Сквозь строй. роман. галина самойленко

 
Галина САМОЙЛЕНКО











С К В О З Ь
С Т Р О Й

(Армия глазами матери и учителя)





















г. Владивосток 2003 г.




Дай бог, чтобы твоя страна
Тебя не пнула сапожищем.
Дай Бог, чтобы твоя жена
Тебя любила даже нищим…




ОТ АВТОРА:

Эта художественно-документальная повесть – если найдется честный мужественный издатель – будет весьма близка миллионам граждан, прошедших СКВОЗЬ СТРОЙ советской и нынешней армии.
Галина Самойленко преподаватель математики и физики, директор школы, ветеран труда и Великой Отечественной Войны, автор книг прозы и поэзии, мать солдата.








Андрей открыл сонные, тяжелые глаза. Он находился в том состоянии, когда сознание было еще неясным, очумелым, и не мог сразу сообразить, где он, что с ним, да и кто он вообще
такой.
Но уже какие-то подсознательные импульсы пробуждали его, заставляли очнуться. Гудело и звенело в голове после вчерашнего... Противно тошнило... Сухие губы и тяжелый язык, казалось, разбухли. Хотелось выпить чего-нибудь остренького и кисленького...
И Андрей уже полусознанием понимал, что в его ритмичной жизни что-то произошло большое, до глупости отвратительное и ненужное, бестолковое... Но что?.. И от этого пугающего, нависшего над ним ужасного и до обреченности бесповоротного не хотелось просыпаться, отрывать тяжелую голову от теплой и чистой подушки.
«Забыть, забыть, забыть... Все забыть...» Пусть будет, как прежде: в соседней через зал комнате - спальня мамы, утром на кухне сытный завтрак с белыми салфетками, брат Виктор, универ, отец и... и Лариса... Пусть будут в его комнате в книжном шкафу сотни вырезок статей из газет о Турции и Иране, политические журналы: «Азия и Африка», «За рубежом», «Новое время»... А рядом на полированном столике магнитофон с записями любимых групп: «Наутилус Помпилиус» и «Урфин Джюс»... Пусть будут библиотеки универа, и Горьковская, телевизор и кинотеатры города...
Но вдруг, как током, шибануло в голову: «Военкомат! Сбор в пять утра! Без опозданий! На два дня сухого пайка!»
Андрей быстро пошарил около дивана, взял очки и ручные электронные часы, подарок матери... На день рождения... Стукнуло двадцать один... О, счастливое ушедшее время! Непривычно сжалось сердце...
Было половина пятого. Андрей вмиг соскочил с дивана «Ладога», такого привычного и такого обжитого давным-давно... Когда теперь снова он поваляется тут, в своей комнате, понежится, попьет чаек или кофе, почитывая книгу или газету?..
Натянув штаны и теплый свитер, тоже подарок матери, привезенный с Кавказа (как-то они с мамой были там в отпуске), тихонько вышел в прихожую. В спальне матери уже горел свет... «Кажется, собирается провожать? Зачем? Что я - ребенок? Уезжаю месяца на полтора, максимум - два. Мать вызволит. Она настойчивая. Пенсионерка, недавно на операции была, нужен уход. Когда-то отстояла же Виктора. У того дистония.. Повезло...
А если она будет бессильна, сам пойду в санчасть и выложу все по порядку: и про печень, и что уже полгода по вечерам температурю... Да и краевая комиссия еще будет. Говорили же матери в военкомате врачи,






