Джон Голсуорси. Сильнее смерти - отрывки

        Джон Голсуорси
        Сильнее смерти

Эти несколько бессонных часов оставили глубокий след.
Наконец, все еще растерянная, она уснула
и проснулась со странным желанием знать.
Это утро она провела за роялем, не вышла из комнаты
и была так холодна с Бетти и гувернанткой,
что первая ударилась в слезы, а вторая занялась чтением Вордсворта.
После чая Джип пошла в кабинет Уинтона,
небольшую, уставленную кожаными креслами мрачную комнату,
где он никогда ничем не занимался,
где были книги, которых он никогда не читал,
если не считать "Мистера Джоррокса", Байрона,
руководства по уходу за лошадьми и романов Уайт-Мелвиля.
На стенах висели гравюры, изображавшие знаменитых чистокровных лошадей,
его шпага, фотографии Джип и друзей-офицеров.
Только два ярких пятна было в комнате: огонь камина
и маленькая ваза, в которую Джип всегда ставила свежие цветы.

Когда она впорхнула в комнату, тоненькая и стройная,
с нахмуренным бледным личиком и влажными темными глазами,
она показалась Уинтону внезапно повзрослевшей.
Весь день он был в раздумье: в его горячую любовь к Джип
вторглось что-то беспокойное, почти пугающее.
Что же могло случиться вчера вечером - в первый ее выезд в общество,
где все привыкли сплетничать и совать нос в чужие дела?

Она опустилась на пол и прижалась к его коленям.
Он не видел ее лица и не мог дотронуться до нее здоровой рукой -
она уселась справа от него.
Стараясь подавить волнение, он сказал:

- Ну что, Джип, устала?

- Нет.

- Нисколько?

- Нет.

- Вчера вечером было хорошо, как ты и ожидала?

- Да.

Дрова шипели и трещали, длинные языки пламени рвались в каминную трубу,
ветер гудел на дворе;
немного спустя, так неожиданно, что у него перехватило дыхание,
она спросила:

- Скажи, ты и вправду мой настоящий отец?

Уинтон был ошеломлен, ему оставалось всего несколько секунд,
чтобы поразмыслить над ответом, которого уже нельзя было избежать.
Человек с менее решительным характером, застигнутый врасплох,
сразу бы выпалил "да" или "нет".
Но Уинтон не мог не взвесить все последствия своего ответа.
То, что он ее отец, согревало всю его жизнь;
но если он откроется ей, не ранит ли это ее любовь к нему?
Что может знать девушка? Как объяснить ей?
Что подумает она о своей покойной матери?
Как отнеслась бы к этому та, которую он любил? Как поступила бы она сама?

Это были жестокие мгновения.
А девочка сидела, прижавшись к его колену,
спрятав лицо, не помогая ему ничем.
Невозможно дольше скрывать все это от нее теперь,
когда в ней уже пробудилось подозрение.
Сжав пальцами подлокотник кресла, он сказал:

- Да, Джип. Твоя мать и я любили друг друга.

Он почувствовал, как легкая дрожь пробежала по ее телу,
и много отдал бы за то, чтобы увидеть ее лицо.
Даже теперь - что поняла она?
Нет, надо идти до конца. И он сказал:

- Почему ты спросила?

Она покачала головой и шепнула:

- Я рада.

Он ждал чего угодно: горя, возмущения, даже простого удивления;
это всколыхнуло бы в нем всю его преданность мертвой,
всю старую неизжитую горечь, и он замкнулся бы в холодной сдержанности.
Но этот покорный шепот! Ему захотелось сгладить сказанное.

- Никто так ничего и не узнал.
Она умерла от родов. Для меня это было ужасное горе.
Если ты что-либо слышала, знай: это просто сплетни; ты носишь мое имя.
Никто никогда не осудил твою мать.
Но лучше, если ты будешь все знать, теперь ты уже взрослая.
Люди редко любят так, как любили друг друга мы. Тебе нечего стыдиться.

Джип все еще сидела, отвернувшись от него. Она сказала спокойно:

- Я не стыжусь. Я очень похожа на нее?

- Да, больше, чем я мог даже надеяться.

- Значит, ты меня любишь не из-за меня?..

До сознания Уинтона лишь смутно дошло, насколько этот вопрос раскрывает
ее душу, ее способность инстинктивно проникать в глубину вещей,
ее обостренную гордость и жажду любви -
такой любви, которая принадлежала бы ей одной.
Он только спросил:

- Что ты хочешь этим сказать?

Но тут, к своему ужасу, он заметил, что она плачет,
хотя и борется со слезами, - ее плечи, прижатые к его коленям, вздрагивали.
Он почти никогда не видел ее плачущей,
даже при всех этих детских огорчениях, а она так часто падала и ушибалась.
И он смог только погладить ее по плечу и выговорить:

- Не плачь, Джип. Не плачь.

Она перестала плакать так же внезапно, как и начала,
поднялась с пола и, прежде чем он успел шевельнуться, исчезла.

--------

Случалось, что по утрам она ездила верхом с отцом.
Однажды после прогулки в Ричмонд-парке
они позавтракали на веранде одной гостиницы.
Прямо под ними несколько фруктовых деревьев еще стояли в цвету;
солнце сверкало серебром на извилинах реки
и золотило молодые, только что распустившиеся листья дубов.
Уинтон курил сигару и смотрел через верхушки деревьев на реку;
украдкой подняв на него глаза, Джип тихо сказала:

- Ты когда-нибудь ездил верхом с моей матерью, отец?

- Только однажды -
как раз по той дороге, по которой мы ехали с тобой сегодня.
Под ней была вороная кобыла. Я ехал на гнедом...

Значит, вон в той рощице на холме, через которую они проезжали утром,
он спешился и стоял возле нее!
Джип протянула к нему через стол руку.

- Расскажи мне о ней. Она была красива?

- Да,

- Брюнетка? Высокая?

- Очень похожа на тебя, Джип. Немного... немного... -
Он не знал, как объяснить это различие... -
Немножко больше, пожалуй, было в ней иностранного.
Одна из ее бабушек была, ты знаешь, итальянка.

- Как ты полюбил ее? Внезапно?

- Так же внезапно... - он положил руку на перила террасы, -
...вот как этот солнечный луч лег сейчас на мои пальцы.

Джип сказала, словно про себя:

- Не знаю, понимаю ли я это... пока.
А она тоже полюбила тебя с первого взгляда?

- Каждый верит в то, во что ему хочется верить...
Но она говорила, что именно так и было.

- И долго это продолжалось?

- Всего один год.

- О отец! Я не могу забыть, что это я убила ее...
Я не могу примириться с этим.

