеса… А там уж ясно.
И дрожит в пыли алмазной 
вифлеемская звезда.
11
«Кто под радугой проедет,
будет счастлив на века!» –
говорили нам соседи,
голуби и облака.
Говорили, говорили…
Сказку сердцу подарили.
Обманули лишь чуть-чуть.
Счастья – не передохнуть!
А горчинки – две перчинки.
Как-нибудь пережуём.
Лишь кровинка бы –
                к  кровинке,
да до старости вдвоём!
12
Встать в четыре и семь километров
через поле, овраги и лес
топать, спину подставив ветру,
на перрон с поклажей и без.
А потом – час в вагоне, нос к носу:
две ледышки колен – меж колен
его тёплых. Откосы, откосы…
Жажда снежная – снежный плен…
И бегом к проходной, и обратно
через восемь часов бегом.
– Сапоги мои, милый, крылаты!
– Поделилась бы сапогом?..
13
Если дуб распилить, расколоть
и брусок, цвета соты медовой,
к ночи возле щеки положить,
то, вдыхая столетней закваски
дух коньячный,
           проспишь как убитый
и наутро проснёшься могуч!
14
– Слышишь, тишина какая?..
За три дома здесь слыхать,
как соседский конь прядает
ухом и переступает
к яслям, сена пожевать.
– Слышу… А вот это – мыши
у Марьванны в кладовой
на гвозде ведро колышут…
– Нет, это крупа по крыше.
Спи уже!!
– И ты, родной.
15
Горит окно
на сто вёрст одно!
Сердце от страха вянет:
мало ли кто заглянет
на наше большое тепло…
16
Мне страшно без тебя,
           особенно в постели:
ведь сон, он – та же смерть,
             хоть и на семь часов.
Дыши себе, сопи
         на тоненькой свирели
и дом наш замыкай
                от яви на засов.
17
Вот берёза –
            больная, кривая.
Подойду к ней с пилой, –
                задрожит…
Коли так испугалась, – живая!
А живому положено жить.
И ищу я другую, сухую,
что свой век на корню отжила.
И звенит, напряжённо тоскуя,
в ожиданье работы пила…
18
А дерева…– мудрей нас, как известно.
Не потому ль, что не сойти им с места?
А то б, как мы, прельстясь, –
                за чудесами,
по одному, и целыми лесами…
19
Сохнут свежие дровишки,
что из лесу принесла.
Печь молчит. Ей – передышка.
Помаленечку, с отдышкой,
пыл к утру поотдала…
А какой в ночи была!..
20
Жар спадёт, душа вздыхает…
Ветер крышу обметает,
на ведре – кружавчик льда.
Прикушу, и мёдом тает,
медуницей расцветает,
хрупнув, сердце изо льда.
21
Надев на себя свой дом,
живу я в доме твоём.
Сердце теплом твоим мается,
тает мой дом, растворяется…
22
Резали капусту…
Тикали часы.
Над кастрюлей вкусно
морщились носы.
Вялилась одёжка,
с валенок – парок...
Плакало окошко.
И смеялся Бог.
23
Джек голоден.  У самого порога
Стоит, слюну глотая, бедный Джек…
Где ж ты, хозяин,  горе-человек?
Побыл бы ты собакой хоть немного…
24
Хряп да хряп… Сапог как кочерыжка
на зубах мороза. Тишина…
В трёх платках, в тулупе, как кубышка,
на ведре позвякиваю крышкой,
одному лишь солнышку видна.
Сухостой по снегу – всё букеты,
икебаны зимние мои.
Глянь, в ведре уже от них приветы –
шарики, метёлки и репьи…
На морозе сердце – та же печка!
Отогреет, – весело глазам.
Подо льдом постанывает речка,
чистая, как божия слеза.
25
Иванов, выходи! Нет ответа.
Эй, Петров, выходи погулять!
Тишина... Никого.
                Только к лету
понаедут копать да сажать.
Жаль. А звёзды-то в небе какие?!..
Скаты крыш, что во льду зеркала.
Лес в шеломах – дозором!
                Россия…
Да не та уж.  Такие дела…
Оболгали зазря, обкорнали!
Залегла, как подранок в логу.
Не добудишься скоро. Едва ли
обернётся к исконным скрижалям.
Да уж я и сама не смогу.
26
Воля – мыслить,
           бродить бесцельно,
одиночество теша вдвоём...
Прочь, судьба,
           что рубаха нательная!
Воля – вольная, беспредельная!
Только чем… платить за неё?
27
Что строчИшь-то? «Да стих…»
                На часок
Завернула б до нас, посудачить…
Только нимб свой –
              повесь на крючок,
заробеет живое иначе.
Посидим, помолчим.
               Второпях
не резон ни дружить, ни калечить…
Брось одёжку свою, и – до печи,
нету матушки-правды в ногах.
Вот те стул, вот стакан, огурец,
вот картошка с тушёнкой, грибочки…
Не уйдёт твоя верная строчка,
будешь тут и по водочке спец!
Ай да праздник сегодня в дому!
Все ж – свои.  Аж душа обмирает…
А с чего?.. Может, с третьей пойму?      
Но, гляди, уж смешно Самому,
что он раем свой рай называет… 
28
Отпускаю тебя, маета…,
пусть поклонится воля – покою.
Никому своего не отдам!
Слышишь, мухой жужжит под рукою…
А ведь муха жужжит, где тепло,
а где холодно, мрёт, костенея.
Обниму своё счастье за шею,
чтобы сдуру к другой не ушло.
28
Годами мы скучаем по себе,
по истинным. Как эти встречи скупы.
Едва ли разглядишь их в склянку лупы,
пройдясь по честно отжитой судьбе.
Была в свой срок и верною женой,
и матерью, неся все тяжбы века,
но горько пошутили надо мной…
Я знаю, не была я человеком!
Взгляни, и зверь, как ты и я, растит
в глухой берлоге крепкое потомство.
Лев жмурится. От страсти лось трубит!
Орёл когтями жертву теребит.
И лишь ладья сознания парит
над долга и инстинкта вероломством.
Как долго я скучала по себе.
Как редкие свиданья были скупы.
Едва ли разглядишь их в склянку лупы.
И всё же я была собой в судьбе!
29
Только остовы… Под снегом –
баки, бочки и шесты.
Между настом и меж небом
думы детской чистоты.
Лай собачий, грай вороний,
хруст, сорочья трескотня…
Целиной ступают кони.
Наконец-то нет погони,
самой злой, за мной меня…

