Сын инквизитора

— Ты добрый мальчик, Матис.
— Я… добрый?

Во мне тревога свернулась коброй: она хвостом обвивает ребра и целит в сердце своим клыком.

И впрямь сегодня я свет во мраке, ведь я держусь за горящий факел. Вокруг помоста стоят зеваки, а мы — немного особняком. Брезгливо скалясь, мои соседки бросают в кучу сухие ветки.

Я вижу девушку в темной клетке. Точнее, вижу ее ладонь, что словно манит меня сквозь прутья. Я ей помог бы, наверно, будь я в разы мудрее, чем наши судьи, в разы смелее, чем мой огонь.

Но я безмолвен.

Отец сказал мне, что ведьмы — волки на нашей псарне. В одну соседи бросали камни, свистели вслед и бранились всласть. «Наш светлый город покрыли тени. Добро, — сказал мне отец, — за теми, кто бросит камень им прямо в темя». И я старался в него попасть.

С того момента наш свет не гаснет.

Я жду начала грядущей казни, ловя себя на больном соблазне спасти девчонку из лап судьбы. Она меня не намного старше. Сказали, дочь старика на барже.

За что, за что я в гремящем марше так ясно слышу ее мольбы?
 
За что, за что ее тонкий голос как будто сам развязал мне пояс и снял ключи, как с одежды волос — беззвучно, холодно и легко?

Мне в спину жарко дохнула гибель. Девчонка бросила мне «спасибо». О, если мы с ней вдвоем могли бы сбежать куда-нибудь далеко, куда угодно от этой муки…

— Смотри! У ведьмы свободны руки!

Со стен прицелились ружья, луки, но ведьма смотрит на них, смеясь. Она бросает зеленый порох, взметая ввысь листопадный ворох, и разодетый придворный боров, дрожа от страха, садится в грязь. Солдаты — люди горячей крови — кричат, сурово нахмурив брови. В толпе у каждого наготове лопата, вилы или мушкет. С ближайших окон сдувает ставни, и я взлетаю легко и плавно.

— Ты славный мальчик, Матис.
— Я… славный?

Едва ли я получу ответ.

Дома все меньше, пути все уже. Мы далеко от воды и суши. Уже не слышен ни гомон ружей, ни шум набата, ни лай собак, ни звуки лютни в пивном трактире — лишь мы летим в неземном эфире.

И если я был неправ, то в мире, похоже, что-то идет не так.