Уинтон резко поднялся; испуганный дрозд замолчал в кустах.
Джип продолжала сурово:

- Я не хочу иметь детей.
И я не хочу... я не хочу так любить. Я боюсь этого.

Уинтон глядел на нее, сдвинув брови, думая о прошлом.

- Дорогая! - сказал он. -
Это застает тебя врасплох -
и ты уже любишь и ни о чем другом не можешь думать.
Когда приходит любовь, ты радуешься, и неважно, убьет это тебя или нет.

--------

Она спустилась в сад и поспешно ушла.
Но вместо того, чтобы возвратиться домой полями,
она завернула за угол коттеджа и спустилась в маленькую рощицу.
Там она села на пенек, прижала руки к щекам и стала смотреть,
как солнце золотит папоротники и как над ними кружатся мухи.
Любовь! Неужели она всегда так отвратительна и трагична?
Налетает, захватывает и уносится прочь.
Или толкает одного к другому и тут же отрывает друг от друга.
Неужели никогда не бывает так, чтобы двое, которые рвутся друг к другу,
слились в тесном объятии и навсегда остались единым целым?
Любовь! Она исковеркала жизнь отца и жизнь Дафны Уинг;
она никогда не приходит, когда ее ждут, она всегда неожиданный гость.
Злокозненная странница, она утомляет душу раньше, чем тело,
или тело - раньше, чем душу.
Нет, пусть уж лучше совсем не будет любви - это намного лучше!
Разве свободный человек согласится стать рабом своего чувства,
как Дафна Уинг?
Или как ее собственный муж, который всем своим существом тянется к жене,
которая его не любит?
Или как ее отец - верный раб своих воспоминаний!
И, глядя на солнечные блики, падающие на папоротники, Джип подумала:
"Любовь! Не приближайся ко мне!"

--------

Домик с верандой на южном берегу,
принадлежавший какому-то художнику, знакомому тетушки Розамунды,
был окружен садом, где росла одинокая сосна, отбившаяся от ближнего леса.
Дом стоял уединенно на невысоком обрыве,
под которым тянулся небольшой пляж.

Глядя на все это ночью из окна спальни,
Джип чувствовала себя так, словно она единственное живое существо в мире.
Отливающая серебром морская рябь, одинокая сосна, холодный лунный свет,
темно-васильковое небо, шум и шорох прибоя на гальке,
даже соленый прохладный воздух - все усугубляло ее одиночество.
А днем то же самое -
знойное марево, когда не шелохнется даже жесткая прибрежная трава,
а чайки с криком кружат над самой водой, -
она чувствовала себя словно во сне.
Она купалась и загорела не меньше своей маленькой дочки;
но в ней поднимался какой-то бунт против этой счастливой жизни,
против этих летних дней, чаек, яркого солнца, морского прибоя,
белых парусов на горизонте; спокойных, согретых солнцем сосен;
даже против ребенка, прыгающего, улыбающегося и нежно лепечущего,
против Бетти и другой прислуги и всей этой простоты и безмятежности.

Каждый день в определенный час она с нетерпением ждала почтальона.
Но письма Саммерхэя начинались, как и ее письма,
словами "Мой дорогой друг", и их можно было бы показать кому угодно.
Теперь, когда он далеко от нее, разве у него не может возникнуть мысль,
что лучше нарушить свои клятвы и забыть ее?
Перед ним была вся жизнь;
и может ли он соединить свою судьбу с той, у которой нет никакого будущего?
Разве не может разлучить его с ней какая-нибудь голубоглазая девушка
с золотистыми волосами - она знала, что такие красивее ее!
А что тогда? Труднее ли ей станет, чем было до сих пор?
Ах, много труднее! Настолько, что она даже боялась думать об этом.

Однажды письма не было целых пять дней.
Она чувствовала, как в ней нарастают тоска и ревность,
совсем не похожая на ту уязвленную гордость, которую испытала она,
застав Фьорсена и Дафну Уинг в студии - как давно все это было!
Когда на пятый день почтальон принес
только счет за башмаки для маленькой Джип и записку от тетушки Розамунды
из Харрогейта, где она ежегодно лечилась вместе с Уинтоном,
сердце Джип упало. Что это - конец?
В слепом отчаянии она пошла в сторону леса.
Ничего не видя вокруг, не разбирая дороги, она шла,
пока не очутилась в лесу, вдали от людей,
среди серо-коричневых стволов, облитых свежей смолой.
Бросившись на землю, она оперлась локтями на опавшую сосновую хвою;
у нее, так редко плакавшей, хлынули слезы. Но это не облегчило ее.
Она повернулась на спину и долго лежала неподвижно.
Как тихо здесь даже в полдень!
Шум моря сюда не доносился; насекомых было мало; птицы не пели.
Высокие голые стволы сосен стояли, как колонны в храме,
потолком были их темные кроны и небо.
В синем небе плыли редкие облачка.
Все здесь располагало к покою, но в ее сердце покоя не было!

Меж деревьев мелькнуло что-то темное, потом еще раз;
откуда-то появились два ослика;
они остановились, облизывая друг другу шеи и морды.
Смирные животные, такие ласковые...
Ей вдруг стало стыдно. Почему она так жалеет себя -
у нее ведь есть все, чего только можно желать в жизни!
Нет только любви, но ведь она думала, что никогда ее и не захочет!
Ах, но она так хочет любви сейчас - наконец-то! - всем своим существом!

Вздрогнув, она вскочила -
на нее напали муравьи, пришлось стряхивать их с шеи и платья.
Она побрела в сторону пляжа.
Если он в самом деле встретил кого-либо другого,
кто заполнил теперь его мысли, если другая вытеснила ее,
она ни словом, ни знаком не покажет, что ей его не хватает,
что она любит его, никогда! Лучше умереть!

Джип вышла на залитый солнцем берег.
Был отлив, и мокрый песок сверкал опаловыми бликами;
по поверхности моря тянулись какие-то извилистые полосы, словно змеи.
А дальше к западу виднелась бурая, выгнутая аркой скала,
она отрезала берег от моря и была похожа на видение из сказки.
Да и все было как во сне.
И вдруг сердце Джип застучало так, что у нее перехватило дыхание.
На краю невысокого обрыва, немного в стороне от тропинки, сидел Саммерхэй!

Он поднялся и пошел к ней навстречу. Она проговорила спокойным голосом:

- Да. Это я. Видели вы когда-нибудь такую цыганку?
Я думала, вы все еще в Шотландии. Как поживает Осси? -
Но тут самообладание изменило ей.

- Так больше невозможно, Джип. Мне надо знать.

Ей показалось, что сердце ее остановилось.
Но она продолжала так же спокойно:

- Давайте присядем на минуту. - Она спустилась вниз по обрыву
и пошла в ту сторону, где ее не могли видеть из дома.
Пропуская между пальцами жесткие травинки, она сказала:

- Я не старалась влюбить вас в себя. Никогда не старалась.

