Сказка для вундеркиндов

Жалобщик:

Чугунным чуром проживаю день,
ем темь дна озёрного.
Есть ли в мире такой пень,
чтоб встал выше пика горного?
Я на него взгромоздился б
всеми летами, всей тушей.
Говорят, Апокалипсис объявился
и жрёт саранчой живые души.
Я отдам всё что имею,
только б дух поднять повыше.
Я сочинять слова умею,
ноты писать на съехавшей крыше.
Слух идёт, у стен выросли ноги,
подпрыгивать чтоб и бить лбы.
Мчится в поле каждый двуногий
уклониться от них дабы.
Я рос и цветок надежды высадил
в горшочек с жирной чёрной землёй.
Пришёл кто-то, окно высадил,
сам с лицом, изъеденным тлёй.
Цветок сожрал, глумился и чавкал.
Говорил: - Цветок всего лишь приправа. –
Я на него рычал и гавкал
и бил его и слева и справа.
А он хохотал, давился, кашлял
и лицо подставлял щеками разными
и рос на глазах, делался башней,
остекленел окнами грязными.
Не было двери или подъезда
или швейцара или охраны.
- Я, - говорит, - суд и возмездье,
гляди как в окнах пылают раны. -
И когда кровь потекла на землю
из водосточных труб,
понял я, что мир не приемлю.
Вот, слёзы капают с губ.

Мальчик-вундеркинд семи лет.
Слушает бормотание Жалобщика,
и наконец, обращается к нему:

Дядя, ты синий и какой-то страшный.
Ты, случаем, не мертвец?
Вот она, эта грязная башня.
В ней живёт мой отец.
Мамы нет, уехала мама
овощ счастья искать.
Нет для меня красивей храма,
он как над топью гать.
Он – единственная защита.
Он по ночам живой.
А ты говоришь зло, нарочито,
хребет кривишь становой.
Вот скоро появится сильный папа
и будет тебя крошить.
У папы выросла новая лапа.
Мы надеяться тщимся, жить.

Подходит к Жалобщику и смотрит в глаза.
Сам худой и с задумчивым лицом.

Я – вундеркинд, а страдаю идиотизмом,
врачами искалечен в синих халатах.
Они мне в голову вставили призму.
По ночам я тупой, а днём бесноватый.
Зато вечером нет меня умнее.
Тебе повезло, что семь вечера нынче.
По вечерам башня виднее,
когда пурпур закатный из стёкол вычтен.

Человек с электронными протезами.
Подходит и прислушивается:

Кто тут врачей ругать осмелился?
У меня почти не осталось плоти.
Последний час в глазах метелился.
Чуял, его мне не побороти.
Пришёл тут один со сталью в отрешённом взоре
и дал мне железное сердце.
В нём теперь играют искрами зори.
Хлопает оно как в ходиках дверца.
Потом руки мои почернели, высохли,
а ноги в землю вросли, как корни.
Голову в сумасшедший дом выслали.
Туловище осталось, хоть на крюк его вздёрни.
Но время шло и всё наладилось.
Механика, электричество – но сидит крепко.
А я уж думал – жизнь изгадилась,
как в луже дождевой упавшая кепка.

Жалобщик. Скривившись:

Почему надо непременно жить?
Кто бы объяснил премудрость чёртову?

Мальчик, подходя к человеку с протезами:

Хочешь со мной дружить?
Детство во мне – монета истёртая.
Пугали меня, страхами мучили,
но цветок надежды спрятан и высушен.
Живой бы дожди и ветры вспучили,
а так он с чаем и кофе выкушан.
Осталось немного ароматной суши.
Могу поделиться с железным товарищем.
Пойдём в башню надежду кушать.
Айда в неё, она как пожарище.

Уходят.
Жалобщик:

Несчастный ребёнок. И я был маленький
и мама стирала мою рубашку.
Но этот от врачей какой-то усталенький
и судоргой сводит его мордашку.
Наверное, сны в башке тяжелы свинцово
и смотреть их детям не полагается.

Сновидец. Останавливается рядом:

Простите, я услышал последнее слово.
Что за концепция здесь излагается?
Я знаю о снах почти достоверно
всё, что людям удалось вызнать.
Сны – это, видите ли, стук мерный,
звон в черепе по ходу тризны.
Я, извините, талант имею
видеть годами всё тот же сон.
В нём я идолом каменею,
услышать чтоб означенный звон.
Он медленно спускается от макушки в пятки,
проходя постепенно весь организм.
Так полагается. А ночь всмятку.
Это закон мистических тризн.

Жалобщик. Поднимает взгляд
к появившейся в просвете туч луне:

Зачем сны видеть и зачем жить?
В стёклах оконных луна играет.
Она в башню сунулась злеть, ворожить.
А ночь, как и день, бесследно сгорает.
У меня цветок надежды отнят и сожран,
а вы говорите о каких-то снах.
Смотрите как туч профиль изодран.
Это Апокалипсиса знак.

Сновидец:

Прошу прощения за нескромный вопрос.
Вы, случаем, не самоубийца?
В моём дворе один такой рос
и чернел везде лицом сомалийца.
Когда он окончательно вырос и сформировался,
его посадили в сумасшедший дом.
Говорят, он без спросу к смерти врывался.
Она его выставила с трудом.
Выпустили его под присягу.
Он поклялся время съедать со всеми.
Извините, я устал и на землю лягу.
Бодрствовать трудно в упавшей теми.

Ложится и тут же засыпает.

Сонный образ:

Вы говорите о жизни и надежде.
А что вы понимаете в существовании?
Мне-то каково двух секунд между?
Не жизнь, а одно, простите, название.
Хотите, начну монолог известный?
Ну, этот, Гамлета: «Быть иль не быть».
И в середине вдоль тулова тресну
и туманом начну дымить.
Быть ли мне? – Скажите на милость.
И кто гарантирует хоть минуту?
Сколько вас к сну приблудилось,
и каждый во сне нищий и гнутый.
Уродцев рождаете на мгновенье.
Таков ваш родильный порыв.
Проходят где-то века, поколенья,
светом солнечным правду скрыв.
А если уроды снов ваших
молитву швырнут, поповской краше?
Что, Жалобщик, стыдно, рукой машешь,
забыл свой базар о башне?

Голос Башни:

Знаете ли вы на чём стоят башни?
Все башни стоят на костях.
Что за глупые плетёте вы шашни,
находясь у меня в гостях?
Когда червь жрал моё окровавленное мясо,
бывшее однажды живым телом,
и содрогался от страсти пляса
и головой крошечной вертел между делом,
я созидалась, росла в дым теми
и окна мои размыкались щелями.
А вы останетесь навеки с теми,
кто вселенную вычислил звёзд трелями,
кто думает – вещество и энергия едины,
а смерть – лишь отсутствие бытия.
Ваши черепа зазвенят как льдины,
когда опустеет чаша нытья.
В окна лучом луна стучится недаром.
Знает она стёкол оконных тайну.
В гости хотите подняться паром?
Что, времени скомандовать: Майна!?
Ишь оробели, думали – ночи мрак нем.
А он предложил иной охват тем.
А он в гости зовёт испробовать пессимизма плоды.
А он в глаза ваши смотрит, пылинки слюды,
и чтоб увидеть вас, микроскоп наставил.
Вы, простейшие, мечетесь в капле воды.
И от мыслей дурацких кто б вас избавил?