Последнее слово

В последнем слове, может быть, провокативном,
не стану я оспаривать свою виновность
и утверждать, что вовсе не про вас картина,
мол, вверх тормашками висит... Я кротким овном

пол жизни прожил, но сокрою волчьей шкурой
овечий норов свой и выступлю с трибуны
суда. Художник от действительности хмурой
выводит на стене известные три буквы —

я вижу в этом скорбном жесте акт искусства.
Но что вам я? Спросите Дикса, Польке, Бойса,
кого-нибудь из тех, кто выбрался из русла.
Любой из них ответит — ничего не бойся,

пиши что хочешь на любой стене столицы,
а лучше — рушь! Страна не то ещё видала.
Слыви вандалом от стены до Аустерлица!
Страна едина, а кирпич — сращён с металлом.

Я патриот, а стало быть имею право
за мой безрадостный, застойный заповедник
нести ответ и заявлять об этом прямо —
мне стыдно за страну, за стену, за побеги,

за вышки — те, с которых нам бросают жвачку
с той стороны, где небо голубей и выше.
Нам жалко их, но отчего-то им нас жальче,
тем, что легко вдыхают запах белых вишен

без ежегодных приступов вины и скорби.
Я продавал картины за десяток марок,
союзов избегал, пока иные гордо
корпели над эскизами почтовых марок

и складывали фрески на фасадах фабрик.
Вы правы, ваша честь, я склонен к формализму.
Пируйте, господа, иссякло войско храбрых!
Из Рима, наконец, последний варвар изгнан.

Сюжет картины точно установлен в штази:
над нами — тьма тоталитарного востока,
но как не бейся ты, товарищ, не пытайся —
за стену не распространяется власть Ока.

Не во втором тысячелетии, так в третьем,
стены не станет. Только в зале бирюзовом
моя "Стена" — останется висеть в Конкрете.
И рядом с ней — набор судебных зарисовок.