- Да, никогда.

- Это было бы нехорошо.

- А мне все равно. Для того, кто любит, как я, это безразлично.
О Джип, можете ли вы полюбить меня?
Я знаю, что я не такой уж замечательный;
но вот уже почти три месяца прошло, как мы встретились в поезде,
и с тех пор не было минуты, когда я не думал бы о вас.

Джип вздохнула.

- Но что же нам делать?
Посмотрите - вон там синее пятнышко в траве, это моя маленькая дочка.
Со мной она... и мой отец, и... я боюсь... я боюсь любви, Брайан!

Услышав, что она назвала его по имени, Саммерхэй схватил ее за руку.

- Боитесь? Как - боитесь?

Джип сказала очень тихо:

- Я, должно быть, слишком люблю. Не говорите сейчас ничего. Не надо.
Не говорите! Пойдемте в дом, позавтракаем. - И она встала.

Он оставался у нее до вечернего чая,
и больше между ними не было сказано ни слова о любви.
Когда он ушел, она села под сосной, держа на коленях маленькую дочку.
Любовь! Если бы мать отказалась от любви, ее, Джип, не было бы на свете...
Уже появилась мошкара, когда она вернулась в дом.
Поглядев, как Бетти купает маленькую,
она поднялась в свою спальню и стала у окна.
Неужели еще сегодня она лежала в лесу
и слезы отчаяния катились по ее щекам?
Слева от сосны всходила луна, она была едва видна на бледном небе.
Какой-то новый мир, словно зачарованный сад!

Весь вечер она просидела с книгой на коленях, не читая;
в ней происходил какой-то переворот -
это была первая любовь, растворение "я" в "ты", страстное подчинение,
неодолимое, бессознательное желание отказаться от своей воли,
готовность к полному слиянию.

Она спала без сновидений, но проснулась усталая и подавленная.
Ей было лень купаться,
и она безучастно просидела все утро на пляже вместе с маленькой Джип.
Хватит ли у нее душевных сил встретиться с ним там, под аркой скалы,
как она обещала?
В первый раз с тех давних пор, когда она была маленькой капризной девочкой,
Джип избегала глаз Бетти, боясь, что та поймет, догадается о многом.
После чая она направилась к скале; если бы она не пошла, он явился бы сюда.
Она не хотела, чтобы слуги видели его здесь два дня подряд.

Последний августовский день -
он был каким-то особенно теплым и благодатным.
Пшеница была уже убрана, наливались яблоки, пели малиновки,
мягкие сонные облака плыли в бледно-голубом небе, море улыбалось.
Она шла, удаляясь от моря, перебралась через ручей.
В этой стороне сосны не росли, бурая почва была богаче.
На клеверной отаве, уже высокой, усердно трудились шмели;
белогрудые ласточки стремглав бросались вниз и снова взлетали.
Джип собрала букет цветов цикория.
Приближаясь к скале, она увидела его под аркой -
он оглядывал берег, разыскивая ее.
Здесь было очень тихо, не слышно было гудения пчел и жужжания мух,
только доносился издали слабый плеск невысоких волн.
Он все еще не замечал ее; и вдруг ее словно обожгла мысль:
"Если я сделаю еще хоть один шаг - это навсегда!"
Она затаила дыхание, прижав к губам букет цветов цикория.
Потом она услышала его вздох и, бросившись вперед, сказала:

- Я здесь.

Он подхватил ее под руку, и, не говоря ни слова, они прошли под аркой.
Плечо к плечу они шагали по сухому песку, вскарабкались на обрыв
и через луг вышли к огороженному выгону.
Он распахнул перед нею калитку, и, когда она проходила,
он обнял ее и поцеловал в губы.
Для нее, целованной тысячу раз, это был первый поцелуй!
Смертельно побледнев, она отшатнулась от него и оперлась о калитку;
потом ее губы задрожали, глаза потемнели; она смотрела на него,
словно обезумев, и вдруг, отвернувшись, закрыла лицо руками.
Рыдания сдавили ей горло, ей казалось, что вот-вот у нее разорвется сердце.
Он робко, растерянно взял ее за руку, что-то умоляюще шептал ей на ухо,
но ничто не помогало, она не переставала плакать.
Этот поцелуй словно сломал барьер в ее сердце,
стер всю ее жизнь до этой минуты, - это было что-то страшное и прекрасное.
Наконец она пробормотала:

- Простите... О, простите... Не смотрите на меня.
Отойдите немного в сторону, и я... Сейчас все будет хорошо.

Он молча повиновался и, пройдя через калитку,
уселся на краю обрыва спиною к ней и лицом к морю.

Джип так сильно вцепилась в дерево калитки, что у нее заболели пальцы.
Она смотрела на бабочек, которые в солнечном свете летели к искрящемуся морю,
постепенно превращаясь в белые пятнышки на фоне синего неба.

Она никак не могла поверить, что все это правда.
Слишком сильным, сладостным, пугающим было это чувство.
И она сказала:

- Позвольте мне уйти домой. До завтра!

- Конечно. Как хотите, Джип.

Он прижал ее руку к своей щеке
и, сложив руки на груди, снова уставился на море.
Джип не пошла домой, а долго просидела в сосновом лесу,
пока не сгустились сумерки и звезды не загорелись в небе -
оно было того розовато-лилового цвета,
который, как утверждают спириты, есть цвет одежд добрых душ.

Поздно ночью, кончив расчесывать волосы,
она открыла окно и вышла на веранду.
Ни звука в спящем доме, ни дыхания ветра!
Ее лицо, руки, вся она горела, как в огне.
Луна гнала от нее сон.
На море начался прибой, и волны то вздымались, то спадали.
Песчаный обрыв казался заснеженным холмом.
Все было необычным, как всегда в лунную ночь.
Большая ночная бабочка задела ее лицо.
Какой-то ночной зверек завозился в песке.
И вдруг тень, падавшая от сосны, шевельнулась - чуть-чуть!
Прислонившись к стволу, там стоял Саммерхэй,
его лицо уже было заметно теперь на фоне ствола.
Луна осветила его руку, которую он приложил к глазам.
Потом он каким-то умоляющим жестом протянул к ней эту руку.
Джип не двигалась и смотрела прямо на него.
С чувством, доселе не изведанным, она увидела, что он идет к ней.
Вот он остановился, глядя вверх.
Его лицо выражало страсть, мольбу, изумление -
она видела все это и слышала его благоговейный шепот:

- Это вы, Джип? Правда, это вы? Вы выглядите такой юной!

