Р. Роллан. Жан-Кристоф. Тт. I-IV - отрывки

Р. Роллан. «Жан-Кристоф». Тт. I, II, III, IV (отрывки)

------------------------------

Р. Роллан. «Жан-Кристоф». Т. I (отрывки)

        Книга 1. Заря

 Раз вечером >Готфрид,оставшись один <...> спустился к реке
и сел на берегу недалеко от дома. >Кристоф от нечего делать
поплелся за дядей и,по обыкновению,начал теребить его,как
разыгравшийся щенок <...> Отдышавшись,он стал придумывать,
чт'о бы еще сказать почуднее,и,придумав,выкрикнул найденное
слово,корчась от смеха. Никто ему не ответил. Удивленный
молчанием,он поднял голову,намереваясь повторить свою
остроту,и увидел лицо дяди,освещенное последними отблесками
заката,угасавшего в золотой дымке. Слова замерли на устах
у Кристофа. Готфрид улыбался;глаза его были почти сомкнуты,
губы приоткрылись,болезненные черты хранили неизъяснимо
печальное и торжественное выражение. Кристоф молча смотрел,
приподнявшись на локте. Вечерело;лицо Готфрида мало-помалу
растворялось в сумерках. Стояла ненарушимая тишина.
Таинственные чувства,отражавшиеся на лице Готфрида,
постепенно овладевали и Кристофом. Он погрузился в
оцепенение. Тень одевала землю,но небо было ясное;зажигались
звезды. На берег с чуть слышным плеском набегали мелкие
волны. Рядом звенел сверчок. Кристоф вяло жевал травинки,
невидимые в темноте;его все больше одолевала дрема, -
казалось,еще минута,и он заснет... Вдруг в темноте Готфрид
запел. Он пел слабым надтреснутым голосом,словно про себя;в
десяти шагах его,пожалуй,никто бы не услышал. Но в его пении
была волнующая искренность: казалось,он думает вслух,и
сквозь звуки песни,как сквозь прозрачную воду,можно увидеть
его душу до самого дна. Никогда еще Кристоф не слышал,чтобы
так пели. И такой песни он никогда не слыхал. Медленная,
детски простая по напеву,грустная,чуть-чуть монотонная,она
шла задумчивой поступью,никуда не спеша,то умолкала надолго,
то снова пускалась в путь,не думая о цели,теряясь в ночи...
Казалось,она пришла из бесконечной дали и уходит неведомо
куда. В ее безмятежности была тайная тревога;под внешним
спокойствием дремала извечная боль... Кристоф не дышал,он не
смел шелохнуться,он весь похолодел от волнения. Когда песня
умолкла,он подполз к Готфриду.
 - Дядя... - с трудом выговорил он;спазма сжимала ему горло.
 Готфрид не ответил.
 - Дядя! - повторил мальчик,опершись руками и подбородком
на колени Готфрида.
 Ласковый голос откликнулся:
 - Что,деточка?
 - Дядя! Что это такое,скажи? Что ты пел?
 - Не знаю.
 - Ну скажи же!
 - Да не знаю! Так,песня.
 - Это ты сочинил?
 - Ну вот еще! Где же мне? Это старая песня.
 - Кто ее сложил?
 - Не знаю.
 - Когда?
 - Не знаю.
 - Когда ты был маленький?
 - Ну нет,гораздо раньше. Когда я еще не родился,и мой отец
еще не родился,и отец моего отца,и отец моего деда... Она
была всегда.
 - Чудн'о! Мне никогда об этом не говорили...
 Мальчик помолчал.
 - Дядя! А еще какие-нибудь песни ты знаешь?
 - Знаю.
 - Спой еще. Пожалуйста!
 - Зачем? Довольно одной. Поёшь,когда хочется петь,когда
не можешь не петь. А петь для забавы не надо.
 - А если занимаешься музыкой?
 - Это не музыка.
 Кристоф задумался. Он не совсем понял,чт'о хотел сказать
дядя,но не стал просить объяснений. Конечно,это не музыка,
во всяком случае,не обыкновенная музыка. Потом заговорил
снова:
 - Дядя! А ты тоже их сочинял?
 - Что сочинял?
 - Песни!
 - Песни? Ну что ты!.. Их не сочиняют.
 Но Кристоф настаивал с обычным своим упорством.
 - Дядя,да ведь кто-нибудь сочинил же эту песню?
 Готфрид упрямо мотал головой.
 - Никто. Она была всегда.
 Кристоф не унимался:
 - Ну хорошо,а другие песни можно сочинить? Новые?
 - А зачем? Песни есть для всего. И когда тебе грустно,и
когда тебе весело. И когда устал и скучаешь по дому;и когда
презираешь себя,потому что ты всего-навсего жалкий грешник,
червь земной. И когда тебе хочется плакать оттого,что люди
недобрые;и когда у тебя сердце радуется оттого,что светит
солнце,и ты видишь над собой божье небо,и господь как будто
улыбается тебе,потому что он всегда добр... Для всего есть
песни. Зачем же еще их сочинять?
 - Чтобы стать великим человеком! - воскликнул мальчик,
вспоминая наставления дедушки и свои простодушные мечты.
 Готфрид тихонько рассмеялся. Кристоф,слегка обиженный,
спросил:
 - Чему ты смеешься?
 - Ничего,это я так, - ответил Готфрид. - Да и что говорить
обо мне!
 Он погладил мальчика по голове и спросил:
 - Так ты,стало быть,хочешь быть великим человеком?
 - Да, - с гордостью заявил Кристоф. Он думал,что дядя его
похвалит.
 Но Готфрид спросил:
 - А зачем?
 Кристоф стал в тупик. Подумав,он объяснил:
 - Чтобы слагать прекрасные песни!
 Готфрид опять засмеялся.
 - Ты хочешь слагать песни,чтобы стать великим,а великим
хочешь быть для того,чтобы слагать песни. Ты - как собака,
которая ловит свой хвост.
 Кристоф очень обиделся. Он привык смеяться над дядей,а тут
вдруг дядя смеется над ним! В другое время он бы этого не
стерпел. Вместе с тем ему было удивительно,что дядя оказался
таким умным - даже нечего ему ответить. Кристофу очень
хотелось опровергнуть дядины рассуждения или хоть нагрубить
ему,но он ничего не мог придумать. А Готфрид продолжал:
 - Будь ты велик,как отсюда до >Кобленца,ни одной песни тебе
все равно не сложить.
 Кристоф возмутился.
 - А если я хочу?
 - Мало чего ты хочешь. Чтобы слагать песни,нужно самому
быть,как они. Слушай...
 Луна уже вставала над полями,круглая,яркая. Серебристая
дымка затягивала землю и светлое зеркало вод.
Переговаривались лягушки,в лугах слышалась мелодичная флейта
жаб. Тонкое тремоло сверчков как бы перекликалось с
мерцанием звезд. Ветер трогал листья на старой ольхе,и они
чуть слышно лепетали. С холмов над рекой струилась
переливчатая песня соловья.
 - Зачем петь? - вздохнул Готфрид после долгого молчания.
(И не понять было,говорит он с Кристофом или с самим собой.)
- Разве это не лучше всего,что ты можешь сочинить?
 Кристоф много раз слыхал все эти ночные звуки и любил их.
Но т'ак он еще никогда их не слышал. Правда,зачем петь?..
Сердце его исполнилось нежности и грусти. Ему хотелось
обнять луга,реку,небо и эти милые,милые звезды... На него
вдруг нахлынула любовь к дяде Готфриду - этот маленький
человек теперь казался Кристофу самым лучшим,самым умным,
самым красивым из всех,кого он знал. Он вспомнил,как всегда
смеялся над ним,и подумал,что,наверно,оттого дядя такой
грустный. Его охватило раскаяние. Ему хотелось сказать:
"Дядя,не горюй! Я больше не буду! Прости меня! Я так тебя
люблю!" Но он не смел... В страстном порыве он бросился
вдруг на шею Готфриду;однако заготовленные слова не шли
с его губ;он только твердил: "Я люблю тебя!" - и горячо
целовал дядю. Удивленный и растроганный,Готфрид спрашивал:
"Ну что ты? Что ты?" - и тоже целовал его. Наконец он
поднялся и,взяв Кристофа за руку,проговорил:
 - Пора домой.
 Кристоф шел за ним,как в воду опущенный;ему грустно было
оттого,что дядя его не понял. Но,уже подойдя к дому,Готфрид
вдруг сказал:
 - Если хочешь,мы как-нибудь вечером опять пойдем слушать
божью музыку,и я спою тебе другие песни.
 И когда Кристоф,преисполненный благодарности,крепко обнял
дядю,прощаясь с ним на ночь,он знал,что тот его понял.

------------------------------


 Однако пора было начинать;публика проявляла нетерпение.
Оркестр Hof Musik Verein`а заиграл увертюру к ">Кориолану".
Кристоф не знал,ни кто такой Кориолан,ни кто такой
>Бетховен;музыку Бетховена он,конечно,слыхал,но не знал
имени композитора;ему никогда не приходило в голову
справляться о названиях исполняемых вещей, - он давал им
свои названия,придумывал для каждой маленький рассказ или
представлял себе в связи с ней какую-нибудь картину природы,
деля их на три категории: огонь,земля и вода,со множеством
дополнительных оттенков. >Моцарт почти всегда был вода -
то лужайка на берегу ручья,то светлый туман над рекою,то
быстрый весенний дождь,то радуга. >Бетховен был огонь:
пылающий костер с высокими языками пламени и огромными
клубами дыма;горящий лес,и над ним грозная черная туча,
из которой сверкают молнии;бездонное небо с мерцающими
звездами,и одна вдруг срывается, - Кристоф сам не раз с
бьющимся сердцем наблюдал это в ясные сентябрьские ночи, -
срывается и скользит вниз и тихо гаснет... И теперь,как
всегда,повелительная страсть этой героической души обожгла
его,словно огненный вихрь. Все остальное исчезло;какое ему
было дело до всего остального? Досада >Мельхиора,тревога
>Жан->Мишеля,вся эта суета кругом,публика,герцог - чт'о ему
до них до всех? Что его с ними связывает? Он был уже не
здесь,его увлекала за собой эта неукротимая воля... Он всем
существом стремился ей вслед,задыхаясь,со слезами на глазах;
ноги у него онемели,все тело напряглось от ладоней до
подошв,кровь била в виски,как барабан перед атакой,он весь
дрожал... И вдруг в момент наивысшего внимания,когда он
слушал,едва дыша,притаившись за стойкой для декораций,его
словно с размаху ударили в сердце: музыка оборвалась на
середине такта,а затем после секунды молчания взвыли трубы,
загремели литавры - оркестр оглушил зал
казенно-торжественным военным маршем. Переход был таким
грубым и таким неожиданным,что Кристоф заскрежетал зубами,
топнул ногой об пол и показал кулак стене. Но Мельхиор
ликовал: герцог уже входил в ложу,и это его приветствовали
национальным гимном.
 <...>
 Среди ночи он проснулся. Увертюра >Бетховена,которую он
слышал днем,гремела у него в ушах. Она наполняла всю комнату
своим прерывистым дыханием. Кристоф сел в кровати,протер
глаза. Во сне это или наяву?.. Нет,это не сон. Он узнавал
эту музыку - эти вопли гнева,эти бешеные выкрики,он слышал,
как колотится это неукротимое сердце,словно хочет вырваться
из груди,как кипит в жилах эта неистовая кровь;в лицо ему
хлестал ветер - ураган,который мнет тебя,и крутит,и валит
с ног,и вдруг сам падает ниц,побежденный титанической волей.
Эта гигантская душа внедрялась в его душу,раздвигая границы
его существа,превращая его самого в великана. Он шагал
по земному шару. Он был как гора,и бури бушевали в нем. Бури
гнева!.. Бури страданья!.. О,какая боль!.. Но это ничего! Он
чувствовал в себе такую силу!.. Страдать? Пусть! Он готов.
Еще! Еще!.. О,как хорошо быть сильным! Как хорошо страдать,
когда ты силен!..
 Он рассмеялся. Смех звонко прозвучал в ночной тишине.
Отец проснулся.
 - Кто там? - окликнул он.
 Мать ответила шепотом:
 - Тише! Это он во сне.
 И все трое умолкли. И все умолкло вокруг. Затихла музыка.
И в тишине слышно было только ровное дыханье людей,спавших
в комнате, - невольных попутчиков,брошенных судьбой в одну
и ту же утлую ладью,которую необоримой силой увлекало
куда-то в ночную темь.

------------------------------


        Книга 2. Утро

 Так впервые в жизни Кристоф познал страшное горе разлуки,
боль,непереносимую для любящих сердец. Пуст мир,пуста жизнь,
пустота кругом. Сердце так сжимается,что нельзя дышать, -
тобой овладевает смертельная тоска. Особенно когда на каждом
шагу,в любой мелочи ощущаешь еще такое недавнее присутствие
любимой,когда все окружающее вновь и вновь вызывает ее милый
образ,когда ты остался среди привычной обстановки,где вы
были вместе,когда ты с каким-то ожесточением стараешься
пережить вновь в дорогих тебе местах исчезнувшее счастье.
Тогда словно бездна разверзается под ногами;склоняешься над
ней,не в силах сдержать головокружение,знаешь,что сейчас
упадешь,и действительно падаешь. Кажется,что видишь лицом
к лицу смерть. Да и впрямь видишь смерть,ибо разлука - лишь
одно из ее обличий. Видишь воочию,как исчезает то,дороже
чего не знало сердце;уходит сама жизнь - вместо нее черная
яма,небытие.

------------------------------


 Он сходил с ума. Он думал о том,что не увидит больше
>Минны,не увидит никогда,и не мог перенести этой мысли.
Понял,как ничтожно мала вся гордыня мира в сравнении с одной
каплей любви. Он забыл все свое достоинство,он малодушно
слал письмо за письмом,вымаливая прощение. И письма эти были
не умнее того,которое он послал г-же >Керих под горячую
руку. Ответа не последовало. Этим было сказано все.
 Кристоф чуть не умер. <...> Взрослые не знают,как сильны
приступы любви и ненависти,испепеляющие подчас сердце
ребенка: пожалуй,это был один из самых страшных кризисов
в пору его детства. И кризисом этим кончилось его детство.
Закалилась воля. Но пережитые испытания чуть было не сломили
ее навсегда.
 Он не мог больше жить. Опершись на подоконник,он часами
смотрел на вымощенный плитами двор и думал,как и в детстве,
что есть средство освободиться от пытки жизни,когда пытка
эта становится непереносимой. И средство это здесь,внизу,
у него перед глазами,верное и быстрое... Быстрое ли? Кто
знает... А если часы - целые века - жестоких страданий?..

------------------------------


 Ему казалось,что он не знал хорошенько своего отца. Он
упрекал себя за то,что недостаточно горячо любил его. Считал
теперь,что отца сломала жизнь;ему чудились сетования этой
несчастной души,которую уносит течением, - души,бессильной
бороться против соблазнов и оплакивающей свою потерянную
жизнь. Он,корчась от боли,слышал жалобную просьбу отца,
которая однажды так потрясла его:
 "Не презирай меня,Кристоф".
 И Кристоф мучился угрызениями совести. Он бросился на
кровать и,рыдая,целовал остывшее лицо и твердил,как тогда:
 - Папочка,дорогой папочка,я не презираю тебя,я тебя люблю!
Прости,прости меня!
 Но сетования не утихали,и снова и снова звучало тоскливое:
 "Не презирай же меня,не презирай!"
 И вдруг Кристоф увидел себя самого на смертном ложе,услышал
страшные слова,исходящие из его собственных уст,
почувствовал,как его давит отчаяние,накопившееся в течение
бесплодно прожитой,безвозвратно потерянной жизни. И подумал
со страхом: "Пусть всё,любые страдания,все муки мира,только
не это!" А ведь он был на один шаг от этого! Чуть не
поддался искушению,чуть сам не прервал свою жизнь,надеясь
трусливо ускользнуть от ее горестей. Ведь все горести,все
измены - лишь ребяческие огорчения перед лицом той пытки,
того неслыханного преступления,к которому ведет измена
самому себе,отречение от своей веры,презрение к себе в свой
смертный час.

------------------------------


     Книга 3. Отрочество

 В ту пору у Кристофа сложилось довольно странное отношение
к религии;он и сам не знал,к'ак к ней относиться. До сих пор
у него никогда не находилось времени,чтобы подумать всерьез
над этими вопросами. К тому же мешал недостаток знаний;
вечные заботы,в которые он уходил с головой,трудная,полная
лишений жизнь не позволяли разобраться в сам'ом себе,
привести в порядок свои мысли. Страстная натура,он постоянно
переходил от одной крайности к другой - от безоговорочной
веры к полному отрицанию,нимало не тревожась о том,чтобы
свести концы с концами. Когда он бывал счастлив,он не думал
о боге,но был склонен верить в него. Когда был несчастлив,
думал о боге,но совсем в него не верил: ему казалась
невероятной мысль,что бог может терпеть несправедливость
и горе. Но,в сущности,не так уж он мучился этими вопросами.
В глубине души он был слишком религиозен,чтобы часто думать
о боге. Он жил в боге и не имел необходимости в него верить.
Вера хороша для тех,кто слаб по своей природе или ослабел
от бледной немочи своего существования. Такие люди тянутся
к богу,как травинка к солнцу. Умирающий цепляется за жизнь.
Но тот,кто сам в себе носит солнце и жизнь,не станет искать
света где-то на стороне.
 <...>
 Над городом спускалась ночь. Галерею,где они сидели,окутал
мрак;зажглись звезды;от реки тянулся белый туман;на кладбище
под деревьями трещали сверчки. Послышался благовест:
прозвучал удар колокола - его пронзительная жалоба,как
птичий крик,о чем-то вопросила небеса;потом прозвучал
другой,на терцию ниже,и присоединился к жалобе;и,наконец,
рокочущей квинтой ответил последний колокол. Три голоса
слились в один. Отсюда,снизу,казалось,что там,на колокольне,
вдруг загудел огромный пчелиный рой. Воздух и сердце
затрепетали. Удерживая дыхание,Кристоф думал,как бедна наша
музыка по сравнению с этим океаном музыки,где сливаются
голоса мириадов существ: здесь - целый мир дикой природы,
ничем не скованный мир звуков,а там - прирученная,зажатая в
рамки,холодно перенумерованная человеческим разумом музыка.
И он растворился весь в этой звучащей громаде без берегов
и границ...
 Когда могучее бормотание стихло,когда последние его отзвуки
угасли в небе,Кристоф очнулся. Он испуганно огляделся...
И не узнал знакомых мест. Все изменилось вокруг него,в нем
самом. Бога больше не было.

------------------------------


 Небо нахмурилось,с лугов потянуло сыростью,над рекой
заклубился туман,и в нем потухли последние лучи солнца.
>Сабина продрогла и накинула на голову и плечи небольшую
черную шаль. Она выглядела усталой. Лодка скользила вдоль
берега под ветвями плакучих ив. Сабина прикрыла глаза,ее
маленькое личико побледнело,вокруг губ легла страдальческая
складка,она не шевелилась;казалось,она страдает,отстрадала,
уже умерла. У Кристофа сжалось сердце. Он нагнулся к Сабине.
Она подняла веки и,заметив тревожный,вопросительный взгляд
Кристофа,улыбнулась ему. Это было как солнечный луч. Он
сказал,понизив голос:
 - Вы больны?
 Она отрицательно покачала головой и ответила:
 - Нет,просто замерзла.
 <...>
 Незабываемый вечер... На дворе бушевала непогода. Пламя,
лизавшее черную пасть очага,рассыпалось роем золотых
звездочек. Гости и хозяева сидели у огня. По стенам
скользили их причудливые силуэты. Мельник показывал дочурке
Сабины зайчиков,ловко складывая пальцы. Девочке не верилось,
и она все смеялась. Сабина,немного нагнувшись,машинально
шевелила поленья длинными щипцами;она очень устала
и рассеянно улыбалась своим мыслям;видно было,что она не
слушает золовку,которая что-то с жаром рассказывала гостье
о домашних делах,и только для виду утвердительно кивает
головой. Кристоф,сидя в темноте рядом с мельником,ласково
перебирал волосики девочки и смотрел на улыбающиеся губы
Сабины. Она знала,что он на нее смотрит. А он знал,что она
улыбается ему. За целый вечер им не удалось обменяться ни
словом,не удалось даже поглядеть друг другу в глаза,да они
и не стремились к этому.
 Спать разошлись рано. Сабину и Кристофа поместили в смежных
комнатах. Кристоф машинально взглянул на дверь,которая вела
в комнату Сабины,и заметил,что задвижка находится с той
стороны. Он лег и честно старался заснуть. В окна стучал
дождь. Ветер сердито завывал в трубе. Наверху хлопала дверь.
Тополь,сгибаясь под порывами бури,надсадно скрипел
под окном. Кристоф лежал с открытыми глазами. Он думал,что
она рядом,под одною с ним крышей,только стена их разделяет.
Из комнаты Сабины не доносилось ни звука. Но ему казалось,
что он видит ее. Присев на кровати,он звал ее тихим голосом,
он говорил ей туда,через стену,нежные и страстные слова.
Он протягивал к ней руки. И ему чудилось,как отвечает ему
милый голос,как повторяет его слова,зовет его шепотом,и он
не знал,действительно ли говорит Сабина,или он сам отвечает
на свои вопросы. Вдруг призыв стал так внятен,что Кристоф не
выдержал... Он соскочил с постели,ощупью добрался до двери -
он не хотел ее отворять;ему было бы спокойнее,если бы она
была заперта. Но когда он еще раз коснулся ручки ладонью,то
почувствовал,что дверь подалась...
 Кристоф оцепенел. Он тихонько прикрыл дверь,снова открыл
и снова закрыл. Разве Сабина не заперла только что дверь?
Заперла,он знал,что заперла. Кто ж тогда ее открыл? Сердце
бешено стучало в груди,он задыхался. Он оперся о спинку
кровати и присел,стараясь отдышаться. Страсть сразила его,
лишила возможности смотреть,слушать,шевелиться;он дрожал
всем телом. Ему внушало страх то самое неизведанное счастье,
которое он призывал долгие месяцы и которое теперь было
здесь,рядом,от которого его ничто не отделяло. И этот
обуянный неистовой страстью подросток вдруг почувствовал
лишь ужас и отвращение теперь,когда желания его сбывались.
Он стыдился своих желаний,стыдился того,что должно было
произойти. Он слишком сильно любил и не смел насладиться
своей любовью,он пугался этой мысли и готов был на все,
лишь бы избежать счастья. Любить,любить. Неужели любовь -
это осквернение того,что любишь?..
 Он снова подошел к двери и,дрожа от страсти и ужаса,
ухватился за косяк.
 А по ту сторону двери стояла босыми ногами на каменных
плитах дрожавшая от холода Сабина.
 И так они ждали... Сколько времени? Минуту? Час?.. Никто из
них не знал,что рядом,за дверью,стоит другой, - и все-таки
знал. Они тянулись друг к другу: он не смел войти,
раздавленный бременем любви,а она ждала,звала его
и трепетала при мысли,что он войдет. И когда он решился
наконец войти,было поздно - она тоже решилась и заперла
дверь.
 "Сумасшедший!" - шептал он. Он налег на дверь всей тяжестью
тела. Прижав губы к замочной скважине,он умолял:
 - Откройте!
 Он шепотом звал Сабину;до нее долетало его прерывистое
дыхание. Она стояла,прижавшись к двери,неподвижная,
застывшая,зубы ее громко стучали,она не имела силы
ни открыть дверь,ни отойти от двери...
 Порывистый ветер стучался в ставни,гнул под окном жалобно
скрипевшие деревья. Сабина и Кристоф медленно разошлись
по своим кроватям,чувствуя усталость во всем теле и тоску в
сердце. Хрипло пропел петух,ему ответил другой;забрызганные
грязью окна посветлели - начинался рассвет. Безрадостный,
белесый рассвет,еле пробивавшийся сквозь упрямый дождь...

------------------------------


 Накануне отъезда их свел случай. Было это в воскресенье к
вечеру. <...> Сабина сидела в своем крошечном садике,греясь
в лучах заходящего солнца. Кристоф возвратился;он спешил,и
первым его побуждением было поздороваться с Сабиной и молча
пройти мимо. Но когда он поравнялся с нею,какое-то смутное
чувство удержало его. Было ли тому причиной бледное лицо
Сабины или неясный страх,угрызения совести,нежность?..
Он остановился,подошел и,опершись о проволочную изгородь,
поздоровался с Сабиной. Она молча протянула ему руку.
На губах ее играла добрая улыбка,такой доброй улыбки он еще
ни разу у нее не видел. Доверчиво протягивая Кристофу руку,
она,казалось,говорила: "Мир,мир! Забудем все". Он схватил
протянутую сквозь проволочную изгородь руку,нагнулся и
поцеловал ее. Сабина не отняла руки. Ему хотелось броситься
перед нею на колени,закричать: "Я люблю вас..." Они молча
глядели друг на друга. Но объяснение не состоялось. Подождав
с минуту,Сабина отняла руку и отвернулась. Кристоф
отвернулся тоже,желая скрыть охватившее его волнение. Потом
они снова поглядели друг на друга просветленным взглядом.
Солнце садилось. По холодному и чистому небу легко пробегали
лиловые,оранжевые и розовые отблески. Таким знакомым и милым
жестом Сабина плотнее закуталась в шаль.
 - Как вы себя чувствуете? - спросил Кристоф.
 Сабина сделала гримаску,словно отвечать не стоило.
Счастливые,они смотрели друг на друга. Им казалось,что они
потеряли было друг друга и вот нашли. Кристоф первый нарушил
молчание.
 - А я завтра уезжаю, - сказал он.
 Сабина испуганно взглянула на него.
 - Уезжаете? - повторила она.
 - Всего на две-три недели, - поспешно добавил Кристоф.
 - На две-три недели, - произнесла она уныло.
 Кристоф объяснил,что согласился дать несколько концертов,
но,вернувшись домой,уже никуда не тронется с места,целую
зиму просидит здесь.
 - Зиму, - повторила Сабина. - До зимы далеко...
 - Да нет, - возразил Кристоф, - совсем недолго.
 Она,не глядя на него,покачала головой.
 - Когда же мы увидимся? - спросила она,помолчав.
 Кристоф не понял ее вопроса: ведь он же сказал - когда!
 - Сразу же,как вернусь, - значит,через две-три недели.
 Но Сабина по-прежнему сидела с таким растерянным видом,что
Кристоф решил пошутить.
 - Ну,для вас время быстро пройдет, - сказал он, - будете
спать.
 - Да, - сказала Сабина.
 Она упорно не подымала глаз,пыталась улыбнуться,но губки ее
задрожали.
 - Кристоф! - вдруг произнесла она,подавшись к нему всем
телом.
 В ее голосе послышалось смятение. Казалось,она молила:
 "Останьтесь! Не уезжайте!"
 Кристоф схватил Сабину за руку,посмотрел на нее;он
не понимал,почему так испугала ее эта разлука,ведь они
не увидятся всего две недели;и он ждал от нее
одного-единственного слова,чтобы ответить: "Я остаюсь..."
 Сабина хотела что-то сказать,но калитка распахнулась,и
появилась >Роза. Сабина отдернула руку и быстро ушла к себе.
На пороге она обернулась,посмотрела еще раз на Кристофа
и скрылась за дверью.

------------------------------


 За все время,проведенное в >Дюссельдорфе и >Кёльне,он
ни разу не вспомнил о Сабине. <...> Только раз,на пятую ночь
после отъезда,он вдруг проснулся после кошмара и понял,что
во сне думал о ней и что именно от этой мысли проснулся,но
не мог вспомнить,к'ак он о ней думал. Только какая-то тоска
и волнение не унимались. Впрочем,ничего удивительного в этом
не было: вчера он играл в концерте,после концерта его
пригласили ужинать,а за ужином он выпил несколько бокалов
шампанского. Заснуть он больше не мог и встал с постели. Его
упорно преследовала одна музыкальная фраза. Он сказал себе,
что именно эта фраза мучила его во сне,мешала ему спать,и он
записал ее. Прочитав ее,он удивился,до чего печально она
звучит,а ведь когда писал,он не испытывал грусти, - так,по
крайней мере,ему казалось. Но он тут же вспомнил,что не раз
уже в минуты грусти писал только веселую музыку,и эта
веселость оскорбляла его. Кристоф не задумался над этим
обстоятельством. Он привык к таким неожиданным переменам
в себе и даже не пытался понять их. Он тотчас же заснул,
а проснувшись,ничего не помнил.

------------------------------


 "...Я не умерла,я лишь переменила жилище,я продолжаю жить
в тебе,а ты видишь меня и плачешь обо мне. В душу любящего
превращается душа любимой..."

------------------------------


 Ночь... Бездна... Ни света,ни проблеска мысли... Бытие.
Сила бытия,темная всепожирающая сила. Всевластная радость.
Непереносимая радость. Радость,поглощающая все существо,как
пустота - камень. Смерч желаний,затягивающий мысль. Нелепый
и упоительный закон незрячих и опьяненных собою миров,
несущихся во мраке.
 Ночь... Слившееся дыхание,золотистая теплота двух тел,
растворяющихся друг в друге,оцепенение,куда они
проваливаются вдвоем,как в бездну... Ночь,нет,не ночь,
а ночи... часы,нет,не часы,а века... мгновения,которые
равносильны умиранию... Общие грезы,какие-то слова,
произнесенные с закрытыми глазами,мимолетное и нежное
прикосновение голых ног,ищущих друг друга даже в полусне,
слезы и смех,счастье любить среди огромной пустоты мира,
вместе погружаться в небытие сна,в беспорядочные образы,
пробегающие в сознании,полубред,полусон,шорохи ночи... >Рейн
тихо плещется в бухточке у самого дома,а дальше волны,
разбивающиеся о камень,словно каплями дождя осыпают
прибрежный песок. Понтонный мост скрипит и жалобно стонет
под тяжелым напором воды. Цепь,удерживающая его,непрерывно
звенит,сжимая и растягивая ржавые звенья. Голос Рейна
крепнет,заполняет всю комнату. Кровать кажется лодкой.
И этих двух лежащих рядом увлекает головокружительное
течение - они будто взвешены в пустоте,как птица в полете.
Ночь становится чернее,а пустота совсем пустой. Они тесно
прижимаются друг к другу. >Ада плачет. Кристоф почти теряет
сознание. Они оба исчезают под волнами ночи...
 Ночь... Смерть... Зачем возвращаться к жизни?..
 Рассвет робко жмется к мокрым от росы стеклам. Огонь жизни
зажигается в утомленных телах. Кристоф проснулся. Он видит
устремленные на него глаза Ады. Их головы лежат рядом
на одной подушке. Руки сплетены. Губы нежно касаются губ.
Вся жизнь проходит в течение нескольких минут: дни,полные
солнечного света,величия и покоя...
 "Где я? Нас двое,или это я в двоих? Да существую ли я еще?
Я более не ощущаю себя. Меня окружает бесконечность,во мне
живет душа статуи,той статуи,что с олимпийским,божественным
спокойствием смотрит окрест широко раскрытыми глазами..."
 Снова сон на века окутывает их. И привычные шумы
рождающегося дня,далекий перезвон колоколов,скрип
проплывающей мимо лодки,всплеск весел и мерный стук падающих
с них капель,шаги на дороге баюкают,не спугивая их
забывшееся сном счастье,напоминая им,что они живы,давая
вкусить счастье.

