Родословная

Сказ про нас.

Версификационная история фамилии Алексеевых.
Всем Алексеевым нашего рода,
жившим, здравствующим и тем,
которые будут жить после нас
посвящается.

Часть первая.

Версия восемнадцатого века.

Моей фамилии двести пятьдесят пять…
Век восемнадцатый свалил за середину,
Когда мой пращур, если год тот взять*,
Здесь жил, согласно ранжиру и чину.

Он плотничал и возводил дома,
В Печенкино крестьянам избы строил.
Была палата у него ума,
И крепко сшит был, да и ладно скроен.

В храм Божий он к заутрене ходил,
По воскресеньям шел с семьей к обедне.
Молитву перед образом творил,
Крестом всех осенив, спать шел последним.

Скорей всего он не был крепостной,
А вольный, или что-то в этом роде.
Он волей поделился и со мной,
Привив любовь великую к свободе.

Он был и балагур и весельчак,
А песни пел – дрожали пол и стены.
Мог заглянуть по случаю в кабак
Мне по наследству те достались гены.

Весь век Россия со времен Петра
Набеги супостатов отбивала.
То Швецию, то Турцию драла,
То до Берлина пруссаков гоняла.

А Емельян Иваныч Пугачев
Привить удумал люду воли чувство.
Его «освободила» от оков
София Фредерика Аугуста.

И Алексеев в те бои ходил,
И в петле после бунта задохнулся.
С Суворовым брал крепость Измаил,
Домой живой, но раненый вернулся.

Ну а пока весь этот симбиоз
(Простит ли мне читатель это слово)
Спокойненько и плавненько пророс
В век девятнадцатый, без умысла дурного.

Часть вторая.

Версия девятнадцатого века.

…Он в свой черед под новый год настал
С гирляндами, гулянками и елкой.
Никто не думал, и никто не знал,
Что он несет морозной ночью колкой.

А он принес и войны и развал,
Тревогу поселил в сердцах и душах.
И внук Петра того под ружье встал,
Долг свой перед отчизной не нарушив.

Вновь турки лезли – жару им давал,
А будучи неробкого десятка,
В двенадцатом Наполеона гнал,
Что до Парижа их сверкали пятки.

Готовый и живот свой положить
За честь отчизны, боль ее и славу.
В позоре просто не привыкший жить
В пику дурным российским светским нравам.

Все ладно получалось у него –
И ратный труд, и на земле работа.
А вечером у смётанных стогов
Его любовь ждала у поворота.

Он и любить вполсилы не умел,
Живя на всю катушку без натуги.
И он любил, любил как песню пел
В объятьях сладких ласковой подруги.

Она и стала бабушкой моей,
Та внучка той пра-пра-прабабки.
С лучистою улыбкою своей
В шаль плечи укрывающую зябко.

Она за нами издаля глядит.
Мелодия слышна ее напева.
Пустило корни, кроною шумит
То генеалогическое древо.

А жизнь вдруг наперекосяк пошла –
Санкт-Петербург, декабрь, год двадцать пятый.
Весть от Сенатской площади пришла –
Полки решили свергнуть трон проклятый.

Не вышло, залп все в клочья разметал.
Рассыпалось каре, кровь, крики, стоны.
Царь клятвопреступленья не прощал,
И выживших – в железы и на зоны.

Не знаю, был ли в каторге прадед,
Я глубоко в проблему не вдавался.
Но думаю, он там оставил след,
Коль ничего на свете не боялся.

Такие были, скажут, времена
И то, что нам от них теперь досталось.
Менялись самодержцев имена
И ничего в России не менялось.

Нет, делу реформатора-царя
Европа громче всех кричала: «Браво!»
Еще бы, ведь ему благодаря
Пришла отмена крепостного права.

Пришла, конечно же, известно как,
Но я сгущать не собираюсь краски.
Царь Александр был большой чудак,
Толкнув за так Америке Аляску.

Разбили Алексеевых в Крыму,
С имамом Шамилем повоевали.
Вот так вот из одной войны в войну
Другую то и дело попадали.

А трон царевый зашатался вновь
Бомбисты не давали всем покоя.
Спас на крови, там, пролилась где кровь
Их черных дел свидетельство святое.

Вот так: кому тюрьма, кому сума…
А на исходе века рокового
У прадеда Ивана сын Кузьма
Родился среди лета грозового.

Часть третья.

Век двадцатый. Продолжение версий.