--------

На следующее утро пришло письмо.
Саммерхэй писал из гостиницы у реки,
просил ее приехать одиннадцатичасовым поездом -
он ее встретит на станции.
Он хочет показать ей дом, который нашел там,
и они могут провести целый день на реке!
Джип прочла письмо, которое начиналось словами "моя любимая!",
с таким восторгом, что ей не удалось его скрыть.
Уинтон, внимательно наблюдавший за ней, вдруг сказал:

- Я думаю, мне надо поехать в Ньюмаркет, Джип.
Вернусь завтра вечером.

В поезде она сидела в каком-то забытьи.
Если бы он даже был рядом с ней, обнимал ее -
и тогда он не казался бы ей ближе, чем в эти минуты.

Она увидела его, как только остановился поезд;
но они встретились без рукопожатия, без единого слова,
только смотрели друг на друга и улыбались.

Саммерхэй где-то разыскал допотопную маленькую коляску -
"лошадь, кучер, вот и все", как окрестил ее он,
и они поехали по дороге.
Под кожаным фартуком руки их сплелись.

День был прекрасный, какие бывают только в начале сентября,
когда солнце уже не печет, а ровным светом заливает
теряющие свою летнюю пышность деревья,
отливающие золотом скошенные поля,
серебристо-зеленые взгорья, луга с золотистой горчицей.
Временами издали доносился выстрел
и падал вдруг лист, как будто сам по себе.
Они свернули на проселочную дорогу, миновали буковую рощицу
и остановились у ворот старого кирпичного дома,
увитого уже желтеющим диким виноградом, -
дома с камином и низкими широкими трубами.
Перед домом раскинулась огороженная лужайка -
запущенный садик с тополями и одной крупной орешиной.
Казалось, все солнце собралось в садике,
оттуда доносилось мощное гуденье пчел.
За деревьями виднелись холмы,
где, как говорили, проводились рысистые испытания лошадей.
У Саммерхэя был ключ от дома, и они вошли.
Для Джип это было что-то вроде детской игры -
она воображала, что вот они будут здесь жить вместе,
станут распределять комнаты, обставлять каждую.
Ей не хотелось портить этот великолепный день какими-либо спорами
или снова думать о том, что надо принимать какое-то решение.
И когда он спросил:

- Ну, дорогая, нравится тебе? - она только ответила:

- О, в своем роде прелестно!
Но пойдем к реке и по-настоящему насладимся ею.

Они взяли лодку в гостинице, где остановился Саммерхэй.
Ему, оксфордскому гребцу,
река была хорошо знакома от Лечлейда до Ричмонда;
Джип никогда на ней не бывала,
и река просто ошеломила ее своим спокойным очарованием.
Плыть в этот сверкающий безветренный день
мимо широких, плоских листьев водяных лилий, над зеленоватыми омутами,
слушать, как воркуют голуби,
глядеть на пролетающих стрекоз, на ленивые всплески рыб,
даже не касаться руля,
а опускать в воду руку и охлаждать ею согретые солнцем щеки
и, не отрываясь, смотреть и смотреть на Саммерхэя -
все это было как путешествие по реке грез, полнейшее воплощение блаженства!
Неужели у нее была какая-то другая жизнь с другим человеком,
всего лишь год тому назад?

Когда он привязал лодку в последней заводи и сел рядом с Джип,
уже вечерело.
Ею стала овладевать смутная грусть, навеваемая затененной вечерней рекой.
У нее замерло сердце, когда он сказал:

- Джип, мы должны уехать вместе.
Нам не вынести этой жизни врозь,
когда приходится ловить часы для встреч.

- Почему же, милый! Разве сегодня не было хорошо?
Что может быть для нас прекраснее этого?
Это - настоящий рай!

- Да, но расставаться каждый день! Целые дни и ночи без тебя!
Джип, ты должна, должна согласиться!
Разве ты мало меня любишь?

- Люблю очень.
Но желать перемены - это значит искушать Провидение.
Пусть будет так, как есть, Брайан.

- Ты чего-нибудь боишься?

- Нет. Оставим все по-прежнему и не будем рисковать.

- Рисковать? Значит, ты боишься людей, общества?
А я думал, что тебе это безразлично.

Джип улыбнулась.

- Общество? Нет, я его не боюсь.

- Кого же тогда - меня?

- Не знаю. Мужчинам все быстро надоедает.
Я во всем сомневаюсь, Брайан, и ничего не могу поделать с этим.

- Как можешь ты надоесть? Ты боишься самой себя?

Снова Джип улыбнулась.

- Во всяком случае, не того, что люблю слишком мало.

- А разве можно любить слишком много?
 
Она притянула к себе его голову и поцеловала.

- Нет, Брайан, пусть будет так, как есть.
Нам все равно будет хорошо вдвоем.
Если тебе надоест со мной, я не перенесу этого.

Он долго еще упрашивал,
то сердясь, то целуя ее, то стараясь убедить,
но на все она отвечала тем же нежным, печальным "нет".
Был уже вечер, когда они вернули лодку. Падала роса.
Возле самой станции она прижала его руку к своей груди.

- Милый, не сердись на меня.
Может быть, я соглашусь когда-нибудь.

И когда она ехала в поезде,
ей все хотелось снова очутиться в лодке,
среди теней и шепчущихся камышей, среди всего этого спокойного очарования реки.

--------

Последний поезд прибывал только в одиннадцать тридцать,
и Джип прошла в кабинет Саммерхэя, над которым была их спальня.
Она ужаснулась бы, если бы узнала о переживаниях отца.
У нее не было никакого желания встречаться с людьми.
Условия ее жизни часто казались ей идеальными.
Она была избавлена от людей, которые ее не интересовали,
от пустых светских обязанностей.
Все, что у нее есть, - настоящее: любовь, природа, верховая езда, музыка,
животные, общение с простыми людьми. Чего еще можно желать?
Часто ей казалось, что книги и пьесы о страданиях женщин,
оказавшихся в ее положении, фальшивы.
Если любишь, чего еще хотеть?
Либо эти женщины лишены гордости, либо они любят не по-настоящему!
Недавно она прочла "Анну Каренину" и после этого не раз говорила себе:
"Что-то здесь не так - словно Толстой хочет заставить нас поверить в то,
что Анна втайне мучилась угрызениями совести.
Кто любит, тот не испытывает укоров совести".