------------------------------


 Аде начали приедаться их отношения. Она была недостаточно
умна,чтобы поддерживать непреходящую свежесть чувства,хотя
судьба послала ей такую богатую натуру,как Кристоф.
Ее тщеславие и чувственность почерпнули из их любви все
радости,которые можно было почерпнуть,кроме одной: радости
разрушения этой любви.
 <...> Но ее мучила мысль,что она не властна над ним. Если
мужчина лишает женщину иллюзии относительно ее благотворного
или вредного влияния на любимого человека,это в ее глазах
равносильно отсутствию любви,и поэтому она настойчиво
и по всякому поводу старается подвергнуть любовь все новым
и новым испытаниям. Кристоф не поберегся вовремя. Когда Ада,
просто от нечего делать,спросила,бросит ли он ради нее
музыку (хотя ей это отнюдь не требовалось),он искренне
ответил:
 - Ну нет,детка,ни ради тебя,ни ради кого-либо другого.
Музыку я ни за что не брошу.
 - А еще уверяешь,что любишь меня! - воскликнула с досадой
Ада.
 Ада ненавидела музыку,тем более что ничего в ней не
смыслила,и не знала,как вернее поразить невидимого врага,
чтобы поглубже ранить страсть Кристофа. Когда Ада начинала
говорить о музыке свысока или презрительно отзывалась о
сочинениях Кристофа,он хохотал от души,и как ни злилась Ада,
она замолкала,чувствуя,что становится смешной.
 Но,отчаявшись уязвить Кристофа с этой стороны,она не
преминула обнаружить другое место,куда особенно легко было
нанести рану, - его нравственные устои. <...> Но она
воздерживалась от лобовой атаки. Она лукаво допытывалась:
 - Ты меня любишь?
 - Еще бы!
 - А как ты меня любишь?
 - Так,как только можно любить.
 - Ну,знаешь,это еще не так много... А что бы ты сделал ради
меня?
 - Все,что ты хочешь.
 - Ну,скажем,совершил бы какой-нибудь бесчестный поступок?
 - Странный способ доказывать свою любовь!
 - Не важно,что странный. Скажи,совершил бы?
 - Да ведь это не нужно.
 - Ну,а если бы я захотела?
 - Зря захотела бы.
 - Пусть зря... Скажи,сделал бы?
 Кристоф потянулся ее обнять. Но Ада оттолкнула его.
 - Сделал бы или нет?
 - Нет,детка,не сделал бы.
 Ада в бешенстве повернулась к нему спиной.
 - Ты просто меня не любишь. Ты не знаешь,что такое любовь.
 - Возможно, - простодушно отвечал он.
 Кристоф отлично понимал,что способен,как и любой человек,
в минуту безумия совершить какую-нибудь глупость,даже
бесчестную,а может быть,и еще хуже,но ему претило так вот
холодно и бесстрастно хвастаться этим и казалось опасным
признаваться в этом Аде. Инстинкт подсказывал ему,что
обожаемый недруг подстерегает его,запоминает каждое слово,
а он не желал давать Аде оружие против себя.
 На этом Ада не успокоилась и в другой раз предприняла новую
атаку:
 - Ты меня любишь потому,что ты меня любишь,или потому,что
я тебя люблю?
 - Потому что я тебя люблю.
 - Значит,если я тебя разлюблю,ты все равно будешь меня
любить?
 - Буду.
 - А если я полюблю другого,ты все равно меня не разлюбишь?
 - Не знаю. Думаю,что нет... Во всяком случае,тебе я скажу
об этом последней.
 - А что же переменится?
 - Многое. Возможно,я. А ты уж наверняка.
 - Но если я и переменюсь,тебе-то что?
 - Как что? Я люблю тебя такой,какая ты есть. А если ты
станешь другая,я не могу поручиться,что буду тебя любить.
 - Ты просто меня не любишь,совсем не любишь! Торгуешься,
как в лавке! Любит - не любит. Если ты меня действительно
любишь,ты должен меня любить такой,какая я есть,должен
всегда любить,что бы я ни сделала.
 - В таком случае я любил бы тебя,как животное.
 - А я и хочу,чтоб ты меня так любил.
 - Значит,ты ошиблась, - сказал он,смеясь. - Я не тот,кто
тебе нужен. Если бы я даже хотел,все равно не мог бы. А я и
не хочу.
 - Очень уж ты гордишься своим умом! Ты больше любишь свой
ум,чем меня.
 - Но ведь я тебя люблю,неблагодарная ты,больше,чем ты сама
себя любишь. И чем ты красивее и лучше,тем больше я тебя
люблю.
 - Ну,заговорил,хуже учителя, - презрительно произнесла Ада.
 - Чего ты от меня хочешь? Я люблю все,что прекрасно,
а плохое вызывает во мне отвращение.
 - Даже во мне?
 - А в тебе особенно.
 Ада со злости даже ногой топнула.
 - Я не желаю,чтоб ты меня осуждал.
 - Ну,жалуйся теперь,что я тебя осуждаю,что я тебя люблю, -
нежно произнес он,желая ее успокоить.
 Ада позволила обнять себя и даже ответила улыбкой на его
поцелуй. Но минуту спустя,когда Кристоф надеялся,что все уже
забыто,она тревожно спросила:
 - А что ты во мне находишь плохого?
 Кристоф поостерегся сказать,чт'о именно,и малодушно
ответил:
 - Ничего не нахожу.
 Ада немного подумала,потом улыбнулась и сказала:
 - Послушай,>Кристли,вот ты говоришь,что не переносишь лжи?
 - Да,я ненавижу ложь.
 - Ты прав,я тоже ненавижу ложь. Впрочем,на этот счет я
спокойна,я никогда не лгу.
 Кристоф взглянул на Аду - она говорила вполне искренне.
И перед такой наивностью он почувствовал себя обезоруженным.
 - Тогда почему же ты рассердишься, - спросила она,обвивая
его шею руками, - если я полюблю другого и прямо тебе
об этом скажу?
 - Не мучай ты меня.
 - Я вовсе не мучаю - ведь я не говорю,что люблю другого:
наоборот,никого,кроме тебя,не люблю... Ну,а если бы я
все-таки полюбила?
 - Не будем об этом думать.
 - А я хочу об этом думать... Ты на меня рассердишься?
А ведь ты не вправе на меня сердиться.
 - Я не буду сердиться,я просто уйду,вот и все.
 - Уйдешь от меня? Почему уйдешь? А если я тебя буду
по-прежнему любить?
 - Как же это можно,и меня и другого?
 - Ну и что? Ведь бывает и так.
 - Бывает,но только не с нами.
 - Почему?
 - Потому что в тот день,когда ты полюбишь другого,я не буду
тебя любить,детка,не буду и не буду.
 - А ты только что говорил,что будешь... Вот видишь,ты меня
не любишь.
 - Ну пусть. Тем лучше для тебя.
 - Почему лучше?
 - Потому что,если бы я продолжал тебя любить,а ты полюбила
бы другого,могло бы плохо кончиться для тебя,и для меня,
и для другого тоже.
 - Вот тебе на! Ты совсем с ума сошел. Значит,по-твоему,
я должна всю жизнь сидеть при тебе?
 - Успокойся. Ты совершенно свободна. Можешь уйти от меня
в любую минуту,когда захочешь. Только это уж тогда не
"до свидания",а "прощай навеки".
 - А если я по-прежнему тебя буду любить,тогда что?
 - Когда любишь,то поступаешься многим.
 - Ну и поступайся,пожалуйста.
 Кристоф невольно посмеялся этому наивному эгоизму. Ада тоже
расхохоталась.
 - Если жертву приносит один, - сказал он, - значит,и любит
только один.
 - Ничего подобного. Двое любят. Просто я тебя любила бы еще
больше,если бы ты чем-нибудь пожертвовал для меня. И подумай
только,Кристли,ведь и ты бы меня любил еще сильнее, - раз ты
пожертвовал бы чем-нибудь для меня,ты был бы еще счастливее.
 Оба расхохотались,и оба были довольны,что сумели скрыть
от самих себя смысл этой размолвки.

------------------------------


 Он думал: "Ну зачем,зачем она такая? Почему вообще люди
такие? Как заурядна жизнь!" И в то же время он улыбался,видя
хорошенькое личико,склонившееся к нему;голубые глаза;нежный,
как лепесток цветка,румянец;смеющийся и болтливый,глуповатый
рот,открывавший ярко-розовый кончик языка и блестящие зубки.
Их губы почти соприкасались,но он смотрел на нее словно
издалека,откуда-то очень издалека,словно из другого мира,
и видел,как она уходит все дальше и дальше,тает в туманной
дымке... И вдруг он перестал видеть ее совсем. Перестал
слышать. Он впал в состояние какого-то радужного забытья,
и все мысли его влеклись к музыке;он мечтал о чем-то,
не имевшем к Аде никакого отношения. Ему слышалась мелодия.
Он творил,творил спокойно. О прекрасная музыка... печальная,
такая бесконечно грустная! И,однако,в ней звучит доброта,
любовь,и как хорошо становится на душе - вот оно,вот оно...
а все прочее - ненастоящее.
 <...>
 - Почему ты плачешь? - как-то раз спросила она Кристофа,
когда он вернулся из такого же загадочного путешествия
в другую жизнь.
 Кристоф провел ладонью по глазам и почувствовал,что они
мокрые.
 - Не знаю, - ответил он.
 - Почему ты не отвечаешь? Я три раза тебя об одном и том же
спрашиваю.
 - Чего ты хочешь? - тихо спросил он.
 Но Ада снова завела нелепый спор. Кристоф устало махнул
рукой.
 - Ладно,не буду, - заявила она. - Только одно слово.
 И опять началось.
 Кристоф гневно выпрямился.
 - Оставь меня в покое с твоими мерзостями.
 - Но ведь я шучу.
 - Потрудись выбирать для своих шуток более пристойные темы.
 - Хоть объясни,скажи,почему это плохо?
 - Не желаю! И объяснять нечего. Навоз воняет,потому что он
воняет,и все тут. А я затыкаю нос и прохожу мимо.
 И Кристоф уходил;в бешенстве шагал он по улице,жадно вдыхая
морозный воздух.

------------------------------


 Кристоф избавился от Ады,но не избавился от самого себя.
Тщетно старался он обмануть себя и обрести целомудренный
и живительный покой. Никому не дано вернуть прошлое. Надо
идти,продолжать свой путь,и бесполезно оглядываться назад -
разве только,чтобы запомнить покинутые навсегда места,видеть
далекий дымок над крышей дома,еще вчера служившего тебе
приютом,да и дымок уже тает на горизонте,сливаясь с туманом
воспоминаний. Но ничто так не отдаляет нас от нашей прежней
души,как несколько месяцев страсти. Дорога вдруг резко
поворачивает,все окружающее меняется,и в последний раз
говоришь "прости" тому,что осталось далеко позади.
 <...> Он уже не мог быть одиноким. Он уже не мог не быть
одиноким.
 <...>
 Но пока душа его мучительно билась в тенетах
повседневности,другая душа,жившая в нем,внимательно и
безмятежно наблюдала за этим отчаянным борением. Он не видел
этой второй души,но она отбрасывала на него свой потаенный
свет. Эта вторая душа жадно и радостно старалась
перечувствовать все,всем перестрадать,старалась постичь этих
мужчин,этих женщин,эту землю,эти желания,эти страсти,эти
помыслы,даже несущие муку,даже самые посредственные,даже
нечистые;но всему этому она,вторая душа,сообщала свою
светоносность,спасая Кристофа от пустоты небытия,говорила
ему, - непонятно как,но говорила, - что он не совсем одинок.
<...> Кристофа захлестывала жизнь. Все его силы испытывали
слишком грозный напор и росли слишком быстро,все разом,все
вдруг. <...> Все трещало под внутренним напором. Посторонние
не замечали этого непрестанного колебания почвы,этих
внутренних переворотов. Да и сам Кристоф видел лишь свое
бессилие хотеть,творить,быть. Желания,инстинкты,мысли
вырывались,словно серные пары из трещины вулкана. И сколько
раз он думал:
 "А чт'о сейчас появится на поверхности,что станется сейчас
со мной? Неужели так будет всегда,или же придет этому конец?
Неужели я так ничем и не стану,никогда не стану?"

------------------------------


Р. Роллан. «Жан-Кристоф». Т. II (отрывки)

        Книга 4. Бунт

 Кристоф был на концерте в ^Stadtische ^Tonhalle [>Городском
концертном зале (нем.)]. <...>
 В программу концерта были включены: увертюра к ">Эгмонту",
">Вальс" >Вальдтейфеля,">Паломничество >Тангейзера в >Рим",
увертюра к ">Виндзорским проказницам" >Николаи,жреческий
марш из ">Аталии" >Мендельсона и фантазия ">Северная звезда"
>Мейербера. <...> Не первой молодости тучная дама в голубом
платье с белым поясом,в золотом пенсне на приплюснутом носу,
с красными руками и необъятной талией,пела мощным голосом
^Lieder [песни (нем.)] >Шумана и >Брамса. Она вскидывала
брови,делала глазки,моргала,склоняла голову то вправо,
то влево,улыбалась широкой улыбкой,как бы нарисованной на ее
лунообразном лице,и злоупотребляла жестами,которые отдавали
бы порой кафешантаном,если бы не монументальная добродетель
самой певицы;эта мать семейства пыталась разыгрывать из себя
задорную девочку,олицетворение страсти и юности,незаметно
привнося в поэзию Шумана пошловатый душок ~nursery
[Детской (англ.)]. Публика была вне себя от восторга. <...>
 Кристоф с самого начала точно остолбенел - он слушал со все
возрастающим изумлением. Не то чтобы он увидел что-нибудь
новое для себя. Эти концерты,этот оркестр,эта публика были
ему знакомы. Но внезапно все стало казаться ему фальшивым.
Все,даже то,что он любил больше всего: увертюра к "Эгмонту",
больно задевшая его сейчас своей напыщенной разбросанностью
и размеренной взволнованностью,показалась ему неискренней.
Разумеется,не >Бетховена и не >Шумана он слушал,а их смешных
истолкователей. Он видел публику,которая пережевывала свою
жвачку,ее непроходимая глупость окружала музыку Бетховена и
Шумана удушливым туманом. Пусть так,но что-то в этой музыке,
даже самой прекрасной,вызывало в Кристофе раздражение,
которого он никогда прежде не испытывал... Чт'о же это было
такое? Он не смел углубляться в свои сомнения,ему казалось
кощунством спорить с любимыми учителями. Но,несмотря на
желание не видеть,он все же увидел. И продолжал видеть
помимо своей воли. Подобно пизанской ^Vergognosa [>Стыдливой
(итал.)],он смотрел на мир,прикрывшись рукой.
 Немецкое искусство предстало перед ним во всей своей
наготе. Все - и гении и глупцы - умиленно и услужливо
открывали для всеобщего обозрения свои души. Чувство лилось
потоком,нравственное благородство сочилось из всех пор,
сердце исходило неумеренными излияниями: шлюзы опасной
немецкой чувствительности были разверсты - она размывала
энергию сильных,а слабых захлестывала своими серыми валами;
это было наводнение;на дне спала немецкая мысль. А чем порой
была эта мысль - мысль Мендельсона,Брамса,Шумана и множества
следовавших за ними по пятам мелких авторов слезливых и
напыщенных ^Lieder? Грудой песка... Ни одной скалы. Сырая
бесформенная глина... Все это было так ребячески наивно,что
Кристоф не постигал,как же этого не чувствует публика. Он
присмотрелся к окружающим;на всех лицах написано блаженство,
все заранее уверены в красоте исполняемой музыки и в том,что
им полагается наслаждаться. Разве они позволят себе иметь
свое мнение? Они благоговеют перед этими священными именами.
Да и перед чем только они не благоговеют? Перед программой
концерта,перед своей кружкой пива и перед собственной
особой. Нетрудно было угадать,что про себя они титулуют
"его превосходительством" все имеющее к ним хотя бы самое
отдаленное отношение.
 Кристоф то смотрел на публику,то вслушивался в исполняемые
произведения: они,точно стеклянный садовый шар,отражали
публику,а публика отражала их. Кристоф чувствовал,что его
начинает душить смех,но сдерживался,и лицо его искажалось
гримасой;когда же на эстраду вышли "южные немцы" и напыщенно
пропели стыдливое ">Признание" влюбленной девушки,Кристоф
перестал владеть собой. Он громко расхохотался. На него
сердито зашикали: "Тс! Тс!" Соседи с удивлением
оглядывались. Их добродушные возмущенные лица вконец
рассмешили Кристофа: он засмеялся еще громче,он смеялся
до слез. И публика рассердилась. Послышались крики: "Вон!"
Он встал и вышел,пожимая плечами,корчась от приступа
неудержимого смеха. Его уход произвел впечатление скандала.
С этих пор началась война между Кристофом и городом.

------------------------------


 Во всех этих произведениях,плохих или хороших, - чаще всего
плохих, - жизнь била ключом. Не все в них было ново,далеко
нет. <...> Кристоф стремился высказать то,что чувствует,
не заботясь,говорилось это до него или нет. Он осмеливался
верить,что это и есть подлинная оригинальность,что
>Жан->Кристоф только один и другого такого не будет. <...>
Ощущение этой внутренней полноты,этой беспредельности жизни
наполняло его буйным,ни от кого не таящимся счастьем.
Ликование его не прерывалось ни на минуту: оно не нуждалось
в радости,оно могло ужиться и с печалью. Его источником был
преизбыток жизни,была сила - матерь всякого счастья и всех
добродетелей. Жить,жить,чтобы жизнь лилась через край!.. Кто
не чувствует в себе это опьянение силой,эту радость жизни -
пусть даже в беде, - тот не художник. Это - безошибочное
мерило. Способность ликовать - в радости ли,в несчастье ли -
есть признак подлинного величия. Какому-нибудь Мендельсону
или Брамсу,богам октябрьского ненастья и нудной осенней
слякоти,была неведома эта божественная сила.
 Кристоф же обладал ею;и он выказывал свою радость с наивной
опрометчивостью. Что тут было дурного - ведь так приятно
делиться ею с другими! Он не понимал,что эта радость
оскорбительна для многих и многих,кому она не дана. Да и не
очень-то его волновало,нравится это или нет. Он был уверен
в себе,и ему казалось,что сообщить эту веру другим - самое
простое дело в мире. Сопоставляя свои богатства с нищетой
поставщиков музыки,он полагал,что легко добьется признания
своего превосходства. Слишком даже легко. Стоит лишь
показать себя.
 И он себя показал.
 Этого ждали.
 <...>
 Из груды своих пьес Кристоф отобрал увертюру к ">Юдифи"
>Геббеля,который подкупал его своей буйной силой,хотя бы уже
по контрасту с общей немецкой вялостью <...> Вторым номером
шла симфония с высокопарно-туманным названием,взятым
у базельца >Бёклина, - ">Сон жизни" и с эпиграфом "^Vita
somnium breve" [Жизнь - краткий сон (лат.)]. Далее в
программу был включен цикл его ^Lieder,две-три классические
пьесы и "^Festmarsch" [">Праздничный марш" (нем.)] >Окса,
по дружбе пристегнутый к концерту Кристофом,хотя он отлично
понимал,как посредственна эта вещь.
 О репетициях в городе почти не было известно. Оркестр ровно
ничего не понимал в исполняемых им произведениях,каждый
из музыкантов в глубине души становился в тупик перед этой
непривычной и причудливой музыкой,так что оркестр
не составил себе никакого мнения,а главное - был не способен
его составить,пока не выскажется публика. Однако оркестру -
вышколенному и послушному,как всякий хороший немецкий
оркестр, - уверенность Кристофа внушала уважение. Только с
певицей дело не ладилось. Это была дама в голубом,певшая на
концерте в ^Tonhalle. Она слыла в >Германии знаменитостью:
эта мать семейства исполняла >Брунгильду и >Кундри
в >Дрездене и >Байрейте,где неоспоримо доказала мощь своих
легких. Но,усвоив в вагнеровской школе искусство,которым
эта школа может по праву гордиться,- <...> она не усвоила -
и не случайно - искусства быть естественной. Каждое слово
она переиначивала по-своему,каждый штрих был оттенен,каждый
слог словно налит свинцом,каждая фраза дышала трагедией.
Кристоф просил ее поубавить драматической выразительности.
И она добродушно старалась вначале примениться к его вкусам,
но врожденная косность и потребность играть своим голосом
возобладали. Кристоф начинал терять терпение. Обратившись к
почтенной даме,он выразил желание,чтобы в его песнях звучали
голоса людей,а не дракона >Фафнера. Эта дерзость,как
и следовало ожидать,взорвала певицу. Она ответила,что,слава
богу,поет не со вчерашнего дня,что она имела честь исполнять
^Lieder самого Брамса в присутствии этого великого мастера
и он готов был без конца слушать ее.
 - Тем хуже! Тем хуже! - крикнул Кристоф.
 Надменно улыбаясь,певица попросила сделать ей одолжение
и объяснить этот загадочный возглас. Он ответил,что так как
Брамс всю свою жизнь был весьма далек от естественности,то
его одобрение хуже всяких упреков,и хотя он,Кристоф,иной раз
бывал не слишком любезен,как она с полным основанием
заметила ему,все же он не позволил бы себе так оскорбить ее.
 Перепалка продолжалась в том же тоне;певица упрямо
продолжала петь по-своему,с нестерпимым мелодраматическим
пафосом - до тех пор,пока Кристоф холодно не заявил,что ему
теперь ясно: такова ее природа,тут уж ничего не поделаешь;
но раз нет возможности спеть ^Lieder как следует,они вообще
не будут исполняться: он снимает их с программы. Это было
незадолго до концерта;публика рассчитывала на ^Lieder -
сама певица о них повсюду говорила: она была достаточно
музыкальна,чтобы оценить некоторые их достоинства. Кристоф
нанес ей тяжкое оскорбление,но поскольку она не была уверена
в том,что завтрашний концерт не упрочит известности юного
музыканта,она не захотела порывать с восходящим светилом.
И певица неожиданно смирилась;на последней репетиции она
покорно выполняла все требования Кристофа,но твердо решила
на концерте взять свое.
 Знаменательный день настал. Кристоф не испытывал ни
малейшей тревоги. Он был до краев полон своей музыкой и не
мог судить о ней. Он сознавал,что некоторые места его пьес,
пожалуй,дадут повод к насмешке. Но так ли это важно? Нельзя
творить великое,не рискуя вызвать глумление. Кто стремится
достигнуть в искусстве глубины,тому приходится пренебречь
людским уважением,правилами вежливости,скромностью и бросить
вызов общественному лицемерию,которое,как тяжелой плитой,
придавило человеческое сердце. А тот,кто вечно беспокоится,
не задел ли он кого-нибудь,обречен всю жизнь преподносить
посредственностям посредственную истину,разжиженную и
удобоваримую,обречен всю жизнь прожить на подножном корму.
Велик лишь тот,кому неведомо это беспокойство. И Кристоф
пренебрег им. Возможно,что его и освищут,но зато
безразличным к его музыке не останется никто. Он представлял
себе,какую физиономию скорчит кое-кто из его знакомых
при исполнении некоторых страниц,и от души забавлялся. Он
приготовился к резкой критике и при мысли о ней заранее
улыбался. Во всяком случае,только глухие могли не
почувствовать в его музыке силу,а приятную или неприятную -
это уже не важно!.. Приятную?! Важно,что это сила. Она сама
проложит себе путь. Пусть смоет все,как рейнская волна.
 Началось с неудачи. Герцог не приехал. Герцогскую ложу
заполнили статисты в лице нескольких придворных дам. Кристоф
почувствовал раздражение. Он думал: "Этот болван дуется.
Он не знает,как отнестись к моей музыке,и боится попасть
впросак". И Кристоф пожал плечами,сделав вид,что подобная
безделица не может его смутить. Но зато другие почуяли
недоброе: это было первое назидание и грозное предвестье.
 Публика проявила не больше интереса,чем ее повелитель:
треть зала была пуста. Кристоф с невольной горечью
вспоминал,что на концертах,которые он давал ребенком,зал
наполнялся до отказа. Будь у него больше опыта,он не
удивился бы этому: естественно,что теперь,когда он пишет
хорошую музыку,публика уже не валит валом,как прежде,когда
он писал плохую. Ведь публику большей частью занимает
не музыка,а музыкант;и очевидно,что музыкант,похожий по
внешности на всех других музыкантов,куда менее интересен,чем
музыкант в детском костюмчике,затрагивающий сентиментальную
струнку и возбуждающий всеобщее любопытство.
 Кристоф,тщетно прождав некоторое время,не наполнится ли
зал,наконец решил начинать. Он пытался убедить себя,что так
даже лучше: друзей всего горсточка,да зато хороших. Но эта
надежда держалась недолго.
 Исполнение программы протекало среди полного молчания зала.
Иногда молчание публики означает переполненность любовью,
которая вот-вот прольется на исполнителя. Но тут
не ощущалось ничего. Ничего. Сон,небытие. Чувствовалось,что
музыкальные фразы одна за другой падают в пучину равнодушия.
Хотя внимание Кристофа,стоявшего спиной к публике,было
поглощено оркестром,он улавливал все происходившее в зале
теми тончайшими фибрами души,которыми наделен всякий
истинный художник и которые доносят до него весть о том,как
отзываются на его игру сердца слушателей. Кристоф продолжал
отбивать такт и взвинчивать себя и все же застывал в ледяном
тумане скуки,который полз из партера и лож.
 Сыграна наконец и увертюра,зал аплодирует. Холодные,
вежливые хлопки - и молчание. Уж лучше бы шикали... Хоть
один свисток! Хоть какой-нибудь признак жизни,любой отклик,
пусть враждебный!.. Ничего. Кристоф смотрел на своих
слушателей. Слушатели смотрели друг на друга. Каждый
старался прочесть мнение о музыке в глазах соседа.
И,не прочитав ничего,опять цепенел в безразличии.
 Оркестр заиграл снова. На очереди была симфония. Кристоф
едва довел ее до конца. Были минуты,когда ему хотелось
бросить палочку и бежать куда глаза глядят. Всеобщая апатия
передалась и ему: он уже и сам не понимал,чт'о играет
оркестр,которым он дирижирует;ему чудилось,что он летит
в бездонный омут скуки. Не улавливалось даже насмешливого
шепота,который он ожидал услышать в иные моменты: публика
была поглощена чтением программы. Кристоф слышал,как
переворачиваются страницы - все сразу,с сухим шелестом;затем
снова тишина,и так до последнего аккорда,когда публика,
поняв,что произведение окончено,отметила это вежливыми
аплодисментами. Правда,прозвучали еще три-четыре запоздалых
хлопка,но,не будучи поддержанными,они стыдливо умолкли;
пустота от этого показалась еще более пустой,и эта деталь
помогла понять слушателям,что они смертельно скучали.
 Кристоф сел среди оркестрантов,не решаясь взглянуть
ни направо,ни налево. У него накипали слезы,он весь дрожал
от гнева. Ему хотелось вскочить и крикнуть: "Надоели вы мне!
Ах! До чего же вы мне надоели! Убирайтесь,убирайтесь вы все
к чертям!"
 Зал немного оживился: ждали певицу - ее привыкли встречать
аплодисментами. В этом океане новой музыки,где публика
блуждала без компаса,певица была для нее верным оплотом,
привычным и надежным берегом, - теперь уже не грозила
опасность сбиться с пути. Кристоф прекрасно понял это
и язвительно рассмеялся. Певица тоже угадывала настроение
публики. Об этом говорили ее горделивые жесты,которых не мог
не заметить Кристоф,когда зашел пригласить ее на сцену.
Кристоф не повел певицу, - он нарочно сунул руки в карманы,
и ей пришлось выйти на сцену одной. И она вышла,растерянная,
дрожа от ярости. А за ней со скучающим видом следовал
Кристоф. Зал встретил появление певицы взрывом
рукоплесканий;все вздохнули с облегчением;лица осветились
улыбками,все ожили,нацелились на артистку биноклями.
Уверенная в своей власти над публикой,она приступила
к исполнению ^Lieder - разумеется,на свой лад,совершенно
не считаясь с указаниями,которые сделал ей накануне автор.
Аккомпанировавший ей Кристоф побелел. Он заранее
предугадывал этот бунт. При первой же допущенной ею
вольности он стукнул по роялю и запальчиво сказал:
 - Нет!
 Она продолжала. Он зашипел ей в спину приглушенным,дрожащим
от бешенства голосом:
 - Нет! Нет! Не так! Не так!
 Певица,взволнованная этим сердитым шипением,которое не
могла слышать публика,но ясно слышал оркестр,все же стояла
на своем и донельзя замедляла темп,делая паузы,растягивая
звуки. Кристоф,не обращая на это внимания,опередил ее
на целый такт. Для публики это прошло незамеченным;она давно
уже решила,что в музыке Кристофа мало приятного
и правильного;но композитор,не разделявший этого мнения,
дергался,как одержимый;наконец его прорвало. Он внезапно
остановился,не докончив фразы.
 - Будет! - крикнул он во всю глотку.
 Певица с разбегу не смогла остановиться,но через полтакта
замолчала и она.
 - Будет! - сухо повторил Кристоф.
 Публика застыла от удивления. После короткой паузы Кристоф
сказал ледяным тоном:
 - Начинаем сначала!
 Певица растерянно смотрела на него. Руки ее дрожали,у нее
было желание швырнуть ему в лицо ноты;впоследствии она сама
не могла понять,что же ее удержало. Но,подавленная
авторитетом Кристофа,она начала сначала. Она пропела
все ^Lieder,не позволив себе отступлений ни в оттенках,ни в
темпе: она чувствовала,что поблажки ей не будет,и ее бросало
в жар при мысли о новом скандале.
 Когда она кончила,поднялась буря рукоплесканий.
Аплодировали не ^Lieder (чт'о бы ни спела артистка,ей
все равно бы хлопали),а знаменитой певице,состарившейся
на подмостках: публика знала,что тут можно выражать свой
восторг,ничем не рискуя. К тому же слушатели желали сгладить
резкость выходки Кристофа. Они смутно поняли,что виновата
певица,однако находили непристойным поведение Кристофа,
осмелившегося это заметить. Публика кричала "бис",но Кристоф
решительно захлопнул крышку рояля.
 Певица не заметила этой новой выходки. Она была так
взволнована,что не могла и думать о вторичном выступлении.
Опрометью бросилась вон,заперлась в своей уборной и там
с четверть часа отводила душу,громко изливая всю накипевшую
ненависть и ярость. Истерические крики сменялись потоками
слез,злобной бранью,проклятиями по адресу Кристофа.
Ее бешеные вопли слышны были сквозь запертую дверь. Друзья
певицы,которым удалось проникнуть к ней,рассказывали,
вернувшись,что Кристоф вел себя,как грубиян. И это мнение,
как обычно бывает в театральных залах,скоро стало общим
достоянием. Когда Кристоф снова поднялся и встал за пульт,
чтобы исполнить последний номер,публика была уже настроена
воинственно. Но теперь шла вещь не Кристофа,а Окса - его
"^Festmarsch". Публика при первых же звуках этой пошлой
музыки нашла простое средство выразить свое порицание
Кристофу,не прибегая к таким крайним мерам,как свист;она
стала подчеркнуто вызывать Окса,вновь и вновь требовать
автора,который с удовольствием выходил раскланиваться.
Так кончился концерт.
 Нетрудно догадаться,что герцог и придворные - да и весь
маленький городок,спасавшийся от скуки сплетнями, - узнали
до мельчайших подробностей обо всем,что произошло
на концерте. Дружественные певице газеты ни словом
не обмолвились о происшедшем,зато они хором восторгались ее
мастерством и лишь мимоходом упомянули о ^Lieder,которые она
исполняла. Другим произведениям Кристофа они уделили лишь
несколько строчек почти одинакового содержания: "...Владеет
контрапунктом. Пишет слишком сложно. Вдохновения не
ощущается. Мелодия отсутствует. Пишет головой,а не сердцем.
Нет искренности. Погоня за оригинальностью..." А затем шли
рассуждения о подлинной оригинальности давно умерших
и похороненных мастеров: >Моцарта,>Бетховена,>Лёве,>Шуберта,
>Брамса ("тех,кто оригинален,не стараясь быть
оригинальным"). <...>
 В общем,сочинения Кристофа встретили полное непонимание и
удивление даже у благожелательно настроенных критиков,глухую
вражду у тех,кто его не любил,и,наконец,равнодушие у широкой
публики,которая не чувствовала направляющей руки критики -
ни враждебной,ни дружественной. Как известно,широкая
публика,когда ей предоставляют думать самостоятельно,
перестает думать.
 Кристоф был сражен.
 И,однако,в том,что его постигла неудача,не было ничего
неожиданного. Его произведения не могли нравиться - на это
было целых три причины: произведения эти были далеки
от совершенства;они озадачивали своей новизной и потому
не могли быть сразу поняты;и,наконец,слушатели Кристофа
обрадовались поводу проучить дерзкого юношу. <...>
Рушилась наивная вера Кристофа в справедливость публики и
в свой успех,которого он надеялся достигнуть по той простой
причине,что он его заслуживал.

