Житие несвятого Часть последняя

Лежать в глубокой депрессии было проще всего. Нос в стенку, и трава не расти. Голоса детей в соседней комнате, повизгивания щенка в прихожей, музыка из телевизора - его не отвлекало ничто от вялотекущих мыслей. "Жизнь прожита. Прожита без пользы. Что я сделал? Зачем я что-то делал?"
- Ты будешь завтракать?
"Чего им от меня надо? Как я устал от них всех!"
- Я уже накрыла на стол. Иди кушать!
"Зачем мне куда-то идти? Зачем мне их еда? Мне ничего не надо..."
- Ну, ты идешь или нет?
"Как я устал от этих воплей! Сколько можно докапываться?"
- Не рассчитывай на то, что я понесу тебе еду в постель!
"Кто бы сомневался! Умри я от голода, они не заметят... Они не замечают ни-че-го... Их не ин-те-ре-су-ет ни-что... Зачем я живу с ними? Зачем я вообще живу?"
- Сколько можно звать? Иди к столу!
- Я не буду есть.
- Ну, так же нельзя! Соберись! Мой руки и иди за стол!

Он вышел из своей комнаты. Посмотрел на жену с отстраненным выражением
- Я сейчас.
- Ты куда?
- Надо.
- Яишня стынет. Поешь и иди, куда хочешь.
- Я же сказал, что сейчас вернусь! "Как же, вернусь!, больше ничего не хотите? На-до-ели!"
Он открыл дверь в подъезд.
- Куда ты в тапочках! Переобуйся!
- Сейчас!

Он прикрыл за собой дверь, прошел, загребая тапочками снег, по двору к дровяному сараю, вошел внутрь, огляделся, закрыл за собой перекошенную дверцу, прошел в угол, свободный от поленьев, снял с гвоздя веревку, которой связывали дрова прежде, чем нести их в дом, подергал ее, проверяя на прочность.
Мыслей не было. Только констатация собственных действий. Он не реагировал на внешние звуки. Не слышал голосов во дворе. Не замечал сквозь щели мелькания теней на снегу. Молча связал петлю, надел ее на шею, встал на обрубок бревна, привязал веревку к ржавому гвоздю, с которого только что снял веревку, и оттолкнулся ногами от обрубка, на котором стоял.

Гвоздь согнулся. Веревка соскользнула вниз. Он с грохотом обрушился  прямо на поленницу.
"Черт! Все прогнило! Даже не умереть, как хочешь!" Он с остервенением сорвал с себя петлю и, продолжая чертыхаться, встал на карачки, пытаясь выкарабкаться из груды рассыпавшихся дров.
Дверь распахнулась. На пороге стояла его жена.
- Ну, и чего ты здесь делаешь? То его не дозовешься- не допросишься, то, когда все уже за стол сели, его несет за дровами. Совесть совсем пропил. Иди уже в дом. И без тебя дрова уже принесли.
- А иди ты к японой маме! надоела! чего уставилась? Терплю тебя, терплю! Да сколько можно? Ты же не человек, ты ведьма!
Его жена в изумлении смотрела на него, не находя слов для ответа. Этот взрыв эмоций совершенно обескуражил ее.
- Ты мне всю жизнь испоганила, с...! Зачем только я с тобой связался! Ты себя когда-нибудь в зеркале видела? Кляча ходячая!
 Она молча отвернулась, не глядя на него, и пошла в дом.
А он, в первое мгновение ощутив прилив почти счастья от того, что высказал ей, вдруг почувствовал резкую боль под лопаткой. Он не мог больше шевелиться. И говорить тоже не мог. Губы молча шевелились. Глаза закатились. Он не видел больше ничего.
Когда приехала колымага скорой помощи, он был уже мертв. Жена его, сидя на снегу, подтаявшем под ней и под его телом, громко голосила и рыдала навзрыд. Дети стояли около его холодеющего тела и смотрели большими глазами на то, что еще час назад было их отцом, лежавшим также неподвижно на диване в комнате. Но тогда он был жив, а теперь его уже не было.