Она даже радовалась тому, что любовь принуждает ее к уединению;
ей нравилось быть одной и жить только для него.
Кроме того, уже сами обстоятельства ее рождения поставили ее
вне так называемого общества; а теперь и ее любовь - вне законов
этого общества, совершенно так же, как в свое время любовь ее отца.
Гордость ее бесконечно выше, чем их высокомерие.
Как могут женщины ныть и жаловаться только потому, что их изгнали
из общества, и пытаться снова войти в него, хотя их туда не пускают?
А если бы Фьорсен умер, - вышла бы она замуж за своего возлюбленного?
Что бы это принесло нового? Она не стала бы любить его больше.
Она предпочитает, чтобы все оставалось, как есть.
А что касается его, то она не уверена, думает ли он так же, как она.
Он ничем не связан, может оставить ее, если она ему надоест!
И все-таки разве он не чувствует себя даже более связанным,
чем если бы они поженились, - несправедливо связанным?
Такие мысли, или скорее тени мыслей, делали ее в последнее время
необычно печальной, и это было замечено ее отцом.

В освещенной только лунным светом комнате
она села перед письменным столом Саммерхэя, за которым он так часто
засиживался допоздна над своими судебными делами, оставляя ее одну.
Опершись голыми локтями на стол, она смотрела в окно на луну,
и мысли ее уносились в потоке воспоминаний,
которые начинались с того года, когда Саммерхэй вошел в ее жизнь.
Так много воспоминаний - и почти все счастливые!
Как искусен был тот ювелир, который гранил человеческую душу!
Он снабдил ее способностью забывать все темное
и помнить только яркий солнечный свет!
Полтора года жизни с Фьорсеном,
пустые месяцы, которые последовали за ее уходом от него, -
это был туман, который рассеялся в радужном сиянии последних трех лет.
Единственным облачком набегало сомнение:
действительно ли Саммерхэй любит ее так, как любит его она?
Мозг ее всегда неотступно работал над решением этого вопроса.
Она сравнивала дни и ночи прошлого с днями и ночами настоящего.
Ее предчувствие, что она, полюбив, будет любить безоглядно, исполнилось.
Он заполнил всю ее жизнь.
Гордость - ее сила, но одновременно - и слабость;
и не удивительно, что ее обуревают сомнения.

Для своего первого путешествия они выбрали Испанию -
эту сумрачную, неевропейскую страну с удивительными цветами
и громкими криками "Agua!" {Вода! (испан.).} на улицах;
страну, где мужчины в широченных черных шляпах кажутся вросшими в седло
и слившимися с лошадью, где одетые в черное женщины с прекрасными глазами
до сих пор выглядят так, словно им не хватает восточной чадры.
То был месяц веселья и блеска - последние дни сентября и начало октября;
то была оргия чарующих блужданий по улицам Севильи, объятий и смеха,
странных ароматов и странных звуков, оранжевого света и бархатных теней,
всего этого тепла и глубокой серьезности Испании.
Алькасар; продавщицы сигарет; цыганки-танцовщицы Трианы;
древние, цвета пепла руины, к которым они ездили верхом;
улицы и площади; люди, сидящие на солнцепеке и ведущие серьезные беседы;
продавцы воды и дынь; мулы, мрачные, словно из сновидений;
оборванцы, подбирающие окурки; вино Малаги; гроздья Аликанте!
Обратно они возвращались через выжженные нагорья Кастилии
в Мадрид, к Гойе и Веласкесу, и жили там, пока не поехали в Париж,
отпуск кончался, надо было успеть к началу судебной сессии в Лондон.

--------

Первые недели их совместной жизни Джип проявляла мудрую настороженность.
Саммерхэй был совсем еще мальчиком по жизненному опыту - она убедилась в этом.
И хотя по характеру он был решительнее, деятельнее и настойчивее ее,
она видела, что именно ей на долю выпало
прокладывать курс их жизни и избегать отмелей и подводных камней.
Пока приводили в порядок дом, который они наняли у Беркширских холмов,
они поселились в Лондоне в гостинице.
Она настояла, чтобы он никому не рассказывал об их связи.
Она решила сначала устроиться как следует -
с маленькой Джип, Бетти и лошадьми,
создать, насколько это возможно, обстановку добропорядочной семейной жизни.
Но однажды, в первую неделю после их возвращения в Лондон,
ей принесли карточку: "Леди Саммерхэй".

Когда мальчик-слуга исчез, она подошла к зеркалу и с сомнением оглядела себя.
Она ясно представила, что думает о ней эта высокая женщина,
которую она видела однажды на станционной платформе, -
о ней, такой мягкой, пассивной,
такой неподходящей для него, будь она даже его законной женой.
Поправив волосы и чуть надушив брови,
она пошла вниз по лестнице, внутренне вся дрожа, но внешне спокойная.

В маленьком холле этой старой гостиницы, которая всегда была
"заново отремонтирована", Джип увидела гостью - та быстро перелистывала
страницы иллюстрированного журнала, как это делают люди в приемной зубного
врача, занятые мыслями о предстоящей неприятной лечебной процедуре.
И Джип подумала: "Она, пожалуй, меня боится больше, чем я ее".

Леди Саммерхэй протянула ей руку, затянутую в перчатку.

- Здравствуйте, - сказала она. - Надеюсь, вы простите меня за мой приход.

- Вы очень добры, что пришли. Жаль, Брайана еще нет дома. Не хотите ли чаю?

- Я уже пила чай; давайте сядем. Нравится ли вам эта гостиница?

- Здесь очень мило.

Они уселись рядом на бархатном диване, который каким-то чудом
пережил все ремонты, и принялись разглядывать друг друга.

- Брайан рассказывал мне, как приятно вы провели время за границей.
По-моему, он выглядит прекрасно. Я ведь его обожаю.

Джип ответила мягко:

- Да, это естественно. -
Но она вдруг почувствовала, как каменеет ее сердце.

Леди Саммерхэй бросила на нее быстрый взгляд.

- Я... я надеюсь, что вы не станете возражать, если я буду совершенно
откровенна?.. Я так беспокоюсь. Во всем этом мало приятного, не правда ли?
И если я могу вам чем-нибудь помочь, я буду просто рада.
Представляю себе, как вам тяжело!..

Джип поспешно перебила ее:

- О нет! Я как нельзя более счастлива.

Леди Саммерхэй пристально посмотрела на нее.

- Вначале люди ни в чем не отдают себе отчета - должно быть, как и вы оба;
но потом вам придется убедиться, что общество отвергает вас.

Джип улыбнулась.

- Отвергнуть можно только того, кто напрашивается на это.
Я никогда не стала бы иметь дело с людьми,
которые не принимают меня такой, как я есть.
И потом я не вижу, что особенного произошло с Брайаном?
У большинства мужчин его возраста есть кто-то где-либо.

В Джип поднималась ненависть к этой светской женщине,
которая, как бы она этого ни скрывала, в душе - ее враг
и видит в ней поработительницу, испортившую карьеру ее сыну,
Далилу, готовящую ему гибель.
И она сказала еще спокойнее:

- Ему нет нужды рассказывать кому бы то ни было о моем существовании;
можете быть уверены, если он когда-нибудь почувствует,
что я стала ему в тягость, он меня больше не увидит.