------------------------------


 "Притворщики! - писал он. - Можно подумать,что вы
захлебываетесь от восторга! Бросьте! Вы доказываете как раз
обратное. Хлопайте,если вам угодно,пьесам или страницам,
которые сами напрашиваются на аплодисменты. Хлопайте
шумливым финалам,созданным,говоря словами >Моцарта,"для
длинных ушей". Тут вы можете дать себе полную волю: ослиный
рев здесь предусмотрен,это неотъемлемая часть концерта.
Но после "^Missa ^Solemnis" [">Торжественная месса" (лат.)]
>Бетховена!.. Ничтожества!.. Ведь это день >Страшного суда!
Перед вами только что прошла,как шторм на океане,пламенная
^Gloria [>Слава (лат.)],перед вами промчался вихрь
исполинской и яростной воли. Вот он замер,зацепившись
за облака,судорожно повиснув над бездной, - и снова бешено
ринулся в пространство. Ураган рычит. В самом разгаре бури -
неожиданная модуляция,ярко блеснувший звук прорезывает мрак
неба и падает на свинцовое море пятном света. И это - все:
дикий полет ангела-истребителя сразу прекращается;его крылья
пронзены тремя зигзагами молний. Но все еще трепещет вокруг.
Весь мир зыблется перед опьяненным взором,как при
головокружении. Сердце стучит,дыхание прерывается,тело
цепенеет. Но не успела отзвучать последняя нота,как вы уже
довольны и веселы,вы шутите,смеетесь,критикуете,рукоплещете!
Так,значит,вы ничего не увидели,не услышали,не пережили,
ничего,ровно ничего не поняли! Страдания художника для вас -
только представление. Вы находите,что Бетховен тонко передал
пережитую им смертную муку. Вы способны кричать "бис"
на >Голгофе. Человек,почти равный богам,целую жизнь страдает
и борется - и все для того,чтобы на часок-другой доставить
вам развлечение,потешить ваше любопытство!.."

------------------------------


 В день репетиции за Кристофом зашел один приятель,и они
вместе явились в концертный зал. Кристоф уселся в глубине
ложи. Он очень удивился,увидев,что на этой закрытой
репетиции зал - или,во всяком случае,партер - был наполнен
почти до отказа: оттуда доносилось шарканье и гомон толпы
дилетантов,критиков и просто любопытствующих. <...>
 Но вот на очереди симфония Кристофа. Взгляды,которые
оркестранты и публика бросали по направлению к его ложе,
показывали,что его присутствие ни для кого не тайна.
Он скрылся в глубине ложи. С волнением,знакомым всякому
музыканту,он ждал минуты,когда взовьется палочка дирижера,
когда нарастающая в тишине волна музыки вдруг прорвет
сдерживающую ее плотину. Никогда еще он не слышал своих
вещей в исполнении оркестра. Заживут ли полной жизнью
задуманные им образы? Как прозвучат их голоса? Он слышал
в себе их гул и,склонившись над звенящей бездной,с трепетом
ждал,чт'о из нее поднимется.
 А поднялось из нее нечто,чему нет имени,какое-то
бесформенное месиво. Аккорды,которые должны были
складываться в мощные колонны,несущие на себе фронтон
здания,падали как попало,и все вместе напоминало
разваливающийся дом,прах и пыль от осыпающейся штукатурки.
Кристоф сначала подумал,что играют не его вещь. Он искал
в ней нить,ритм своей мысли и не узнавал. Она брела,
пошатываясь,заикаясь,цепляясь за стены,точно пьяница,
и Кристоф сгорал от стыда,ему казалось,что это он сам
предстает перед всеми в таком виде. Пусть он знает,что
написал совсем иное,но если истолкователь калечит,искажает
вашу мысль,вы начинаете сомневаться: уж не вы ли
ответственны за эту нелепицу? Однако публика не сомневается
ни в чем;она верит исполнителям,певцам,оркестру,с которым
сжилась,верит,как своей газете: уж они-то не могут
ошибиться;если вещь у них получается глупая,значит,глуп
автор. А в данном случае публика не только не сомневалась -
она с удовольствием верила в глупость автора. Кристоф
убеждал себя,что капельмейстер не может не замечать
всей этой какофонии;он остановит оркестр и заставит начать
сызнова. Инструменты даже начали играть вразнобой. Корнет
вступил слишком поздно и пропустил один такт;он играл
несколько минут,потом вдруг остановился и стал прочищать
инструмент. Некоторые места из партии гобоев совсем исчезли.
Самое изощренное ухо не уловило бы в симфонии нити
музыкальной мысли,даже слабого намека на нее. Своеобразие
инструментовки,яркие вспышки юмора - все становилось
уродливо-комическим вследствие грубости исполнения. Это было
до отчаяния глупо и,казалось,написано тупицей или фигляром,
ничего не смыслящим в музыке. Кристоф рвал на себе волосы.
Он хотел остановить оркестр,но приятель,сидевший в ложе,
удержал его: он твердил,что герр капельмейстер и сам заметит
промахи оркестра и наведет порядок - к тому же Кристоф
не имеет права показываться,и его вмешательство произведет
скверное впечатление. Он настаивал,чтобы Кристоф пересел
в глубь ложи. Кристоф послушался;но он бил себя по голове
кулаками и при каждой новой выходке оркестра хрипел
от негодования и боли.
 - Негодяи! Негодяи!.. - стонал Кристоф и кусал себе руки,
чтобы не закричать.
 Теперь с фальшивыми нотами сливался гомон публики,которая
задвигалась,зашумела. Сначала поднялся смутный рокот,
но вскоре не осталось никаких сомнений: публика смеялась.
Сигнал был дан оркестром: некоторые из музыкантов откровенно
потешались. И публика,удостоверившись,что симфония Кристофа
достойна осмеяния,стала громко хохотать. Теперь уже
веселился весь зал: особенно развлекал публику один мотив,
весьма выразительный по ритму и еще подчеркнутый шутовским
аккомпанементом контрабасов. И среди этого сумбура один лишь
капельмейстер продолжал бесстрастно отбивать такт.
 Наконец симфонию доиграли (всякому счастью приходит конец).
Слово было за публикой. И ее вдруг прорвало. Разразилась
буря веселых возгласов,продолжавшихся несколько минут. Одни
улюлюкали,другие издевательски хлопали;наиболее находчивые
кричали "бис". Из глубины зала донесся чей-то бас,
исполнявший все тот же окарикатуренный мотив. Нашлись
весельчаки,которые стали наперебой подражать ему. Кто-то
крикнул: "Автора!" Эти умники давно уж так не потешались.
 Когда сумятица поутихла,невозмутимый капельмейстер,
повернувшись почти лицом к публике,но как будто не видя ее
(все еще считалось,что публика отсутствует),жестом показал
оркестру,что он желает говорить. Раздались возгласы:
"Тише!" - все смолкло. Капельмейстер подождал еще немного
и заговорил (его голос звучал отчетливо,холодно
и безапелляционно):
 - Милостивые государи,если я позволил себе доиграть до
конца это произведение,то лишь потому,что пожелал дать урок
господину,который имел дерзость поносить нашего учителя
>Брамса.
 Он кончил и,соскочив с эстрады,ушел под исступленные
аплодисменты зала. Его вызывали,рукоплескания продолжались
несколько минут. Но он не вернулся. Оркестранты стали
расходиться. Публика тоже. Концерт окончился.
 Веселый выдался денек.
 Кристоф исчез. Как только дирижер отошел от пульта,юноша
ринулся вон из ложи;он несся вниз по лестнице,перескакивая
через несколько ступеней,чтобы настичь негодяя и отхлестать
его по лицу. Приятель попытался удержать Кристофа,но тот
отшвырнул его и чуть не сбросил с лестницы (он имел
основания подозревать,что ловушка подстроена не без участия
этого субъекта). К счастью для капельмейстера и самого
Кристофа,дверь на сцену оказалась запертой. Он стал в
исступлении барабанить по ней кулаком,но никто не открывал.
А публика расходилась. Стоять здесь было неудобно.
Он убежал.
 Юноша негодовал. Он шел,сам не зная куда,размахивая руками,
вращая глазами,громко,как сумасшедший,разговаривая сам
с собой;он душил в себе крики возмущения и ярости. Улица
опустела. Концертный зал соорудили всего год назад,в новом
квартале,за чертою города;и Кристоф,сам того не замечая,
побежал за город,по пустырям,где поднимались одинокие бараки
за невысокими заборами да стройки,обнесенные лесами. Мысли
одна другой кровожаднее роились в его мозгу,он готов был
стереть с лица земли человека,так жестоко посмеявшегося над
ним. Но к чему? Разве убийством смиришь вражду этих людей,
чей издевательский смех еще отдавался в его ушах? Их целое
сонмище,они сильнее его. Многое их разделяет,но они найдут
общий язык,чтобы опозорить и раздавить его. Это уже
не просто непонимание - это ненависть. Чт'о же он сделал им?
Он полон прекрасных мыслей и чувств,несущих радость сердцу
человека. Он хотел выразить их,чтобы и другие могли
порадоваться;он верил,что эти другие будут счастливы вместе
с ним. Пусть даже он не сумел увлечь их,разве само намерение
его не заслуживает благодарности,разве не должны они
по крайней мере дружески объяснить ему,в чем он ошибся?
Все можно было понять,только не это злорадное оплевывание
его мыслей,ими же подло искаженных,это желание растоптать,
уничтожить насмешкой. Распаленный обидой,Кристоф
преувеличивал ненависть этих людей. Он видел глубину там,где
была лишь посредственность,ни на что глубокое не способная.
"Что я им сделал?" - сквозь рыдания восклицал он. Он
задыхался,ему казалось,что все кончено,как в детстве,когда
он впервые познал людскую злобу.
 Взглянув себе под ноги,Кристоф вдруг заметил,что очутился
на берегу речки,у мельницы,на том самом Месте,где несколько
лет назад утонул его отец. И ему пришла мысль: утопиться!
Он решил прыгнуть в воду.
 Но когда он склонился над откосом,завороженный ясным
и спокойным оком реки,рядом на дереве вдруг самозабвенно
залилась песней крошечная птичка. Кристоф замер,слушая ее.
Тихо бормотала вода. Шуршала заколосившаяся рожь,клонясь
под ленивой лаской ветра. Трепетала листва тополя. В саду,за
изгородью,бежавшей у края дороги,невидимый рой пчел оглашал
воздух своей благоуханной музыкой. На другом берегу корова
мечтательно вперяла вдаль взгляд прекрасных глаз,окаймленных
черными кругами. Примостившись на выступе стены,
светловолосая девочка,с легкой плетушкой за спиной,точно
крылатый ангелок,тоже мечтала,болтая босыми ножками и
мурлыкая песенку,понятную ей одной. Вдали на лугу носилась,
описывая большие круги,белая собака...
 Прислонившись к дереву,Кристоф слушал,оглядывал весеннюю
землю: в него вливались покой и радость,которыми дышал
окружающий мир,а с ними - забвение,забвение... Вдруг он
обхватил руками красивое дерево,прильнул к нему щекой. Потом
бросился наземь,зарылся головой в траву и расхохотался,
расхохотался от счастья. Вся красота,радость,прелесть >Жизни
объяли его,переполнили. Он думал:
 "Отчего ты так хороша,а они - люди - так уродливы?"
 Ну и пусть! Он любил ее,любил,он чувствовал,что всегда
будет любить ее и ничто не угасит в нем этой любви.
В упоении он приник к земле. Он обнимал >Жизнь.
 "Ты во мне! Ты - моя. И отнять тебя они не в силах.
Пусть делают,что хотят! Пусть причиняют мне страдания!..
Страдать - это тоже значит жить".

------------------------------


 Книга 5. Ярмарка на площади

 Кристоф вышел на улицу. Плотный,пронизывающий октябрьский
туман отдавал тем приторным парижским запахом,в котором вонь
пригородных заводов смешивается с тяжким дыханием города.
В десяти шагах ничего не было видно. Тусклые огни газовых
рожков мигали,как гаснущие свечи. В полумраке двумя
встречными потоками текли людские толпы. Экипажи
сталкивались,наезжали один на другой,загромождали путь,
застопоривали движение,словно плотина. Лошади скользили по
обледеневшей грязи. Брань извозчиков,гудки и звонки трамваев
сливались в оглушительный шум. Этот шум,эта давка,этот запах
ошеломили Кристофа. Он остановился на мгновенье,но его
тотчас подхватил и понес людской поток. Он прошел по
>Страсбургскому бульвару,ничего не видя,налетая на прохожих.
С самого утра он ничего не ел. Попадавшиеся на каждом шагу
кафе страшили его и внушали ему отвращение, - так они были
переполнены. Он обратился к полицейскому,но он настолько
медленно подыскивал слова,что тот даже не дал себе труда
выслушать до конца фразу и,пожав плечами,повернулся к нему
спиной. Кристоф побрел дальше. Перед витриной стояло
несколько человек. Кристоф машинально остановился. Это был
магазин фотографий и почтовых открыток,изображавших девиц
в рубашках и без оных;здесь же можно было увидеть
иллюстрированные издания,пестревшие непристойными
карикатурами. Дети и молодые женщины спокойно рассматривали
все это. Тощая рыжеволосая девица,увидя погруженного
в созерцание Кристофа,предложила ему пройтись. Он ничего не
понимал и только смотрел на нее. Тупо улыбаясь,она взяла его
под руку. Он высвободился и пошел дальше,весь красный
от гнева. Бесконечной вереницей тянулись кафешантаны
с кричащими афишами у входов. Толпа становилась все гуще;
Кристоф поражался множеству порочных физиономий,
подозрительных фланеров,гнусных оборванцев,намазанных и до
тошноты надушенных девиц. Его знобило. От усталости,слабости
и невыносимого,всевозраставшего отвращения у него кружилась
голова. Он стиснул зубы и пошел быстрее. Чем ближе к >Сене,
тем плотнее становился туман. Экипажи,двигавшиеся
нескончаемой вереницей,то и дело задевали друг друга
рессорами и колесами. Вдруг одна лошадь поскользнулась
и упала на бок;кучер стал нещадно стегать ее,но ей никак
не удавалось подняться - подпруга душила ее,лошадь билась,
вставала на ноги,снова падала и лежала неподвижно,словно
мертвая. Для Кристофа это столь обычное зрелище было той
каплей,которая переполняет душу. Судороги несчастной лошади,
мучившейся на глазах равнодушных людей,с такой остротой
заставили Кристофа почувствовать свое собственное
ничтожество среди этой огромной толпы и с такой неудержимой
силой прорвалось в нем,вопреки его воле,отвращение к этому
людскому стаду,к этой отравленной атмосфере,к этому
враждебному миру,что он задохнулся,а потом разразился
рыданиями. Прохожие удивленно оглядывались на
великовозрастного юношу с искаженным от боли лицом.
Слезы струились по его щекам,а он шел,не вытирая их.
Иные останавливались на мгновение и провожали его глазами.
Если бы он мог читать в душе этой толпы,казавшейся ему такой
враждебной,то,может быть,различил бы у некоторых братское
сочувствие, - правда,не без легкой примеси парижской иронии.
Но он уже ничего не видел: слезы ослепляли его.
 Он очутился на площади,возле фонтана. Вымыл руки,окунул
в воду лицо. Мальчик-газетчик,с любопытством смотревший
на Кристофа,отпускал по его адресу беззлобно-насмешливые
замечания и тем не менее,когда Кристоф уронил шляпу,поднял
ее. Ледяная вода освежила Кристофа. Он оправился и повернул
обратно,стараясь не смотреть по сторонам,уже не думая об еде
и не решаясь с кем-либо заговорить, - достаточно было
пустяка,чтобы слезы вновь хлынули у него из глаз. Силы
покидали его. Он сбился с дороги,побрел наудачу и вдруг
оказался перед своей гостиницей в тот самый момент,когда
считал,что безвозвратно погиб, - он позабыл даже название
улицы,на которой поселился.
 Кристоф вошел в свое гнусное пристанище,голодный,с горящими
глазами,разбитый душевно и физически,и бессильно опустился
на стоявший в углу стул;так он просидел два часа,
не в состоянии шевельнуться. Наконец он стряхнул с себя
оцепенение,лег и тут же впал в лихорадочное забытье,
от которого каждую минуту пробуждался с таким ощущением,
точно проспал несколько часов подряд. В комнате не хватало
воздуха;все тело его жгло,как огнем;мучительно хотелось
пить;он был во власти бессмысленных кошмаров,не покидавших
его,даже когда он открывал глаза;приступы жгучей тоски
пронзали его,словно удары ножом. Среди ночи он проснулся,
охваченный таким ужасным отчаянием,что готов был завыть;он
заткнул рот простыней,чтобы заглушить крик, - ему казалось,
что он сходит с ума. Он сел на кровати и зажег свечу. Пот
лил с него градом. Он встал и открыл чемодан,чтобы достать
платок. Рука его нащупала старую >Библию,засунутую матерью в
стопку белья. Кристоф никогда не был усердным читателем этой
книги,но сейчас ему было невыразимо отрадно раскрыть ее.
Библия принадлежала деду и прадеду. <...> Целым столетием
семейных радостей и утрат веяло от этой книги. Кристоф вдруг
почувствовал себя не таким одиноким.
 Он открыл книгу на самых мрачных строках:
 "Не определено ли человеку время на земле,и дни его
не то же ли,что дни наемника?"
 "Когда ложусь,то говорю: "когда-то встану?";а вечер длится,
и я ворочаюсь досыта до самого рассвета".
 "Когда подумаю: "утешит меня постель моя,унесет горесть мою
ложе мое".
 ">Ты страшишь меня снами и вид'ениями пугаешь меня".
 "Доколе же >Ты не оставишь,доколе не отойдешь от меня,
доколе не дашь мне проглотить слюну мою?
 Если я согрешил,то что я сделаю >Тебе,страж человеков!"
 "Все одно;поэтому я сказал,что >Он губит и непорочного
и виновного".
 "Вот,>Он убивает меня;но я буду надеяться..."
 Пошлым сердцам трудно понять,сколь благотворна безысходная
печаль для несчастных. Всякое величие благостно,
высший предел скорби есть уже избавление от нее. Если что
принижает,угнетает,непоправимо губит душу,так это убожество
горя и радости,мелочное и себялюбивое страдание,недостаточно
сильное,чтобы отрешиться от утраченного наслаждения,и втайне
готовое на любые низости ради нового наслаждения. Суровое
дуновение,исходившее от старой книги,вернуло Кристофу
бодрость;ветер с >Синая,из широких пустынь,с могучего моря
выметал ядовитые испарения. Лихорадка утихла. Кристоф снова
лег и мирно проспал до утра. Когда он открыл глаза,было уже
светло. С еще большей отчетливостью выступила вся
неприглядность его временного пристанища;живо ощутил он свою
нищету и свое одиночество и взглянул бедам прямо в лицо.
Уныние прошло;осталась только мужественная печаль. Он
перечел слова >Иова:
 "Вот,>Он убивает меня;но я буду надеяться..."
 Он встал и спокойно ринулся в бой.

------------------------------


 Как-то вечером он разрыдался у себя в комнате,в отчаянии
бросился на колени перед кроватью и стал молиться... _Кому_
он молился? Кому он мог молиться? Он не верил в бога,он
верил,что бога нет... Но молиться было необходимо,он молился
себе. Только пошляки никогда не молятся. Им неведома
потребность сильных душ скрываться в своем святилище.
После целого дня унижений Кристоф прислушивался к безмолвным
стенаниям своего сердца,к живущему в нем вечному >Существу.
Волны будней перекатывались где-то там;что было общего
между >Ним и этой жалкой жизнью? Все скорби мира,жадные
до разрушения,разбивались о его твердыню. Кристоф слышал,
как шумит,словно прибой,его кровь,и чей-то голос повторял:
 "Вечен... >Я есмь... есмь..."
 Он хорошо знал этот голос: с тех пор как помнил себя,
он всегда его слышал. Ему случалось забывать о нем;иногда
этот мощный и однообразный ритм долгие месяцы не доходил
до его сознания,но он знал,что голос звучит,что он никогда
не умолкнет,подобно рокочущему в ночи океану. И каждый раз,
когда он погружался в мир этой музыки,он обретал спокойствие
и энергию. Вот и сейчас он поднялся с колен умиротворенный.
Нет,его теперешняя суровая жизнь не постыдна;он может есть
свой хлеб,не краснея. Краснеть должны те,кто заставляет его
такой ценой добывать себе хлеб. Терпение! Придет час...

------------------------------


 После долгого роздыха,когда Кристоф еще только проникался
впечатлениями нового мира,в нем вдруг проснулась потребность
творить. Антагонизм,обнаруживавшийся между ним и >Парижем,
удесятерял его силы,яснее обрисовывал его личность. Разлив
страстей повелительно требовал художественного выражения.
Они были разнообразны,но все заявляли о себе с одинаковым
пылом. Он чувствовал потребность создавать произведения,где
могла бы излиться переполнявшая его сердце любовь,а также
и ненависть,где нашла бы выход воля к самоутверждению,равно
как и к самоотречению,где прозвучали бы голоса всех демонов,
споривших в нем и имевших одинаковое право на жизнь. Едва
выражал он одну свою страсть в каком-нибудь произведении
(иногда у него даже не хватало терпения довести его до
конца),как уже бросался навстречу противоположной страсти.
Противоречие только кажущееся: вечно меняясь,он оставался
неизменным. Все его произведения были различными путями,
ведущими к одной и той же цели;душа его была,как горная
цепь: он взбирался на нее по любой тропинке;одни тропинки
неторопливо и мягко извивались в тени;другие,каменистые
и знойные,круто вздымались к солнцу,но все вели к божеству,
восседавшему на вершине. Любовь,ненависть,воля,
самоотречение,все силы духа,доведенные до высшего накала,
соприкасаются с вечностью,уже причастны к ней. Каждый носит
вечность в себе: и верующий и атеист;и тот,кто видит во всем
жизнь,и тот,кто во всем ее отрицает,и тот,кто сомневается во
всем - и в жизни,и в отрицании жизни;так было и с Кристофом,
душа которого обнимала все эти противоречия.
Все противоречия переплавляются в вечной >Силе. Для Кристофа
важно было пробудить эту >Силу в себе и в других,подкидывать
охапку за охапкой в костер,разжечь огонь >Вечности. Яркое
пламя вспыхнуло в его сердце среди дышащей сладострастием
парижской ночи. Он,воображавший себя свободным от всякой
веры,сам был факелом веры.
 <...>
 Но когда он пожелал исполнить свои произведения в
концертах,все двери оказались для него закрытыми. <...>
 Кристоф не стал упорствовать. Он заперся у себя и снова
принялся писать. Его не очень интересовало,услышат парижане
его музыку или нет. Он писал для собственного удовольствия,
а не ради успеха. Подлинного творца не заботит будущее его
творений. Он похож на тех художников >Возрождения,которые
были полны радости,расписывая фасады домов,хотя знали,
что через десять лет от их работы не останется и следа.
И Кристоф спокойно трудился в чаянии лучших времен,как вдруг
к нему пришла неожиданная помощь.

------------------------------


 Кристофу захотелось изобразить встречу отрока >Давида
с >Саулом;он задумал ее как симфоническую картину с двумя
действующими лицами.
 На пустынной поляне,среди цветущего вереска лежит,мечтая
под солнцем,юный пастух. Мягкий свет,жужжанье насекомых,
шелест трав,серебристый перезвон колокольчиков,сама земля
баюкает грезы отрока,не сознающего своего божественного
предназначения. То беспечно зазвучит его песенка,то польются
в лад с нею звуки свирели,сливаясь с ласкающим ухо
безмолвием полей;и песня эта так радостно-спокойна,
так прозрачна,что,слушая ее,не думаешь больше ни о радости,
ни о горе и веришь,что таким он был,что все начиналось
так... Вдруг гигантская тень распростерлась над полями:
все замирает, - жизнь как будто уходит в поры земли.
Лишь по-прежнему спокойно льется песня свирели. Является
измученный видениями Саул. Снедаемый тоской,безумный царь
мечется,как яростное самосжигающее пламя под неумолимым
дыханием урагана. Царь молит,проклинает,борется с пустотой
вовне и в себе самом. И когда он в изнеможении падает
на землю,в тишине снова слышится светлая песнь пастушка.
Саул,стараясь утишить биение своего смятенного сердца,молча
подходит к лежащему мальчику,молча глядит на него,садится
рядом и кладет горячую руку на голову пастуха. Давид
спокойно оборачивается и видит царя. Положив голову на
колени Саула,он продолжает прерванную игру. Вечерние тени
сгущаются;Давид засыпает с песней на устах,Саул плачет.
И звездною ночью вновь возносится гимн воскресшей природе
и благодарственная песнь выздоравливающей души.
 <...>
 Начались репетиции. Оркестр довольно удачно справился
с первым чтением партитуры,хотя,по французскому обыкновению,
хромала дисциплина. Исполнитель партии Саула обладал
не очень сильным,но приличным голосом и умел владеть им.
В роли Давида выступала красивая,статная,полная,очень хорошо
сложенная особа,но пела она пошло,с ухватками кафешантанной
дивы и с излишней чувствительностью,которая еще утяжелялась
мелодраматическими трелями. Кристоф морщился. После первых
же тактов ему стало ясно,что с ролью она не справится.
В перерыве он подошел к присутствовавшему на репетиции
вместе с >Сильвеном >Коном импресарио,которому было поручено
устройство концерта. Тот встретил его с сияющим лицом.
 - Ну что,довольны?
 - Да, - отвечал Кристоф, - мне кажется,наладится.
Одно только плохо: певица. Ее необходимо заменить. Скажите
это ей в деликатной форме;вы человек опытный. Вам,наверное,
нетрудно будет найти мне другую.
 Импресарио смутился и посмотрел на Кристофа с таким видом,
точно не понимал,шутит тот или говорит серьезно. Наконец он
воскликнул:
 - Это невозможно!
 - Почему невозможно? - удивился Кристоф.
 Импресарио лукаво перемигнулся с Сильвеном Коном и сказал:
 - Ведь у нее талант!
 - Ни малейшего.
 - Как!.. Такой прекрасный голос!
 - Никакого.
 - И потом,такая красивая женщина!
 - На это мне наплевать.
 - Однако вреда от этого не бывает, - со смехом заметил
Сильвен Кон.
 - Мне нужен Давид,и притом Давид,умеющий петь,а прекрасная
>Елена мне не нужна, - отрезал Кристоф.
 Импресарио в замешательстве потер нос.
 - Ах,как это неприятно,как неприятно!.. - промолвил он.
- Ведь она же превосходная артистка... Уверяю вас. Может
быть,сегодня она не в ударе. Прорепетируйте с ней еще раз.
 - Попробую, - сказал Кристоф, - но,по-моему,это пустая
трата времени.
 Репетицию повторили. Получилось еще хуже. С большим трудом
Кристоф дотянул до конца. Он нервничал. Его замечания -
сначала холодные,но вежливые - делались все более сухими
и резкими,несмотря на явные усилия певицы угодить автору
и ее кокетливые взгляды,которыми она старалась завоевать
его расположение. Импресарио благоразумно прервал репетицию
в момент,когда дело начало принимать угрожающий оборот.
Желая загладить дурное впечатление от замечаний Кристофа,
он расшаркивался перед певицей и расточал ей тяжеловесные
комплименты,как вдруг Кристоф,наблюдавший эту сцену
с нескрываемой досадой,повелительным тоном подозвал его
и заявил:
 - Дело ясное. Эта особа мне не подходит. Это очень
неприятно,я понимаю,но ведь не я ее пригласил.
Устраивайтесь,как вам угодно.
 Импресарио кивнул с озабоченным видом и равнодушно
проговорил:
 - Я тут ни при чем. Обращайтесь к господину >Руссену.
 - А при чем тут господин Руссен? - удивился Кристоф.
- Я не стану его беспокоить по таким пустякам.
 - Лучше уж побеспокоить, - с насмешкой в голосе заметил
Сильвен Кон и указал на Руссена, - тот как раз в эту минуту
вошел в зал.
 Кристоф пошел ему навстречу. Руссен был в великолепном
настроении.
 - Как! Уже кончили? - воскликнул он. - А я надеялся
захватить кусочек. Ну,дорогой маэстро,что скажете? Довольны?
 - Все идет превосходно, - ответил Кристоф. - Не знаю,
как и благодарить вас...
 - Что вы! Помилуйте!
 - Одно только никак не ладится.
 - Что такое? Вы только скажите - мы все устроим. Мне очень
хочется,чтобы вы были довольны.
 - С певицей не ладится. Между нами говоря,она ниже всякой
критики.
 Сияющее лицо Руссена вдруг застыло,и он проговорил ледяным
тоном:
 - Вы меня удивляете,дорогой друг.
 - Она никуда не годится,решительно никуда, - продолжал
Кристоф. - Ни голоса,ни вкуса,ни школы,ни тени таланта.
Вам повезло,что вы не слышали ее писка!..
 Лицо у Руссена вытягивалось;наконец он не выдержал
и оборвал Кристофа:
 - Я хорошо знаю мадемуазель де >Сент->Игрен. Она очень
талантливая артистка. Я большой ее поклонник. В Париже
все знатоки разделяют мое мнение.
 С этими словами он повернулся спиной к Кристофу,затем
подошел к артистке,предложил ей руку и вышел вместе с ней.
Оторопевший Кристоф молча проводил глазами парочку. Сильвен
Кон,наслаждавшийся этой сценой,взял Кристофа под руку
и,спускаясь по лестнице,сказал ему со смехом:
 - Да неужели же вы не знали,что она его любовница?
 Наконец Кристоф понял. Значит,это ради нее,а вовсе не ради
него ставили пьесу! Вот чем объяснялся энтузиазм Руссена,
его щедрость,рвение его приспешников. Сильвен Кон рассказал
ему историю Сент-Игрен: певичка из мюзик-холла,блеснувшая
в театральных заведениях соответствующего рода,возмечтала,
как и многие ее товарки,о подмостках,более достойных ее
талантов. Она рассчитывала,что Руссен устроит ей ангажемент
в >Оперу или в >Комическую оперу,и Руссен,охотно шедший ей
навстречу,усмотрел в постановке ">Давида" прекрасный случай
для того,чтобы без риска показать парижской публике
вокальные данные новой трагической актрисы в роли,почти
не требовавшей игры,но весьма выгодно подчеркивавшей
изящество ее форм.
 Кристоф внимательно выслушал до конца всю историю;потом
высвободил свою руку из руки Сильвена Кона и расхохотался.
Он хохотал долго. Нахохотавшись,он сказал:
 - Как вы мне противны! Как вы все мне противны! Вам нет
дела до искусства. Всюду и везде женщины. Ставят оперу для
танцовщицы,для певицы,для любовницы такого-то или любовника
такой-то. У вас в голове одно свинство. Ну что ж,я на вас
не в претензии: вы таковы и оставайтесь такими,если уж вам
это нравится, - барахтайтесь в своем болоте. Но нам надо
расстаться: мы не созданы для совместной жизни.
 Распрощавшись с Коном,он вернулся домой и,не скрыв мотивов
своего поступка,написал Руссену,что забирает обратно пьесу.
 Это был полный разрыв с Руссеном и всем его кланом.
Последствия не замедлили сказаться. Газеты уже было подняли
шум вокруг предполагавшейся постановки. История ссоры
композитора с исполнительницей стала предметом оживленных
пересудов. Какой-то дирижер заинтересовался "Давидом"
и исполнил его на одном из воскресных утренников. Эта удача
оказалась роковой для Кристофа. "Давида" освистали. Друзья
певицы сговорились проучить дерзкого,а публика,которой
симфоническая поэма показалась скучной,охотно присоединилась
к знатокам. В довершение всего Кристоф,желая блеснуть
талантом пианиста,имел неосторожность выступить в том же
концерте с фантазией для рояля и оркестра. Во время
исполнения "Давида" публика,щадя певцов,до некоторой степени
сдерживалась,но когда перед ней появился сам автор,игра
которого к тому же была небезукоризненна,слушатели дали волю
своим чувствам. Кристоф,выведенный из себя шумом в зале,
оборвал пьесу на середине и,насмешливо взглянув на притихшую
публику,заиграл: ">Мальбрук в поход собрался".
 - Вот что вам нужно! - заносчиво крикнул он,встал и ушел.
 Поднялась невероятная суматоха. Кричали,что он оскорбил
публику и должен принести извинения с эстрады. На другой
день газеты растерзали в клочья смешного немца,который
получил по заслугам от Парижа - законодателя вкусов.
 И снова пустота,полная,абсолютная. Еще раз Кристоф остался
одиноким,более одиноким,чем когда-либо,в большом городе,
чужом и враждебном. Но его это не огорчало. В нем
утверждалась мысль,что такова,видно,его судьба и что таким
он останется всю жизнь.
 Он не знал,что великая душа никогда не бывает одинокой,что,
как бы ни обошла ее дружбой скупая судьба,рано или поздно
она сама создаст себе друзей,что она сама,исполненная любви,
излучает вокруг себя любовь и что даже в тот самый час,когда
он считал себя обреченным на вечное одиночество,Кристоф был
богаче любовью,чем все счастливцы на земле.