когда она побежала к ним: «Не волнуйтесь, если ваш сын болен, то на краевой дадут свое заключение. Армии нужны только здоровые, да ваш сын ни на что и не жаловался. Посмотрите, в его деле записано, что здоров...» Зато перед Лариской какой будет фарс! Подумать только - в армию пошел больной, и из-за нее... Перед подругами хвастать будет, а может, еще начнет и плакать, что была ко мне равнодушна? Может, вздумает травиться? Ха-ха! Ну нет! Это я, конечно, перегнул, такие не тра¬вятся... Вот хреново, что сорвались экзамены в университете, ухожу всего за пятнадцать дней до них. Ну ничего, вернусь месяца через два - до сентября все сдам... И будет о'кей. Итак, вперед! Мы - солдаты! Пять минут на сборы...»
Мать не плакала, когда провожала его. Она стояла в домашнем халате в прихожке, такая вдруг, как показалось Андрею, маленькая и растерянно-пришибленная. Она потянулась к нему, высокому, раздавшемуся уже в плечах, привстала чуть-чуть на цыпочки и, как обычно, подставила свои щеки для поцелуя. От ее волос пахло хной, от одежды - духами «Красная Москва».
- Оденься попроще... Там все пропадет, - попросила она жалобно, глуповато, даже по-детски, держа в руках его старую куртку. - И шляпу сними, она такая красивая... Одень берет...
Он отстранил торопливо ее руку:
- Не бойся, никуда ничего не денется. Потом пришлю все назад... Го¬ворят, что все так делают, кого берут...

           Они жили вдвоем с матерью на ее зарплату и пенсию. Отец, тоже работающий пенсионер, но им не помогал. У него давно молодая жена и свои заботы с неродной дочкой Катькой. Вот и провожать не пришел. Бережет себя, лишний раз не переволнуется, а мог бы подвезти на своей «Ниве»... А братуха Виктор? Тот в командировке... Да ладно, не опоздать бы...
Когда за сыном закрылась дверь и простучали вниз по лестнице его легкие и торопливые шаги, немая тишина вдруг жутко зазвучала вокруг. Ольге Петровне хотелось заплакать, но не плакалось. Только спазмы сжали сердце. И стало как-то до дикости пусто и до тоскливости одино¬ко. Она долго стояла в прихожей, чутко вслушивалась в потухающие шаги сына. Большой девятиэтажный дом спал, и тишина звучала и звучала, давила на стены, сжимала до боли барабанные перепонки. Ноги будто приросли к полу, потяжелели. Захотелось сесть. В голове было пусто, ни о чем не хотелось думать. И вдруг обожгло жаром: «Афганистан!». Она провела рукой по горячему лбу и простонала: «Нет, нет, нет, только не это!»










Хотелось куда-то побежать, начать действовать, наброситься на кого-то с кулаками и отобрать сына. И она мельком машинально взглянула в его комнату. Там все до жуткости показалось пустым и холодно отпугивающим. И в это время в душе почувствовалось какое-то физическое облегчение, хоть и пронизанное неизвестностью. Одна... Осталась надолго, непривычно одна... На целых два года...
Ольга Петровна вздрогнула, прошла в зал, села на диван, обхватила голые колени руками, положила на них голову и закрыла глаза... Что ждет ее сына там, в армии? Все рассказывают о дедовщине, о которой и подумать страшно... Нет, сидеть было невозможно. Женщина быстро встала и подошла к окну в спальне.
В тяжелой истоме лениво просыпалась земля. Ночь нехотя, с трудом сдавала свои позиции. В тугой лени маячили в серых предрассветных сумерках туманного утра по сопкам девятиэтажки, в которых начинала медленно копошиться жизнь. Вспыхивали кое-где квадратиками, как на шахматных досках, глазки-окна. Но уличные фонари обливали еще дорогу пьяным зеленоватым сном. Прохожих нигде не было. Ольга Петровна представила себе, как в утренней тишине бежали и торопливо шли к военкомату с сумками в руках новобранцы... Милые, дорогие мальчишки, вчерашние школьники... Среди них и ее младший сын. Ага, вон чья-то фигура тенью пробежала под фонарем мимо ее дома... Храни вас небо, судьба и Бог, пусть будет всем светлой ваша дорожка... Снова хотелось заплакать. Но... Но она учительница, математик. Утром придет к своим девятиклассникам. А сейчас возьмет свою отшлифованную за годы палку, сделает зарядку, примет теплый душ. Раскисать нельзя, да и перед учениками должна стоять подтянутой и строгой, с прической, с добрым приветливым лицом...