«Ни к одной стране судьба не
была так жестока, как к России…»
Уинстон Черчилль

Все люди много ждали от него,
Смена веков всегда сродни знаменью.
Он обманул и начал не с того,
Что нес собою по предназначенью.

А начал он как прежние – с войны,
Русско-Японской, сдачи Порт-Артура.
И с революции внутри страны,
И в этом всём вся русская натура.

А, может быть, на флоте пал матрос
С фамилией нашей, нашенскою жилкой.
Под Лаоляном где-то в землю врос
Крест православный над его могилкой.

А в баррикадных стычках на бегу
В снег ткнулся парень так на нас похожий.
Я его образ в сердце сберегу
Он для меня не просто так, прохожий.

А ведь страна была в расцвете сил,
Наш золотой с валютой их тягался.
А тот, кто революции просил,
Совсем другого в этом добивался.

Дело дошло до первой мировой
С ее мобилизацией всеобщей.
Так воевать-то нам и не впервой –
Русский народ перед бедой не ропщет.

За веру, за отечество, царя
Люди несли хоругви и иконы.
И только как забрезжила заря
На запад покатилися вагоны.

Дрались за жизнь, или за смерть дрались
Порою без винтовки, без патронов.
Да, видно, не с того конца взялись –
Отрекся император наш от трона.

Тут судный день как раз и подгадал,
С октябрьским его переворотом.
И родственник наш тоже Зимний брал,
Ломясь через дворцовые ворота.

А через год гражданская война
Всех русских в схватке с русскими сцепила.
Ни отдыха не зная и ни сна,
Семнадцать миллионов там убило.

Все замешалось: этот свет и тот,
На белых-красных, всяких было много...
И по иконостасу пулемет,
Ведь можно все, когда в душе нет Бога.

Кто знал тогда, что принесет столь бед,
Тому, кто убивал отца и брата,
Что обзовут кулак и мироед,
И в лютый холод выкинут из хаты.

Та коллективизация и нас
Со всеми вместе так перепахала,
Что расспросить об этом лишний раз
У деда духа мне не доставало.

А тех, кто смог тогда семью сберечь,
В степи казахской не замерз в тридцатом,
Тридцать седьмой сумел всех враз упечь
По лагерям их раскидав этапом.

Врагов народа в лагерную пыль
На руднике и на лесоповале.
И если б это было бы не быль
Вы в то теперь поверили едва ли.

Другие тогда жили, а не я,
Других тогда с лица земли стирала
Контрреволюционная статья
И все ей было мало, мало, мало…

От истребленья нас «спасла» война,
(Хоть это и звучит парадоксально).
Десятки миллионов и она
Зарыла в землю профессионально.

На фронт средь добровольцев уходил
Совсем зеленый Пашка Алексеев.
Смеялся и ревел, и все чудил,
Чтоб страха за себя в родне не сеять.

Достойно воевал артиллерист,
И с верною своей сорокапяткой
Перед людьми и совестью был чист,
Добыв стране победу в сорок пятом.

Три брата Алексеевых пришли,
Пришли домой все в орденах-медалях.
Пришли живые, цвет родной земли,
Которую фашисту не отдали.

Тогда была победа и весна,
В природе к новой жизни все тянулось.
И Павлику пригрезилась ОНА,
Увиделась, и сразу приглянулась.

А после мама нас на свет родит,
Потом правнуки справа, внуки слева.
Раздалось вширь и ввысь, листвой шумит
То генеалогическое древо.

Часть четвертая.

Век двадцать первый. Продолжение следует...

…Он тоже не ударил лицом в грязь,
С чеченскою кампанией второю.
Но я об этом не хочу сейчас,
Мы все по горло сытые войною.

Я и пишу про небо, про цветы,
Про снежные поля, лыжню на склоне.
Как здорово тогда смотрелась ты
На солнечном, глаза слепящем фоне.

С Ванюшкой годовалым на руках
И мил щемяще образ твой, мадонна.
Что слезы выступают на глазах –
Матерь с дитем во все века икона.

Ему потом в житейском море плыть
До двадцать доживя второго веку.
Держа в руках связующую нить
Длиной уже в два с половиной века.

Дай Бог ему прожить счастливей нас,
Познать не дай Бог то, что было с нами.
Ему продолжить этот сказ про нас,
С другими судьбами и именами.

___________________________________

* Первое упоминание фамилии Алексеевы в селе Печенкино относится к 1756 году, это был Петр Иванович Алексеев, предположительно плотник.