------------------------------


 Однако наступил момент,когда тоска по отчему дому стала
слишком мучительной для нежной души южанки,и пришлось
отпустить ее на волю к солнцу. Случилось это после концерта
Кристофа. >Грация была на концерте со >Стивенсами,и ее
до боли потрясло гнусное зрелище толпы,которая потехи ради
глумилась над артистом... И не просто над артистом. Над тем,
кто в глазах Грации был живым воплощением искусства,
олицетворением всего божественного в жизни. Ей хотелось
заплакать,убежать. Но пришлось вытерпеть до конца гам,
свистки,шиканье,а по возвращении к тетке еще выслушивать
оскорбительные рассуждения,серебристый смех >Колетты,
обменивавшейся с >Люсьеном >Леви->Кэром притворными
соболезнованиями. Запершись в своей комнате,Грация зарылась
в подушки и рыдала до поздней ночи: она вслух говорила
с Кристофом,утешала его,готова была отдать свою жизнь
ради того,чтобы он был счастлив;ее приводило в отчаяние
собственное бессилие. С тех пор Париж окончательно ей
опостылел. Она обратилась к отцу с просьбой взять ее.
Она писала:
 "Я не могу больше здесь жить,не могу,я умру,если пробуду
здесь еще немного".
 Отец тотчас же приехал,и как ни трудно было им выдержать
борьбу с грозной теткой,отчаяние придало им силы.
 Грация вернулась в их огромный,по-прежнему сонный парк.
Радостно встретилась она с милой природой,с милыми ее душе
существами. Из Парижа она унесла с собой и все еще хранила
в своем наболевшем и только теперь обретавшем спокойствие
сердце чуточку северной грусти,которая,словно туманная
дымка,понемногу таяла на солнце. Она думала о несчастном
Кристофе. Лежа часами на лужайке и слушая знакомые голоса
лягушек и цикад или сидя за роялем,к которому теперь ее
влекло чаще,она мечтала о друге,о первом своем друге;часами
тихонько разговаривала с ним и ничуть не удивилась бы,
если бы он вдруг открыл дверь и вошел в комнату. Она
написала ему письмо и после долгих колебаний послала,
не подписав своего имени;как-то утром тайком от всех она
отправилась полями за три километра в дальнюю деревушку и
с бьющимся сердцем опустила в почтовый ящик свое послание -
хорошее,трогательное,где говорила Кристофу,что он не одинок,
что он не должен отчаиваться,что о нем думают,его любят,
молятся за него, - жалкое письмо,глупо затерявшееся
по дороге и так и не дошедшее до него.
 Потом потянулись однообразные,безмятежные дни. И снова
глубокий италийский мир,дух покоя,тихого счастья,безмолвной
созерцательности снизошли в целомудренное,молчаливое сердце
далекой подруги Кристофа,сердце,где продолжало теплиться,
как неугасимый огонек,воспоминание о нем.
 Но Кристоф не ведал о простодушной любви,издали осенявшей
его, - о любви,которой впоследствии суждено было занять
столько места в его жизни. Он не знал также,что на том самом
концерте,где его так грубо оскорбили,присутствовал и его
будущий друг,милый спутник,которому предстояло идти с ним
бок о бок,рука в руке.
 Кристоф был одинок. Считал,что одинок. Впрочем,это
нисколько не угнетало его. Он не чувствовал теперь
той щемящей тоски,которая томила его когда-то в Германии.
Он окреп,возмужал;он знал,что так оно и должно быть.
Его иллюзии насчет Парижа рассеялись: люди везде одинаковы,
надо с этим мириться,а не упорствовать в ребяческой борьбе
с целым светом: надо быть самим собой,сохранять спокойствие.
Как говорил >Бетховен: "Если мы отдадим жизни все наши
жизненные соки,то что же останется нам для более
благородного,более возвышенного дела?"
 <...>
 Он слышал бушевание безбрежной,как океан,души
>Иоганна->Себастьяна >Баха: ревут ураганы и ветры,проносится
вихрь жизни;народы,опьяненные ликованием,болью,яростью,и
над ними - кроткий >Князь >Мира,>Христос;города,разбуженные
криками ночной стражи,с радостными возгласами устремляются
навстречу божественному >Жениху,чьи шаги сотрясают мир;
дивный кладезь мыслей,страстей,музыкальных форм,героической
жизни,шекспировских озарений,савонароловских пророчеств,
пасторальных,эпических,апокалиптических видений, - и все это
заключено в приземистом,скромном тюрингенском органисте,
с двойным подбородком,с блестящими глазками,с морщинистыми
веками и высоко поднятыми бровями... Кристоф так ясно его
видел! Вот он - суровый,жизнерадостный,немного смешной,
с головой,наполненной аллегориями и символами,готикой и
рококо,вспыльчивый,упрямый,безмятежно ясный,страстно любящий
жизнь и томящийся по смерти;Кристоф видел его в школе -
гениального педанта среди грязных,грубых,нищих,покрытых
коростой учеников,с хриплыми голосами,негодяев,с которыми он
ругался,иногда даже дрался,как крючник,и которые однажды
избили его;видел его в семье,окруженным кучей детей -
их было двадцать один человек,из которых тринадцать умерли
раньше отца,а один родился идиотом;остальные,хорошие
музыканты,устраивали для него домашние концерты... Болезни,
похороны,ядовитые споры,нужда,непризнанный гений,и над всем
этим - его музыка,его вера,избавление и свет,прозреваемая,
предчувствуемая,желанная,завоеванная >Радость - бог,дыханье
божье,обжигавшее его до костей,поднимавшее дыбом волосы,
метавшее громы из его уст... О >Сила! >Сила! Благословенна
гроза >Силы!..

------------------------------


 Что-то изменилось и в Кристофе в тот вечер,когда он бродил
по залам >Лувра. Он устал,замерз,он был голоден,он был
одинок. Вокруг него в пустынной галерее сгущались сумерки,
и уснувшие формы оживали. Молча,внешне безучастно двигался
Кристоф между египетскими сфинксами,ассирийскими чудовищами,
персеполисскими быками,скользкими змеями >Палисси. Он
чувствовал себя в атмосфере волшебных сказок,и сердце его
наполнялось каким-то таинственным волнением. Грезы
человечества,странные цветы души оплетали его со всех
сторон...
 Здесь,в золотисто-пыльном воздухе картинной галереи,в этом
саду ярких и сочных красок,на этих лугах киновари и лазури,
где спирает дыхание,Кристоф,уже во власти лихорадки,уже
на пороге болезни,был сражен как ударом грома. Он шел,ничего
не видя,одуревший от голода,расслабляющей жары и этой оргии
образов;голова у него кружилась. Дойдя до конца галереи,
выходящей на >Сену,он остановился перед ">Милосердным
самаритянином" >Рембрандта,ухватился обеими руками,чтобы
не упасть,за ограждающую картины железную решетку и прикрыл
глаза. А когда открыл их,то,увидев прямо перед собой
Рембрандтово полотно,замер от восхищения...
 День угасал. Свет был уже далеким,уже мертвым. Невидимое
солнце поглощало мрак. Был тот волшебный час,когда
истомленную дневными трудами,сонную,окоченевшую душу
посещают видения. Все молчит,слышно лишь биение крови
в жилах. Нет сил пошевелиться,трудно дышать,и такая печаль
и беззащитность!.. Если бы упасть в объятия друга... Молишь
о чуде,чувствуешь,что оно совершится... Оно совершается!
В сумерках пылает золотой поток,брызжет на стену,на плечо
человека,который несет умирающего,омывает будничные предметы
и обыкновенных людей,и все приобретает восхитительную
мягкость,окружается божественным ореолом. Это сам бог
заключил в свои страшные и нежные объятия обездоленных,
слабых,уродливых,нищих,грязных людей,завшивевшего слугу в
сползших чулках,уродливые головы,неуклюже теснящиеся в окне,
апатичные существа,которые пугливо молчат, - все жалкое
человечество Рембрандта,стадо темных,скованных душ,
которые ничего не знают и ничего не могут,как только ждать,
трепетать,плакать,молиться. Но >Учитель здесь. Его самого
не видно, - виден лишь его ореол и его лучезарная тень,
падающая на людей...
 Кристоф нетвердыми шагами вышел из Лувра. Голова у него
болела. Он ничего не видел перед собой. Накрапывал дождь,
но Кристоф не замечал ни луж на мостовых,ни хлюпавшей
в башмаках воды. В этот предвечерний час желтоватое небо
над Сеной освещалось каким-то внутренним пламенем - точно
светом лампы. Кристоф уносил с собой чей-то завораживающий
взгляд. Ему казалось,что окружающего не существует: экипажи
не сотрясают с безжалостным грохотом мостовую;прохожие
не задевают его мокрыми зонтиками;он не идет по улице,а,
может быть,сидит у себя дома и мечтает;может быть,даже вовсе
не существует... И вдруг (он так ослабел!) у него зарябило в
глазах,он почувствовал,что падает,как сноп... Но это длилось
лишь мгновение;он сжал кулаки,выпрямился и овладел собой.
 В этот самый момент,в ту самую секунду,когда сознание вновь
выплыло из бездны,взгляд его встретил на противоположной
стороне улицы чей-то хорошо знакомый взгляд,который
как будто призывал его. Кристоф в изумлении остановился,
припоминая,где он видел эти глаза. Только через несколько
секунд он узнал этот нежный и печальный взор: то была
учительница-француженка,по его вине потерявшая место
в Германии, - девушка,которую он потом так долго искал,
чтобы попросить прощения. Она тоже остановилась,и,не замечая
толкотни,смотрела на Кристофа. Вдруг он увидел,что она
пытается выбраться из потока прохожих,хочет перейти улицу,
чтобы добраться до него. Он бросился ей навстречу,но плотная
цепь экипажей разделила их;еще несколько мгновений он видел,
как она металась по другую сторону этой движущейся стены;
он решил во что бы то ни стало перейти улицу,чуть не попал
под лошадь,поскользнулся,упал на липкий асфальт и едва
не погиб под копытами. Когда он встал,весь в грязи,и перешел
на другую сторону,она уже исчезла.
 Он хотел пуститься вдогонку. Но голова у него закружилась
сильнее,и ему пришлось отказаться от этой попытки.
Он заболевал, - он это чувствовал,хотя и не хотел в этом
себе признаться. Он решил вернуться домой как можно позже
и выбрал самый длинный путь. Напрасная попытка: пришлось
сдаться;ноги у него подкашивались,он еле двигался и с трудом
дотащился до дому. На лестнице он совсем задохнулся
и вынужден был присесть на ступеньках. Вернувшись в свою
нетопленную комнату,он решил пересилить болезнь
и не ложиться;он сидел на стуле,взмокший,с тяжелой головой,
тяжело дыша;в его горевшей,больной голове гулко отдавались
лихорадочные ритмы музыки. В мозгу проносились фразы из
>Неоконченной симфонии >Шуберта. Бедный милый Шуберт! Когда
он писал эту симфонию,он тоже был одинок,тоже в лихорадке
и полусне,в том состоянии оцепенения,которое предвещает
великий сон;он грезил у камелька;дремотная музыка колыхалась
вокруг него,подобно стоячей воде;он вслушивался в нее,как
засыпающий ребенок,который по двадцать раз повторяет фразу
из сочиненной им самим,полюбившейся ему сказки;приходит
сон... приходит смерть... До Кристофа донеслась и другая
музыка, - горячие руки,закрытые глаза,усталая улыбка,музыка,
полная вздохов сердца,мечтающая о смерти-избавительнице -
первый хор из кантаты >Иоганна->Себастьяна >Баха
">Милосердный боже,когда же ты пошлешь мне смерть?..".
Отрадно было отдаваться ласковым звукам,набегающим
медленными волнами,гулу далеких,приглушенных колоколов...
Умереть,раствориться в покое земли!.. "^Und dann selber
^Erde werden"... ("А потом самому стать прахом"...) Кристоф
стряхнул с себя этот болезненный бред,эту смертоносную
улыбку сирены,которая подстерегает ослабевшие души. Он встал
и попробовал пройтись по комнате,но не мог держаться
на ногах. У него зуб на зуб не попадал от озноба. Пришлось
лечь. Он чувствовал,что на сей раз заболел серьезно,но не
сдавался: он был не из тех,кто,заболев,поддается недугу;он
боролся,он не хотел быть больным,а главное - он твердо решил
не умирать. У него была мать,которая ждала его. Ему надо
было столько сделать! Он не даст убить себя. Он стискивал
зубы,выбивавшие дробь,напрягал уже непослушную волю, -
так хороший пловец продолжает бороться с захлестывающими его
волнами. С каждым мгновением он все глубже погружался в
пучину;то были бредовые мысли,бессвязные образы,воспоминания
о родине или о парижских гостиных;как наваждение,звучали
ритмы и фразы,кружившиеся,кружившиеся,точно лошади в цирке;
вдруг в глаза ударял золотой свет из "Милосердного
самаритянина";страшные фигуры во мраке;потом пропасть,тьма.
Затем он всплывал вновь,прорывался сквозь туманности,
уродливые маски которых то кривлялись у него перед глазами,
то отступали,стискивал кулаки и челюсти. Старался воскресить
в памяти всех,кого любил в настоящем и в прошлом,милое лицо,
промелькнувшее на улице,образ дорогой матери;но самой
несокрушимой скалой было его внутреннее "я",не поддававшееся
распаду, - _я_,"коему и смерть не в смерть"... Скалу снова
накрывало море;прибоем уносило душу,волны отбрасывали ее
прочь. И Кристоф метался в бреду,выкрикивая бессмысленные
слова,дирижируя воображаемым оркестром,подражая звуку
различных инструментов: тромбонам,трубам,цимбалам,литаврам,
фаготам,контрабасам... фыркал,пыхтел,яростно колотил
кулаками. В несчастном его мозгу клокотала загнанная внутрь
музыка. Давно уже он не слышал музыки,не играл сам - он был
как котел,готовый взорваться под напором пара. Некоторые
фразы буравом сверлили ему мозг,пробивали барабанную
перепонку,и он выл от боли. А когда кончались приступы,
он падал на подушку,изнемогший,весь в поту,обессиленный,
задыхающийся. Он поставил у кровати графин с водой и все
время жадно пил. От возни в соседней комнате,от хлопанья
двери он вскрикивал. Он с болезненным отвращением чувствовал
кишение человеческих существ вокруг. Но воля его все еще
боролась,воинственными фанфарами вызывала на бой демонов...
<...>
 И над океаном раскаленного мрака,где носился его дух,
внезапно воцарялось затишье,пробивался свет,слышалось
умиротворяющее рокотанье скрипок и виол,праздничные звуки
труб и рожков, - из больной души стеной вставала
несокрушимая песнь,как хорал Иоганна-Себастьяна Баха.
 <...>
 Болезнь подействовала на Кристофа на диво умиротворяюще.
Благодаря ей он очистился от всего,что было в нем грубого.
Какими-то более тонкими органами воспринимал он отныне мир
таинственных сил,обитающих в каждом из нас,но заглушаемых
шумом жизни. С того дня,когда,уже заболевая,он посетил
Лувр - незабываемое воспоминание, - он жил в атмосфере,
родственной той,что исходила от полотен Рембрандта, -
мягкой,теплой и глубокой. Он тоже ощущал в своем сердце
волшебные отблески невидимого солнца. И хотя он был
неверующим,однако знал,что не одинок: какой-то бог вел его
за руку туда,куда д'олжно было идти. И он доверился ему,
как малый ребенок.

------------------------------


 Очутившись среди знакомых ему политиков и снобов,Кристоф
вновь ощутил прежнее отвращение, - пожалуй,еще более
сильное,чем раньше: за несколько месяцев одиночества он
отвык от этого зверинца. Слушать музыку здесь,в такой
обстановке,было прямым святотатством. Кристоф решил уйти
после первой части.
 Он обводил взором все это сборище отталкивающих физиономий
и фигур. Вдруг он заметил,что кто-то в конце салона
пристально посмотрел на него и тут же отвел глаза. Взгляд
этот резко отличался от других пресыщенных взоров
удивительной сердечностью и чистотой. Это были робкие,но
кристально ясные глаза,настоящие французские глаза,которые,
раз взглянув,смотрят с совершеннейшей правдивостью,ничего
в себе не утаивая,и от которых,пожалуй,не укроются и ваши
тайны. Кристоф узнал эти глаза. Но лицо,которое они озаряли,
было ему незнакомо. На Кристофа посмотрел молодой человек
лет двадцати - двадцати пяти,небольшого роста,шатен,
слегка сутулый,тщедушный,с безбородым,болезненным лицом и
неправильными,тонкими чертами,немного асимметричными,отчего
выражение его всегда было не то что тревожное,но какое-то
неуверенное,и эта неуверенность,составлявшая контраст
со спокойным взглядом,придавала ему своеобразное обаяние.
Незнакомец стоял в дверях,никто не обращал на него внимания.
Кристоф несколько раз взглянул на него и каждый раз,встречая
эти глаза,"узнавал" их: он был почти уверен,что уже видел
эти глаза,но лицо было ему незнакомо.
 Не сумев,по обыкновению,скрыть свои чувства,Кристоф
направился к молодому человеку,но,подходя,стал думать,
чт'о же он ему скажет;он замедлил шаг,нерешительно глядя по
сторонам,как будто он просто бродит по залу. Однако молодой
человек сразу догадался,что Кристоф идет к нему,и так оробел
при мысли о предстоящем разговоре,что решил пробраться
поближе к двери,но от застенчивости не мог пошевелиться. Они
очутились лицом к лицу. Прошло несколько секунд,прежде чем
им удалось подыскать тему для разговора. Пока продолжалось
молчание,каждый думал,к'ак он,должно быть,смешон. Наконец
Кристоф посмотрел молодому человеку в глаза и уже без всяких
предисловий спросил,улыбаясь,грубоватым тоном:
 - Вы не парижанин?
 При этом неожиданном вопросе молодой человек,несмотря на
смущение,улыбнулся и ответил,что нет. Его слабый,глуховатый
голос напоминал звук какого-то хрупкого инструмента.
 - Я так и думал, - продолжал Кристоф.
 Заметив,что незнакомец немного сконфужен этим странным
замечанием,он прибавил:
 - Это вам не в упрек.
 Но молодой человек сконфузился еще больше.
 Снова наступило молчание. Молодой человек силился
заговорить,губы его дрожали;чувствовалось,что он приготовил
какую-то фразу,но ему не хватает решимости произнести ее.
Кристоф с любопытством смотрел на это подвижное лицо со
слишком тонкой кожей,под которой было видно каждое нервное
подергивание мускулов;лицо казалось слепленным из совсем
иного материала,чем лица всех прочих посетителей салона -
лица массивные,плотные,служившие как бы продолжением шеи,
частью туловища. А здесь душа проступала во всем;все было
насыщено духовной жизнью.
 Ему так и не удалось заговорить. Кристоф добродушно
продолжал:
 - Что вы здесь делаете,в этой компании?
 Он говорил очень громко,с той удивительной
непринужденностью,из-за которой он нажил себе столько
врагов. Молодой человек с беспокойством посмотрел вокруг,
как бы желая удостовериться,не слышит ли их кто-нибудь.
(Кристофу это не понравилось.) Вместо ответа юноша спросил
с милой неловкой улыбкой:
 - А вы?
 Кристоф расхохотался своим грубоватым смехом.
 - В самом деле,чт'о я здесь делаю? - весело отозвался он.
 Молодой человек вдруг решился.
 - Как я люблю вашу музыку! - проговорил он сдавленным
голосом и,вновь безуспешно стараясь побороть свою робость,
умолк. Он краснел,чувствовал,что краснеет,и от этого краснел
еще больше: краска залила ему виски и уши. Кристоф с улыбкой
смотрел на него и испытывал желание расцеловать своего
нового знакомого. Молодой человек кинул на Кристофа
отчаянный взгляд.
 - Нет, - проговорил он, - я положительно не могу,не могу
говорить об этом... по крайней мере здесь...
 Кристоф взял его за руку и беззвучно рассмеялся,не разжимая
своих толстых губ. Он почувствовал,как тонкие пальцы
незнакомца легонько дрогнули в его ладони и с невольной
нежностью пожали ее,а молодой человек почувствовал крепкое,
сердечное пожатие сильной руки Кристофа. Шумный салон
перестал существовать для них. Они были одни и поняли,
что они - друзья.
 Это продолжалось не более секунды;вдруг г-жа Руссен
легонько ударила веером по руке Кристофа и сказала:
 - Я вижу,вы уже познакомились,вас незачем представлять
друг другу. Этот мальчик пришел только ради вас.
 Немного смутившись,они отодвинулись друг от друга.
 - Кто это? - спросил г-жу Руссен Кристоф.
 - Как! - воскликнула она. - Разве вы не знаете? Это молодой
поэт,он пишет очень милые стихи. Один из ваших поклонников.
Он хороший музыкант,прекрасно играет на рояле. Не дай бог
критиковать вас в его присутствии: он просто влюблен в вас.
На днях он чуть не поссорился из-за вас с Люсьеном
Леви-Кэром.
 - Молодец! - одобрительно проговорил Кристоф.
 - Да,я знаю,вы несправедливы к нашему бедному Люсьену.
А ведь он вас тоже любит.
 - Не говорите мне про его любовь. А то я возненавижу себя.
 - Уверяю вас!
 - Нет! Нет! Он не смеет.
 - То же самое говорил ваш поклонник. Оба вы сумасброды.
Люсьен толковал нам одно ваше произведение. И представьте,
этот робкий юноша,которого вы только что видели,вскочил,
дрожа от гнева,и запретил ему даже говорить о вас. Каково
самомнение!.. К счастью,я была тут и обратила все в шутку;
юноша в конце концов извинился.
 - Бедный мальчик! - сказал Кристоф.
 Он был взволнован.
 - Куда же он пропал? - воскликнул он,не слушая г-жу Руссен,
заговорившую о чем-то другом.
 Он пошел искать его. Но незнакомый друг исчез. Кристоф
вернулся к г-же Руссен.
 - Скажите,как его зовут?
 - Кого? - спросила г-жа Руссен.
 - Того,о ком вы мне говорили.
 - Вашего поэта? Его зовут >Оливье >Жанен.
 Имя >Жанен прозвучало в ушах Кристофа как эхо знакомой
музыки. Перед его глазами проплыл силуэт молодой девушки.
Но образ друга,новый образ,тотчас заслонил его.
 Кристоф возвращался к себе. Он шагал по улицам Парижа,
в толпе. Он ничего не видел,ничего не слышал: чувства его
были закрыты для окружающего мира. Он был точно озеро,
отделенное от всего мира цепью гор. Ни ветерка,ни звука,
ни волнения. Покой. Кристоф повторял:
 "У меня есть друг".

------------------------------


Р. Роллан. «Жан-Кристоф». Т. III (отрывки)

                Книга 6. Антуанетта

 >Кристоф уехал последним поездом. На одной из промежуточных
станций он увидел встречный поезд,ожидавший отправления.
В том вагоне,который был как раз напротив Кристофа,в купе
третьего класса сидела молодая француженка,с которой он
смотрел ">Гамлета". Она тоже заметила и узнала Кристофа. Оба
были поражены. Они молча поклонились и застыли,не смея даже
взглянуть друг на друга. Кристоф все же успел разглядеть
дорожный берет и старенький чемодан,стоявший рядом
на скамье. Далекий от мысли,что она навсегда расстается с
>Германией,он решил,что это лишь временная отлучка. Пока
Кристоф раздумывал,заговорить ли с девушкой и что сказать
ей,пока он собирался опустить раму,чтобы перемолвиться с ней
двумя-тремя словами через вагонное окно,послышался сигнал к
отправлению,и Кристоф решил,что говорить не стоит. До отхода
поезда оставалось несколько секунд. Они обменялись
взглядами. Одни в своих купе,прижавшись лбом к стеклу,
они долго смотрели друг на друга,преодолевая ночной мрак. Их
разделяли стекла двух вагонных окон. Стоило протянуть руку,
и пальцы их могли бы соприкоснуться. Так близко. Так далеко.
Загромыхали колеса. Девушка все еще смотрела на него,
отрешившись в минуту разлуки от своей робости. Оба так
углубились в созерцание друг друга,что забыли попрощаться
хотя бы кивком. Она постепенно исчезала из глаз Кристофа,и,
наконец,поезд,уносивший ее,канул в ночь. Как два блуждающих
светила,они встретились на мгновение и,разминувшись,уходили
в бескрайние пространства,быть может,навсегда.
 Не успела она скрыться из виду,как Кристоф ощутил бездонную
пустоту,которую оставил в нем взгляд незнакомки;он не
отдавал себе отчета,почему,но пустота была. Забившись в угол
вагона,он в полудремоте смежил веки и почувствовал на себе
ее взгляд;и все другие мысли отступили,чтобы он мог полнее
вобрать в себя этот взгляд. Образ >Коринны витал где-то близ
сердца Кристофа,как бабочка,которая бьет крылышками в стекло
закрытого окна и которую не впускают.

------------------------------


 Образ Коринны тотчас померк. Другой образ,другие глаза
возникли перед Кристофом;так после погасшего фейерверка
в темном небе внезапно проступает глубокое и нежное сияние
звезд.

------------------------------


 В тот миг,когда они,незнакомые,обменивались последним
взглядом,они увидели друг друга так,как никто из живших
бок о бок с ними никогда их не видел. Все проходит -
воспоминание о словах любви,о поцелуях,о самых жарких
объятиях;но никогда не забывается соприкосновение двух душ,
которые встретились однажды и узнали друг друга в толпе
бесчувственных марионеток. >Антуанетта унесла память об этом
в тайниках своего сердца,сердца,окутанного печалью,посреди
которой сиял,однако,скрытый свет,подобный тому,что окутывает
елисейские тени в ">Орфее" >Глюка.