2

В шесть утра всех быстро растолкали по автобусам под команду офицеров: «Садись!» От дома их увозили за несколько километров, где находилась краевая врачебная комиссия. Гуськом начали быстро проходить кабинеты, Андрей заикнулся о больной печени, но его посчитали увиливающим от армии. И унизительно, и обидно, как буйвола, гнали в другой кабинет: «Мотай дальше, видели таких умников... Нужно было заранее обследоваться на стационаре...» А ему хотелось едко и зло закричать, что еще и года не прошло, как перенес гепатит в тяжелейшей форме. Чудом остался жив. Больше месяца пролежал под капельницей...
После формальной комиссии их завели в какое-то большое здание, кажется, кинотеатр. Посадили в зале. Все двери надежно закрыли, чтобы никто не драпанул. Пришли парикмахеры и начали тут же всех стричь, как баранов, кто заранее не оболванил себя наголо. И полетели лохма-








тые чубы, белые и черные, шик и гордость многих модников, подкрашенные хной и завитые в парикмахерских. Стриженые новобранцы сади¬лись тут же на сидения, притихали, пристыженно-смущенные, бесстыд¬но оголенные. Одни втягивали головы в плечи, другие быстро и зорко осматривали критически чужие крутые затылки, поражаясь удивитель¬ному зрелищу: словно тифозная вошь или другая какая-то зараза сняла чубы с этих «макаренских оборвышей».
Тут же, как бы подкупая своей добротой и заботой, работал буфет. Покупали все, что там было, будто хотели как можно скорее истратить деньги, взятые из дома. Одни жевали нехотя, небрежно, другие - жадно, но, глотая, все не разбирали вкуса, нагло мусорили, бросая зло и не¬брежно на пол пустые стаканчики из-под мороженого и обертки от кон¬фет. Каждый старался кому-то досадить. Вот вам, падлы, выкусите...
Но не обошлось и без юмора. Среди новобранцев был в зале не то парень, не то мужичонка с морщинами у глаз на бледном лице. Новобра¬нец был маленьким и тощим и казался высохшим мухоморчиком.
- А ты куда, дед, собрался? - кто-то спросил насмешливо.
- Заткнись, какой я тебе дед? - огрызнулся тот.
- А ты случаем не припадочный? - спросил другой новобранец. - Что-то выглядишь не тово?..
- Сказал - отвали, - и «дед», отвернувшись, презрительно добавил: -Балаболки...
Но парни не сдавались:
- Дед, а дед, а ты слыхал про эпилептика, как он попал в армию? Ему прикажут «Бегом!», а он опять - брык и валяется у всех под ногами. Му-чились с ним, мучились да и говорят: «А ну катись к чертовой матери домой!» Тот в крик: «Не пойду, не имеете права выгонять!» Ну те, ясное дело, спрашивают: «Зачем тебе армия?» А тот улыбается, стервец, в рожу кадетам: «Товарищи офицеры, в гражданке у меня нечего жрать, а тут щи да каша бесплатно, да и койка с белой простыней... Служи - не хочу!»
Посмеялись. Хихикнул и «дед», Витька Лубенок, имевший мать-пья¬ницу, родившуюся от алкоголика, давшую ему пять классов образова¬ния, и те с пустыми, голодными коридорами, с постоянно сопливым но¬сом и поносами. Витька, двадцати трех лет от роду, имевший уже рабо¬чего стажа около семи лет и семь мест работы, начиная от дворника своего дома, дошел до дворника продуктового магазина, где кое-что плохо лежало. Витька, пропустивший через себя не одну бутылку и познавший как-то горячую любовь за контейнером во дворе магазина, куда однажды поздним вечером забрела затасканная, давно немытая, бездомная про¬ститутка...