  II.  ТЕ  И  ДРУГИЕ

1
Разгулялись у реки
холостые старички.
Плохо без подружки.
Тут на восемь «молодцов» –
больно здешний быт суров –
только две старушки!
Детки пнули из домов…
И сюда без лишних слов
съехались строптивцы:
«Город, ругань – на хрена?
А на даче – тишина…
Может, лишь синица
стукнет клювиком в стекло,
глаз на сало скосит…
Да, случится, забредут,
до захлёба доведут
злую псарню  лоси…»
2
Вот те раз…
        У Мироныча жёнка
чуть в больнице не померла.
Облысел бедолага за ночь –
весь, как есть, ну, ни волоска!
Обошлось… Отпустила хвороба
Мариванну его дорогую.
Из больницы сбежала, гляди-ка,
не на койке под шубой лежит,
а от яблоньки к яблоньке ходит,
талый дух на припёке вдыхая…
Вокруг дома круги нарезает –
три шагА, пять минут передых.
А вчера к нам и сам заявился,
четвертинку смущённо поставил,
огурцов своих «фирменных» банку –
на окно, и к печи – посошок.
Шапку снял, мимо гоголем ходит,
улыбается, щурится хитро,
чешет мелкой расчёской затылок,
а на нём… –
       серебристый пушок!
3
Дышит ключ. Жив курилка!
                Чуть слышен
частых льдинок его рокоток.
К полынье подберёшься поближе,
отхлебнёшь, как откусишь, глоток,
и тотчас же не вспышкой,
                так взрывом –
по зубам, по гортани, и вширь…
На лице удивлённо-счастливом   
не щека, а румяный снегирь!
Небо в лунке. Но небо и выше!
И в любое исходит душа…
Сверху глянешь, над белою крышей
дым.  Собаки внизу мельтешат
посреди  новогоднего блюда
бело-розовых млечных снегов.
Расстараться б, увидеть отсюда,
что ещё с нами, грешными, будет,
даже если уже…
           ничего.
4
Плачет кошка в нетопленой даче:
мёрзнут лапы, и хочется есть.
Ловит всех на тропе, на удачу,
норовит на ботинок сесть.
Пожуёт, что дадут, и – под крышу,
не уходит, хозяйку ждёт.
Только та её вряд ли услышит:
померла в старый Новый год.
Все мы в очередь кошку кормили,
побывала во всех домах.
Убегала? Искали, ловили
и обратно несли на руках.
Так и не прижилась. Околела
в одиночку. Не предала.
Ну а следом и дача сгорела
и с хозяйкой их, верное дело,
там, на небушке, всё ж догнала…
5
Будто в ссылке, по дачам тут –
                «бывшие»,
хоть и свергнутые, не остывшие,
в жарких печках углИ ворошат,
в наше завтра вперяя взгляд.
Ну а прошлое – в кулачок.
Из загашников коньячок!
Полегчало? И планы, и планы…
Достают именные наганы.
На задворках по банкам пальба!
И на час отступает судьба.
6
Заблудился бедняга Брейгель,
так, шутя, мы его прозвали
потому, что похож был с виду
на одну из тех самых собак,
что на старой голландской картине,
всем известной, а мной любимой,
благородно служат охоте,
если только так можно сказать…
Дичь по следу погнал и скололся!
Отмахал тридцать вёрст в азарте,
а когда поостыл, то понял
глупый Брейгель – теперь «кранты»!
Может, выжлеца где-то ищут?..
А он здесь, душегуб куриный,
ходит, жизнью собачьей рискуя:
вряд ли кур ему Федька простит…
У Федяя на стенке – «тулка»,
а глаза – до бела пропитые!
У него полжизни – на нарах,
а ты носом в его сарай?..
Уноси-ка, дурашка, ноги,
улепётывай кубарем, рыжий!..
А ты встретил меня на тропке,
белым крылышком угостил…
7
Ох, уж эти воровки-сороки!
Через форточку старый брегет
