Моя мама поэтесса

Мама писала стихи всю жизнь.
Она писала их едва научившись читать и писать.
Писала их в годы войны и репрессий.
Она писала их на Колыме.
А ещё она читала стихи других поэтов.
У неё был редчайший дар – декламировать стихи.
В конце жизни она вела литературную передачу на Свердловском областном радио.
Вышло около семи или восьми выпусков.
Как она читала чужие стихи?
А вот как: её взяли в  концертную бригаду читать стихи для зрителей со сцены.
За всю свою жизнь я только один раз встретил девушку, которая вот так сильно читает стихи других авторов.
Удивительно, но она, как и моя мама – в восторге от Маяковского.
Что это значит: взяли в концертную бригаду?
А это означает, что ей доверяли практически собственную жизнь.
Организатор концерта с плохими номерами был бы обречён.
Но мама ездила с бригадой по всей (по всей!!!) Колыме, и везде её очень хорошо принимали.
И она в бригаде держалась прочно.
Так она читала стихи.
Однажды зэка предупредили её, что один авторитет настроен лично против неё и во время выступления он организует её освистание, а затем…
Мама вышла на сцену в онемевшем зале и начала читать Твардовского:

Я убит подо Ржевом
В неизвестном болоте
В пятой роте на левом
При воздушном налёте…

Зал – больше трехсот зэка и полсотни охранников и администрации - молчал.

Фронт горел не стихая
Как на теле рубец
Я убит и не знаю
Наш ли Ржев наконец.