Она встала. Леди Саммерхэй тоже поднялась.

- Надеюсь, что вы не думаете... Я, право же... Мне только хотелось...

- Я думаю, лучше всего - полная откровенность.
Вы никогда не полюбите меня и не простите мне, что я... заманила Брайана.
Поэтому будет лучше, если вы станете считать меня просто его любовницей.
Лучше для нас обеих.
Все же вы очень добры, что пришли. Благодарю вас и прощайте.

Леди Саммерхэй, шатаясь, с трудом пробиралась между маленькими столиками
и вычурными креслами, пока ее высокая фигура не исчезла за колонной.
Джип снова опустилась на диван и прижала руки к пылающим ушам.
Демон гордости обуревал ее,
гордость в эту минуту была в ней даже сильнее, чем любовь.

--------

Улица была полна людей - кончился рабочий день.
Возле Стрэнда ей бросилась в глаза женская фигура.
Женщина шла рядом с мужчиной по противоположной стороне улицы;
их лица были обращены друг к другу.
До Джип донеслись их голоса, и она остановилась, глядя им вслед.
Они проходили под фонарем; свет блеснул на волосах женщины, на слегка
приподнятом плече Саммерхэя - он всегда приподнимал его, когда спорил;
она услышала его звучный, энергичный голос.
Джип видела, как они пересекли улицу,
поднялись по каменным ступеням, по которым она только что спустилась,
прошли мимо перил каменного перехода, вошли в дверь и исчезли.
Ее охватил такой ужас, что она едва могла сдвинуться с места.

"Нет! Нет! Нет!" Это слово проносилось в ее мозгу, как стон,
как студеный ветер проносится в дождь среди мокрых деревьев.
Что это значит?!
В охватившем ее страшном смятении она даже и не подумала о том,
чтобы бежать к нему.
Она не сознавала, куда идет,
пересекала улицы, не обращая внимания на мчащиеся машины.
Дойдя до Трафалгар-сквера, она оперлась на парапет у Национальной галереи.
Только здесь она смогла кое-как собраться с мыслями.
Так вот почему пуста его квартира! Какие уж там клерки!
Все подготовлено для того, чтобы они могли оставаться наедине.
Наедине там, где она мечтала побыть с ним!..
И только сегодня утром он целовал ее!
Странный смешок застрял у нее в горле вместе с подавленным рыданием.
Почему, ну почему у нее есть сердце?..
Внизу, у цоколя одного из львов,
молодой человек обнимал девушку и прижимал ее к себе.
Джип отвернулась и снова пустилась в свое печальное путешествие.
Она дошла до Бэри-стрит. Ни огонька, ни признака жизни.
Да это и неважно - она не может сейчас войти туда.

На деревьях Грин-парка, по которому она проходила, еще оставалось
немного листвы, отливавшей яркой медью, как волосы той девушки.
Перед Джип вставали мучительные видения. Эта пустая квартира!
Он лгал ей. Он и поступал, как лжец. Нет, она не заслужила этого!
Ощущение несправедливости принесло ей первое облегчение,
первое прояснение ее мозгу, затуманенному горем.
Она ни разу не бросила взгляда ни на одного мужчину,
не думала ни о ком, кроме него, - с той ночи на море,
когда он пришел к ней через залитый лунным светом сад!
Ни одной мысли ни о ком!.. Слабое утешение...
Она брела по газону Хайд-парка и уже более спокойно старалась вспомнить,
когда он изменился к ней.
Она не могла вспомнить. Его отношение к ней не изменилось, совсем нет!
Значит, можно притворяться, что любишь?
Можно играть в страсть и, целуя ее, думать об этой девушке!

Любовь! Почему она так одержима ею, что страдает,
когда видит его, идущего с другой женщиной, а это ведь сущий пустяк!..
Что же ей делать? Надо доползти до дома и залезть в свою нору!
На Пэддингтонском вокзале она застала отходящий поезд и вошла в вагон.
В купе сидели дельцы из Лондона, адвокаты из Темпла, где она была только что.
Она обрадовалась шелесту газет, этим бесстрастным лицам,
любопытствующим взглядам; она была рада тому,
что должна снова надеть маску, чтобы скрывать свои чувства.
Но мало-помалу соседи по купе выходили -
некоторых ждали машины, других - вечерний моцион;
она осталась одна и стала глядеть в темноту, на пустынную реку,
которая уже была видна при свете луны, поднявшейся на юго-западе.
На одну безумную секунду она подумала:
"А что, если открыть дверь и выпрыгнуть? Один шаг и - покой!"

От станции она почти бежала.
Шел дождь, и она с удовольствием подставляла под холодные струйки воды
разгоряченное лицо.
Было еще светло, и она различала дорожку, ведущую через буковую рощу.
Ветер вздыхал, шелестел, качал темные ветви, срывал с них листья.
Какой-то дикой печалью веяло от гнущегося под ветром леса.
Она побежала по шуршащим, не совсем еще намокшим листьям,
они прилипали к ее тонким чулкам.
На опушке она перевела дыхание и оглянулась назад.
Потом, подставив голову дождю, вышла в открытое поле.

Добравшись до дома, Джип поднялась к себе никем не замеченная.
Она растопила камин и села перед ним, вся сжавшись,
прислушиваясь к ветру, который шумел в тополях.
И снова пришли ей на память слова той шотландской песни,
которую пела девушка на концерте:

Солнце угасло в сердце моем,
Оно замирает в смертной тоске.

Потом она легла в кровать и в конце концов уснула.
Утром она проснулась с радостной мыслью:
"Суббота! Он приедет сейчас же после завтрака!"
И вдруг вспомнила все!
Словно бес гордости вселился в нее
и с каждым часом все больше подчинял себе все ее мысли.
Она не хотела, чтобы Саммерхэй застал ее дома, когда приедет,
велела оседлать лошадь и одна уехала к холмам.
Дождь перестал, но с юго-запада все еще дул сильный ветер,
небо висело рваными серыми полотнищами, и только в редких просветах
холодной синевы торопливо проплывали похожие на дым облака.

Перед ней расстилались уитенхэмские рощи, вся долина,
нескончаемые леса по ту сторону реки, тянущиеся на восток, юг и запад
под этим странным рваным небом, осенняя земля - побелевшая трава лугов,
голые поля, сильно поредевшая бурая и золотая листва деревьев.
Но ни игра ветра, ни небо, ни свежесть дождя и далекие краски не могли
изгнать из сердца Джип безысходную боль и беса, который вселился в нее.