утащили! Поди, догони…
Дорогой, золотой, с точным ходом,
об отце незабвенная память,
будет где-то в дупле обретаться,
тикать, сколько позволит завод…
И умолкнет.
             Эх, чудо-часы
небывалой, богатой красы,
наградные – подарок комдива!
Долго ль ждать им урочного часу,
когда в рощу дубовую нашу,
может, даже не в нынешнем веке
на удачу свернёт лесоруб?..
8
У фундамента, где замёты
чуть подтаяли, уступив
жару печки по-за стеною,
вдруг проклюнулся в феврале
лист крыжовника, вот очумелый!
И под вечер мы ходим глядеть,
с ноги на ногу переступая,
на зелёное пёрышко чуда
в эту стылую круговерть…
9
Слышишь рык?
         За прикорм тут собаки
бесконечные войны ведут.
Здесь не город,
            где к мусорным бакам
к ночи всякой жратвы нанесут.
Нет, не город… Подвал с батареей
днём с огнём, лапы сбив, не найти!
Холод, голод, тоска…
                И звереешь.
Все от зверя мы, как ни крути!
Джек в деревню к дворняжке-невесте
лишь к утру добежит, доползёт.
А как встретят, увы, неизвестно.
Но жалеть его вряд ли уместно:
грязный, стрелянный, битый –
                живёт!
10
Отыскали меня…
           Вот поганцы –
псы окрестные, пО следу ходят,
сапоги мои в очередь лижут,
предлагая себя взамен
моему дружку дорогому,
Джеку, сыну дворняги и волка –
может, брату мне,
              пусть не по крови,
но по честному сердцу прямому! 
Вот собаки-то, чёрт их возьми…
В полбуханки я пальцем потычу,
в дырки всё, что с обеда осталось,
насую…
     Для дружка – бутерброд!
Ну а эти?..  Уж их-то обманем!
Два пакета, пропахшие мясом,
катом – под гору.
            Вон ведь как рвут!..
Джек, ну честное слово, смеётся,
мне на дурней рычащих кивает:
«Погляди-ка на них,
                как за пшик-то
сукин сын двоюрОдного рвёт!»
И я взглядом ему отвечаю:
«Псы – и псы.
           Ну, куда им, скажи ты,
до тебя, до свободного волка?
Псы – и псы.
       Ну, чего с них возьмёшь?..»
11
Эк, отпрыгнул!..
             Не верит людям.
На глазах постреляли братьев
и сестёр. Только самый умный
из щенят под лопух закатился,
и теперь ему имя – Джек.
И почто он за мною ходит?
Уж, конечно, не за подачкой.
Что в башке его, крутолобой,
там ворочается, скажи?..
Вот опять проводил до разъезда.
Может, чтобы никто не обидел?..
И стоит под луной недвижно,
как всегда, шагах в двадцати.
Поезд лязгнул, причалил, присвистнул.
А с него как горох – собаки,
мужичьё под хмельком – на охоту!
Ну а я тут при волке, беда…
Понаставили ружья, до дрожи
завелись, разорались до хрипа:
мол, опасен волк-полукровка!
А самим-то – абЫ пострелять!..
…И тогда распахнула я шубу:
«Джек, ко мне!» И мне волк поверил:
под полою ощерился злобно,
и мы встали с ним против всех…
И, «заржав», мужики отстали
и собак своих оттащили
и, с оглядкою, задом, задом,
ближним ельником подались…
А мы с Джеком – назад, овражком:
дизелЕй на мой век достанет,
да и серому не до прогулок:
хоть и зверь он, а всё же – стресс!
И уж только, когда по полю
затрусИли след в след, озираясь,
опасаясь людей, не зверя,
вдруг догадкой меня проняло –
да ведь волк меня принял  в стаю!
Даже волку, видать, понятно,
что не сдюжить душе в одиночку,
не дай Боже, выть одному…