------------------------------


 Спустя несколько дней >Оливье принес ей сборник Lieder
Кристофа,который обнаружил в каком-то нотном магазине.
Антуанетта раскрыла его наугад и на первой же странице,
которая попалась ей на глаза,прочла следующее посвящение
одной из пьес,написанное по-немецки:
 "Моей бедной милой жертве." -
 и под этим дату и год.
 Она хорошо знала эту дату. Ее охватило такое волнение,что
она не могла смотреть дальше,положила сборник на пианино,
попросила брата поиграть,а сама ушла к себе в комнату и
притворила дверь. Оливье начал играть,отдаваясь наслаждению,
какое рождала в нем эта новая музыка,и даже не заметил
состояния сестры. Антуанетта,сидя в соседней комнате,
старалась усмирить биение сердца. Внезапно она поднялась
и стала искать в шкафу книжечку с записью расходов,чтобы
сверить дату своего отъезда из Германии с той таинственной
датой. Да,конечно,она знала заранее - это был день
спектакля,на котором она очутилась вместе с Кристофом.
Она легла на кровать,закрыла глаза и,краснея,прижимая руки
к груди,стала слушать дорогую ей музыку. Сердце ее было
переполнено благодарностью... Только отчего у нее так болела
голова?
 Удивляясь отсутствию сестры,Оливье,когда кончил играть,
пошел к ней и увидел,что она лежит. Он спросил,не больна ли
она. Она ответила,что немного устала,и поднялась,чтобы
немного посидеть с братом;он о чем-то говорил,а она не сразу
отвечала на вопросы. Казалось,мысли ее витают где-то далеко;
она улыбалась,краснела,ссылалась на сильную головную боль,
от которой становишься совсем бестолковой. Наконец Оливье
ушел. Она попросила,чтобы он оставил ей сборник Lieder,и до
поздней ночи сидела одна у пианино и разбирала их - она не
играла,только иногда брала одну-две ноты,еле касаясь клавиш,
чтобы не потревожить соседей. А большую часть времени она
даже не смотрела в ноты: она мечтала и в приливе
благодарности и любви тянулась к тому,кто пожалел ее,кто с
чудесной прозорливостью доброты сумел разгадать ее душу. Она
не могла собраться с мыслями. Ей было радостно и грустно,
очень грустно... И как же у нее болела голова!..
 Она провела ночь в блаженных и мучительных грезах,
в гнетущей тоске. Днем ей захотелось выйти погулять,немного
встряхнуться. Несмотря на упорную головную боль,она,чтобы
не бродить без цели,отправилась за покупками в универсальный
магазин. Но делала все машинально,не думая. Не признаваясь
самой себе,она думала только о Кристофе. Когда она вышла
вместе с толпой из магазина,измученная и удрученная,на
противоположном тротуаре она увидела Кристофа. И он в ту же
минуту увидел ее. Внезапным инстинктивным движением она
протянула к нему руки. Кристоф остановился: на этот раз
он узнал ее. Вот он уже свернул на мостовую,чтобы добраться
до Антуанетты,и Антуанетта устремилась ему навстречу,
но беспощадный людской поток понес ее,как соломинку,а прямо
перед Кристофом на скользкий асфальт упала впряженная
в омнибус лошадь,затормозив двойной поток экипажей
и воздвигнув непреодолимую преграду. Кристоф все-таки
попытался прошмыгнуть,но застрял между экипажами и не мог
двинуться ни вперед,ни назад. Когда ему удалось попасть
на то место,где он увидел Антуанетту,она была уже далеко, -
сперва она тщетно силилась вырваться из людского водоворота,
но потом покорилась и перестала бороться. У нее было такое
чувство,будто над ней тяготеет рок,мешающий ее встрече
с Кристофом,а против рока восставать бесполезно. И когда она
наконец выбралась из толпы,то даже не попыталась повернуть
обратно;ей стало стыдно: чт'о она посмеет ему сказать?
Как она осмелилась рвануться ему навстречу? Что он может
подумать? И она бросилась домой.
 Успокоилась она,лишь когда вошла к себе в квартиру.
Но,очутившись в своей комнате,она долго сидела в темноте,
у стола,не в силах снять шляпку и перчатки. Она страдала
оттого,что не могла с ним поговорить,но вместе с тем в душе
ее затеплился какой-то свет,рассеивающий мрак. Она без конца
перебирала в памяти подробности только что происшедшей
сцены,мысленно вносила в них изменения,представляя себе,
чт'о было бы,если бы обстоятельства сложились иначе.
Она вспоминала,как протянула к нему руки,как он просиял,
узнав ее,и смеялась и краснела. Она краснела - и в полном
одиночестве,в темноте своей комнаты,где никто не мог
ее видеть,снова протягивала к нему руки. Что делать? Она не
могла совладать с собой: чувствуя,что ее жизнь кончается,она
инстинктивно старалась ухватиться за ту полнокровную жизнь,
которая встретилась на ее пути и подарила ее добрым
взглядом. Сердце ее,полное страха и любви,призывало его
во мраке:
 "Помогите! Спасите меня!"
 Она поднялась,вся дрожа,зажгла лампу,достала бумагу,перо и
села писать Кристофу. Никогда эта стыдливая и гордая девушка
не подумала бы написать ему,если бы не была во власти
болезни. Она сама не знала,что пишет. Она уже не владела
собой. Она звала его,говорила,что любит... Потом вдруг в
ужасе остановилась,хотела написать по-иному,но воодушевление
иссякло,голова была пуста и горела,как в огне;слова не шли,
ее одолевала усталость и мучил стыд... К чему все это?
Она прекрасно понимала,что сознательно обманывает себя,
что никогда не отправит этого письма... И даже если бы она
решилась,все равно письмо не дошло бы по назначению.
Ведь она не знает,где живет Кристоф... Бедный Кристоф! Да и
чем бы он помог ей,если бы даже все узнал и пожалел ее?..
Поздно,поздно! Все напрасно. Это был отчаянный порыв птицы,
которая,задыхаясь,бьется из последних сил. Нет,нет,надо
смириться...
 Еще долго сидела она у стола,погрузившись в думы,и не могла
пошевелиться. Было уже за полночь,когда она поднялась,собрав
все свое мужество. Машинально,по привычке,засунула черновики
письма в одну из книг своей небольшой библиотечки -
ни запечатать,ни порвать его у нее не хватило духа. Потом
она легла,дрожа от озноба. Развязка близилась. Антуанетта
чувствовала,что свершается воля божия.
 И великий покой снизошел на нее.
 <...>
 Антуанетта была спокойна. В ту минуту,как она поняла,
что положение ее безнадежно,все тревоги кончились. Она
перебирала в памяти пережитые испытания,вновь и вновь
повторяла себе,что цель достигнута,что дорогой ее Оливье
спасен,и несказанная радость охватывала ее. Она твердила
мысленно:
 "Это дело моих рук!"
 И тут же укоряла себя в гордыне:
 "Одна я ничего бы не сделала. Господь помог мне".
 И она возносила хвалу господу за то,что он не дал ей уйти
из жизни,пока она не выполнила своего долга. Правда,ей было
больно уходить именно сейчас,но жаловаться она не смела -
это значило бы проявить неблагодарность: ведь господь мог
раньше призвать ее к себе. А что,если бы ее не стало год
тому назад? Она вздыхала и с благодарностью смирялась.
 Хотя ей было очень тяжко,она не жаловалась - только
в минуты забытья тихонько плакала,как малый ребенок. На все
и всех вокруг она смотрела с улыбкой покорности. Видеть
Оливье было для нее неисчерпаемой радостью. Она звала его,
беззвучно шевеля губами;ей хотелось,чтобы голова его
покоилась на подушке возле нее,и она подолгу молча смотрела
ему в глаза. Потом приподнималась,обхватывала его голову
руками и шептала:
 - Ах,Оливье!.. Оливье!
 Она сняла с шеи образок,который носила постоянно,и надела
его на шею брату. Она поручала своего бесценного Оливье
доктору,духовнику - словом,всем. Чувствовалось,что отныне
она живет только в нем,что на пороге смерти его жизнь
для нее - спасительный островок. Минутами она бывала словно
опьянена мистическим восторгом любви и веры,уже не ощущала
своего недуга,и скорбь претворялась для нее в радость -
поистине неземную радость,сиявшую на ее устах,в ее глазах.
 - Я так счастлива... - повторяла она.
 Надвигалось забытье. В последние минуты ясного сознания
губы ее зашевелились,она что-то шептала. Оливье подошел
и склонился над ее изголовьем. Она узнала его и слабо ему
улыбнулась;губы ее все еще шевелились,а глаза были полны
слез. Невозможно было понять,что она говорит. Но Оливье
уловил в конце концов слабые,как вздох,слова старой и милой
песни,которую оба они так любили и которую она столько раз
пела ему: "I will come again,my sweet and bonny, I will come
again" ("Я вновь приду к тебе,любимый,я вновь приду
к тебе").
 Потом она снова впала в забытье... Она отошла.

------------------------------


 Насколько мог,он ушел в воспоминания о сестре. <...> Тогда
он собрал немного денег - взял взаймы,подработал уроками -
и снял мансарду,куда свез все,что поместилось там из вещей
сестры: ее кровать,стол,кресло - и создал себе храм
воспоминаний об ушедшей. Туда он приходил искать прибежища,
когда ему бывало особенно тяжело. Товарищи думали,что Оливье
завел интрижку. А он часами просиживал один,положив голову
на руки,и думал об Антуанетте. К несчастью,у него не
осталось ни одного ее портрета,кроме маленькой фотографии,
где они были сняты вдвоем еще детьми. Он говорил с ней.
Плакал... Где она теперь? Ах,будь она хоть на краю света,в
самом недосягаемом уголке земного шара, - с каким восторгом,
с каким несокрушимым рвением бросился бы он искать ее,
претерпел бы любые страдания,шел бы босой,шел годами,
столетиями,лишь бы каждый шаг приближал его к ней!.. Пусть
бы у него теплилась хоть слабая надежда добраться до нее...
Но нет... Ее не было нигде... И не было средства
когда-нибудь обрести ее... Какое беспросветное одиночество!
Каким безоружным,по-детски неопытным оказался он теперь
перед лицом жизни,когда не стало ее,умевшей любить,
направлять,утешать!.. Тот,кому выпало счастье познать
однажды полную,неограниченную близость родной души,
тот познал самую совершенную радость - радость,которая
делает человека несчастным до конца его дней...
   <...>
   [Тот страждет высшей мукой,
   Кто радостные помнит времена
   В несчастии...
(итал.). - Данте,"Божественная комедия","Ад",песнь V.]
 Самое большое горе для слабых и нежных душ - познать
и утратить великое счастье.

------------------------------


 Кристоф большими шагами мерил комнату,в которой и было-то
не больше четырех шагов.
 Затем он остановился перед пианино,открыл крышку,перелистал
ноты,коснулся клавиш и сказал:
 - Сыграйте что-нибудь.
 Оливье вздрогнул.
 - Я? - отозвался он. - Что вы!
 - Госпожа >Руссен говорила,что вы хорошо играете.
Послушайте,сыграйте!
 - При вас? - сказал Оливье. - Да я умру!
 В этом испуге было столько наивности и непосредственности,
что Кристоф рассмеялся, - рассмеялся смущенно и сам Оливье.
 - Вот как! - воскликнул Кристоф. - Разве это может
остановить француза?
 Однако Оливье продолжал отнекиваться.
 - Да зачем? Зачем вам это нужно?
 - А я вам потом скажу. Сыграйте.
 - Что же?
 - Что хотите.
 Оливье с тяжким вздохом сел за пианино и,покорный воле
нового друга,который так властно ворвался в его жизнь,
после долгих колебаний заиграл прекрасное адажио >Моцарта в
си-миноре. Сначала его пальцы дрожали,и он едва был в силах
нажимать на клавиши,но мало-помалу он осмелел и,воображая,
что воспроизводит музыку Моцарта,открыл,сам того не ведая,
свое сердце. Музыка - неверная наперсница: она выдает самые
потаенные мысли тех,кто ее любит, - тем,кто ее любит. Сквозь
божественный рисунок моцартовского адажио Кристоф угадывал
незримые черты,но не Моцарта,а еще неведомого друга:
грустную ясность,улыбку,робкую и нежную,этого чуткого
юноши - чистого,любящего,смущенного. Но в самом конце,когда
мелодия,полная страдальческой любви,все нарастает и,дойдя
до вершины,разбивается,душевное целомудрие помешало Оливье
продолжать, - мелодия оборвалась. Он снял руки с клавиш
и пробормотал:
 - Больше не могу...
 Кристоф,стоявший у него за спиной,наклонился,обнял его
и докончил на пианино прерванную фразу;затем сказал:
 - Теперь,мне кажется,я знаю,как звучит ваша душа.
 Он взял молодого человека за руки и долго смотрел на него.
Наконец промолвил:
 - Как странно!.. Я вас где-то видел... Я вас знаю
так хорошо и так давно!
 Губы Оливье дрогнули: он чуть не заговорил. Но промолчал.
 Кристоф все еще смотрел на него. Потом безмолвно улыбнулся
и вышел.

------------------------------


                Книга 8. Подруги

 Кристофу пришлось еще раз скрепя сердце побывать на вечере
в австрийском посольстве. >Филомела исполняла песни
>Шуберта,>Гуго >Вольфа и Кристофа. Она радовалась и своему
успеху и успеху Кристофа,который стал теперь любимцем
избранного круга. И даже среди широкой публики имя Кристофа
становилось известнее день ото дня;такие,как >Леви->Кэр,
уже не могли игнорировать его. Произведения его исполнялись
в концертах;одну вещь приняли к постановке в >Комической
опере. Незримые нити участия тянулись к нему. Таинственный
друг,не раз выручавший его,по-прежнему во всем ему помогал.
Не раз Кристоф ощущал содействие чьей-то любящей руки:
кто-то опекал его,а сам упорно держался в тени. Кристоф
пытался дознаться,кто же этот друг,но тот,по-видимому,был
обижен,что Кристоф спохватился слишком поздно,и оставался
неуловим. Впрочем,Кристофа отвлекали другие заботы: мысли
об Оливье,мысли о >Франсуазе;как раз в это утро он прочел
в газете,что Франсуаза тяжело заболела в >Сан->Франциско;он
рисовал себе,как она лежит одна в номере гостиницы,в чужом
городе,и никого не хочет видеть,не хочет писать друзьям,
стиснув зубы,лежит одна и ждет смерти.
 Под гнетом таких мыслей он искал уединения и нашел себе
прибежище в маленькой отдаленной гостиной. Тут в полутемном
уголке,отгороженном вечнозелеными растениями и цветами,
он стоял,прислонясь к стене,и слушал чудесный,задушевный
и страстный голос Филомелы - она пела шубертовскую ">Липу";
прозрачная музыка будила грусть воспоминаний. Напротив,
в большом трюмо отражались огни и оживленные лица в соседней
зале. Но Кристоф не видел ничего;он углубился в себя,и перед
глазами его стояла пелена слез... И вдруг,подобно ветвям
старой шубертовской липы,он весь затрепетал,сам не зная
отчего,побледнел и несколько мгновений простоял,не шевелясь.
Потом туман перед глазами рассеялся,он увидел в зеркале
таинственную женщину-друга,смотревшую на него... Друг?
Но кто же она? Он понимал только одно,что она и есть тот
самый друг и что он знает ее;и,глядя ей в глаза,он стоял,
прислонясь к стене,и дрожал. Она улыбалась. Он не видел черт
ее лица,ее фигуры,не видел,какого цвета у нее глаза,высокая
она или маленькая,как одета. Он видел только одно: неземную
доброту ее сострадательной улыбки.
 И от этой улыбки у Кристофа вдруг всплыло далекое
воспоминание раннего детства... Ему лет шесть-семь,
он в школе и чувствует себя очень несчастным,его только что
обидели и отколотили другие школьники,мальчишки постарше
и посильнее;все смеялись над ним,а учитель несправедливо
наказал его;остальные играют,он же забился в уголок,сидит
один-одинешенек и плачет тихонько. Только одна девочка,
всегда какая-то грустная,не пошла играть с другими (она,
как живая,стояла перед ним сейчас,хотя он ни разу с тех пор
не вспоминал о ней;большеголовая коротышка,светлые,почти
белые волосы и ресницы,водянисто-голубые глаза,бледные щеки,
толстые губы,лицо скуластое,одутловатое и красные руки);
засунув большой палец в рот,она долго смотрела,как он
плачет;потом положила ручонку ему на голову и сказала
застенчиво,торопливо,с такой же точно сострадательной
улыбкой:
 - Не плачь!..
 Кристоф не выдержал и расплакался,уткнувшись носом в фартук
девочки,а она все твердила срывающимся нежным голоском:
 - Не плачь...
 Она умерла вскоре,чуть ли не через несколько недель;когда
происходила эта сцена,смерть уже,должно быть,занесла над ней
руку... Почему он вспомнил ее в эту минуту? Ничего общего
не было между этой маленькой бедной мещаночкой из далекого
немецкого городка и молодой аристократкой,смотревшей на него
сейчас. Однако душа у всех одна;и пусть миллионы людей
различны,как миры,свершающие свой путь во вселенной,та же
любовь молнией вспыхивает в сердцах,разделенных веками.
И Кристоф увидел сейчас то сияние,которое промелькнуло
когда-то на бескровных губах маленькой утешительницы...
 Это длилось одно мгновение. Толпа хлынула в двери
и заслонила от Кристофа соседнюю залу. Боясь,чтобы его
волнение не заметили,Кристоф поспешил отступить в темный
угол,не отражавшийся в зеркале. Но,успокоившись немного,
он захотел еще раз взглянуть на нее. Он испугался,что она
уедет. Войдя в залу,он сразу же увидел ее среди гостей,хотя
она была совсем иной,чем тогда в зеркале. Теперь она сидела
в кругу нарядных дам и была ему видна в профиль;облокотясь
на ручку кресла и слегка нагнувшись,подперев голову рукой,
она с умной и рассеянной усмешкой слушала разговор;
выражением и чертами лица она напоминала юного апостола
>Иоанна,каким изобразил его >Рафаэль в своем ">Споре",
где он,полузакрыв глаза,улыбается своим мыслям...
 Но вот она подняла глаза,увидела его и ничуть не удивилась.
И он понял,что она улыбается именно ему. Он смущенно
поклонился и подошел к ней.
 - Вы меня не узнали? - спросила она.
 В этот миг он ее узнал.
 - >Грация... - произнес он.
 Проходившая мимо супруга посла выразила удовольствие,
что столь желанная встреча наконец состоялась,и представила
Кристофа "графине >Берени". Но Кристоф был так взволнован,
что даже не расслышал и не запомнил незнакомой фамилии.
Для него она по-прежнему была его юная Грация.
 Грации исполнилось двадцать два года. Она год как была
замужем за атташе австрийского посольства,из весьма
аристократической семьи,родственником имперского
премьер-министра,снобом,кутилой,молодым денди,уже порядком
потрепанным;она влюбилась в него и продолжала его любить,
хотя и знала ему цену. Старик отец ее умер. Муж был назначен
в посольство в >Париж. Благодаря связям графа Берени
и собственному обаянию и уму застенчивая и пугливая девочка
превратилась в одну из самых модных дам парижского света,
не сделав для этого ни малейшего усилия и ничуть этим не
смущаясь. Великая сила - быть молодой,красивой,нравиться и
знать,что нравишься. И не меньшая сила - обладать спокойным
сердцем,очень трезвым и невозмутимым,и обрести счастье в
полном сочетании своих желаний со своей судьбой. Прекрасный
цветок жизни распустился,не утратив гармонического строя
своей латинской души,вскормленной светом и несокрушимым
покоем родной >Италии. Самым естественным образом Грация
стала играть видную роль в парижском высшем свете. Она
этому не удивлялась и с присущим ей тактом употребляла
свое влияние на пользу художественным и благотворительным
начинаниям,всякий раз как прибегали к ее помощи;официально
возглавлять эти начинания она предоставляла другим,сама же,
хоть и держала себя соответственно своему положению,втайне
сохранила внутреннюю независимость девочки-дикарки из
уединенной виллы среди полей - "свет" в равной мере утомлял
и забавлял ее;впрочем,она умела скрыть скуку под приветливой
улыбкой,свидетельствовавшей о врожденной воспитанности
и доброте.
 Она не забыла своего взрослого друга Кристофа.
Конечно,девочки,молча пылавшей невинной любовью,больше
не существовало. Теперешняя Грация была женщиной весьма
рассудительной,без малейшего налета романтизма. Она
с ласковой насмешкой вспоминала о своем не в меру пылком
детском увлечении. И тем не менее эти воспоминания умиляли
ее. Мысль о Кристофе была связана с самыми чистыми минутами
ее жизни. Она испытывала удовольствие всякий раз,как слышала
его имя,и радовалась его успехам,словно здесь была
и ее доля, - ведь она предугадала его славу. Едва приехав
в Париж,она стала искать встречи с Кристофом. Под
пригласительным письмом,посланным ему,стояла и ее девичья
фамилия. Кристоф не обратил на это внимания и,не ответив,
бросил приглашение в корзину для бумаг. Грация не обиделась.
Без его ведома она продолжала следить за его творчеством
и отчасти даже за его жизнью. Именно ее дружеская рука
поддержала его во время недавней травли,поднятой газетами.
Вообще говоря,Грация брезговала газетным миром,но когда
требовалось помочь другу,она была способна пустить в ход все
свое коварство,чтобы лукаво обольстить самого неприятного
человека. Она пригласила к себе редактора газеты,
возглавлявшей свору клеветников,и мигом вскружила ему
голову;умело польстив его самолюбию,она так пленила его и
вместе с тем внушила ему такой трепет,что достаточно было ей
вскользь выразить презрительное недоумение по поводу нападок
на Кристофа,и травля оборвалась. Редактор немедленно изъял
разносную статью,которая готовилась на завтра,и намылил
голову хроникеру,когда тот посмел справиться о причинах
изъятия. Мало того,он приказал одному из своих приспешников,
мастеру на все руки,в двухнедельный срок состряпать
хвалебную статью о Кристофе;статья была состряпана
и оказалась как нельзя более хвалебной и глупой. Мысль
об исполнении произведений Кристофа на вечерах в посольстве
тоже принадлежала Грации,и она же,узнав,что он
покровительствует >Сесили,помогла той проявить свое
дарование. И,наконец,пользуясь своими связями в немецком
дипломатическом мире,она исподволь,со спокойной уверенностью
стала привлекать внимание властей к изгнанному из Германии
Кристофу;мало-помалу она побудила определенные круги
общества добиваться от императора указа,который открыл бы
доступ в отечество большому музыканту,прославившему
Германию. Правда,надежды на этот милостивый жест были
преждевременны,но пока что,благодаря хлопотам Грации,
на краткое пребывание Кристофа в родном городе посмотрели
сквозь пальцы.
 Кристоф давно уже чувствовал,что его осеняет незримое
присутствие женщины-друга,но не мог обнаружить,кто же она,
и вдруг узнал ее в облике юного апостола Иоанна,улыбавшегося
ему в зеркале.
 Они говорили о прошлом. Кристоф не понимал,о чем они,
собственно,говорят. Любимую не видишь и не слышишь.
Ее любишь. А чем сильнее любишь,тем меньше сознаешь свою
любовь. Кристоф ни о чем не думал. Ему достаточно было,
что она тут. Все остальное не существовало...
 Грация остановилась на полуслове. Долговязый,довольно
красивый,элегантный,бритый,лысеющий молодой человек с
презрительно-скучающей миной разглядывал Кристофа в монокль;
наконец он отвесил высокомерно-учтивый поклон,а Грация
сказала:
 - Мой муж.
 Снова стал слышен шум гостиной. Внутренний свет померк.
Кристоф замолчал,весь сжавшись,и,ответив на поклон,поспешил
ретироваться.
 Как смешны ненасытные притязания души художника и те
ребяческие законы,которые управляют его чувствами! В свое
время он пренебрег любовью этой женщины,не вспоминал о ней
долгие годы,но стоило им встретиться,как он уже решил,
что Грация принадлежит ему,что она его собственность,и если
другой завладел ею,значит,украл, - сама она не имела права
отдать себя другому. Кристоф не понимал,чт'о с ним
происходит. Это понимал за него демон музыки,создавший
в эти дни ряд самых прекрасных его песен о страданиях любви.
 Довольно долго они не виделись. Горе и болезнь Оливье
всецело поглотили Кристофа. Но однажды он обнаружил адрес,
который дала ему Грация,и решился пойти к ней.
 Поднимаясь по лестнице,он услышал стук молотков - рабочие
что-то забивали. Вся передняя была загромождена ящиками и
сундуками. Лакей ответил,что графиня не принимает. Но когда
Кристоф,оставив визитную карточку,понуро пошел прочь,
слуга нагнал его,с извинениями попросил вернуться и ввел
в небольшую гостиную,где ковры уже были сняты и скатаны.
Грация вышла к нему,сияя улыбкой,и в радостном порыве
протянула руку. Нелепые обиды мигом испарились. Он схватил
и поцеловал ее руку в таком же порыве счастья.
 - Как я рада,что вы пришли! - сказала она. - Мне очень жаль
было бы уехать,не повидавшись с вами!
 - Уехать! Вы уезжаете?
 Все снова омрачилось для него.
 - Как видите, - ответила она,указывая на беспорядок
в комнате, - мы покидаем Париж в конце недели.
 - Надолго?
 Она развела руками:
 - Как знать!
 У него сдавило горло. Он с трудом проговорил:
 - Куда же вы едете?
 - В >Соединенные >Штаты. Муж назначен туда первым
секретарем посольства.
 - Так,значит, - с трудом выдавил он (у него дрожали губы),
- значит,все кончено?..
 - Нет,не кончено,друг мой!.. - ответила она,тронутая
его тоном.
 - Только я нашел вас и сразу же опять теряю!
 На глаза у него навернулись слезы.
 - Друг мой! - повторила она.
 Он прикрыл глаза рукой и отвернулся,чтобы скрыть волнение.
 - Не огорчайтесь, - сказала она,касаясь рукой его руки.
 Тут он снова вспомнил немецкую девочку. Оба замолчали.
 - Почему вы так долго не приходили? - заговорила она
наконец. - Я искала встречи с вами,а вы не откликались.
 - Да ведь я не знал,не знал... - ответил он. - Скажите,
это вы столько раз помогали мне,а я и не догадывался?..
Вам я обязан тем,что меня пустили в Германию? Вы были моим
ангелом-хранителем?
 - Я была счастлива хоть чем-нибудь помочь вам, - ответила
она. - Я вам стольким обязана!
 - Да чем же? - спросил он. - Я ничего для вас не сделал.
 - Вы сами не знаете,чт'о вы значили для меня.
 И тут Грация заговорила о тех временах,когда девочкой
встретила его у своего дяди >Стивенса и его музыка показала
ей все то прекрасное,что есть в мире. Постепенно оживляясь,
она легкими,туманными и прозрачными намеками открыла ему
свои ребяческие чувства,рассказала,как сострадала
его горестям,как плакала,когда его освистали в концерте,
и как послала ему письмо,на которое он не ответил,потому что
оно не дошло до него. А Кристоф слушал ее и чистосердечно
относил к прошлому нынешнее свое чувство и нежность,какую
внушало ему это милое лицо.
 Они дружески весело разговаривали на самые безразличные
темы. Кристоф взял руку Грации. И вдруг оба замолчали -
Грация поняла,что Кристоф ее любит. И Кристоф тоже это
понял...
 В свое время Грация любила Кристофа,а его это не трогало.
Теперь Кристоф любил Грацию. У Грации же осталось к нему
спокойное,дружеское чувство - она любила другого. Нередко
случается,что часы жизни одного опережают часы жизни
другого,и от этого меняется вся жизнь обоих.
 Грация отняла руку,и Кристоф покорился. Несколько мгновений
они смущенно молчали.
 - Прощайте, - произнесла Грация.
 - Значит,все кончено? - повторил Кристоф свою жалобу.
 - Должно быть,так лучше.
 - Мы не увидимся до вашего отъезда?
 - Нет, - сказала она.
 - Когда же мы увидимся?
 Она с грустным недоумением развела руками.
 - Так зачем же,зачем мы встретились снова? - сказал
Кристоф.
 Но,увидев упрек в ее глазах,поторопился сам ответить:
 - Нет,нет,простите,я несправедлив.
 - Я буду думать о вас постоянно, - сказала она.
 - Увы! Я даже думать о вас не могу, - ответил он,
- я ничего не знаю о вашей жизни.
 Спокойно,в нескольких словах описала она свою жизнь,свои
повседневные занятия. Она говорила о себе и о муже с обычной
своей светлой,задушевной улыбкой.
 - Так вы любите его? - ревниво произнес Кристоф.
 - Да, - ответила она.
 Он встал.
 - Прощайте.
 Она тоже поднялась. Тут только он заметил,что она
беременна. И от этого у него в душе поднялось неизъяснимое
чувство,в котором сочетались отвращение,нежность,ревность,
жгучая жалость. Она проводила его до порога гостиной.
В дверях он обернулся,склонился над ее руками и припал к ним
долгим поцелуем. Она стояла,не шевелясь,полузакрыв глаза.
Наконец он выпрямился и,не взглянув на нее,торопливо вышел.

   <...>
   [...И если бы спросили меня тогда о чем-нибудь,
   то ответ мой был бы лишь один: ">Любовь" -
   и взор мой был исполнен смирения...
(итал.). - Данте,"Новая жизнь",гл. ^XI.]
 >День всех святых. На улице пасмурно,холодный ветер,Кристоф
сидел у Сесили. Она не отходила от колыбельки,над которой
склонилась и г-жа >Арно,заглянувшая мимоходом. Кристоф
задумался. Он чувствовал,что упустил счастье;но он не
роптал: он знал,что счастье существует. Солнце! Мне не нужно
тебя видеть,чтобы любить тебя. В те долгие зимние дни,когда
я прозябаю в темноте,сердце мое полно тобой;меня согревает
любовь - я знаю,что ты существуешь...
 Задумалась и Сесиль. Она смотрела на ребенка и почти
не помнила,что это не ее ребенок. Благословенна сила
воображения,творческая сила жизни! Жизни... А что такое
жизнь? Совсем не то,что видно глазам и холодному разуму.
Жизнь такова,какой мы ее воображаем. А мерило жизни -
любовь.
 Кристоф смотрел на Сесиль. Ее грубоватое лицо и широко
раскрытые глаза так и сияли всей полнотой материнского
чувства - она была больше матерью,чем настоящая мать. Он
смотрел и на тонкое усталое лицо г-жи Арно и,как в волнующей
книге,читал в нем повесть затаенных,никому не ведомых
радостей и горестей,которыми жизнь женщины-жены подчас
бывает богата так же,как любовь >Джульетты и >Изольды.
Только больше в ней самоотречения и величия...
 [Союзница в делах человеческих и божеских (лат.).]
 И равно как вера или отсутствие веры,думал он,так и дети
или отсутствие детей не составляют счастья или несчастья
замужних или незамужних женщин. Счастье - это аромат души,
музыка,поющая в тайниках сердца. Прекраснейшая музыка души -
это доброта.
 Вошел Оливье. Движения его были спокойны;лицо светилось
небывалым умиротворением. Он улыбнулся малышу,пожал руку
Сесили и г-же Арно и спокойно заговорил. Они следили за ним
с дружеским удивлением. Он словно переродился.
В одиночестве,в котором он замкнулся со своим горем,
как гусеница в коконе,ему тяжким усилием удалось стряхнуть
с себя бремя скорби,точно пустую оболочку. Когда-нибудь мы
расскажем,как он нашел - или думал,что нашел, - высокую
цель,достойную того,чтобы отдать ей жизнь,а жизнь была
теперь ценна для него только потому,что ею можно
пожертвовать. Но таков закон природы: едва в душе он
отрешился от жизни,как она вновь возгорелась в нем. Друзья
не спускали с него глаз. Они не знали,что же произошло,и
не решались спросить;но они чувствовали,что он освободился,
что у него уже нет сожалений,нет и обиды на что бы то
ни было и на кого бы то ни было.
 Кристоф поднялся,подошел к роялю и спросил Оливье:
 - Хочешь,я спою тебе песню >Брамса?
 - Брамса? - переспросил Оливье. - Ты стал играть вещи
своего давнего недруга?
 - Сегодня >День всех святых,>День всепрощения, - ответил
Кристоф.
 И вполголоса,чтобы не разбудить ребенка,пропел несколько
тактов швабской народной песни:
   <...>
   [Благодарю тебя я за любовь,
   За ласку и участье;
   Дай бог тебе в других краях
   Узнать побольше счастья...]
 - Кристоф! - сказал Оливье.
 Кристоф крепко обнял его.
 - Бодрись,мой мальчик, - сказал он, - нам выпал благой
удел.
 Они сидели вчетвером у колыбели спящего ребенка. И никто не
говорил ни слова. А если бы их спросили,что у них в мыслях,
то со смирением во взоре они ответили бы только:
 "Любовь".

------------------------------


Р. Роллан. «Жан-Кристоф». Т. IV (отрывки)

                Книга 9. >Неопалимая купина

 Запоздалый возврат зимы снова укрыл все снегом. Снег падал
всю ночь. В лесу,где уже распустились листочки,под тяжестью
его трещали и ломались деревья. Это походило на пушечную
пальбу. >Кристоф,один у себя в комнате,без огня,посреди
фосфоресцирующего мрака,прислушивался к лесной трагедии,
вздрагивая при каждом выстреле;и он сам похож был на одно из
этих согбенных под тяжестью,скрипящих деревьев. Он говорил
себе:
 "Теперь все кончено".
 Прошла ночь,вернулся день;дерево не сломалось. Весь этот
день и следующая ночь,и все последующие дни и ночи дерево
продолжало гнуться и скрипеть,но не сломалось. Кристофу уже
незачем было жить,а он жил. Ничто уже не побуждало его к
борьбе,а он боролся в рукопашной схватке с невидимым врагом,
дробившим ему позвоночник. Точно >Иаков с ангелом. Он ничего
не ждал от борьбы,ничего не ждал,кроме конца,и все же
продолжал бороться. И он взывал:
 - Сокруши же меня! Почему _ты_ меня не сокрушаешь?