--------

Ветер! Если бы он мог развеять мучительное чувство, что это конец,
сколько бы Брайан ни притворялся, что любит ее!
У женщин ее склада, сомневающихся и неуверенных в себе, доверие
к кому-либо, однажды расшатанное до корней, уже не может быть восстановлено.
Не ее гордой натуре, беззаветно отдающей себя любви,
довольствоваться полулюбовью.
Она страшилась любви, сопротивлялась ее приходу,
а теперь любовь захватила ее целиком;
с того времени она живет только для любви и ни для чего другого,
отдает все и хочет получить все;
но теперь она со всей очевидностью поняла, что всего не получит.
Месяцами он думал - пусть даже немного - о другой женщине.
Даже если не было ничего, кроме одного поцелуя, - разве этого мало?
У этой девушки, его кузины, в руках все:
общество, влиятельная семья, обеспеченная жизнь;
на ее стороне и нечто большее, намного большее -
тоска мужчины по юному, неразбуженному.
На Диане он может жениться! Эта мысль неотступно преследовала Джип.
Случайный взрыв мужской естественной страсти она могла бы и забыть, о, да!
Но эта девушка, его кузина, берет над ним власть, отнимает его у нее!
Может ли она, не поступившись своей гордостью,
удерживать его, связывать по рукам и ногам?

Она услышала, как он поднялся в ванную,
и, пока он был там, потихоньку спустилась вниз.
Жизнь должна идти своим чередом, прислуга не должна ничего замечать.
Она открыла рояль и начала играть. Он тут же вошел и молча стал у камина.

Обед, сопровождаемый вымученным разговором, был почти невыносим;
как только он кончился, они разошлись: он в кабинет, она к роялю.
Она сидела, готовая каждую минуту ударить по клавишам, если кто-либо войдет;
слезы падали на ее руки, лежавшие на коленях.
Всей душой она рвалась к нему - пойти, обнять, крикнуть: "Мне все равно!..
Все равно! Делай, что хочешь, иди к ней, но только люби меня хоть немного!"
Да, теперь уже только немного. Разве это возможно? Нет, не для нее!

В полном отчаянии она поднялась наверх и легла.
Она услышала, как он поднимается, и - наконец! -
вот он, в свете камина, стоит перед ней на коленях.

- Джип!

Она вскочила и судорожно обвила его руками.
Так хватается утопающий за своего спасителя.
Гордость была отброшена в сторону;
только бы еще раз почувствовать его рядом с собой,
еще раз вернуть невозвратимое прошлое!
Она долго слушала его оправдания и уверения в вечной любви -
все это было каким-то чужим и мучительным
и в то же время ребяческим и трогательным.
И она сама успокаивала его.
В этот час Джип сумела подняться над собой.
Что творилось в ее сердце - неважно;
лишь бы он был счастлив, лишь бы у него было все, чего он желает -
с нею или, если так будет нужно, без нее, даже навсегда без нее...

Но когда он заснул, для нее началось самое страшное;
в эти поздние часы ночи, когда все предстает в зловещем свете,
она не могла сдержать рыданий
и только старалась их приглушить, уткнувшись в подушку.
Он проснулся, и все началось сначала.
Она говорила, плача: "Все кончено"; он повторял: "Не кончено!"
Как и во всех человеческих трагедиях, оба были правы, каждый по-своему.
Она отдала ему всю себя и того же хотела от него,
но это оказалось невозможным.
Она была нужна ему, но ему нужны были и покой и жизнь без упреков,
а он не мог получить этого.
Он не допускал невозможного; она допускала.

Наконец наступило временное затишье.
Она долго лежала без сна, глядя в темноту,
отчаянно пытаясь найти в себе силы перенести все это, и не находила их.
Невозможно оторвать его от второй жизни!
А пока он будет жить этой жизнью, невозможно сделать так,
чтобы эта девушка не отнимала его у нее.
Нельзя вечно следить за ним, расспрашивать его.
Но нельзя и жить немой и слепой, нельзя соглашаться на объедки,
ничем не выдавая себя.
Она прямодушна, он нет.
Что бы он ни говорил, она чувствовала, что он не хочет отказаться
от этой девушки, даже если та сама оставит его в покое.
И понемногу у Джип стал складываться замысел,
казавшийся ей самой отвратительным: испытать его!..
Осторожно, отняв у него свои руки, она повернулась на другой бок
и, совершенно обессиленная, наконец заснула.

На следующее утро она уже без всяких угрызений совести
начала осуществлять свой план, заставила себя улыбаться и разговаривать
так, словно ничего не случилось;
и она видела по его просветлевшему лицу, что он рад этой перемене в ней;
но сердце у нее по-прежнему болело.
Она подождала, пока он собрался уходить, и, все так же улыбаясь, сказала:

- Забудь, что было вчера, милый. Обещай мне!
Ты не должен ничего терять. Можешь сохранить дружбу с ней.
Я не буду возражать; я буду вполне счастлива.

Он опустился на колени и прижался лбом к ее груди.
Гладя его волосы, она повторяла:

- Если ты будешь делать все, что тебе по душе, я только буду счастлива.
Я нисколько не буду против этого. -
И она увидела, что его озабоченность уже почти исчезла.

- Ты и на самом деле так думаешь?

- Да, на самом деле.

- Значит, ты понимаешь, что это пустяки по сравнению с нашей любовью,
сущие пустяки?

Он готов был принять ее муки!

- Тебе было бы трудно и неловко отказаться от этой дружбы.
Это оскорбило бы и твою кузину.

Она видела по его лицу, что он окончательно успокоился,
и вдруг рассмеялась.
Он поднялся с колен и растерянно посмотрел на нее:

- О Джип, ради бога, только не начинай все сначала!

Она подавила рыдание, отвернулась и закрыла лицо руками.
На все его просьбы и поцелуи она не отвечала ни словом
и наконец, вырвавшись, побежала к двери.
Отчаянная мысль завладела ею. Зачем продолжать?
Если она умрет, это будет выходом для него - мир, покой для всех!
Но он бросился ей наперерез.

- Джип, ради бога! Я откажусь от нее, правда, откажусь... Ты... ты...
будь только разумной! Ну что она для меня значит по сравнению с тобой?

И снова пришла передышка, но оба чувствовали:
это потому только, что они измучены.

Звонили колокола в церкви, юго-западный ветер утих -
в природе тоже наступило временное затишье,
которое обычно начинается ночью и длится двенадцать-пятнадцать часов;
сад был усеян листьями всех цветов и оттенков
от желто-зеленых до медно-красных.

Саммерхэй провел с Джип все утро, стараясь помогать ей во всем.
Страх его постепенно улетучивался: она, казалось, тоже успокоилась,
а ему, с таким трудом переносившему любую неприятность,
хотелось поскорее отделаться и от этой.
Но после завтрака душевная буря разразилась снова и с такой силой,
что стало ясно: рана глубока и трудно излечима.
Он только спросил, нет ли у нее для него поручений в Лондоне.
Она помолчала, потом ответила:

- О нет, спасибо. У тебя много других дел, тебе надо видеться с людьми.