Перекати-поле
     (ПОЭМА)


                Русь, куда ты,
                куда подалась,
                Как шальная корова из стада?
                То ли крепкой руки заждалась?
                То ль дурного чего опилась?
                Ну чего, ну кого тебе надо?


1
Ни стыда, ни чести,
Ни тоски, ни боли –
Перекати-поле,
перекати-поле…
То подбитой птицей,
А то – будто камень,
А то вскачь помчится
За семью ветрами…
Перекатит поле,
И ничком – в канаву.
Вольная ты воля –
Вечная отрава...
2
Красная пава –
За дурною славой,
Иван-молодец
За горсть злата – под венец!

А российский поэт –
На потеху, за банкет…
Ох, и злая ж доля
перекати-поля!
Воротили б что ли
Прежнюю неволю?
3
Мужики, как мужики –
Под щетиной кадыки,
Души на излёте.
Ну, о чём вы мужики,
Сунув в брюки кулаки,
Своим бабам врёте?
Ври, не ври, скудеет жизнь,
Хоть и некуда, кажись…
Постны щи да каша.
И хоть не про нас корысть,
Чью бы глотку перегрызть?
Чью? – Да все тут наши!
4
     Больно, больно!
     Раскачали колокольню,
     Ах, и – в прах.
     Стыдно, стыдно.
     Зато далеко видно?
     Песок на зубах…

     В церкви – зерно.
     В сельмаге – вино.
     Совесть в горсти
     Трёшкой хрустит.

     Стопарик, другой,
     И довольно.
     Вот и не стыдно,
     Вот и не больно?

     Строят сызнова храм
     Убийца да хам  –
     Кровью плачь, колокольня!
     Вот уж где стыдно,
     Вот уж где больно!

     Стопарик, другой,
     Третий да пятый,
     Седьмой да восьмой,
     Да последний, проклятый…
5
Томно пахнет тленом с кладбища…
Всё – пионы, да жасмин.
Сам Исус Христос над пастбищем
Упокоенных – один.
Все могилки –  как барашеки,
Что, намыкались, и спят.
Лишь гранитные монашенки
Память скорбную хранят:
     Самогон Ванюшу – в сорок,
     Ваську в тридцать – тот же ворог!
     Сёмку, что ль – в семнадцать,
     Сашку Дроню – в двадцать,
     Пал Палыча – в пятьдесят…
     Мужики, айда назад!
6
Что ли тесто замесить?
Кулаками, кулаками…
Поддавать его пинками!
Хоть молчком поголосить…
Что ли тесто замесить?

