Ноги

День первый: Плешка (Комсомольская площадь)

Руконожки, поклажей стреноженные,
с разнобожьем в поношенных ножнах,
озираются дико, неправильно.
Здесь не Красная – Чёрная площадь,
где святош на подходе полощет –
это место дорогой отравлено.

Эти своды – врата вавилонские.
Эти вечноремонтные доски и
переходы с дешёвым хайтеком
то и дело скрипят отголосками –
здесь усатится дух Гиляровского,
а под вечер фонарит аптека,

и всё те же разбойные бороды,
охранители Вечного Города,
осаждают наивных приезжих;
злато снято, подкладки распороты,
плюс один – выстекляясь от холода,
обживает бетонные бреши.

Горе, горе тебе, зазевавшемуся,
если ручка от сумки – поклажа вся,
если нет ни бумажки, ни корочки.
Знай – юли, унижайся, напрашивайся;
сколько их, безбилетную блажь неся,
отцеплялось и падало с поручней.

Сколько их уезжало этапами –
так удобно, подручно захапанных
для закрытия дел. И надо же
разлучиться с мечом и латами –
телефоном, баулом латанным,
и бумажником с Нею во вкладыше.

Навигатором закомсомоленная,
океанами слёз намоленная,
трёхвокзальная, древняя Плешка
объедает куриные голени,
и сочувствует малосольно,
и катает свои тележки

взад-вперёд по распластанным судьбам.
Не напиться бы. Не уснуть бы.
Не остаться бы здесь. Вавилонище
небоскрёбится саблезубо,
и тарелкой бесплатного супа
продлевает агонию тонущих.

Если можешь – беги. Ноги в руки, и
на излом поржавшие бугели,
на износ и кардан, и подшипники –
только так. Что бы вслед ни агукали,
уходи от толпы переулками,
упади за калиткой – но выбеги.


Садовое

Белозубым приветом Гиннесу,
миллионный аул раскинулся
во строительном всеоружии.
По завалам песка, пружинисто,
выплетаешь сухие синусы,
огибая квадратные лужи.

Добивает окурок цветочница:
– Здесь ремонт никогда не кончится! –
закрывает окошко: хрясь вам.
И, куда ни взгляни – песочница,
и верблюдом напиться хочется
из любого квадрата грязного.

Путеводная помидорина
из-за тучи, с утра не доенной,
маякует: «дворами короче!».
Братья что-то гыр-гыр по-своему,
а вдогонку летят синонимы –
не такие обидные, впрочем.

Обернёшься смурно, потасканно,
из запаса монголо-татарского
откопаешь ответный приём –
и не маски уже под касками,
и обходятся как-то ласково,
угощая водой. Живём.

Без жетона в метро – за тёткою,
тело в тело, её походкою,
рудиментом корму завершив –
получилось. Торчишь сироткою,
многобабье глазами фоткая –
значит, жив ещё. Значит, жив,

не мутируешь в левитации,
где втыкает от станции к станции
загрохоченное равнодушие,
ковыряя большими пальцами;
и пустыми щелями клацают
людозавры в тисках наушников.

Павелецкий, бесшпильный коровник,
до последнего рукомойника,
до последней колонны исхожен.
В электричку не влез. Электроника
засвистала: «держи уголовника!»;
не держали – веселье дороже.

Измордованы бденьями жуткими,
монотонными полусутками –
эти люди не ценят рутину.
Провожали улыбками, шутками,
и отростками, и промежутками,
и попутным в горбатую спину.


День второй: Варшавское – Каширка

Просыпаясь в ночи от холода,
наберёшь молчаливое золото
про запас. Через час и засветло
Вавилон запыхтит бензолово,
загудит до последнего провода,
запоёт человеку без паспорта

однотонную мантру на «ять».
Это всё, что он может дать,
но, поверь, помогает нищему –
заставляет стремительно гнать,
покрывая дорожную гладь
ипподромовскими шажищами.

Гул и голод – с таким ускорением
все физические уравнения,
вся механика твёрдых тел,
отдыхают. И, более-менее,
укрепляешься в самомнении:
ты ушёл, ты почти сумел.

За спиною седьмого пригорка –
перевёрнутая восьмёрка
километров, домов и кранов.
А до МКАДа полжизни – и только,
а за МКАДом стоят тупомордо,
ожидают тебя великаны.

Им доспать, докурить, и в ночь идти,
вот и спорят, толкаясь в очереди:
кто поднимет тебя на борт.
Ты мечтаешь, врубив источники
аварийных запасов. До площади
тридцать с гаком – последний аккорд.

«Учкудук» – заливается радио
в проезжающем МАЗе. Поддать ему –
чтоб забыл, как давить на педали.
Из молитвы – одно водосвятие,
но, пока при уме, при понятии,
при ногах – остальное детали.

Руки пухнут – такое как здрасьте
у дорожных искателей счастья
после долгого марша. А небо
первозвездием даль фантастит –
это праздник, конечно же, праздник,
на котором ты попросту не был,

вот и страшно. Там голод и жажда
не ночуют. Там даже не страшно
умереть и попасть на случку
к той медведице. Мирно, домашне,
возлегаешь на чём-то крашенном,
и роняешь потёкшую ручку.


День третий: Борисовские пруды – МКАД – Горки – М-4

Он боится. И парой глазёнок
посылает тебе из газона
нефтяные разводы зари.
И откуда ты взялся, лисёнок –
то ли выматерил Аксёнов,
то ли выласкал Экзюпери.

Чуть потянешься – он вприпрыжку,
и уже через просеку. Вишь как
насмотрелся на местных торчил.
Пухлоруко: «пока, глупышка».
Нет резона топить ледышку,
не в ответе – не приручил.

Встал. Упал. Плоскостопное месиво
отдохнувшее тело взвесило,
и решило: ну его к чёрту.
Заставляешь икать Маресьева,
и хромаешь вприсядку, весело,
по дороге к аэропорту.

И уже не понять, не вычислить,
уготовленных вёрст количество,
но всё легче идти по свету.
И тому, кто когда-то вычистил
до последнего грамма наличности,
навываешь многую лету.

Бог ответит лунною рожей,
и вечерние звёзды накрошит;
и потянет грозой – пора бы.
Вавилон остаётся в прошлом.
Ты свободен, воздушен и брошен
в придорожные, пыльные травы.

Дальше – космос. Не это ли правда,
растворяющая миллиарды
руконожных, безводных клеток.
И пошло оно всё туда-то.
Что угодно – но только завтра:
так, наверное, думал предок,

дотащив убиенного мамонта.
Звезданутая филькина грамота
застилается облаками.
Ты шагаешь по ним безлапотно,
поминая садовые шахматы,
и лисёнка. В твоём стакане

многолетние бури иссякли –
только космос. А в небе сабли –
Гавриил убежал с икон,
и швыряет за шиворот капли,
и смеётся в твои каракули,
и дописывает угольком.

22-25 июля, Москва-Подмосковье