К вечеру их погрузили в вагоны и повезли в направлении севера...
Итак, застучали колеса, завертелась жизнь. Андрей уезжал от родно¬го универа, без которого жизнь кажется не жизнь. Где-то остались мать, Лариса, брат... «Осел, зачем это он сделал?» Нужна диета и режим в питании. Мама готовит котлеты на пару, он пьет иногда «Лиф-52»... По вечерам температурит. Искупался как-то зимой в проруби, доказывая Ларисе свою любовь. А она, дура, стояла там же рядом, куталась в шуб¬ку и хохотала: «Лучше бы шапку себе норковую купил, а то девчонки сме¬ются, что я плебея подцепила». Андрей тогда промолчал и скрыл обиду. Знал, что она стесняется с ним ходить. Ей нужно разлатанного во все заграничное. Жадная до денег и подарков, а над ним смеется: «Что ты все читаешь и читаешь свои газеты? Неужели не надоело? С тобой даже не покуришь...»
А он заскочил тогда в подъезд какого-то дома и долго растирался, но трико и брюки надел на мокрые трусы...
Нет, Андрей плебеем себя не считал. Шапку подарил брат, а он для него - величина номер один. Когда-то нянчил, пеленки стирал, в садик водил и по врачам. А мать уходила - темно, приходила - темно, устав¬шая, чуть живая. Нужно было зарабатывать на троих... Тянула по две ставки...
Сейчас Виктор видный журналист, статьи пишет... Андрею до него еще, как от земли до неба...
Как только отъехали от дома, в вагоне началась повальная пьянка. Откуда-то появилось спиртное. Все пропивали «гражданку». Закусыва¬ли взятым из дома. Швыряли на пол пустые консервные банки, бутылки и объедки костей, окурки и куски хлеба. Орали песни, грязно матери¬лись, ухарски щеголяли грубостью, похваляясь легкими победами над «бабами» и воровскими вылазками.
Один пьяно хрипел, проклинал свою мать, что та, стерва, сдала его в армию, написав в военкомат: «Сын - гольный пьяница и тунеядец. Забе¬рите. Авось, образумится...» «Приеду - придушу ее, суку, на фиг», - по¬обещал он своим дружкам. Другой зыхвалялся, что мог бы увильнуть от армии, но должны были судить - срывал с баб шапки... А третий был уже у зэков, недавно вернулся домой, но опять погорел на какой-то ерунде, лягавые брякнули в военкомат, а те, сволочи, не дали погулять...
«Да мы этих чурок придавим на фиг! - кричали такие. - Мы покажем им досточку! Мне мои печенки самому нужны!.. Ты что, идиот, не знаешь, что такое досточка? Положат на тебя фанеру и дают пинкачей! Синяков ни фига, а печенки отобьют на х...»
Тут же начали сбиваться в кучки, группироваться, как в стаде. Слабые заискивали перед теми, кто так поносил чурок и мать, кто ухарски воро-