Я знаю это стихотворения с самого раннего детства.
Я на нём вырос.
Когда отца однажды посадили в БУР – барак усиленного режима – мама под дулами автоматов тайно проносила туда ему еду.
Отец болел эндартериитом и ему – музыканту от Бога – нужно было ПРАВИЛЬНО питаться.
В конце концов автоматчик с вышки выстрелил.
Мама была на пятом или шестом месяце беременности (со мной!) и пуля прошла по касательной только слегка царапнув живот в мышцу бедра, навылет.
Часового судили.
Было доказано, что стрелять в той ситуации он не имел права.
Мама на суде просила его не наказывать.
Он получил год условно.
Впрочем я могу неверно передавать детали.
Ведь это все мама мне рассказывала уже потом, много после.
Но шрамы на её ноге я видел своими глазами.
И входной и выходной.
Маму печатали не часто.
Но у нас долгое время хранились две газеты «с Колымы» и какая-то свердловская многотиражка – возможно из Горного института.
Меня впервые опубликовали в 1968-ом году.
Понятно что на маму я смотрел как на маститого автора и журналиста.
Вскоре она отправила меня к Гене Супрунюку в Краснодар.
И тогда я познакомился впервые с человеком её уровня, внешним по отношению к нам.
Понятно, что я хорошо знал всех в её геофизическом окружении, поскольку буквально рос среди них, но тогда я воспринимал всех этих людей просто как родных и близких.
А вот с Геннадием Александровичем я впервые ярко ощутил именно внешнего по отношению к семье человека.
Личность!
Человек выдающегося ума и блестящих аналитических способностей, глубокий и яркий автор и журналист – он уважал мою маму в первую очередь именно за её литературный дар.
Собственно они и познакомились в Краснодарском литобъединении еще в 1961-ом году.
Только благодаря ему я начал понимать, какая пропасть отделяет мамино дарование от многих других авторов.
Сейчас я понимаю: дар её отца – писателя и очеркиста – Порфирия Илларионовича был по сути ретранслирован ей.
Но это мне очевидно с позиций сегодняшнего дня.
Пока я рос, я все воспринимал совсем по-другому.
Поэзию я не просто не любил.
Я её не переваривал.
Я обожал именно прозу, взахлёб читал прозаиков и при виде стихов терял интерес к прочтению.
Свои первые стихи я написал в пять и шесть лет.
Одно даже сохранилось!
С десяти лет я начал писать собственные песни.
Ну а мама и Рона читали мне классику.
С «Гренадой» меня познакомил дядя Миша.
И потому стихи мамы я долгое время воспринимал как некую «нагрузку».
Мы ходили в гости к Зингре – тогда я просто шёл с мамой в гости.
Сидели за общим столом с чаем и пирожками.
Кто-то читал доклад.
Затем все по кругу читали стихи.
В общем общались.
Под занавес что-то всегда читала и мама.
И свое – реже – и классику.
Есенина, Маяковского, Блока, Мандельштамма, Фета, Тютчева, Ахматову, Цветаеву… Она знала наизусть несколько тысяч авторов.
Маяковского знала просто всего.
И Есенина всего.
И Блока.
И Кирсанова.
Я просто считал это «в порядке вещей».
Под конец жизни все мои ученики и её – тоже – обращались к маме как справочному бюро за номерами телефонов.
Она помнила их тысячи.
У неё была просто феноменальная память.
Она любила и понимала поэзию.
Она любила и очень тонко чувствовала глубокие тексты.
Сама – мастер слова – она любила мастеров.
Но жизнь проходила в борьбах с нищетой, с неприятием.
Не помню случая, чтобы наш семейный долг был меньше пятисот рублей – при зарплате у мамы в 120.
Она непрерывно занимала и перезанимала, перехватывала, но за квартиру платили всегда, сразу.
Потом уже я понял: когда её отца репрессировали, семью сразу стали выселять.
Но выселяли как-то буднично тупо.
За неуплату коммунальных услуг.
А адвоката бабушка нашла хорошего.
И оказалось, что никакой неуплаты не было!
Всегда и всё до копеечки!
Вовремя!
В общем из двух комнат у семьи с тремя детьми сумели отнять только одну.
В оставшейся я потом и вырос.
И прожил полвека.
И потому что-что, а за квартиру долгов не было.
Голодать доводилось.
Лето на одном зеленом луке было.
Долги были непрерывные жуткие страшные.
Но за квартиру всегда точно, полно и вовремя!
Сами теперь решайте: до стихов ли ей было?
Умерла в сорок лет Рона – старшая сестра, поднимавшая их с 1938 по 1946-ой.
В 1968-ом умерла её мама в возрасте 69 лет.
Два подростка сына.
Я каждое лето «подрабатывал» по три месяца.
Но это не спасало.
Я мечтал: вырасту, заработаю много денег и все принесу маме.
Я вырос.
Случалось, я привозил ей много денег.
Но Серёжа – мой братик – с пятнадцати лет «ходил» по зонам и мама все ждала его от отсидки до отсидки, и все деньги теперь уходили в эти его блуждания как в чёрную дыру.
И мои деньги не спасали ситуации.
Да и у меня были свои большие проблемы и свои борьбы и свои войны.
В общем по существу я так и не смог реализовать свою детскую мечту.
И получилось так, что отдельно шла наша «обычная» жизнь, а параллельно и независимо от первой шла наша внутренняя поэтическая жизнь.
Я писал «в стол» песни, мама писала «в стол» стихи.
Но клуб Зингры не распадался и после её смерти.
Местом поэтических сходок часто становилась наша комната.
Та самая.
Отвоеванная в 1938-ом.
В последние годы мама крепко задружилась с поэтом Рутминским.
Собиралась и поэтическая тусовка в Горном при активном участии Саши Шорина.
В ней активно участвовал мамин однокурсник Кузин.
Вообще уральская поэтическая элита включала в себя несколько сот блестящих поэтов.
О них надо бы написать обзор отдельно.
Из молодых талантов отмечу сразу выделенный мамой дар Бориса Рыжего.
Понятно что все свердловские поэты знали маму и она знала практически всех.
В последние года она всё чаще делилась со мной своими поэтическими находками.
Её всё больше увлекали глубокие философские идеи.
Мне – философу с раннего детства – было удивительно наблюдать, как мама всё больше и больше увлекалась именно философской поэзией.
Сейчас я испытываю наверное те же состояния.
Словно предвестник неизбежного открывает человеку на излёте дней и часов самые замечательные свои самоцветы.
Эти бриллианты строк, эти сверкающие алмазы мыслей и чувств.
Мама увлеклась этим процессом «собирания камней».
И уснула.
В день рождения своего младшенького.
21 октября 2004 года в восемь часов сорок минут утра.
Мгновенно.
Сердце поэтессы остановилось, когда она просто прилегла отдохнуть среди ковра из своих двадцати кошек.

А кое-что из её стихов можно прочесть здесь:
http://www.proza.ru/2015/01/28/662


Рецензии