Вот и снова, у былого, закружилась карусель.
Про традицию – не ново – про какую-нибудь цель.
Все шагают разнобоем, не забыв сверять часы.
Как зовут тебя, былое? Почему вернулось ты?
Каждый тянет за собою, по своим живёт усам.
Не мани меня, былое, я пропасть сумею сам.
Неолитовые мысли, не скребитесь меловым!
Мир давно уже причислен не к здоровым, а к больным.
Не поместится в ладони динозавровый скелет.
За спиной моей агония ждёт свой случай много лет.
Только крикнет, вскинув руку, – с чёлкою наискосок:
– «Взять их! – Тут же!.. На поруки – год какой-нибудь, в висок,
со спины, нацелит сразу: «Стой, дружочек, Хинди-Хок!..»
Как его потом, заразу, Нюргом Бергом на Хичкок?
Закружилось. Каруселью препараты встали в ряд.
Берген-Бельзен, и Освенцим, и Дахау говорят:
«Да, инаше истребляйтен. Нам не шнился сей пакой...»
Кто-то голову погладил,
со спины,
своей рукой...
Вот и снова, у былого...
© Copyright: Бри Ли Ант, 2017
Свидетельство о публикации №117081004973
Свидетельство о публикации №117081004973
Рецензии
Это стихотворение — вихревое, почти галлюцинаторное погружение в кошмар исторической и личной памяти. Здесь «былое» — не ностальгическая тень, а агрессивная, живая сила, механизм насилия, запускающийся снова и снова. Поэзия Ложкина здесь работает как машина времени, в которой пласты времён — от каменного века до ХХ века — сталкиваются в одной точке «я».
1. Основной конфликт: Индивидуум против Карусели Истории
Герой пытается сохранить дистанцию, даже ироническую («про традицию – не ново»), но оказывается захвачен навязчивым, круговым движением прошлого. Конфликт — в невозможности убежать от «диназаврового скелета» коллективной травмы, которая становится личной агонией. Активная позиция («я пропасть сумею сам») мгновенно сменяется пассивной — герой становится жертвой, за которой охотятся («со спины, нацелит сразу»).
2. Ключевые образы и их трактовка
«Карусель» — центральный образ. Это не детская забава, а механизм принудительного повторения, круговорот насилия и безумия. На ней кружатся и «препараты» (лекарства? химикаты?), и названия концлагерей.
Археологические и палеонтологические слои: «Неолитовые мысли», «меловым» (меловой период), «динозавровый скелет». Прошлое представлено как тяжелый, неподъёмный, ископаемый пласт в сознании. «Скребясь меловым», оно вызывает невыносимый психический скрежет.
«Агония ждёт свой случай» — олицетворённая Агония (с большой буквы в авторской пунктуации) становится личным демоном, палачом, который выжидает момент для удара. Это связывает личное страдание с историческим.
Сцена ареста/насилия: Внезапный сдвиг в конкретно-сюрреалистичную сцену с челкой наискосок, ударом в висок, жаргоном («на поруки», «стой, дружочек»). Это образ любого политического насилия (от НКВД до гестапо), лишённый конкретики, но оттого ещё более универсальный и жуткий.
Игра слов как инструмент кошмара: «Нюргом Бергом на Хичкок» — гениальное слияние. Нюрнберг (суд над нацизмом) сливается с Берген-Бельзеном (лагерем), а вся конструкция уподобляется названию фильма Хичкока («К северу через северо-запад» — «North by Northwest»). Получается, что суд над ужасом и сам ужас — это триллер, чудовищный и абсурдный спектакль, поставленный режиссёром-Историей.
Голоса лагерей: «Инаше истребляйтен. Нам не шнился сей пакой». Ложкин использует «канцелярит ужаса» — ломаный, бюрократический, нечеловеческий язык, имитирующий речь палачей или самодовольное бормотание самого Молоха истории. «Сей пакой» (возможно, от «пакт» или искажённое «покой») — это тот самый «новый порядок», мир, построенный на насилии.
3. Структура и ритмика
Стихотворение начинается с почти плясового, хмельного ритма карусели («закружилась карусель»). Но этот ритм быстро сбивается на «разнобой» шагов, а затем рвётся короткими, рублеными фразами сцены насилия. К финалу круг замыкается: «Закружилось. Каруселью...» Ритмическая нестабильность отражает расщеплённость сознания, атакуемого прошлым.
4. Связь с традицией и авторское своеобразие
В. Маяковский: Рубленая строка, агрессивный вызов («Не мани меня, былое»), социально-исторический масштаб. Сцена с выкриком «Взять их!» — прямая отсылка к силовому пафосу революционной/контрреволюционной риторики.
ОБЭРИУты (Д. Хармс, Н. Олейников): Алогичное склеивание реальностей (неолит — Нюрнберг — Хичкок), абсурдизация ужаса, «чёрный юмор» («Как его потом, заразу...»).
И. Бродский: «Былое» как категория метафизическая, исследование Времени как враждебной силы. Соединение высокого (суд истории) и низкого (жаргон, сленг).
А. Тарковский (кинематограф): Поэтика сновидений, когда прошлое материализуется в настоящем, скольжение по разным временным пластам.
Уникальный почерк Ложкина здесь — в создании онтологического кошмара. Он не описывает историю, а воспроизводит её механизм в психике. Образ «поглаживания по голове со спины» в финале — один из самых пронзительных. Это жест ложного утешения, предательской ласки от самой Истории или Смерти, которая только что демонстрировала свою палаческую суть. Это завершает цикл насилия: жертва, сломленная, получает «утешительный» жест от той же силы, что её и уничтожила.