 Прошло всего несколько дней. Кристоф вышел из битвы
опустошенным. Он все-таки упорно держался на ногах,выходил,
бродил. Счастливы те,кого здоровая порода поддерживает
в минуты жизненных затмений! Ноги отца и деда носили готовое
уже рухнуть тело сына;семя могучих предков поддерживало
разбитую душу,точно мертвого всадника,которого уносит конь.
 Кристоф спускался с горы по узкой тропинке,усеянной острыми
камнями и оплетенной узловатыми корнями малорослых дубков;
он шел,сам не зная куда,но более уверенный,чем если бы им
руководила ясная воля. Он давно не спал. За последние дни он
почти ничего не ел. В глазах у него стоял туман. Перед ним
расстилалась долина. Была пасхальная неделя. Все тонуло
в дымке. Последний натиск зимы был отбит. Назревала жаркая
весна. Из нижних сел доносился звон колоколов. Сперва
из одного - гнездившегося у подножья горы,с черно-желтыми
соломенными крышами,которые словно бархатом покрыты были
густым мхом. Затем из другого - невидимого,
на противоположном склоне горы. Потом из тех,что на равнине,
по ту сторону реки. И,наконец,дальний звон большого колокола
из города,затерявшегося в тумане... Кристоф остановился.
Сердце его изнемогало. Голоса эти,казалось,говорили ему:
 "Приди к нам! Здесь покой. Здесь угасает страдание.
Угасает вместе с мыслью. Мы так сладко убаюкиваем душу,
что она засыпает у нас на руках. Приди и отдохни,ты больше
не проснешься..."
 Каким усталым он себя чувствовал! Как хотелось ему уснуть!
Но он покачал головой и сказал:
 "Не покоя ищу я,а жизни".
 <...>
 Он углубился в лесную чащу,снова поднялся на гору
и направился к дому. Он сбился с дороги и очутился в большом
еловом лесу. Мрак и тишина. Светло-рыжие солнечные пятна,
проникшие неизвестно откуда,падали в самую гущу мрака.
Кристофа завораживали эти блики. Все вокруг казалось тьмою.
Он шел по ковру из сухих еловых игл,спотыкаясь о корни,
выпиравшие,точно набухшие жилы. У подножья деревьев -
ни былинки,ни мха. В ветвях - ни единого птичьего голоса.
Нижние ветки засохли. Вся жизнь перекочевала наверх,туда,
где солнце. Скоро и эта жизнь угасла. Кристоф вошел в чащу,
подтачиваемую каким-то таинственным недугом. Длинные и
тонкие,как паутина,лишаи опутывали своей сетью ветви красных
елей,связывали их до самой вершины,перекидывались с одного
дерева на другое,душили лес. Точно подводные водоросли
с невидимыми щупальцами. А вокруг было безмолвие морских
глубин. Вверху бледнело солнце. Туманы,коварно пробравшиеся
в глубь мертвого леса,обступили Кристофа. Все погрузилось в
сумрак,все исчезло. В течение получаса Кристоф бродил наугад
в пелене белого тумана,и пелена постепенно становилась
плотнее,темнела,проникала ему в грудь;ему казалось,что он
идет прямо,на самом же деле он все кружил под гигантской
паутиной,свисавшей с задушенных елей;туман,проходя сквозь
них,оставлял на них дрожащие студеные капли. Наконец
образовался просвет,и Кристофу удалось выбраться из
подводного леса. Он снова увидел живые деревья и молчаливую
борьбу елей и буков. Но всюду была та же неподвижность.
Тишина,нараставшая в продолжение многих часов,томила.
Кристоф остановился,чтобы прислушаться к ней...
 И вдруг вдали - надвигающийся ропот. Ветер-предвестник
вырвался из глубины леса. Как мчащийся во весь опор конь,
налетел он на верхушки деревьев,и они заколыхались.
Так пролетает в смерче бог >Микеланджело. Он пронесся
над головой Кристофа. Лес и сердце Кристофа содрогнулись.
Это был предтеча...
 Снова водворилась тишина. Кристоф был охвачен священным
ужасом;ноги у него подкашивались;он поспешил вернуться
домой. На пороге он тревожно оглянулся,как человек,которого
преследуют. Природа казалась мертвой. Леса,покрывавшие
склоны горы,спали,отягченные гнетущей печалью. В неподвижном
воздухе стояла какая-то волшебная прозрачность. Ни звука.
Только погребальная музыка потока - воды,глодавшей камень -
звучала,как похоронный звон земли. Кристоф прилег;
его лихорадило. В соседнем хлеву,встревоженные,как и он,
волновались животные...
 Ночь. Он задремал. В тишине снова послышался дальний ропот.
Ветер возвращался на этот раз уже ураганом - весенний ветер,
согревающий жарким своим дыханием зябкую,еще спящую землю,
ветер,растапливающий льды и собирающий живительные дожди.
Он грохотал,как гром,в лесах за оврагом. Он приблизился,
разросся,промчался вверх по склонам,и вся гора взревела.
В хлеву заржала лошадь,замычали коровы. Кристоф,
приподнявшись на кровати,слушал: волосы у него встали дыбом.
Буря налетела,заулюлюкала,захлопала ставнями,заскрипела
флюгерами,сорвала черепицы с крыши,сотрясая весь дом. Упал
и разбился горшок с цветами. Неплотно закрытое окно с шумом
распахнулось,и в комнату ворвался горячий ветер. Он ударил
Кристофа прямо в лицо,в обнаженную грудь. Кристоф,задыхаясь,
с открытым ртом,соскочил с кровати. В его пустую душу точно
ворвался живой бог. Воскресение!.. Воздух наполнял
его грудь,поток новой жизни проникал в него до самых недр.
Он чувствовал,что вот-вот задохнется;ему хотелось кричать,
кричать от боли и радости,но с уст его слетали одни только
нечленораздельные звуки. Он спотыкался,он колотил в стену
кулаками,он метался среди бумаг,подхваченных ворвавшимся
в комнату вихрем. Он упал на пол посреди комнаты,крича:
 - О _ты_,ты! Наконец-то ты вернулся!

 - Ты вернулся,ты вернулся! О ты,кого я утратил!.. Зачем ты
покинул меня?
 - Чтобы выполнять возложенную на меня миссию,от которой ты
отрекся.
 - Какую миссию?
 - Борьбу.
 - К чему тебе бороться? Разве ты не властелин всего мира?
 - Я не властелин.
 - Разве ты не все сущее?
 - Я не все сущее. Я - >Жизнь,борющаяся с >Небытием. А не
>Небытие. Я - >Огонь,горящий в >Ночи. А не >Ночь. Я - вечная
>Борьба,а над борьбой нет вечного рока. Я - свободная >Воля,
вечно борющаяся свободная >Воля. Борись и гори вместе
со мной!
 - Я побежден. Я более ни на что не годен.
 - Ты побежден? Тебе кажется,что все потеряно? Другие будут
победителями. Не думай о себе,думай о своем войске.
 - Я один,у меня никого нет,кроме самого себя,и нет у меня
войска.
 - Ты не один,и ты не принадлежишь себе. Ты - один из моих
голосов,одна из моих рук. Говори и рази за меня. Но если
рука сломана,если голос заглох,я все-таки сражаюсь стойко.
Я продолжаю бороться другими голосами,другими руками.
Побежденный,ты все же принадлежишь к войску вовеки
непобедимому. Помни это - и ты пребудешь победителем
и в сам'ой смерти.
 - Владыка! Я так страдаю!
 - А я,ты думаешь,не страдаю? Уже века преследует меня
смерть и подстерегает небытие. Только битвами,только
победами прокладываю я себе путь. Река жизни обагрена
моей кровью.
 - Бороться,вечно бороться?
 - Надо вечно бороться. Бог тоже борется. Бог - завоеватель.
Он - лев пожирающий. Небытие обступает бога,и бог повергает
его во прах. И ритм этой борьбы создает высшую гармонию.
Гармония эта - не для твоего смертного слуха. Достаточно
тебе знать,что она существует. Делай свое дело с миром;
остальное предоставь богам.
 - У меня нет больше сил.
 - Пой для тех,кто силен.
 - Голос мой умолк.
 - Молись.
 - Сердце мое осквернено.
 - Вырви его. Возьми мое.
 - Владыка! Нетрудно забыть себя,отбросить свою мертвую
душу. Но могу ли я отбросить моих мертвецов,могу ли забыть
любимых?
 - Брось своих мертвецов вместе с мертвой своей душой.
Ты снова обретешь их живыми вместе с моей живой душой.
 - О ты,покинувший меня,покинешь ли ты меня снова?
 - Да,покину снова. Не сомневайся. Это ты не должен покидать
меня.
 - Но если жизнь моя угасает?
 - Зажги другие жизни.
 - Но если во мне смерть?
 - Жизнь вне тебя. Иди отвори ей двери. Безумец,запирающийся
в своем разрушенном доме! Выйди наружу. Есть другие жилища.
 - О жизнь,о жизнь! Вижу... Я искал тебя в себе,в своей
пустой и замкнутой душе. Душа моя распадается;в окна ран
моих хлынул воздух;я дышу,я снова нашел тебя,о жизнь!..
 - И я нашел тебя снова... Молчи и слушай.

 И Кристоф услышал,словно журчание родника,зарождавшуюся
в нем песню жизни. Высунувшись из окна,он увидел лес,
вчера мертвый,а теперь кипевший на ветру и на солнце и
вздымавшийся,как море. По хребтам деревьев радостной дрожью
пробегали волны ветра,и согнутые ветви простирали свои
ликующие руки к ослепительному небу. А поток звенел,как
праздничный колокол. Природа,еще вчера покоившаяся в могиле,
воскресла,к ней вернулась жизнь,так же как любовь вернулась
в сердце Кристофа. Чудо души,которой коснулась благодать!
Она пробуждается к жизни! И все оживает вокруг нее. Сердце
вновь начинает биться. Вновь струятся иссякшие ключи.
 И Кристоф снова вступил в священную битву... Но как
теряется его борьба,так теряется борьба всего человечества
в этой гигантской схватке,где падают солнца,словно снежные
хлопья,сметаемые вихрем!.. Он обнажил свою душу. Точно во
сне,он витал в пространстве,он реял над самим собой,он видел
себя с высоты,в совокупности явлений,и сразу же открылся ему
смысл его страданий. Его борьба была частью великой
космической битвы. Его поражение было лишь мимолетным
эпизодом,тотчас же исправленным другими. Он боролся за всех,
все боролись за него. Они разделяли его горести,он разделял
их славу.
 <...>
 Эти битвы,этот мир звучали в сердце Кристофа. Он был
раковиной,в которой шумит океан. Трубные зовы,вихри звуков,
героические клики проносились на крыльях властных ритмов.
Все становилось музыкой в его музыкальной душе. Она
воспевала свет. Она воспевала ночь. И жизнь. И смерть.
Она пела для того,кто был победителем. Для него самого,
побежденного. Она пела. Все пело. И вся она была песней.
 Подобно весенним дождям,струились потоки музыки в сухую
землю,растрескавшуюся от зимней стужи. Стыд,скорбь,горечь
обнаруживали теперь свое таинственное предназначение: они
разрыхлили почву и оплодотворили ее;сошник страданий,
раздирая сердце,открыл новые источники жизни. Степь
зацветала снова. Но это уже были не цветы прошлой весны.
Родилась другая душа.
 Она рождалась каждый миг. Ибо она еще не окостенела,
как души,достигшие своего предельного роста,как души,которым
суждено умереть. Это была не статуя,а расплавленный металл.
Каждое мгновение создавало из нее новую вселенную. Кристоф
не пытался намечать ее границы. Он отдавался радости
человека,который,сбросив бремя прошлого,отправляется
в дальнее путешествие с обновленной кровью,с легким сердцем,
вдыхает морской воздух и думает,что странствию его не будет
конца. Он снова был захвачен разлитой в мире творческой
силой,и богатство мира наполняло его восторгом. Он любил,
он ощущал своего ближнего как самого себя. И все было ему
"ближним",начиная с травы,которую он попирал ногами,и кончая
рукой,которую он пожимал. Дерево,тень облака на горе,дыхание
лугов,разносимое ветром,улей ночного неба,гудящий роями
солнц... какой-то вихрь в крови... Он не пытался ни
говорить,ни думать... Смеяться,плакать,раствориться в этом
живом чуде!.. Писать - к чему писать? Разве можно выразить
невыразимое?.. Но,возможно это или нет,он должен был писать.
Таков был его удел. Мысли поражали его,точно молния,где бы
он ни находился. Ждать было невозможно. Тогда он писал,чем
попало и на чем попало. Часто он и сам не мог бы сказать,
что означают эти бьющие ключом мелодии;и пока он писал,новые
мысли приходили ему в голову,а за ними другие... Он писал,
писал на манжетах,на подкладке шляпы;как ни быстро он писал,
мысль его текла еще быстрее,и ему приходилось чуть ли не
стенографировать.
 <...>
 Отдавшись во власть искусства,Кристоф с изумлением заметил,
как возникают в нем неведомые силы,о которых он раньше не
подозревал: нечто совсем иное,чем его страсти,его печали,
сознательная его душа... новая,незнакомая душа,равнодушная
ко всему,что он любил и чем болел,ко всей его жизни,душа
радостная,взбалмошная,дикая,непостижимая! Она взнуздала его,
ударами шпор раздирала ему бока. И в редкие минуты,когда ему
удавалось вздохнуть свободно,он спрашивал себя,перечитывая
только что написанное: "_Как_ могло это,вот это,возникнуть
во мне?"
 Он был одержим умственной лихорадкой,знакомой каждому
гению,чужой волей,не зависимой от его воли,"той неизъяснимой
загадкой мира и жизни",которую >Гете называл "чертовщиной",
и хотя был всегда вооружен против нее,однако нередко ей
подчинялся.
 И Кристоф все писал и писал. Целыми днями,неделями. Бывают
периоды,когда оплодотворенный дух может питаться
исключительно собою и продолжает творить почти беспредельно.
Достаточно легкого прикосновения цветочной пыльцы,занесенной
ветром,чтобы взошли и расцвели внутренние всходы,мириады
всходов. Кристофу не хватало времени думать,не хватало
времени жить. На развалинах жизни царила творческая душа.

 Потом все оборвалось. Кристоф вышел из этого испытания
разбитый,опаленный,постаревший на десять лет,- но вышел,
спасся. Кристоф отошел от себя и приблизился к богу.
 В его черных волосах неожиданно появились седые пряди,
как осенние цветы,сентябрьской ночью внезапно расцветающие
на лугах. Новые морщины бороздили его щеки. Но глаза обрели
прежнее спокойствие,и складки у рта выражали смирение.
Кристоф был умиротворен. Теперь он понимал. Он понимал тщету
своей гордыни,тщету гордыни человеческой под угрожающим
кулаком >Силы,приводящей в движение миры. Никто не может
быть уверен,что он властен над собой. Надо всегда
бодрствовать. Если заснуть,>Сила ворвется в нас,унесет
нас... в какие бездны? Или поток отхлынет и оставит нас
в своем высохшем русле. Недостаточно даже хотеть,чтобы
бороться. Надо смириться перед неведомым богом,который flat
ubi vult [Веет,где хочет (лат.).],который насылает,когда ему
вздумается и куда ему вздумается,любовь,смерть или жизнь.
Человеческая воля бессильна без его воли. Ему достаточно
одного мига,чтобы уничтожить целые годы труда и напряжения.
И,если ему угодно,он из праха и грязи может вызвать к жизни
вечное. Никто не чувствует себя в его власти так,
как художник-творец,ибо,если он поистине велик,он говорит
только то,что подсказывает ему дух.
 И Кристоф понял мудрость старого >Гайдна,преклонявшего
колени каждое утро перед тем,как взяться за перо... Vigila
et ora. Бодрствуйте и молитесь. Молитесь богу,чтобы он не
оставил вас. Пребывайте в любовном и благоговейном общении
с >Духом жизни!
 <...>
 Творческий огонь,которым Кристоф горел месяцами,погас.
Но в сердце Кристофа сохранилось его благотворное тепло. Он
знал,что огонь этот возродится если не в нем,то в ком-нибудь
другом. Где бы он ни вспыхнул,он так же будет любить его,
это будет все тот же огонь. На склоне этого сентябрьского
дня Кристоф чувствовал его разлитым во всей природе.
 Он пошел домой. Недавно пронеслась гроза. А теперь светило
солнце. Луга дымились. С яблонь на сырую траву падали спелые
плоды. Паутина,растянутая на ветках елей,еще блестящая от
дождя,походила на архаические колеса микенских колесниц. На
опушке влажного леса коротким смехом смеялся зеленый дятел.
И мириады маленьких ос,плясавших в солнечных лучах,наполняли
лесные своды непрерывным и глубоким гудением органа.
 Кристоф очутился на поляне,в глубине горной расщелины,
в замкнутой маленькой долине правильной овальной формы,в
долине,затопленной лучами заходящего солнца: красная земля,
посредине - золотистое поле,переспелые хлеба и тростники
цвета ржавчины. А вокруг - пояс рдеющих под осенним небом
лесов: медно-красные буки,бурые каштаны,коралловые гроздья
рябины,огненные язычки пламенеющих вишневых деревьев,заросли
вереска с оранжевыми,лимонными,темно-коричневыми,цвета
жженого трута листьями. Точно >Неопалимая купина.
И из сердцевины этой пламенной чащи взлетел опьяневший
от зерна и солнца жаворонок.
 И душа Кристофа была как этот жаворонок. Он знал,что вскоре
опять упадет и будет падать еще много раз. Но он знал также,
что снова будет неустанно взлетать ввысь,к солнцу,заливаясь
трелью,воспевая для тех,кто внизу,лучезарные небеса.

------------------------------


                Книга 10. >ГРЯДУЩИЙ ДЕНЬ

 >Музыка,убаюкавшая мою исстрадавшуюся душу,>Музыка,
вернувшая мне ее сильной,спокойной и радостной,моя любовь и
мое сокровище,- я целую твои чистые уста,я зарываюсь лицом в
твои медовые волосы,я прижимаю горящие веки к мягким ладоням
твоих рук. Мы молчим,глаза наши закрыты,но я вижу
невыразимый свет твоих глаз,я пью улыбку твоих безмолвных
уст и,прильнув к твоему сердцу,слушаю биение вечной жизни.

------------------------------


 Летний вечер.
 Кристоф гулял в горах,высоко над деревней. Он шел,держа
шляпу в руке,по извилистой,поднимавшейся в гору тропинке.
За поворотом она,скользнув в тень,бежала дальше,между двумя
склонами,окаймленными елями и кустами орешника. Это был как
бы замкнутый мирок. Вдруг тропа оборвалась,словно встав на
дыбы над пропастью. Впереди расстилались голубые светящиеся
дали. Вечерний покой спускался капля по капле,как струйка
воды,журчащей под мхом...
 _Она_ появилась внезапно,за другим поворотом. Она была
в черном,ее силуэт отчетливо выделялся на ясном небе;позади
нее двое детей - мальчик лет шести и девочка лет восьми -
резвились и рвали цветы. На расстоянии нескольких шагов они
узнали друг друга. Только глаза выдавали волнение,но у них
не вырвалось ни единого возгласа,лишь едва уловимый жест.
Он был очень взволнован,она... губы ее слегка дрожали. Они
остановились. Почти шепотом он произнес:
 - >Грация!
 - Вы здесь!
 Они поздоровались и продолжали стоять молча. Грация первая,
сделав над собой усилие,прервала молчание. Она сказала,где
живет,и спросила,где поселился он. Машинально они задавали
вопросы,почти не слыша ответов,- они вспомнят их потом,когда
расстанутся;они были поглощены созерцанием друг друга.
Подбежали дети. Грация познакомила их с Кристофом. Они
вызвали в нем враждебное чувство;он недружелюбно взглянул на
них и ничего не сказал;он был полон ею,он жадно всматривался
в ее прекрасное,чуть страдальческое и постаревшее лицо.
Ее смущал этот взгляд. Она спросила:
 - Не зайдете ли вы сегодня вечером?
 Она назвала гостиницу.
 Кристоф спросил,где ее муж. Она указала на свой траур.
Кристоф был слишком взволнован,чтобы продолжать разговор.
Он неловко простился с нею. Но,пройдя два шага,вернулся
к детям,собиравшим землянику,порывисто обнял их,поцеловал
и бросился бежать.
 Вечером Кристоф пришел в гостиницу. Он застал Грацию
на застекленной веранде. Они уселись в уголке. Народу было
немного: две-три пожилые особы. Их присутствие вызывало
глухое раздражение в Кристофе. Грация смотрела на него.
Он смотрел на Грацию,шепотом повторяя ее имя.
 - Я очень изменилась,правда? - спросила она.
 Он был глубоко взволнован.
 - Вы страдали, - произнес он.
 - Вы тоже, - с участием сказала она,вглядываясь в его лицо,
на котором горе и страсти оставили неизгладимый след.
 Они умолкли,не находя слов.
 - Прошу вас,пойдемте куда-нибудь в другое место, - сказал
он. - Неужели нельзя поговорить где-нибудь наедине?
 - Нет,мой друг,останемся,останемся здесь,тут хорошо.
Разве кто-нибудь обращает на нас внимание?
 - Я не могу разговаривать свободно.
 - Тем лучше.
 Он не понимал почему. Позже,вспоминая этот разговор,он
подумал,что она не доверяла ему. Но Грация просто испытывала
инстинктивный страх к чувствительным сценам;не отдавая себе
в этом отчета,она пыталась оградить себя от неожиданных
сердечных порывов,ей даже нравилось,что обстановка гостиной
отеля мешает интимности и помогает ей скрывать тайное
смятение.
 Вполголоса,с частыми паузами они рассказали друг другу
самые важные события своей жизни. Граф >Берени был убит
на дуэли несколько месяцев назад;Кристоф понял,что она была
не очень счастлива с ним. Она потеряла также ребенка,своего
первенца. Грация не любила жаловаться. Она перевела разговор
на Кристофа,стала расспрашивать его и с глубоким участием
выслушала рассказ об его испытаниях.
 Звонили колокола. Был воскресный вечер. Жизнь словно
замерла...
 Грация попросила его зайти послезавтра. Кристофа огорчало,
что она не очень торопится снова увидеться с ним. Страдание
и счастье переплетались в его сердце.
 На следующий день под каким-то предлогом она написала ему,
чтобы он пришел. Это банальное приглашение привело его
в восторг. На этот раз она приняла его у себя в гостиной.
Дети были тут же. Кристоф глядел на них еще с опаской,но уже
с большой нежностью. Он находил,что девочка - старшая -
похожа на мать;он не спросил,на кого похож мальчик. Они
говорили о >Швейцарии,о погоде,о книгах,лежавших на столе,
но глаза их вели иной разговор. Кристоф надеялся,что ему
удастся поговорить с Грацией более откровенно. Но пришла
знакомая - соседка по гостинице. Кристоф видел,как
приветливо и любезно Грация принимает эту чужую даму.
Казалось,для нее не существует разницы между ним и гостьей.
Он был огорчен этим,но не сердился. Грация предложила пойти
погулять всей компанией;он согласился,но общество той,
другой,хотя она была молода и привлекательна,стесняло
Кристофа,и день для него был испорчен.
 Кристоф снова увидел Грацию только через два дня. В течение
этого времени он жил предстоящей встречей. Однако и на этот
раз ему не удалось поговорить с нею. Грация обращалась
с Кристофом ласково,но по-прежнему была сдержанна. Кристоф
способствовал этому своими сентиментальными немецкими
излияниями,которые смущали ее и заставляли настораживаться.
 Кристоф написал Грации письмо,которое растрогало ее. Жизнь
так коротка,писал он,а наша жизнь уже клонится к закату!
Быть может,нам осталось не так уж много времени для встреч;
жалко,почти преступно не воспользоваться случаем
и не поговорить откровенно.
 Грация ответила ласковой запиской: она просила извинения
за то,что невольно проявляет некоторую недоверчивость
с той поры,как жизнь ранила ее;она не может отрешиться
от сдержанности,и любое слишком сильное проявление даже
настоящего чувства отталкивает и пугает ее. Но она знает
цену вновь обретенной дружбы и так же счастлива,как и он.
Она просила его прийти вечером к ужину.
 Сердце Кристофа было преисполнено благодарности. Лежа на
кровати в своем номере,он уткнулся в подушки и зарыдал. Это
была разрядка после десятилетнего одиночества. Ведь с той
поры,как умер >Оливье,он был одинок. Это письмо возрождало
его изголодавшееся по нежности сердце. Нежность!.. Кристоф
думал,что уже отказался от нее навсегда,- так долго он
обходился без нее! Теперь он чувствовал,как ему не хватает
нежности и сколько любви скопилось в его сердце.
 Они провели вместе спокойный и блаженный вечер... Несмотря
на их намерение ничего не скрывать друг от друга,он говорил
с ней только на отвлеченные темы. Но сколько отрадного и
сокровенного сказал он ей,сидя за роялем,куда она пригласила
его взглядом,чтобы дать ему возможность высказаться!
Она была потрясена,видя смирившееся сердце этого человека,
которого она знала прежде гордым и необузданным.
При прощании,в молчаливом пожатии рук,они почувствовали,что
обрели друг друга и никогда больше не потеряют. Было тихо,
не ощущалось ни малейшего дуновения,шел дождь. Сердце
Кристофа пело...
 Грации оставалось пробыть здесь всего несколько дней,
она не отложила своего отъезда ни на час,а Кристоф не посмел
ни просить ее побыть еще,ни роптать. В последний день они
гуляли вместе с детьми. Был миг,когда Кристоф,преисполненный
любви и счастья,хотел сказать ей об этом,но,мягко,ласково
улыбаясь,Грация остановила его:
 - Молчите! Я знаю все,что вы хотите сказать.
 Они сели на повороте дороги - там,где встретились в первый
раз. Продолжая улыбаться,Грация смотрела на долину,
расстилавшуюся внизу,но не видела ее. А Кристоф смотрел на
ласковое лицо со следами страданий;в ее густые черные волосы
вплелись белые нити. Он испытывал обожание,жалость и страсть
к этой плоти,пропитавшейся страданиями души. Во всех этих
ранах,нанесенных временем,была видна душа. И тихим,дрожащим
голосом,как о высшей милости,он попросил,чтобы она подарила
ему... один седой волос.

------------------------------


 Когда поезд вышел из теснин альпийских гор и Кристоф,
дремавший в углу вагона,увидел безоблачное небо и солнце,
заливавшее склоны гор,ему показалось,что это сон. По ту
сторону горного хребта он только что оставил тусклое небо,
сумеречный день. Эта перемена была так неожиданна,что
в первую минуту Кристоф скорее удивился,чем обрадовался.
Прошло некоторое время,пока его оцепеневшая душа отошла
немного,пока растаяла сковывавшая ее кора,пока сердце
освободилось от теней прошлого. День разгорался,мягкий свет
обволакивал Кристофа,и,забыв обо всем,он жадно упивался
и наслаждался тем,что видел.
 Миланские равнины. Дневное светило отражается в голубых
каналах,сеть их вен бороздит рисовые поля,покрытые пушком.
Четко вырисовываются тонкие и гибкие силуэты осенних
деревьев с пучками рыжего мха. Горы да >Винчи - снежные,
мягко сверкающие >Альпы - выделяются резкой линией на
горизонте,окаймляя его красной,оранжевой,золотисто-зеленой и
бледно-лазурной бахромой. Вечер опускается над >Апеннинами.
Извилистые склоны небольшой крутой горной цепи вьются,
как змеи,сплетаясь и повторяясь,словно в ритме фарандолы.
И вдруг,в конце спуска,как поцелуй,доносится дыхание моря и
аромат апельсинных рощ. Море,латинское море! В его опаловом
свете замерли и дремлют стаи лодок,сложивших свои крылья...
 На берегу моря,у рыбачьей деревушки,поезд остановился.
Путешественникам объявили,что из-за сильных дождей в туннеле
между >Генуей и >Пизой произошел обвал и все поезда
запаздывают на несколько часов. Кристоф взял билет прямого
сообщения до >Рима,и теперь он был в восторге от этой
задержки,вызвавшей негодование его спутников. Он выскочил
на перрон и воспользовался остановкой,чтобы подойти к морю,-
оно манило его. Оно увлекло Кристофа настолько,что часа
через два,когда раздался гудок уходившего поезда,Кристоф,
сидя в лодке,крикнул ему вслед: "Счастливого пути!" Он плыл
в светящейся ночи,отдаваясь баюканью светящегося моря,
вдоль благоухающего берега,огибая утесы,окаймленные молодыми
кипарисами.
 Кристоф поселился в деревушке и провел там пять дней,
ни о чем не тревожась,радуясь жизни. Он напоминал долго
постившегося человека,который набросился на еду. Всеми
своими изголодавшимися чувствами он впитывал яркий солнечный
свет... Свет,кровь вселенной! Ты разливаешься в пространстве
подобно реке жизни и через глаза,губы,ноздри,сквозь поры
нашей кожи проникаешь в глубь нашего тела. Свет,более
необходимый для жизни,чем хлеб! Тот,кто увидел тебя однажды
без твоих северных завес - чистым,жгучим,обнаженным,-
невольно задает себе вопрос,как он мог жить прежде,не зная
тебя,и чувствует,что больше не сможет жить,не видя тебя.
 Пять дней предавался Кристоф опьянению солнцем. Пять дней
впервые в жизни Кристоф забыл,что он музыкант. Музыка
его существа превратилась в свет. Воздух,море и земля -
великолепная симфония,исполняемая оркестром солнца. И с
каким врожденным искусством умеет >Италия пользоваться этим
оркестром! Другие народы пишут с натуры;итальянец творит
вместе с природой,он пишет солнцем. Музыка красок. Здесь всё
музыка,всё поет. Простая стена у дороги,красная с золотыми
трещинками,над ней два кипариса с курчавой кроной,а вокруг
бездонное голубое небо. Белая мраморная лестница,прямая
и узкая,поднимается между розовых стен к голубому фасаду
храма. Разноцветные домики,словно абрикосы,лимоны,цитроны,
светятся среди оливковых рощ и кажутся восхитительными
спелыми плодами в листве... Итальянская природа возбуждает
чувственность: глаза наслаждаются красками,подобно тому как
язык - ароматными,сочными фруктами. Кристоф набросился
на это новое лакомство с жадной и наивной прожорливостью;
он вознаграждал себя за серые,аскетические пейзажи,которые
вынужден был созерцать до сих пор. Его могучий интеллект,
угнетенный обстоятельствами,внезапно осознал свою
способность наслаждаться,до сих пор не использованную.
Им завладели,словно добычей,запахи,краски,музыка голосов,
колоколов и моря,ласкающая воздух,теплые объятия солнца...
Кристоф ни о чем не думал. Он пребывал в состоянии
сладостного блаженства,нарушая его лишь для того,чтобы
поделиться со всеми встречными своей радостью: с лодочником -
старым рыбаком в красной шапочке венецианского сенатора,
из-под которой глядели живые глаза в сети мелких морщинок;
со своим единственным сотрапезником - апатичным и сонным
миланцем,который,поглощая макароны,вращал черными,
как у >Отелло,свирепыми от ненависти глазами;с официантом из
ресторана,который,подавая блюда,вытягивал шею,изгибал руки
и торс,подобно ангелу >Бернини;с маленьким >Иоанном
>Крестителем,который,строя глазки,просил милостыню на дороге
и предлагал прохожим апельсин на зеленой ветке. Кристоф
окликал возчиков,которые,лежа на спине в своих повозках,
гнусавыми голосами тянули какую-то песню без конца и начала.
Он поймал себя на том,что напевает из "Cavalleria
rusticana"! ["Сельской чести" (итал.) - опера Масканьи.]
Цель его путешествия была совершенно забыта. Он забыл,
как торопился,как спешил поскорее увидеть Грацию...
 Так продолжалось до того дня,пока образ возлюбленной снова
не ожил в нем. Чт'о его вызвало? Быть может,взгляд,
перехваченный на дороге,или переливы низкого и певучего
голоса,- Кристоф не знал. Но настал час,когда отовсюду - из
кольца холмов,покрытых маслиновыми рощами,из высоких гладких
гребней Апеннин,вырисовывавшихся в ночном мраке и при ярком
солнечном свете,и из апельсинных рощ,отягощенных цветами
и плодами,из глубокого дыхания моря - на него смотрело
улыбающееся лицо подруги. Бесчисленными очами глядели
на него с неба глаза Грации. Она расцветала на этой земле,
как роза на розовом кусте.
 Кристоф спохватился. Снова сел в поезд,отправлявшийся
в Рим,и уже нигде больше не останавливался. Ничто
не интересовало его - ни итальянские памятники,ни старинные
города,ни знаменитые произведения искусства. Он не видел и
не стремился что-либо увидеть в Риме,а то,что успел заметить
проезжая мимо,- новые,лишенные всякого стиля,кварталы,
квадратные здания,- не внушало ему желания осматривать
этот город.
 Тотчас по приезде он отправился к Грации. Она спросила:
 - Какой дорогой вы ехали? Вы останавливались в >Милане,
во >Флоренции?
 - Нет, - отвечал он. - К чему?
 Она рассмеялась.
 - Прекрасный ответ! А какое впечатление на вас произвел
Рим?
 - Никакого, - сказал он, - я ничего не видел.
 - Но все-таки?
 - Никакого. Я не видел ни одного памятника. Прямо
из гостиницы пришел к вам.
 - Довольно пройти десять шагов,чтобы увидеть Рим...
Взгляните на эту стену,напротив... Посмотрите,какое
освещение!
 - Я вижу только вас, - сказал он.
 - Вы варвар,вы видите только то,что создано вашим
воображением. А когда вы выехали из Швейцарии?
 - Неделю назад.
 - Что же вы делали столько времени?
 - Сам не знаю. Я остановился случайно в деревушке на берегу
моря. Не помню даже,как она называется. Я спал целую неделю.
Спал с открытыми глазами. Не знаю,что видел,не знаю,
о чем грезил. Кажется,мечтал о вас. Знаю только,что это было
прекрасно. Но самое прекрасное,что я все забыл...
 - Благодарю! - сказала она.
 Он не слушал ее.
 - ...Все, - продолжал он, - все,что было тогда,что было
прежде. Я словно новорожденный,только начинающий жить.
 - Это верно, - сказала она,глядя на него смеющимися
глазами. - Вы переменились с нашей последней встречи.
 Он тоже глядел на нее и находил,что она не похожа на ту
Грацию,которая осталась в его памяти. Она не изменилась
за эти два месяца,но он смотрел на нее совершенно другими
глазами. Там,в Швейцарии,- образ минувших дней,- легкая тень
юной >Грации стояла перед его взором,заслоняла его нынешнюю
подругу. А теперь,под солнцем Италии,растаяли северные
мечты;он видел при дневном свете подлинную душу и подлинное
тело любимой. Как непохожа она была на дикую козочку,
пленницу >Парижа,как непохожа на молодую женщину,с улыбкой
евангелиста >Иоанна,которую он снова обрел как-то вечером,
вскоре после ее замужества,чтобы тут же утратить! Маленькая
умбрийская мадонна расцвела,превратилась в прекрасную
римлянку.
 Color verus,corpus solidum et succi plenum. [Живой румянец,
крепкое,полное жизненных соков тело (лат.).]
 Ее черты приобрели гармоническую округлость;ее тело дышало
благородной томностью. От нее исходил покой. Она воплощала
напоенную солнцем тишину,безмолвное созерцание,наслаждение
мирной жизнью - все то,чего до конца никогда не познают
северяне. От прежней Грации сохранилась главным образом
безграничная доброта,которой были насыщены все ее чувства.
Но в ясной улыбке Грации можно было прочесть много нового:
печальную снисходительность,легкую усталость,умение
разбираться в людях,мягкую иронию,спокойную
рассудительность. Годы как бы сковали Грацию ледком,ограждая
ее от сердечных заблуждений;она редко раскрывала свою душу;
и ее нежность,ее зоркая улыбка были всегда настороже,
ограждая от порывов страсти,которые с трудом подавлял в себе
Кристоф. В то же время у нее были свои слабости,
беспомощность в жизненных испытаниях,кокетливость,
над которой она сама посмеивалась,но которую не пыталась
преодолеть. Она не умела бороться ни с обстоятельствами,
ни с собою,- покорный фатализм был присущ этой бесконечно
доброй и немного усталой душе.

