Записки из провинции

Отрывок из повести «Записки из провинции»

Трудно представить мне теперь, что я мог бы жить в большом городе, напоминающем бетонную камеру: тесную, шумную, душную, с едко-кислым запахом. Здесь, в провинции, у меня есть возможность наблюдать за происходящим вокруг неспешно, внимательно. Здесь время течёт по-другому, другие люди и события окружают меня, здесь все друг друга знают и ничего не скроется от посторонних глаз. Здесь и размышлять проще.
Довелось мне однажды по осени гостить в Красноармейском районе у старого охотника на хуторе Трудобеликовском. Дед Прокофий — мужик суровый, он чувств своих напоказ не выставляет, все домочадцы ходят у него по струнке. Но он мужик справедливый.
В тот вечер решили мы с ним в бане попариться. Он проверять пошёл, насколько протопилась баня, и меня с собой позвал за компанию. В предбаннике, на противоположной стороне от печи, на широкой деревянной лавке стояла коробка с книгами. Прокофий Ильич вытащил из неё толстенный роман в мягком переплете и небрежно кинул его на стол.
- Читать будем? - усмехнулся я.
- В печь! - сурово ответил хозяин.
- Да вы что, Прокофий Ильич! - возмутился было я, но старик опёрся натруженными, с выступающими венами, руками на стол и окинул взглядом обложку.
- Бесовщина...
Я больше вопросов не задавал. Мы присели у печи. Старик осторожно отворил заслонку и бросил в прыгающий огонь несколько листов из книги. Жадное пламя моментально поглотило бумагу, и Прокофий Ильич одобрительно улыбнулся. Вернее улыбнулись его выцветшие от возраста, выразительные глаза, и глубокие морщины еще больше врезались в его смуглое широкоскулое лицо. 
- Ну что, Серёжа... Ты думаешь, я из ума выжил? - уже по-доброму продолжил старик. - Я истинную литературу берегу. А в этой, - потряс он книгой, - истины нет.
- А что по-вашему истинная литература?
Хозяин поднялся и отошёл от печи к небольшому незанавешенному окошку. С полминуты всматривался он во что-то сквозь двойное стекло. За окном октябрьский ветер играл порванной паутиной, прилипшей к резной раме.
- А сам-то как думаешь? - наконец-то спросил он, не отрывая глубокий взгляд от чего-то, во что так всматривался.
- Прокофий Ильич, мне вас интересно послушать.
Я присел за стол и с искренним интересом приготовился выслушать ответ. Старый охотник присел напротив меня.
- Истинная та литература, - отвечал он - которая высшим целям служит, которая человеческую душу, как сосуд, наполняет живой водой исцеляющей. Литература ведь всякая бывает, одна от Бога, другая — от Сатаны. Та, что от Бога: врачует, умудряет, обличает, исправляет. Она человека заставляет думать, сопереживать. Вот ты классиков русских возьми. Кого не упомни, всяк - глыба, всяк — глубина, всяк — учитель и лекарь. Как в свое время ко Льву Николаевичу Толстому и Фёдору Михайловичу Достоевскому западные ученые и философы относились? Как к философам. А нынче эту философию не любой читатель понять сможет, я бы сказал: не каждый до неё дорос. Один умник мне заметил как-то, что Достоевский — это всё прошлое, его в школе, мол, проходили...
На этих словах Прокофий Ильич сделал паузу. Он достал из кармана рубашки тонкий небольшой портсигар и закурил папиросу. Табачный дым, как осеннее предрассветное марево, поднялся над нами и медленно потянулся по предбаннику. В этот момент вошла жена Прокофия Ильича. Несмело, как бы, извиняясь всем своим видом, за то, что потревожила нас, она спросила, не нужно ли чего, но поймав на себе неласковый взгляд мужа, тут же вышла вон.   
- А что мы в школе проходили, а, Сережа? - вернулся к разговору хозяин.
- «Преступление и наказание»...
- Вот тот-то! А у него такой багаж! Какой кладезь! Разве Карамазовых в семнадцать лет понять можно? Да ты хоть каждые десять лет перечитывай эту «мирскую Библию», и каждый раз по-новому смотреть на неё будешь!.. 
- Так, стало быть, Прокофий Ильич, зарубежную классику вы не признаёте? - улыбнулся я.
- Отчего же не признаю? Признаю!.. И много я её перечитал, а вот Духа особенного, который присущ только нашей литературе, там нет...
Не успел старик договорить, как дверь снова отворилась и из нее сначала показался кувшин с квасом, а  за кувшином и сама хозяйка. Она слегка улыбнулась и заметила мужу, что тот накурил  и, наверняка, надоел гостю своими поучениями, которые непонятно кому нужны, и, что его разговоры не приносят той пользы, какая бывает от дойки коров или прополки грядок. Но, понимая, что, как всегда, взболтнула лишнего, она поспешила к двери, пообещав, что еще зайдёт. Прокофий Ильич молча проводил супругу привычным в такой ситуации, взглядом, и, сожалея о её рассуждениях, но абсолютно не  подавши вида, он продолжил:

- Достоевский называл русский народ «Богоносцем», а отчего? Оттого, что сила прощения у народа русского велика. Но это всё уходит,  Сережа, безвозвратно уходит, ибо меняется общество до неузнаваемости... Но слово истинной литературы — сильнейшее оружие. Это понимают и стороны Света, и стороны Тьмы, и вот идёт противостояние, и пока не известно, кто победит. Потому-то я бесовщину эту и сжигаю.
- Кто хоть автор? - поинтересовался я.
Старик улыбнулся, погладил редкую бороду и задумчиво посмотрел на печь.
- У таких книг один автор, сынок... А ну-ка, загляни в парную, не пора ли?
...Выйдя из парной, мы уже не говорили о литературе, больше вспоминали прошлое. Но вспомнилась мне история, произошедшая со мной однажды на встрече литераторов в библиотеке одного городка, тут по краю. После встречи я спросил сотрудницу библиотеки: «Скажите, пожалуйста, для чего на столиках, в секции «для молодежи» лежат журналы с изображениями мертвецов, звездных воинов, полуобнаженных девиц?» Она посмотрела на меня с удивлением: «Так это же всё для развития подростков. Им же это нравится. Кстати, я и сама в восторге от фантастики. Это так занятно! - с сильным волнением, улыбаясь, говорила она. - Вот, к примеру, «Властелин колец», это же шедевр! Это гениальное произведение! Я и книгу читала, и фильм смотрела двенадцать раз — потрясающе! А главное — идея в нём есть - противостояние добра вселенскому злу!» Я спросил у неё: «Разве в других произведениях нет идеи? Например, в русской классике». Собеседница моя изменилась в лице, губы её, бывшие в возбуждённой улыбке, медленно сжались и уголки губ поползли вниз. Она вздёрнула головой, наклонилась вперёд, как бы собираясь прыгнуть на меня и в неистовстве завопила: «Я любого порву на клочки за «Властелина колец! Любого, кто будет плохо говорить об этом произведении!» Потом с полминуты она, вперившись в меня, стояла в ожидании ответной реакции, и не дождавшись, чуть не задыхаясь, делая паузу после каждого слова, добавила: «Вон отсюда! Чтоб вашей ноги тут больше не было!»
И, когда за ужином, я всё же рассказал об этом Прокофию Ильичу, тот хитро прищурился.
- С фанатиками спорить — дело бесполезное, Серёжа, - констатировал он. - А вот, если ты благое семя будешь в землю сеять, то время — лучший судья – плоды благие даст.
За окном смеркалось. В предбанник вошла жена деда Прокофия и сообщила нам, что самовар уже поспел и она ждёт нас к чаю. В доме пахло травами и сдобой. Накрахмаленное постельное белье пестрило на взбитой перине, в комнатах гулял сквозняк и теребил занавески. Утомленный уходящим днём я уснул быстро и крепко. Снилась мне почему-то осенняя степь, утки пролетающие над желтым ковылём и уезжающий куда-то за горизонт на телеге Прокофий Ильич... И не оборачиваясь на меня, он крикнул:  «Не дай Бог, чтоб у русской литературы было только одно будущее: её прошлое».