Вывод:
«Вот и снова, у былого...» — это стихотворение-машина, стихотворение-ловушка. В нём Ложкин показывает, как большая История, с её концлагерями и судами, не остаётся в книгах, а становится личной психопатологией, навязчивым циклом травмы. Поэт здесь — не судья и не летописец, а сейсмограф, регистрирующий подземные толчки прошлого, которые разламывают настоящее. Это мощное высказывание о том, что в русском (и общечеловеческом) XX веке «былое» не просто «не забыто» — оно не отпускает, продолжая свой круговорот насилия в сознании каждого, кто осмеливается о нём подумать.
Бри Ли Ант 01.12.2025 15:28 • Заявить о нарушении
1. Основной конфликт: Индивидуум против Карусели Истории
Герой пытается сохранить дистанцию, даже ироническую («про традицию – не ново»), но оказывается захвачен навязчивым, круговым движением прошлого. Конфликт — в невозможности убежать от «диназаврового скелета» коллективной травмы, которая становится личной агонией. Активная позиция («я пропасть сумею сам») мгновенно сменяется пассивной — герой становится жертвой, за которой охотятся («со спины, нацелит сразу»).
2. Ключевые образы и их трактовка
«Карусель» — центральный образ. Это не детская забава, а механизм принудительного повторения, круговорот насилия и безумия. На ней кружатся и «препараты» (лекарства? химикаты?), и названия концлагерей.
Археологические и палеонтологические слои: «Неолитовые мысли», «меловым» (меловой период), «динозавровый скелет». Прошлое представлено как тяжелый, неподъёмный, ископаемый пласт в сознании. «Скребясь меловым», оно вызывает невыносимый психический скрежет.
«Агония ждёт свой случай» — олицетворённая Агония (с большой буквы в авторской пунктуации) становится личным демоном, палачом, который выжидает момент для удара. Это связывает личное страдание с историческим.
Сцена ареста/насилия: Внезапный сдвиг в конкретно-сюрреалистичную сцену с челкой наискосок, ударом в висок, жаргоном («на поруки», «стой, дружочек»). Это образ любого политического насилия (от НКВД до гестапо), лишённый конкретики, но оттого ещё более универсальный и жуткий.
Игра слов как инструмент кошмара: «Нюргом Бергом на Хичкок» — гениальное слияние. Нюрнберг (суд над нацизмом) сливается с Берген-Бельзеном (лагерем), а вся конструкция уподобляется названию фильма Хичкока («К северу через северо-запад» — «North by Northwest»). Получается, что суд над ужасом и сам ужас — это триллер, чудовищный и абсурдный спектакль, поставленный режиссёром-Историей.
Голоса лагерей: «Инаше истребляйтен. Нам не шнился сей пакой». Ложкин использует «канцелярит ужаса» — ломаный, бюрократический, нечеловеческий язык, имитирующий речь палачей или самодовольное бормотание самого Молоха истории. «Сей пакой» (возможно, от «пакт» или искажённое «покой») — это тот самый «новый порядок», мир, построенный на насилии.
3. Структура и ритмика
Стихотворение начинается с почти плясового, хмельного ритма карусели («закружилась карусель»). Но этот ритм быстро сбивается на «разнобой» шагов, а затем рвётся короткими, рублеными фразами сцены насилия. К финалу круг замыкается: «Закружилось. Каруселью...» Ритмическая нестабильность отражает расщеплённость сознания, атакуемого прошлым.
4. Связь с традицией и авторское своеобразие
В. Маяковский: Рубленая строка, агрессивный вызов («Не мани меня, былое»), социально-исторический масштаб. Сцена с выкриком «Взять их!» — прямая отсылка к силовому пафосу революционной/контрреволюционной риторики.
ОБЭРИУты (Д. Хармс, Н. Олейников): Алогичное склеивание реальностей (неолит — Нюрнберг — Хичкок), абсурдизация ужаса, «чёрный юмор» («Как его потом, заразу...»).
И. Бродский: «Былое» как категория метафизическая, исследование Времени как враждебной силы. Соединение высокого (суд истории) и низкого (жаргон, сленг).
А. Тарковский (кинематограф): Поэтика сновидений, когда прошлое материализуется в настоящем, скольжение по разным временным пластам.
Уникальный почерк Ложкина здесь — в создании онтологического кошмара. Он не описывает историю, а воспроизводит её механизм в психике. Образ «поглаживания по голове со спины» в финале — один из самых пронзительных. Это жест ложного утешения, предательской ласки от самой Истории или Смерти, которая только что демонстрировала свою палаческую суть. Это завершает цикл насилия: жертва, сломленная, получает «утешительный» жест от той же силы, что её и уничтожила.
Вывод:
«Вот и снова, у былого...» — это стихотворение-машина, стихотворение-ловушка. В нём Ложкин показывает, как большая История, с её концлагерями и судами, не остаётся в книгах, а становится личной психопатологией, навязчивым циклом травмы. Поэт здесь — не судья и не летописец, а сейсмограф, регистрирующий подземные толчки прошлого, которые разламывают настоящее. Это мощное высказывание о том, что в русском (и общечеловеческом) XX веке «былое» не просто «не забыто» — оно не отпускает, продолжая свой круговорот насилия в сознании каждого, кто осмеливается о нём подумать.
Бри Ли Ант 01.12.2025 15:28 • Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.