Хлеб он, рази, виноват?
Вот и вышел горьковат.
7
Беды-бедушки мои, мне по гроб родня,
Ну, за что, по что вы так любите меня?
Не отдашь вас, не продашь,
                злом не изживёшь…
Хоть на хлеб вас сдуру мажь!
Да не прожуёшь…
8
Уходя из дому, воскресаю!
Возвращаясь, будто в гроб ложусь.
Гой еси, душа моя босая,
Вот возьму, и больше не вернусь!

Так и буду я тебя мозолить
По полям и весям день-деньской!
Помирать, так уж от вольной воли,
Захлебнувшись где-то в чистом поле,
Будто ветром, сладкою тоской…
9
Легче мне без денег,
легче – с пьянью, с голью…
Куда ж своё денешь
перекати-поле?
Венок да оградка…
На скамье снежок.
На сердце заплатка,
а с друзьями сладко!
Ну, на посошок?
10
Илья, Алёшка и Добрыня,
Ну, помнишь, те, что на картине…
Кто в стельку, а кто так, хмельной,
Идут на баб своих войной!

Идут, да видно не дойдут  –
«Чепок» и там, и здесь, и тут!
Свернут в один, потом в другой…
Польют их жёнки злой слезой
И разнесут в три стороны…
«Ах, только б не было войны!»
11
Сквозь дремучий русский норов
Тащим правду мы на свет!
Без стола нет разговоров,
А стола без водки нет.
Не с запою-перепою,
А с промытия мозгов
Трут мужья наши с тобою
Те места, что для рогов,
Чешут горстью поясницу,
А и встать? Да валит в сон…
На Руси всё царь-девицы
Сеют, пашут испокон,
Шьют, латают и рожают,
Города сооружают,
В озлобленьи варят щи!
«Наспех, милый, не взыщи!»
И доколе ж мор мужской –
Энти дрёма и покой?
Не охота, так рыбалка,
Не газетка, так отбой!
«Вань, а Вань, глядикось, палка
Ходит-бродит за тобой,
Примеряется пока…
Береги свои бока!»
12
Бабы дряблы, мокрохвосты…
Кубик «Бланки» и – горох!
Залудил стакан без тоста,
И – ослеп, оглох…

Жизни нет, одни моменты…
Рюмка, Стопка и Стакан!
Выкупаю документы
По пивным ларькам…

Башмаки не знают пары:
Тот в сугробе, тот в реке.
Тот в подъезде, у Тамары?
Третий день в одном носке!
И тебе со мной не гоже,
Да и пацану.
Если есть твой Бог, поможет?
Так ступай к нему!
13
Вишенка расцвела!
А вы плакали…
Вишенка расцвела!
А вы думали,
Что прошла весна,
           не воротится,
Больше никогда.

Голуби в небесах!
Дождик розовый.
Голуби в небесах!
Сердце празднует.
Всё ещё душе воротится,
Даже если
      никогда…
14
Погляди-ка, погляди-ка
На затею из затей!
Слово – к слову: чем не лыко
Для невиданных лаптей?
Выйду в круг кромешной ночкой,
Дрожь рассыплю по плечам,
Выручайте, лапоточки!
Кровь по жилам горяча.
Выручайте, дорогие,
Эй, гармошка, жги, суши!
Чтоб не чуять, как нагие
Зябнут прутики души…
15
Эк зашлось… И онемело.
Будто сердце отлетело
Камушком за дверь!
Отлетают – то и дело…
Нынче русским полем белым
Чёрный ходит зверь…
16
Пили, пьём…
        Уж скоро будет некому.
Били, бьём…
        А пуще – по душе!
Ор, застольный, русский, –
                тот же реквием.
Голову поднимем:
            «Что, уже?»

Здесь любой второй
             знавался с Каином,
Всяк Иуде руку подаёт!
Сын мой, горемыка неприкаянный,
Кого любит,
       так больнее бьёт!

Много дива здесь,
             да мало хлебушка…
А прикормят, так вдвойне – взашей!
Глянь в глаза,
         бесцветные, как небушко,
Мучеников наших, алкашей!

Кормим мы собою пашню русскую
Досыта.
       А сеять не спешим.
Выбираем всё тропинку узкую,
Чтоб не так заметно, как грешим…

Пили, пьём…
         Уж скоро будет некому!
Тесно раю в русском шалаше.
Ор, застольный, пьяный, –
                русский реквием,
Вечный,
    по обманутой душе…