------------------------------


 Теперь он уединился. Он бродил по >Риму и его окрестностям.
Небо Рима,висячие сады,>Кампанья,залитое солнцем море,
опоясывающее ее наподобие золотого шарфа,открыли ему
мало-помалу тайну этой волшебной земли. Он поклялся,что
и шагу не сделает для осмотра мертвых памятников: они вовсе
не интересуют его;он ворчливо заявлял,что подождет,пока они
сами придут к нему. И они пришли;он встретил их случайно,
во время своих прогулок по >Городу >Холмов. Он увидел,не ища
его,>Форум,рдеющий на закате солнца,и полуразрушенные арки
>Палатина,в глубине которых сверкает лазурь бездонного
голубого неба. Он бродил по необъятной Кампанье,по берегу
красноватого >Тибра,засоренного илом и похожего на топь -
вдоль разрушенных акведуков,напоминающих гигантские остовы
допотопных чудовищ. Густые скопища черных туч ползли
в голубом небе. Крестьяне,верхом на лошадях,палками гнали
через пустынную Кампанью стада огромных серых буйволов с
длинными рогами;а по древней дороге,прямой,пыльной и голой,
молча шли,сопровождая вереницу низкорослых ослиц и ослят,
пастухи,похожие на сатиров,с мохнатыми шкурами на бедрах.
В глубине,на горизонте,тянулись олимпийские линии >Сабинской
горной цепи,а на другом краю небесного свода вырисовывались
городские стены и черные силуэты пляшущих статуй,
увенчивающих фасад храма святого >Иоанна... Тишина...
Огненное солнце... Ветер пронесся над равниной. На
безголовой,поросшей пучками травы статуе с перекинутым через
руку плащом неподвижно лежала ящерица;она мерно дышала,
наслаждаясь ярким светом. И Кристоф,у которого звенело
в ушах от солнца (а порой и от кастельского вина),улыбаясь,
сидел подле разбитого мрамора на черной земле,сонный,
окутанный забвеньем,упиваясь спокойной и могучей силой Рима.
И так до сумерек. Тогда его вдруг охватывала тоска,и он
бежал из мрачного одиночества пустыни,где угасал трагический
свет... О земля,пламенная земля,страстная и безмолвная
земля! В твоей тревожной тишине я слышу еще трубы легионов.
Как неистово бушует жизнь в твоей груди! Как ты жаждешь
пробуждения!

------------------------------


 Грация читала в его душе и с присущей ей милой
откровенностью как-то сказала Кристофу:
 - Вы сердитесь,что я такая? Не нужно идеализировать меня,
мой друг. Я женщина,и не лучше других. Я не ищу общества,
но,признаться,оно мне приятно - точно так же,как иногда мне
доставляют удовольствие не очень хорошие спектакли,
посредственные книги,- все то,что вы презираете;меня же это
забавляет и успокаивает. Я не могу ни от чего отказаться.
 - Как вы можете выносить этих дураков?
 - Жизнь научила меня быть снисходительной. Не нужно
предъявлять к ней слишком больших требований. Уверяю вас,
когда имеешь возможность встречаться с хорошими людьми,
не злыми,в меру доброжелательными,то это уже много.
(Разумеется,при условии,если ничего от них не ждешь! Я знаю,
что,обратись я к ним за помощью,около меня останется не бог
весть сколько народу.) Все-таки они привязаны ко мне;а когда
я встречаю капельку настоящего чувства,я не обращаю внимания
на остальное. Вы сердитесь на меня,не правда ли? Простите,
что я такая посредственность. Но я,по крайней мере,умею
различать,что во мне плохо,что хорошо. И вам принадлежит
лучшее.
 - Я хотел бы иметь все, - сердито сказал Кристоф.
 Он прекрасно понимал,что она права. Он был настолько уверен
в ее чувстве,что как-то после колебаний,длившихся несколько
недель,спросил:
 - Неужели вы никогда не захотите?..
 - Чего?
 - Быть моей.
 Он мгновенно поправился:
 - ...чтобы я был вашим?
 Она улыбнулась.
 - Но ведь вы и так принадлежите мне,мой друг.
 - Вы прекрасно знаете,чт'о я хочу этим сказать.
 Она чуточку смутилась,но взяла его за руку и посмотрела
прямо в глаза.
 - Нет,мой друг, - нежно сказала она.
 Он умолк. Она видела,что очень огорчила его.
 - Простите,я причинила вам боль. Я знала,что вы заговорите
со мной об этом. Мы должны объясниться начистоту,как добрые
друзья.
 - Как друзья, - грустно сказал он. - Но не больше?
 - Неблагодарный! Чего же вы еще хотите? Жениться на мне?
А вспомните прошлое,когда вы были очарованы моей прелестной
кузиной? Мне было грустно тогда,что вы не догадываетесь
о моем чувстве. Вся наша жизнь могла бы сложиться по-иному.
Теперь я думаю,что так лучше. Лучше не подвергать нашу
дружбу испытанию совместной жизни,той повседневной жизни,
которая опошляет все самое чистое...
 - Вы говорите так,потому что теперь любите меня меньше.
 - О нет,я всегда любила вас одинаково!
 - В первый раз слышу.
 - Мы не должны больше ничего скрывать друг от друга.
Видите ли,я не очень верю в брак. Мой,правда,не может
служить примером. Но я наблюдала и размышляла. Счастливые
браки очень редки. Это даже отчасти противоестественно.
Нельзя сковать волю двух существ,не искалечив одну из них,
а быть может,и обе;притом это отнюдь не те страдания,которые
обогащают душу.
 - А вот мне, - сказал он, - напротив,кажется,что нет ничего
прекраснее,чем эта жертва,союз двух сердец,слившихся
воедино!
 - Это прекрасно в мечтах. На самом же деле вы страдали бы
больше,чем кто-либо.
 - Как! Вы думаете,что у меня никогда не будет жены,семьи,
детей? Не говорите мне об этом! Я бы так любил их!
Вы считаете,что это счастье недоступно мне?
 - Не знаю. Не думаю... Впрочем,может быть,с хорошей женой,
не очень умной,не очень красивой,которая будет предана вам
и не будет вас понимать...
 - Какая же вы злая!.. Но вы напрасно насмехаетесь. Хорошая
жена,даже если она и не слишком умная,- это прекрасно.
 - Разумеется! Хотите,я подыщу вам?
 - Замолчите,умоляю вас! Вы меня мучаете. Как вы можете
так говорить?
 - Что же я такого сказала?
 - Значит,вы совсем не любите меня,если можете думать о том,
чтобы женить на другой?
 - Наоборот,именно потому,что я люблю вас,я была бы рада
сделать так,чтобы вы были счастливы.
 - Тогда,если это правда...
 - Нет,нет,довольно об этом! Говорю вам,это было бы
несчастьем для вас...
 - Обо мне не беспокойтесь. Клянусь,я буду счастлив!
Но скажите прямо: вы думаете,что были бы несчастны со мной?
 - Несчастна? О нет,мой друг! Я уважаю вас и восхищаюсь
вами, я никогда не могла бы быть с вами несчастной...
и потом,знаете: я убеждена,что теперь меня уже ничто
не могло бы сделать несчастной в полном смысле этого слова.
Я слишком много пережила,я стала философом... Но,говоря
откровенно (вы ведь этого требуете,не правда ли? Вы
не рассердитесь на меня?),видите ли,я знаю свои слабости;
возможно,через несколько месяцев я оказалась бы настолько
глупой,что почувствовала бы себя не совсем счастливой
с вами;а этого я боюсь,именно потому,что питаю к вам самое
святое чувство и не хочу омрачать его ничем.
 Он печально сказал:
 - Да,вы говорите так,чтобы смягчить удар. Я вам
не нравлюсь. Во мне есть что-то отталкивающее.
 - Нет,нет,уверяю вас! Не хмурьтесь. Вы хороший и дорогой
мне человек.
 - Тогда я ничего не понимаю. Почему же мы не подходим друг
другу?
 - Потому что мы слишком разные,у нас слишком ярко
выраженные,слишком эгоистичные характеры.
 - За это я вас и люблю.
 - А я вас. Но именно потому столкновение неизбежно.
 - Нет,нет!
 - А я вам говорю: неизбежно. А может случиться и так:
сознавая,что вы выше меня,я буду упрекать себя в том,что
стесняю вас своей ничтожностью;тогда я начну подавлять себя,
буду молча страдать.
 Слезы навернулись на глаза Кристофа.
 - О! Этого я не хочу. Нет,нет! Я предпочту любое несчастье,
только бы вы не страдали по моей вине,из-за меня.
 - Не огорчайтесь,мой друг... Знаете,может быть,я льщу себе,
переоцениваю себя. Может быть,я и не способна пожертвовать
собой ради вас.
 - Тем лучше!
 - Но тогда я принесу в жертву вас и буду мучиться... Вот
видите,это неразрешимо,как ни поверни. Пусть все остается
по-прежнему. Разве может быть что-нибудь лучше нашей дружбы?
 Он покачал головой и улыбнулся не без горечи.
 - Да,все это потому,что,в сущности,вы недостаточно сильно
меня любите.
 Она тоже грустно улыбнулась и сказала со вздохом:
 - Может быть. Вы правы. Я уже не очень молода,мой друг. Я
устала. Жизнь изнашивает,не все так сильны,как вы... Когда я
гляжу на вас,мне иной раз кажется,что вам восемнадцать лет!
 - А моя седая голова,морщины,старое лицо?
 - Я хорошо знаю: вы страдали столько же,если не больше,чем
я. Я это вижу. Но вы глядите на меня иногда глазами юноши,
и я чувствую,как в вас бьет ключом молодая жизнь. А я,я
угасла. Подумать только,куда девался мой былой пыл! То были,
как говорится,хорошие времена,хотя я была в ту пору очень
несчастна! А теперь у меня даже нет сил,чтобы быть
несчастной! Жизнь во мне течет слабой струйкой. У меня уже
не хватит безрассудства,чтобы отважиться на такое испытание,
как брак. А когда-то,когдато!.. Если бы некто,кого я хорошо
знаю,только намекнул...
 - Говорите,говорите же...
 - Нет,не стоит...
 - Итак,если бы тогда я... О боже!
 - Что,если бы вы? Я ничего не сказала.
 - Я понял. Вы очень жестоки.
 - Ну,а тогда - тогда я была безрассудной,вот и все.
 - Но ужаснее всего,что вы это говорите.
 - Бедный Кристоф! Я сл'ова не могу вымолвить,чтобы
не причинить ему боли. Я замолчу.
 - Нет,нет! Говорите... Скажите еще что-нибудь.
 - Что?
 - Что-нибудь хорошее.
 Она рассмеялась.
 - Не смейтесь.
 - А вы не грустите.
 - Как же я могу не грустить?
 - У вас нет для этого причин,уверяю вас.
 - Почему?
 - Потому что у вас есть подруга,которая очень любит вас.
 - Правда?
 - Как,вы не верите? Вы мне не верите?
 - Повторите еще!
 - Тогда вы перестанете грустить? Вы не будете слишком
жадным? Вы сумеете довольствоваться нашей драгоценной
дружбой?
 - Придется!
 - Неблагодарный,неблагодарный! А еще говорите,что любите!
Право,я думаю,что люблю вас больше,чем вы меня.
 - О,если бы это было так!
 Он произнес это в порыве влюбленного эгоизма,и она невольно
рассмеялась. Он тоже рассмеялся. И продолжал настаивать:
 - Скажите же что-нибудь!
 С минуту Грация молча смотрела на него,затем вдруг
приблизила свое лицо к лицу Кристофа и поцеловала его. Это
было так неожиданно! У него перехватило дыхание. Он хотел
сжать ее в объятиях. Но она вырвалась. Стоя у двери
маленькой гостиной,она посмотрела на него,приложила палец
к губам,произнесла: "Тс!" - и исчезла.

------------------------------


 И вот как-то утром,когда он писал письмо своей подруге,в
дверь постучали. Он пошел отпирать,ворча,что его беспокоят.
Мальчик лет четырнадцати-пятнадцати спрашивал господина
>Крафта. Кристоф принял его неприветливо. Это был блондин с
голубыми глазами,с тонкими чертами лица,невысокий,худенький,
державшийся прямо. Он молча и слегка смущенно стоял перед
Кристофом. Но вскоре овладел собой,вскинул на Кристофа свои
ясные глаза и стал с любопытством его рассматривать. Кристоф
улыбнулся,глядя на это прелестное личико;мальчик улыбнулся
тоже.
 - Итак,что вам угодно? - спросил Кристоф.
 - Я пришел... - заговорил мальчуган.
 Он опять смутился,покраснел и умолк.
 - Я вижу,что вы пришли, - смеясь,сказал Кристоф.
- Но объясните,зачем? Вы меня боитесь?
 Мальчик снова улыбнулся,покачал головой и сказал:
 - Нет.
 - Превосходно! В таком случае скажите мне,кто вы такой.
 - Я... - начал мальчик и опять запнулся. С любопытством
разглядывая комнату Кристофа,он вдруг увидел на камине
фотографию Оливье. Кристоф машинально следил глазами за его
взглядом.
 - Ну! Смелей! - подбодрил его Кристоф.
 - Я его сын, - сказал мальчик.
 Кристоф вздрогнул;он вскочил,обнял мальчика за плечи,
привлек к себе,потом снова упал на стул,крепко прижав
к себе,так что лица их почти соприкасались. Кристоф смотрел
на мальчика,смотрел и повторял:
 - Малыш... бедный малыш...
 Он обхватил его голову руками и стал целовать его лоб,щеки,
нос,волосы. Мальчик,испуганный и пораженный таким бурным
проявлением чувств,попытался вырваться из его объятий.
Кристоф отпустил его. Он закрыл лицо руками,прижался лбом
к стене и стоял так несколько мгновений. Мальчик отступил
в глубь комнаты. Кристоф поднял голову. Лицо его было
спокойно;он взглянул на мальчика и ласково улыбнулся.
 - Я испугал тебя, - сказал он. - Прости... Видишь ли,
это потому,что я очень любил его.
 Мальчик еще не пришел в себя и молчал.
 - Как ты похож на него!.. - сказал Кристоф. - И все-таки я
не узнал бы тебя. В чем же разница?
 Он спросил:
 - Как тебя зовут?
 - >Жорж.
 - Верно. Припоминаю. Кристоф-Оливье-Жорж... Сколько тебе
лет?
 - Четырнадцать.
 - Четырнадцать! Неужели прошло уже столько времени?..
А мне кажется,это было вчера - или во мраке веков... Как ты
похож на него! Те же черты лица. Те же - и все-таки иные.
Тот же цвет глаз,но глаза не те. Та же улыбка,тот же рот,
но другой голос. Ты крепче его,держишься прямее. Лицо у тебя
более округлое,но краснеешь ты совсем как он. Подойди,сядь,
поговорим. Кто послал тебя ко мне?
 - Никто.
 - Ты пришел ко мне по собственному желанию? Но откуда ты
знаешь меня?
 - Мне говорили о вас.
 - Кто?
 - Моя мать.
 - А! - сказал Кристоф. - А она знает,что ты пошел ко мне?
 - Нет.
 С минуту Кристоф молчал,а затем спросил:
 - Где вы живете?
 - Недалеко от парка >Монсо.
 - Неужели ты пришел пешком? Да? Расстояние немалое.
Должно быть,устал?
 - Я никогда не устаю.
 - Вот это мне нравится! Покажи-ка мускулы.
 (Он пощупал их.)
 - Ты крепкий малый... А почему тебе пришло в голову
навестить меня?
 - Папа любил вас больше всех.
 - Это сказала тебе она? (Он поправился.) Твоя мама тебе это
сказала?
 - Да.
 Кристоф усмехнулся. "И она тоже... - подумал он. - Как все
они любили Оливье! Отчего же они этого не показывали?.."
 - Но почему ты так долго собирался? - спросил он.
 - Я хотел прийти раньше. Но я боялся,что вы не захотите
меня принять.
 - Я?!
 - Несколько недель назад,на концерте >Шевильяра,я случайно
увидел вас;я сидел с матерью,нас разделяло всего несколько
кресел;я поклонился вам;вы искоса посмотрели на меня,
нахмурились и не ответили.
 - Я посмотрел на тебя?.. Бедное дитя! И ты мог подумать?..
Я просто не заметил тебя. У меня плохое зрение. Вот почему я
хмурюсь... Значит,ты считаешь меня злым?
 - Я думаю,что вы умеете быть злым,когда захотите.
 - В самом деле? - спросил Кристоф. - Но раз ты думал,что я
не захочу тебя принять,как же ты все-таки решился прийти?
 - Я хотел вас видеть.
 - А если бы я тебя выгнал?
 - Я бы этого не допустил.
 Он сказал это с решительным видом,смущенно и вызывающе.
 Кристоф расхохотался;засмеялся и Жорж.
 - Чего доброго,ты выгнал бы меня самого!.. Ишь,какой
бойкий!.. Нет,ты совсем не похож на отца.
 Живое лицо мальчика помрачнело.
 - Вы находите,что я не похож на него? Но ведь вы только что
сказали!.. Вы думаете,что он не любил бы меня? Значит,и вы
меня не любите?
 - А что тебе до того,люблю ли я тебя?
 - Это для меня очень важно.
 - Почему?
 - Потому что я вас люблю.
 За одну минуту на его лице - в глазах,в уголках рта -
сменилось с десяток самых разнообразных выражений: так тени
облаков,подгоняемых весенним ветром,проносятся в апрельский
день над полями. Кристоф испытывал радость и наслаждение,
глядя на мальчика и слушая его. Ему казалось,что с него
свалилось бремя прежних забот;тяжелые испытания,страдания
его и Оливье - все было забыто: он снова возрождался в юном
отпрыске Оливье.
 У них завязался разговор. Жорж до последнего времени
совершенно не знал музыки Кристофа. Но с той поры,как
Кристоф вернулся в Париж,он не пропустил ни одного концерта,
где исполнялись его произведения. Когда он говорил об этом,
лицо его оживилось,глаза заблестели,он смеялся и чуть
не плакал,он походил на влюбленного. Он признался Кристофу,
что обожает музыку и тоже хотел бы стать композитором. Но,
задав ему несколько вопросов,Кристоф убедился,что мальчик
не знает самых элементарных вещей. Он осведомился об его
ученье. Молодой >Жанен посещал лицей;он беспечно заявил,
что не принадлежит к числу первых учеников.
 - По какому предмету ты учишься лучше - по литературе или
по математике?
 - Пожалуй,ни по тому,ни по другому.
 - Но почему? Почему же? Разве ты лентяй?
 Жорж расхохотался и сказал:
 - Должно быть!
 Затем добавил доверительно:
 - И все-таки я прекрасно знаю,что это не так.
 Кристоф не мог удержаться от смеха:
 - Так почему же ты не занимаешься? Разве тебя ничто
не интересует?
 - Наоборот! Меня все интересует.
 - Тогда в чем же дело?
 - Все интересно,не хватает времени...
 - У тебя не хватает времени? Чем же ты,черт возьми,занят?
 Жорж сделал неопределенный жест:
 - Разными вещами. Я занимаюсь музыкой,спортом,хожу
на выставки,читаю...
 - Тебе полезнее всего было бы читать учебники.
 - В учебниках никогда не бывает ничего интересного...
И потом,мы путешествуем. В прошлом месяце я был в >Англии,
на матче между >Оксфордом и >Кембриджем.
 - Твои занятия,должно быть,очень продвинулись благодаря
этому!
 - Да! Так узнаёшь больше,чем сидя в лицее.
 - А что говорит об этом твоя мать?
 - Моя мать? О,она очень разумна! Она делает все,что я хочу.
 - Ах ты,негодник!.. Счастье твое,что не я твой отец.
 - Напротив,это ваше несчастье...
 Он был так очарователен,что невозможно было противиться
его обаянию.
 - Скажи же мне,великий путешественник, - спросил Кристоф,
- тебе знакома моя родина?
 - Да.
 - Я уверен,что ты ни слова не знаешь по-немецки.
 - Наоборот,я хорошо знаю немецкий язык.
 - Посмотрим.
 Они начали разговаривать по-немецки. Мальчик говорил
неправильно,ломаным языком,но с комичным апломбом;очень
смышленый,с живым умом,он скорее угадывал,чем понимал,
зачастую ошибался,но первый же хохотал над своими промахами.
Он с увлечением рассказывал о своих путешествиях,
о прочитанных книгах. Он много читал,но торопливо
и поверхностно,половину пропуская,дополняя воображением то,
чего не дочитал,однако всегда подстрекаемый живым
и непосредственным любопытством,умея во всем находить повод
для восторгов. Жорж перескакивал с темы на тему,и лицо его
загоралось,когда он говорил о спектаклях или
о произведениях,волновавших его. В его знаниях не было
никакой системы. Непонятно,как он мог прочитать столько
бульварных романов,и вместе с тем он понятия не имел
о классических произведениях.
 - Все это очень мило, - сказал Кристоф. - Но из тебя ничего
не выйдет,если ты не будешь работать.
 - О! В этом я не нуждаюсь. Мы богаты.
 - Черт возьми! Это уже серьезно. Значит,ты хочешь быть
ни на что не годным человеком,бездельником?
 - Наоборот,я хочу все делать. Глупо заниматься всю жизнь
одним и тем же.
 - Но это единственный способ овладеть своей профессией.
 - Говорят!
 - Кто это "говорит"? Это _я_ тебе говорю. Вот уже сорок лет
я изучаю свое ремесло. И только теперь начинаю им
овладевать.
 - Сорок лет на то,чтобы изучить ремесло! Когда же в таком
случае работать?
 Кристоф рассмеялся:
 - Маленький француз-резонер!
 - Я хотел бы стать музыкантом, - сказал Жорж.
 - Ну что ж,ты не слишком рано принимаешься за дело. Хочешь,
я буду тебя учить?
 - О! Я был бы счастлив!
 - Приходи завтра. Я посмотрю,чего ты стоишь. Если ты ни
на что не годишься,я не позволю тебе прикоснуться к роялю.
Если же у тебя есть способности,попытаемся что-нибудь
из тебя сделать. Но предупреждаю: я заставлю тебя работать.
 - Я буду работать, - в восторге сказал Жорж.
 Они назначили свидание на следующий день. Но,уходя,Жорж
вдруг вспомнил,что на завтра и на послезавтра у него
назначены другие встречи. Да,он будет свободен только
в конце недели. Они условились о дне и часе.
 Но в назначенный день и час Кристоф тщетно прождал Жоржа.
Он был разочарован. С детской радостью он мечтал о встрече с
Жоржем. Это неожиданное посещение озарило его жизнь. Он был
так счастлив и взволнован,что не спал всю ночь после этого.
Он думал с нежностью и благодарностью о юном друге,который
пришел к нему от имени друга;он мысленно улыбался этому
очаровательному образу;его непосредственность,его обаяние,
лукавство и вместе с тем наивная искренность восхищали
Кристофа;он был весь во власти того немого упоения счастьем,
от которого у него звенело в ушах и звенело в сердце в
первые дни дружбы с Оливье. Но теперь к этому примешивалось
более серьезное и почти благоговейное чувство: на лицах
живых он увидел улыбку тех,кто уже отошел в вечность.
Он прождал день,другой. Никого. Не было даже письма
с извинением. Опечаленный Кристоф пытался найти причины,
оправдывавшие мальчика. Он не знал,куда ему писать,- адреса
у него не было. А если бы и знал,то едва ли решился бы
написать. Когда старый человек влюбляется в юное создание,
то стыдится признаться,к'ак оно необходимо ему,ибо прекрасно
знает,что тот,кто молод,не испытывает этой потребности,-
партии не равны;страшнее всего показаться навязчивым тому,
кто нисколько тобой не интересуется.
 <...>
 Примерно в конце октября Жорж Жанен снова явился к нему.
Он спокойно,без малейшего смущения извинился,что не сдержал
слова.
 - Я не мог тогда прийти, - сказал он, - а потом мы уехали;
мы были в >Бретани.
 - Ведь ты мог написать оттуда, - сказал Кристоф.
 - Да,я все собирался. Но мне вечно не хватает времени... А
потом, - сказал он,смеясь, - я забыл,я забываю все на свете.
 - Когда ты вернулся?
 - В начале октября.
 - И три недели ты собирался ко мне? Послушай,скажи прямо:
твоя мать против? Она не хочет,чтобы ты бывал у меня?
 - Да нет же! Наоборот. Это она велела мне сегодня пойти
к вам.
 - Объясни толком.
 - Когда я вернулся домой после того,как в прошлый раз
накануне каникул был у вас,я рассказал ей все. Она похвалила
меня,расспрашивала о вас,засыпала вопросами. Когда мы
приехали из Бретани три недели назад,она посоветовала мне
пойти к вам. Неделю назад снова напомнила мне об этом.
А сегодня утром,узнав о том,что я все еще не был у вас,она
рассердилась и потребовала,чтобы я сейчас же после завтрака,
не откладывая,отправился к вам.
 - И тебе не стыдно рассказывать мне об этом? Тебя
приходится гнать ко мне?
 - Нет,нет,не думайте так!.. Я огорчил вас! Простите...
Это верно,я легкомыслен... Отругайте меня,но не сердитесь.
Я люблю вас. Если бы я не любил вас,то не пришел бы. Меня
никто бы не заставил. Меня можно заставить делать только то,
что я хочу.
 - Вот негодник! - сказал Кристоф и невольно рассмеялся.
- А как с твоими планами по части музыки? Уж не забросил ли
ты их?
 - Я не перестаю думать об этом.
 - От этого мало проку.
 - Теперь я примусь за дело. Все это время я не мог,у меня
была уйма дел. Но теперь вы увидите,как я буду работать,
если только вы не передумали...
 (Он умильно глядел на Кристофа.)
 - Ты шалопай, - сказал Кристоф.
 - Вы считаете меня несерьезным?
 - Разумеется.
 - Это ужасно! Все считают меня несерьезным. Я просто
в отчаянии.
 - Я буду считать тебя серьезным человеком,когда увижу тебя
за работой.
 - Тогда начнем сейчас же!
 - Сегодня мне некогда. Завтра.
 - Нет,до завтра далеко. Я не могу допустить,чтобы вы
презирали меня целый день.
 - Ты несносен.
 - Ну,пожалуйста!..
 Кристоф,посмеиваясь над своей слабостью,усадил его за рояль
и стал беседовать с ним о музыке. Он задавал ему вопросы,
заставлял решать несложные задачки по гармонии. Познания
Жоржа были невелики,но музыкальное чутье восполняло
его невежество;не зная названия,он находил аккорды,которых
требовал Кристоф,и даже его неуклюжие ошибки обнаруживали
любознательность,вкус и исключительную остроту восприятия.
Он принимал замечания Кристофа не без возражений,а разумные
вопросы,которые он задавал ему,свидетельствовали
об искренности: он не желал принимать искусство на веру,как
молитву,выученную наизусть и произносимую машинально,- он
хотел самостоятельно осознать его. Они беседовали не только
о музыке. Когда коснулись гармонии,Жорж стал припоминать
картины,пейзажи,людей. Трудно было держать его в узде,
приходилось постоянно возвращать к главной теме,
но у Кристофа не всегда хватало для этого твердости.
Его забавляла веселая болтовня этого юного,искрящегося умом
и жизнью существа. Какая разница между ним и Оливье!..
В одном жизнь текла глубокой,спокойной рекой;в другом все
выливалось на поверхность,подобно капризному ручейку,
бурлящему и играющему на солнце. Но и в реке и в ручейке
была одинаково прозрачная и чистая,как их глаза,вода.
Кристоф,улыбаясь,подметил в Жорже некоторые врожденные
пристрастия и враждебные чувства,которые были ему хорошо
знакомы,наивную непримиримость и благородное сердце,всецело
отдающееся тому,кого оно любит... Но Жорж любил столько
разных вещей,что у него просто не было возможности любить
долго одну и ту же.
 Жорж явился на следующий день и приходил еще много дней
подряд. Он воспылал прекрасной юношеской любовью к Кристофу
и с восторгом учился у него. А затем восторг начал
охладевать,он стал приходить реже. И,наконец,совсем перестал
приходить. Он снова надолго пропал.