Ее голос, выражение лица с новой силой показали ему,
какой удар угрожает всей его жизни.
Если он не сумеет убедить ее в своей любви,
придется жить в постоянной тревоге:
вдруг он приедет и увидит, что она уехала или что-нибудь сделала с собой.
Он посмотрел на нее с каким-то ужасом
и, не произнеся ни слова, вышел из комнаты.
Снова ему показалось, что он вот-вот ударится обо что-то головой,
и снова, пытаясь избавиться от этого чувства,
он принялся расхаживать взад и вперед по кабинету.
Такой пустяк - и такие последствия!
Куда девалась ясность ее ума, умение владеть собой?
Неужели так ужасно то, что он совершил?
Разве его вина, что Диана влюбилась в него?

Ночью Джип сказала:

- Ты жесток. Как ты думаешь, есть ли хоть один мужчина на свете,
которого я бы не возненавидела, если бы знала,
что мои встречи с ним доставляют тебе боль?

Это была правда - он чувствовал, что это правда.
Но нельзя же возненавидеть девушку только за то, что она влюблена в него!
По крайней мере, он этого не может,
как бы ни хотел избавить Джип от страданий.
Это просто неразумно, невозможно!
Неужели Джип любит его несравненно сильнее, чем он ее,
и в этом состоит вообще различие между любовью женщины и мужчины?
Почему она не способна видеть жизнь такой, как она есть?
Неужели она не в состоянии понять, что мужчине нужны и другие
дружеские связи, - и бывает, что они переходят в мимолетную страсть, -
но при этом он может по-прежнему любить ту,
которой навсегда отдал свое сердце?
Она назвала его жестоким, за что? За то, что он ответил на поцелуй девушки?
За то, что ему нравится разговаривать с ней или - да! -
приятно немножко пофлиртовать?
Он жесток? Нет! Джип всегда останется для него первой.
Надо заставить ее понять это, но как?
Отказаться от всего?
Отказаться от... Дианы? Что ж, он готов это сделать.
Его чувство к ней вовсе не глубоко - это истинная правда.
Но было бы грубо, недостойно, жестоко оттолкнуть ее сразу, навсегда.
Правда, он мог это сделать еще до того, как Джип назвала его жестоким.
Можно и надо было это сделать!

Но к чему это приведет? Поверит ли ему Джип?
Как бы он ни вел себя, она все равно будет подозревать его всегда,
каждый раз, когда он уезжает в Лондон.
Так что же тогда - сидеть здесь сложа руки? В нем подымался гнев.
Почему она обращается с ним, как с человеком, не заслуживающим доверия?
Разве он такой? Он перестал шагать по комнате.
Когда Диана обняла его, он ответил на ее поцелуй,
потому что не в силах был сопротивляться, как не в силах, например,
вылететь вот через это окно и пронестись над тополями.
Но он не негодяй, не чудовище, не лжец.
Единственное, что он мог сделать, - это не ответить на первое письмо Дианы,
год назад.
Но возможно ли все предвидеть?
Это складывалось постепенно и кончилось ничем - почти ничем.
И снова приступ гнева сдавил его сердце.
Джип, должно быть, прочитала то письмо,
которое валялось под этим проклятым бюстом.
Значит, отрава действует с тех пор. Какая нелепая случайность!
И он ударил изо всех сил кулаком по бронзовому лицу Вольтера.
Бюст упал, и Саммерхэй тупо посмотрел на свою ушибленную руку.
Что за идиотство! Гнев его угас.
Как же ему быть? Если бы только она поверила!
И снова пришло томительное ощущение безысходности: все бесполезно!
Разлад только начинается, но конца ему не видать.
Как крыса в мышеловке, его мозг, пытаясь вырваться из этого плена,
метался в поисках выхода...
Ну, ладно! Раз нет никакой надежды, будь что будет!
И, пожав плечами, он вышел, отправился на конюшню
и велел старому Петтенсу оседлать Сорванца.
Пока седлали, он подумал: "Может быть, позвать Джип?"
Но он знал, что больше не вынесет ее упреков.
Вскочив в седло, он поскакал к холмам.

Сорванцу, рослому, без единой белой отметины гнедому коню,
на котором Джип скакала на охоте, когда впервые встретилась с Саммерхэем,
было сейчас около девяти лет.
Два недостатка его теперешнего хозяина как ездока -
привычка вырываться вперед в скачке и не очень легкая рука -
действовали на Сорванца, и он не упускал случая закусить удила;
возможно, что сегодня его взволновало что-либо уже в конюшне,
а может быть, он почувствовал, как умеют чувствовать лошади,
что с ездоком что-то творится неладное.
И Сорванец сразу показал свой норов; Саммерхэю
строптивость лошади даже доставляла какое-то странное удовольствие.
Он добрый час скакал, не разбирая дороги;
потом, разгоряченный, с ноющими руками, повернул назад, к дому;
ехал он мимо того места, которое маленькая Джип называла "пустошью",
где две болотистых луговины сходились у каменного сарая.
Живая изгородь, росшая на насыпи, отделявшей два луга,
была в одном месте пониже.
Саммерхэй послал Сорванца, и тот перелетел через препятствие, как птица;
впервые после того, когда его поцеловала Диана,
Саммерхэй на мгновение почувствовал настоящую радость.
Он повернул лошадь и снова послал ее на ограду,
и снова Сорванец великолепно взял ее.
Но у животного взыграла кровь.
Саммерхэй с огромным трудом сдерживал лошадь.
Бормоча: "Ах ты, зверь, не смей тянуть!" -
он стал скручивать Сорванцу поводьями губы.
В голове у него промелькнули слова Джип: "Ты жесток!"
И в ярости он ударил упрямившуюся лошадь хлыстом.

Лошадь рванулась галопом к тому углу, где сходились луга,
и вдруг Саммерхэй понял, что ему уже не сдержать животное -
словно под ним был паровой двигатель.
Доскакав до сарая, Сорванец вдруг ринулся вперед.
"Господи! Он убьется!" - мелькнуло у Саммерхэя.
Сорванец несся прямо на увитый плющом сарай - прямо в него!
Саммерхэй пригнул голову - поздно! - под плющом был брус!
Страшный удар!
Выброшенный из седла, Саммерхэй отлетел назад и упал на спину,
в лужу, полную опавших листьев и грязи.
Сорванец, поскользнувшись, всем корпусом уперся в стену сарая
и, невредимый, остановился, храпя от испуга;
потом он выскочил из сарая и, сверкнув одичавшими глазами на хозяина,
который не шевелился, рысью побежал в поле, высоко задрав голову.

--------