------------------------------


 Грация знала о благотворном влиянии своей любви
на Кристофа;ощущение своей силы поднимало,возвышало ее.
В письмах она руководила своим другом. Разумеется,она
не предъявляла нелепых претензий и не пыталась давать ему
указания в области искусства;она обладала для этого слишком
большим тактом и знала пределы своих возможностей.
Но ее верный и чистый голос был тем камертоном,на который
настраивалась душа Кристофа. Достаточно было Кристофу
представить себе,как этот голос повторяет его мысль,и она
сразу становилась справедливой,чистой и достойной
повторения. Звуки прекрасного инструмента для музыканта - то
же,что прекрасное тело,в которое тотчас же воплощается его
мечта. Таинственное слияние двух любящих душ;каждая из них
берет лучшее у другой,но лишь с тем,чтобы вернуть взятое
обогащенным своей любовью. Грация не боялась признаваться
Кристофу,что любит его. Расстояние,а также уверенность,
что она никогда уже не будет принадлежать ему,давали ей
возможность говорить гораздо свободнее. Эта любовь,священный
пламень которой передался Кристофу,была для него источником
силы и покоя.
 Грация давала окружающим гораздо больше этой силы и покоя,
чем имела сама. Ее здоровье было надломлено,душевное
равновесие подвергалось серьезному испытанию. Состояние
здоровья сына не улучшалось. В течение двух лет она жила
в постоянном страхе,который еще усугубляла жестокость
>Лионелло,умевшего играть на ее чувствах. Он достиг
подлинной виртуозности в искусстве усиливать беспокойство
тех,кто его любил;чтобы возбуждать к себе сострадание
и мучить людей,его праздный ум изощрялся в выдумке,-
это превратилось у него в настоящую манию. Весь трагизм
заключался в том,что,в то время как он кривлялся,изображая
болезнь,болезнь действительно настигла его,и возник призрак
смерти. Тогда произошло то,что можно было предвидеть:
Грация,которую ее сын в течение ряда лет терзал воображаемой
болезнью,перестала ему верить,когда он заболел
по-настоящему. Сочувствие имеет границы. Она израсходовала
все свое сострадание на ложь. А теперь,когда Лионелло
говорил правду,она думала,что он притворяется. Впоследствии,
когда обнаружилась истина,остаток ее жизни был отравлен
угрызениями совести.
 Злоба Лионелло осталась неукрощенной. Он не любил никого
и не мог вынести,чтобы кто-нибудь из окружающих любил
кого-либо,кроме него;ревность была его единственной
страстью. Он не удовлетворился тем,что ему удалось разлучить
мать с Кристофом;он хотел заставить ее порвать их давнишнюю
дружбу. Он уже использовал свое обычное оружие - болезнь -
и вынудил Грацию поклясться,что она никогда больше не выйдет
замуж. И этого обещания ему было мало. Он потребовал,
чтобы мать перестала писать Кристофу. На сей раз Грация
возмутилась: это злоупотребление властью привело к тому,что
она освободилась от нее;она наговорила сыну много суровых
и жестоких слов о его лживости,а впоследствии упрекала себя
за это,как за преступление. Ее слова вызвали у Лионелло
припадок такого бешенства,что он действительно заболел,
а мать ему не вершила. Он был так зол,что ему хотелось
умереть,лишь бы отомстить ей. Он не подозревал,что его
желание осуществится.
 Когда врач дал понять Грации,что ее сын обречен,она
окаменела,ее словно громом поразило. Приходилось,однако,
скрывать свое отчаяние,чтобы обмануть ребенка,который так
часто обманывал ее. Он же,догадываясь,что на этот раз болен
серьезно,не желал этому верить,и глаза его искали в глазах
матери того самого упрека во лжи,который приводил его
в ярость,когда он действительно лгал. Пришел час,когда
больше не оставалось сомнений. Это было невыносимо для него
и для его близких: он не хотел умирать...
 Когда он наконец уснул навеки,Грация не вскрикнула,у нее
не вырвалось ни единой жалобы. Она поразила родных своим
спокойствием;у нее больше не было сил страдать. Она хотела
одного - тоже уснуть. Между тем она продолжала заниматься
обычными,повседневными делами,внешне сохраняя полное
спокойствие. Некоторое время спустя улыбка снова появилась
на ее губах,но она стала еще молчаливее. Никто не подозревал
об ее отчаянии. Кристоф меньше,чем кто бы то ни было. Она
ограничилась тем,что сообщила ему о случившемся,не говоря
ничего о себе. На письма Кристофа,исполненные любви
и беспокойства,она не отвечала. Он хотел приехать;Грация
просила его не приезжать. Месяца через три она снова стала
писать ему в том же спокойном и ровном тоне. Ей казалось
преступным взваливать на него груз своих скорбей. Она знала,
с какой силой откликается Кристоф на все ее чувства и как он
нуждается в ее опоре. Ее сдержанность была не болезненным
принуждением,а дисциплиной,которая спасала ее. Она устала
от жизни,и только любовь Кристофа и фатализм,который,
как в скорби,так и в радости,составлял основу ее итальянской
натуры,удерживал ее. В этом фатализме разум отсутствовал;
то был инстинкт,который заставляет двигаться изнемогающего
зверя;он двигается,не чувствуя усталости,словно во сне,с
неподвижным взглядом,не замечая ни дорожных камней,ни своего
измученного тела до тех пор,пока не свалится. Фатализм
поддерживал ее тело. Любовь поддерживала ее сердце. Теперь,
когда ее жизнь была кончена,она жила Кристофом. Но она
больше чем когда-либо остерегалась выражать в своих письмах
любовь к нему. Вероятно,потому,что эта любовь стала сильнее,
а еще потому,что над ней тяготело veto маленького покойника,
который считал это чувство преступлением. Порой она
умолкала,заставляя себя некоторое время не писать Кристофу.
 Кристоф не понимал причин этого молчания. Иногда он
улавливал в ровном и спокойном тоне письма новые неожиданные
интонации,трепет страсти. Его глубоко волновало это,но он не
смел ничего сказать,едва осмеливался замечать их;он походил
на человека,который боится дышать,чтобы не спугнуть видение.
Он знал,что в следующем письме эти интонации наверняка будут
искуплены нарочитой холодностью... А потом снова затишье...
Meeresstille...

 <...>

 Она умерла,не успев проститься ни с кем. За последние
несколько месяцев корни ее жизни настолько ослабли,что
достаточно было легкого дуновения,чтобы подкосить ее.
Накануне повторного заболевания,после которого ее не стало,
она получила сердечное письмо от Кристофа. Это письмо
тронуло Грацию. Она хотела позвать Кристофа к себе,она
понимала теперь,что все остальное,все,что разлучало их,-
ложь и преступление,но она чувствовала себя слишком усталой
и решила ответить завтра. На следующий день она слегла. Она
начала письмо,но не могла закончить;у нее было обморочное
состояние,кружилась голова;к тому же она не решалась
сообщить другу о своей болезни,боясь встревожить его.
Он в это время был занят репетициями симфонического хорала,
написанного на текст поэмы >Эмманюэля. Сюжет увлек их обоих;
он как бы являлся символом их судьбы. Поэма называлась
">Обетованная земля". Кристоф часто писал о ней Грации.
Премьера должна была состояться на следующей неделе.
Нет,нельзя его тревожить. Грация вскользь упомянула о том,
что слегка простужена. Затем,решив,что и это ни к чему,
разорвала письмо,и у нее уже не было сил писать другое.
Она собиралась написать вечером. Но вечером было уже поздно.
Слишком поздно,чтобы вызвать его. Слишком поздно,чтобы
писать... Как быстро все свершается в жизни! Достаточно
нескольких часов,чтобы разрушить то,что созидалось веками...
Грация едва успела дать дочери перстень,который носила на
пальце,и попросила передать его своему другу. До сих пор она
была не очень близка с >Авророй. Теперь,умирая,она впивалась
страстным взглядом в лицо той,которая оставалась жить;она
сжимала руку,которая передаст ее пожатие,и думала радостно:
 "Я ухожу не совсем".

 <...>
 Расставшись с >Колеттой,Жорж в порыве сострадания вернулся
к Кристофу. Из-за нескромной болтовни кузины Жорж давно уже
знал,какое место занимает Грация в сердце старого друга,
и даже (молодежь не слишком почтительна) иногда подтрунивал
над этим. Но сейчас он живо представил себе,в какое отчаяние
должна повергнуть Кристофа эта утрата,и у него возникла
потребность побежать к нему,обнять его,выразить ему
соболезнование. Жорж знал неистовую натуру Кристофа,-
спокойствие,проявленное им,встревожило его. Он позвонил.
Молчание. Он позвонил еще раз и постучал условным стуком.
Он услышал стук отодвигаемого кресла;медленные,тяжелые шаги
приближались к двери. Кристоф отпер. Его лицо было
так спокойно,что Жорж,готовый броситься в его объятия,
остановился,не зная,что сказать. Кристоф тихо спросил:
 - Это ты,мой мальчик? Ты что-нибудь забыл?
 - Да, - смущенно пробормотал Жорж.
 - Входи.
 Кристоф снова опустился в кресло подле окна,где сидел
до прихода Жоржа;откинув голову на спинку кресла,он смотрел
на крыши домов и на багровый закат. Он не обращал внимания
на Жоржа. Молодой человек,делая вид,будто ищет что-то
на столе,украдкой поглядывал на Кристофа. Его лицо было
невозмутимо;отблески заходящего солнца освещали лоб и щеку
Кристофа. Жорж машинально прошел в спальню,как бы продолжая
поиски. Здесь Кристоф перед его приходом заперся с письмом.
Оно лежало на постели,хранившей отпечаток человеческого
тела. Внизу,на ковре,валялась открытая книга. Страница была
смята. Жорж поднял книгу и прочитал: это было >Евангелие,
встреча >Марии >Магдалины с >Садовником.
 Чтобы овладеть собой,он вернулся в первую комнату,
переставил что-то на столе и взглянул на Кристофа,-
тот не шелохнулся. Жорж хотел сказать Кристофу,как он ему
сочувствует. Но Кристоф весь словно светился,и Жорж понял:
всякие слова были бы сейчас неуместны. Скорее Жорж нуждался
в утешениях. Он только робко произнес:
 - Я ухожу.
 Кристоф,не поворачивая головы,сказал:
 - До свидания,мой мальчик.
 Жорж ушел,неслышно затворив за собой дверь.
 Кристоф долго оставался в том же положении. Настала ночь.
Он не страдал,ни над чем не размышлял,перед ним не возникало
ни одного отчетливого образа. Он походил на очень усталого
человека,который слушает далекую музыку,не пытаясь ее
понять. Была уже глубокая ночь,когда он,разбитый,поднялся
с кресла,ничком бросился на кровать и забылся тяжелым сном.
Симфония продолжала звучать...
 И он ее увидел,свою возлюбленную!.. Она протягивала ему
руки и,улыбаясь,говорила:
 "Теперь ты уже вышел из огненного круга".
 И тут сердце его оттаяло. Невыразимая тишина наполняла
звездные просторы,где спокойной и глубокой рекой струилась
небесная музыка...

 Когда он проснулся,было уже светло;ощущение необыкновенного
счастья еще наполняло его,и он слышал еще далекий отзвук
слов. Он встал с постели. Безмолвный и священный восторг
охватил его.
 <...> ["...Сын,ведь это >Стена меж >Беатриче и тобой"...
(итал.).- Данте,"Божественная комедия".]
 Стена между ним и Беатриче рухнула.
 Уже давно б'ольшая половина его души находилась по ту
сторону стены. По мере того как живешь,творишь,любишь
и теряешь любимых,все больше ускользаешь от смерти. После
каждого нового удара,поразившего тебя,после каждого нового
произведения,рожденного тобою,все дальше уходишь от себя,
укрываясь в творении,созданном тобою,в душе,которую ты любил
и которая покинула тебя. В конце концов >Рим оказывается
вне Рима;лучшая часть тебя уже вне тебя. Одна только Грация
еще удерживала его по эту сторону стены. Но вот и она...
Теперь он уже недоступен для мира скорби.
 Кристоф переживал период скрытой экзальтации. Он не ощущал
тяжести вериг. Он ничего не ждал. Ни от чего больше
не зависел. Он был свободен. Борьба кончилась. Выйдя из зоны
сражений,из круга,где царил бог героических схваток,Dominus
Deus Sabaoth [Господь бог >Саваоф (лат.).],он смотрел,как
во мраке под его ногами угасает пламя >Неопалимой купины.
К'ак она уже далека! Когда она озарила его путь,Кристофу
казалось,что он почти достиг вершины. Но какой огромный путь
он прошел с той поры! И все-таки до вершины еще далеко. Он
никогда не достигнет ее (теперь он это понимал),даже если бы
ему пришлось шагать целую вечность. Но когда входишь в круг
света и знаешь,что не оставил позади любимых и близких,
то и вечность кажется мигом,если идешь рядом с ними.

 Он не принимал никого. Никто его не навещал. Жорж сразу
израсходовал все сострадание,на которое был способен:
вернувшись домой,он успокоился и на другой день уже не думал
о Кристофе. Колетта уехала в Рим. Эмманюэль ничего не знал
и с присущей ему обидчивостью сердился и молчал из-за того,
что Кристоф не отдал ему визита. Ничто не нарушало
безмолвной беседы,которую Кристоф вел в течение многих дней
с той,кого он нес теперь в своей душе,подобно тому как
беременная женщина несет свой драгоценный груз. Это были
волнующие беседы,которые нельзя передать никакими словами.
Даже музыка с трудом могла рассказать о них. Когда сердце
было наполнено,наполнено до краев,Кристоф неподвижно,закрыв
глаза,слушал,как оно поет. Или,часами сидя за роялем,
предоставлял говорить своим скользившим по клавишам пальцам.
В течение этого времени он импровизировал больше,чем за всю
свою жизнь. Но не записывал своих мыслей. К чему?
 Когда он опять начал выходить и встречаться с людьми,причем
никто из его друзей,кроме Жоржа,не подозревал о том,что
произошло,дух импровизации еще некоторое время владел им. Он
посещал Кристофа в часы,когда тот меньше всего ожидал его.
Однажды вечером у Колетты Кристоф сел за рояль и играл около
часа,отдавшись музыке,забыв,что в гостиной полно равнодушных
людей. Но им не хотелось смеяться. Эти бурные импровизации
покоряли и потрясали их. Даже у тех,кто не понимал их
смысла,сжималось сердце. А Колетта прослезилась... Доиграв,
Кристоф внезапно обернулся и,увидя взволнованные лица,пожал
плечами и рассмеялся.
 Он дошел до той грани,когда скорбь становится силой -
силой,которой вы распоряжаетесь по своему усмотрению.
Не скорбь владела им,а он владел скорбью: она могла сколько
угодно метаться и сотрясать прутья;он держал ее за решеткой.

 К этому периоду относятся самые глубокие,самые лучшие
произведения Кристофа - эпизод из >Евангелия (Жорж тотчас же
узнал его): <...> ["Жена,что ты плачешь?" - "Унесли господа
моего,и не знаю,где положили его". Сказавши сие,обратилась
назад и увидела >Иисуса стоящего;но не узнала,что это >Иисус
(лат.).- Евангелие от Иоанна]; ряд трагических Lieder
на текст испанских народных cantares [Песен (исп.).], в том
числе мрачная любовная погребальная песня,подобная зловещим
вспышкам пламени:
 <...>
   (Я хотел бы быть гробницей,
   где ты будешь почивать,
   чтоб века в своих объятьях
   я бы мог тебя держать...);
две симфонии под названием ">Остров покоя" и ">Сон
>Сципиона",где глубже,чем в каких-либо других произведениях
>Жан->Кристофа >Крафта,выражаются и сочетаются лучшие
стороны музыкального творчества его времени: нежная
и мудрая,вся в тенистых излучинах,мысль >Германии,страстная
мелодичность >Италии,живой ум >Франции,богатый тонкими
ритмами и гармоническими оттенками.
 Этот "восторг,порожденный отчаянием в минуту великой
утраты",длился месяца два,потом Кристоф снова обрел свое
место в жизни,вступил в нее уверенной поступью,сильный
духом. Дуновение смерти развеяло последние туманы
пессимизма,сумрак стоической души и фантасмагории
мистической светотени. Радуга,сияя,взметнулась меж уходящих
туч. Око неба,чистое,словно омытое слезами,улыбалось сквозь
облака. То был тихий вечер в горах.

------------------------------


 Непрерывный ряд ступеней. Перед глазами Кристофа проходит
вся его жизнь... Неимоверные усилия юности овладеть самим
собой,ожесточенная борьба,чтобы отвоевать у других простое
право на жизнь и подчинить себе демонов своей расы.
Даже одержав победу,приходится неустанно охранять свои
завоевания,защищать их от самой победы. Радости и испытания
дружбы,которая снова открывает борющемуся в одиночестве
сердцу великую человеческую семью. Зенит жизни - расцвет
искусства. Он гордо повелевает своим укрощенным духом,он
чувствует себя господином своей судьбы. И вдруг на повороте
встречает всадников из >Апокалипсиса. >Скорбь,>Страсть,
>Стыд - передовой отряд >Владыки. Он опрокинут,избит
копытами коней,он тащится,истекая кровью,к вершине,где
пылает среди облаков дикий,очищающий огонь. И вот он лицом
к лицу с божеством. Он борется с ним,как >Иаков с ангелом.
Он разбит наголову в этом поединке. Он благословляет свое
поражение,осознает предел своих возможностей,стремится
выполнить волю >Владыки в той области,которую он нам
предначертал. Чтобы потом,после пахоты,сева,жатвы,
по окончании тяжкого и прекрасного труда обрести заслуженный
покой у подножия залитых солнцем гор и сказать им:
 "Будьте благословенны! Мне не дано насладиться вашим
светом. Но тень ваша сладостна мне..."
 Ему явилась его возлюбленная;она взяла его за руку,
и смерть,разрушая преграды его тела,влила в его душу чистую
душу подруги. Они вышли вместе из земного мрака и достигли
вершин блаженства,где,подобно трем грациям,держась за руки,
ведут хоровод настоящее,прошедшее и будущее. Там успокоенное
сердце видит,как рождаются,расцветают и угасают скорби
и радости,там все - >Гармония...
 Он очень спешил,он считал,что уже достиг цели. Но тиски,
сжимавшие его задыхавшиеся легкие,и беспорядочные образы,
толпившиеся в пылающей голове,напомнили ему,что остается еще
последний,самый трудный переход... Ну,вперед!..
 Он лежал неподвижно,прикованный к постели. Над ним,этажом
выше,какая-то глупенькая дамочка часами бренчала на рояле.
Она разучила только одну вещь и неустанно повторяла одни
и те же музыкальные фразы. Она получала такое удовольствие!
Они вызывали у нее всевозможные радостные чувства. И Кристоф
понимал ее,но это раздражало его до слез. Хоть бы,по крайней
мере,она барабанила не так громко! Кристоф ненавидел шум как
отвратительный порок... В конце концов он покорился. Тяжело
было приучать себя не слышать. Однако это оказалось не так
трудно,как он полагал. Он отдалялся от своего тела,этого
больного и неуклюжего тела... Какой позор обитать в нем
на протяжении стольких лет! Он смотрел,как оно разрушается,
и думал:
 "Его уже ненадолго хватит".
 Чтобы испытать силу человеческого эгоизма,он спросил себя:
 "Чего бы ты хотел больше: чтобы воспоминание о Кристофе,
о его личности,его имени сохранилось на веки вечные,а
творение его исчезло бесследно,или чтобы творение его жило,
а от его личности,от его имени не осталось следа?"
 Он ответил не колеблясь:
 "Пусть я исчезну,а творчество мое живет! Я выигрываю от
этого вдвойне,так как от меня останется только самое лучшее,
единственно подлинное. Да сгинет Кристоф!.."
 Но вскоре он почувствовал,что творения его становятся
ему такими же чуждыми,как и он сам. Верить в долгую жизнь
своего искусства - это ребяческое заблуждение! Он прекрасно
сознавал не только ничтожность всего созданного им,но и
предвидел полнейшее уничтожение,грозящее всей современной
музыке. Язык музыки отмирает быстрее,чем какой бы то
ни было. Век или два спустя его понимают лишь немногие
посвященные. Для кого еще существуют >Монтеверди и >Люлли?
Дубы классического леса уже обрастают мхом. Звуковые
сооружения,где поют наши страсти,превратятся в опустевшие
храмы и рухнут,преданные забвению... Кристоф удивлялся,
что,созерцая эти развалины,он не испытывает ни малейшего
волнения.
 "Неужели я стал меньше любить жизнь?" - изумленно спрашивал
он себя.
 Но мгновенно понял,что любит ее гораздо больше... Ст'оит ли
оплакивать руины искусства? Искусство - тень,которую человек
отбрасывает на природу. Пусть она исчезнет! Пусть ее
поглотит солнце! Тень мешает нам видеть его сияние.
Неисчислимые сокровища природы проходят у нас между пальцев.
Ум человеческий пытается черпать воду решетом. Наша музыка -
иллюзия. Наша шкала тонов,наши гаммы - выдумка. Они
не соответствуют ни одному живому звуку в природе. Это -
компромисс ума и воображения по отношению к реальным звукам,
применение метрической системы к движущейся бесконечности.
Уму необходима была эта ложь,чтобы понять непостижимое,и
так как он хотел этому верить,то и поверил. Но во всем этом
нет правды,нет жизни. Наслаждение,которое доставляет разуму
этот созданный им порядок,- только результат извращения
непосредственного восприятия сущего. Время от времени гений,
соприкасаясь на миг с землей,замечает вдруг поток
действительной жизни,перехлестывающий за рамки искусства.
Трещат плотины. Стихия устремляется в щель. Но люди тотчас
же затыкают пробоину. Так нужно для защиты человеческого
разума. Он погибнет,если встретится взглядом с глазами
>Иеговы. И вот он начинает замуровывать свою келью,куда
проникают лишь те лучи,которые он сам изобрел. Быть может,
это и хорошо для тех,кто не желает видеть... Но я хочу
видеть твой лик,>Иегова. Я хочу слышать твой грозный голос,
даже если он меня уничтожит. Шум искусства докучает мне.
Пусть умолкнет ум! Молчи,человек!..
 Но после этих убедительных речей Кристоф сейчас же ощупью
стал искать листки бумаги,разбросанные по одеялу,и попытался
нацарапать еще несколько нот. Заметив,что противоречит себе,
он,улыбаясь,сказал:
 - О музыка,мой старый друг,ты лучше меня! Я неблагодарный,
я гоню тебя прочь. Но ты,ты не покидаешь меня,тебя
не отталкивают мои капризы. Прости,ведь ты прекрасно знаешь:
это только блажь. Я никогда не изменял тебе,ты никогда
не изменяла мне,мы уверены друг в друге. Мы уйдем вместе,
моя подруга. Оставайся со мной до конца!
   ["Останься с нами..." (нем.).]
 Он очнулся от долгого тяжелого забытья,полного бредовых
видений. Странных видений,во власти которых он еще
находился. Теперь он осматривал себя,ощупывал,искал себя
и не находил. Ему казалось,что это кто-то "другой". Другой,
более дорогой,чем он... Но кто же?.. Ему казалось,что,покуда
он спал,кто-то другой воплотился в него. Оливье? Грация?..
В сердце,в голове он чувствовал такую слабость! Он уже не
различает больше своих друзей. Да и к чему? Он любит их всех
одинаково.
 Он лежал,словно скованный,в состоянии какого-то гнетущего
блаженства. Не хотелось двигаться. Он знал: боль притаилась
и подстерегает его,как кошка - мышь. Он притворился мертвым.
Уже... Рядом никого. Рояль над головой умолк. Одиночество.
Тишина. Кристоф вздохнул.
 "Как приятно сказать себе под конец жизни,что ты никогда
не был одинок,даже когда считал себя всеми покинутым! Люди,
которых я встречал на своем пути,братья,на мгновение
протянувшие мне руку,таинственные духи,порожденные моим
сознанием,мертвые и живые,- все живы,- все те,кого я любил,
все те,кого я создал! Вы держите меня в своих жарких
объятиях,вы здесь,подле меня,я слышу музыку ваших голосов.
Благословляю судьбу,подарившую мне вас! Я богат,я богат...
Сердце мое переполнено!.."
 Он посмотрел в окно... Стоял один из тех прекрасных
пасмурных дней,которые,как говорил >Жан->Луи >Бальзак,
напоминают слепую красавицу. Кристоф жадным взглядом впился
в ветку дерева,прильнувшую к стеклу. Ветка набухла,влажные
почки блестели,распускались маленькие белые цветы;и в этих
цветах,в этих листьях,во всем этом возрождавшемся существе
была такая исступленная покорность обновляющей силе,что
теперь Кристоф не чувствовал больше усталости,подавленности,
не чувствовал своего немощного тела,которое умирало,
чтобы возродиться в ветке дерева. Мягкое сияние этой жизни
окутывало его. Это походило на поцелуй. Его сердце,
наполненное до краев любовью,отдавалось прекрасному дереву,
которое улыбалось ему в последние мгновенья его жизни. Он
думал,что в эту минуту другие люди любят и живут,что час его
агонии - это час экстаза для других,и так бывает всегда,-
могучая радость жизни не оскудевает ни на миг. И,задыхаясь,
голосом,который уже не повиновался его сознанию (быть может,
он даже не издавал ни одного звука,но не замечал этого),
он запел гимн жизни.
 Невидимый оркестр подхватил мелодию. Кристоф подумал:
 "Откуда же они знают? Ведь мы не репетировали. Хоть бы
доиграли до конца,не сбиваясь!"
 Он пытался сесть,чтобы его было хорошо видно всему
оркестру,и принялся отбивать такт своими большими руками.
Но оркестр не сбивался;музыканты были уверены в себе. Какая
чудесная музыка! Теперь они начали импровизировать ответы.
Кристоф забавлялся:
 "Погоди,дружок! Я тебя сейчас поймаю".
 Он повернул руль и,повинуясь своей прихоти,стал швырять
судно вправо,влево,в опасные фарватеры.
 "Ну,как ты справишься с этим?.. А с этим? Лови! На!..
Вот еще!"
 Они отлично со всем справлялись;они отвечали на отвагу
Кристофа еще большей отвагой и дерзновением.
 "Что они там еще придумают? Ну и плуты!.."
 Кристоф кричал "браво" и громко смеялся.
 "Черт побери! Как трудно стало следовать за ними! Неужели
я дам себя побить?.. Ну нет,этому не бывать! Сегодня у меня
совсем нет сил... Ничего! Последнее слово останется
за мной..."
 Но оркестр проявлял такую изобретательность,это было такое
богатство и такая свежесть,что оставалось только слушать,
разинув рот. Дыхание перехватывало... Кристоф почувствовал
к себе презрение.
 "Скотина! - сказал он себе. - Ты выдохся. Молчи! Инструмент
дал все,что мог. Довольно с меня этого старого тела!
Мне нужно другое".
 Но тело мстило. Сильные приступы кашля мешали слушать.
 "Да замолчишь ли ты?"
 Он схватил себя за горло,он бил себя кулаками в грудь,как
врага,которого нужно одолеть. Он снова увидел себя в гуще
уличной схватки. Толпа вопила. Какой-то человек сдавил ему
бока. Они катались вдвоем по земле. Тот наседал,Кристоф
задыхался.
 "Пусти меня,я хочу слушать!.. Я хочу слушать! Пусти,
не то я убью тебя!"
 Он стал колотить его головой об стену. Но тот не отпускал
Кристофа...
 "Кто же это? С кем я схватился,с кем борюсь? Чье пылающее
тело я охватил руками?.."
 Образы налетают один на другой. Хаос страстей. Ярость,
сладострастие,жажда убийства,боль от объятий,вся тина,
поднимающаяся в последний раз со дна омута...
 "Боже мой! Разве еще не скоро конец? Неужели я не оторву
вас,пиявки,присосавшиеся к моему телу?.. Пусть погибнет
и оно вместе с ними!"
 Плечами,бедрами,коленями отталкивал Кристоф невидимого
врага... Наконец он освободился!.. По-прежнему играла
музыка,затихая вдали. Кристоф,обливаясь потом,протягивал
к ней руки:
 "Подожди меня! Подожди меня!"
 Он бежал,чтобы догнать ее. Спотыкался. Опрокидывал все
на своем пути... Он бежал так быстро,что начал задыхаться.
Сердце колотилось,кровь стучала в висках. Он мчался,
как поезд в туннеле...
 "Господи,как это глупо!"
 Он делал оркестру угрожающие знаки,чтобы он подождал его...
Наконец он выбрался из туннеля!.. Снова тишина. Он снова
слышал.
 "Как это прекрасно! Как это прекрасно! Еще! Смелей,ребята!
Но чья же это музыка?.. Что? Вы говорите,это музыка
Жан-Кристофа Крафта? Да будет вам! Что за вздор! Ведь я знал
его! Он не сумел бы написать и десяти тактов... Кто это там
кашляет? Не шумите! Что это за аккорд?.. А тот?.. Не так
быстро! Погодите!.."
 Кристоф издавал нечленораздельные звуки;его рука пыталась
писать что-то на одеяле,в которое он вцепился,а угасавший
мозг машинально продолжал искать,из каких элементов состоят
эти аккорды и что они выражают. Ему это не удавалось;
от волнения путались мысли. Он начинал снова... Довольно!
Он больше не может...
 "Остановитесь,остановитесь,у меня нет больше сил..."
 Его воля совсем ослабела. Умиротворенный,Кристоф закрыл
глаза. Слезы счастья струились из-под его опущенных век.
Маленькая девочка,которая ухаживала за ним,хотя он ее
не замечал,бережно вытерла их. Он уже не сознавал,
что происходит вокруг. Оркестр умолк,оставив его
под впечатлением головокружительной гармонии,загадка которой
не была разрешена. Мозг упрямо повторял:
 "Но что это за аккорд? Как разгадать это? Все-таки я
хотел бы найти его,прежде чем наступит конец..."
 Он услышал голоса. Один,полный страсти. Возникли
трагические глаза >Анны... Но спустя мгновение это уже была
не Анна. О,эти добрые глаза!..
 "Грация,ты ли это?.. Которая же из двух,которая же из двух?
Я плохо вижу... Почему так долго нет солнца?"
 Раздались три мерных удара колокола. Воробьи на окне
чирикали,напоминая Кристофу,что пришел час,когда он бросал
им крошки,остатки своего завтрака... Кристофу приснилась его
маленькая детская... Колокола звонят,скоро рассвет! Чудесные
волны звуков струятся в прозрачном воздухе. Они доносятся
издалека,вон из тех сел... За домом глухо рокочет река...
Кристоф видит себя: он стоит,облокотившись,у окна на
лестнице. Вся жизнь,подобно полноводному >Рейну,проносится
перед его глазами. Вся его жизнь,все его жизни,>Луиза,
>Готфрид,>Оливье,>Сабина...
 "Мать,возлюбленные,друзья... Как их зовут?.. Любовь,где ты?
Где вы,мои души? Я знаю,что вы здесь,но не могу вас
поймать".
 "Мы с тобой. Успокойся,любимый!"
 "Я не хочу вас больше терять. Я так долго искал вас!"
 "Не тревожься! Мы больше не покинем тебя".
 "Увы! Течение меня уносит".
 "Река,которая уносит тебя,несет и нас вместе с тобой".
 "Куда мы направляемся?"
 "В гавань,где мы соединимся".
 "Это будет скоро?"
 "Смотри!"
 Кристоф,собрав последние силы,поднял голову (боже,какая она
тяжелая!) и увидел выходившую из берегов реку,затоплявшую
поля;она разливалась ровной гладью,величественно и плавно
катила свои воды. А на горизонте стальной светящейся полосой
словно устремлялась к ней навстречу гряда серебряных волн,
трепетавших под солнцем. Доносился гул >Океана...
И замирающее сердце Кристофа спросило:
 "Это _>Он_?"
 Голоса любимых ответили:
 "Это >Он".
 А в угасавшем мозгу проносилось:
 "Врата открываются... Вот аккорд,который я искал!..
 Но разве это конец? Какие просторы впереди!.. Мы продолжим
завтра".
 О радость,радость сознания,что растворяешься в высшем покое
божества,которому старался служить всю свою жизнь!..
 "Господь! Ты не гневаешься на своего слугу? Я совершил
так мало! Я не мог сделать больше... Я боролся,страдал,
заблуждался,творил. Дай мне передохнуть в твоих отцовских
объятиях. Когда-нибудь я оживу для новых битв".
 И рокочущая река и бурлящее море пели вместе с ним:
 "Ты возродишься. Отдохни! Теперь уже все слилось в одном
сердце. Сплелись,улыбаясь,ночь и день. Гармония -
царственная чета любви и ненависти. Я воспою бога,парящего
на могучих крылах. Осанна жизни! Осанна смерти!"

------------------------------