вал в гражданке и побывал в тюрьме. А те наметанным хищным взгля¬дом ощупывали «цыплят», кого из них можно придавить...
Доставалось и офицерам: «Да я... Да мы... Такую их мать перемать... Мы этих кадетов-шакалов в гробу видели в белых тапочках... Нам до лампочки все их потрохи...»
Андрей смотрел на всех с высоты своих почти двадцати двух лет и четвертого курса исторического факультета, с высоты природного интел-лекта и медалиста школы: «Поганые сопляки... И с этими подонками при-дется служить? Из какой подворотни таких нагребли?»
В купе зашел сопровождающий офицер с двумя солдатами, спросил:
- Кому из вас двадцать четыре? - Таковых не оказалось. - А кому двадцать три? - Все пожали плечами, полуиспуганно притихнув, обша¬ривая офицера глазами, чего, мол, надо? Некоторые захорохорились, выпячивая пьяные красные рожи, мол, топай, топай, пока пинка в зад не дали.
- Мне скоро будет двадцать два, - ответил Андрей, желая показать, что он выше всех этих сопляков.
- Вот и будешь отвечать в своем купе за порядок. - Потом, не торо¬пясь достал из своего офицерского планшета папку, сел, кряхтя, по-свой¬ски с пьяными призывниками и заботливо предложил: - Вы, братцы, не¬много подвыпили, уснете, и могут у вас повытащить денежки, которые взяли из дома. Давайте для сбережения мне. Всех запишу вот в эту пап¬ку, у кого сколько... А вы вот тут распишитесь, чтобы потом не было недоразумений. Прибудете к месту - все получите сполна.
Брал десятки и даже сотни. Но, кто похитрее, поприжался, соврал: «Нету, вот те крест во все пузо - нету!»
Вывернул свой карман и Андрей. Достал две скрученные красные десятки, которые ему дала на дорогу мать: «Может, конфет когда купишь...» Он не курил, но полакомиться - не прочь.
Отдал деньги, чтобы не подумали: «Жила, жмот...» Да и в начальство вроде его выдвинули, должен показывать пример. Но от себя не уйдешь, знал - уже подленько подстраивался под других. Мать обычно говорила: «Сильный не ломает колени перед ничтожеством...» Но он уже из своего опыта знал: среди волков, если не выть по-волчьи, то хотя бы не блеять овцой...
Офицер аккуратно, и не торопясь, все сложил. Деньги и расписку спрятал в планшет и ушел в другое купе. А Андрей решил тут же немного усмирить подчиненных, но на него заорало несколько глоток: «Заткнись, очкарик, а то в харю получишь!» Но кто-то предложил: «Выпей лучше с нами, профессор!»









Ему протянули грязную, липкую кружку с водкой, залапанную руками,
обмусоленную слюнявыми ртами. Отказаться - потерять уважение у этой толпы. И Андрей, превозмогая брезгливость и отвращение, залпом выпил. Потом залез повыше на багажную полку, под потолок, чтобы не слу¬шать и не видеть этот гвалт. Хотелось уснуть, расслабиться: «Черт с вами. Жрите и лакайте свое пойло... Убивайте драгоценное здоровье, туда вам, балбесам, и дорога...»
Болела голова. Резали сознание мысли: что же теперь его ждет? Зачем он доказывал этой дуре, которую, наверное, по-настоящему и не любил? Просто первая женщина, а у него и девушки до этого никогда не было... Лариса - холеная дебилка с дипломом врача. Диплом, конечно, липовый, ни одного термина медицинского не знает. Маман ее - глав¬врач психбольницы, папа – майор КГБ... Доченька закормленная и занеженная, уже давно и квартирой отдельной обеспеченная. Какими-то махинациями прописали ее у какой-то бабки, ждут только, когда та окочурится. А старуха бегает, как угорелая, и не собирается умирать... Лариса считает себя красавицей, хотя фигура - доска, а вот ножки - да! Что надо! Она и умеет всегда их выгодно показать. Манерная, может себя подать.. Голосок - сплошная ангельская невинность. Хотя когда-то кололась и сейчас еще курит коноплю. Да он у нее уже и не первый. Три раза только замуж выходила. Правда, по-модному, без регистрации, а о людях судит до сих пор по прическе: «Да у него причесочка...»
Андрей понимал, что доказывал не только ей, но и всему их выводку вместе с матерью, тетками и подругами, которые смотрели на него, как на шавку, отирающуюся у них под ногами. Поганцы... Еще Ларискина мать обещала пристроить его в теплое и доходное место после окончания университета. Значит, все его бессонные ночи над книгами, газетами и журналами за многие годы - ничто по сравнению с одним ее поганым взмахом руки? Да пошли они все подальше, приспособленцы партий¬ные... Уснуть бы, уснуть... Но как болит голова, что-то там лопается и звенит, перескакивая с места на место... Болит до тошноты...
К утру всех развезло. Пьяные голоса стали стихать, но Андрей уснуть не мог. Резало глаза, голова теперь казалась раздутой. Сильно, до боли, стучало сердце, бухало и бухало будто ударял молот. Непривычность состояния пугала...
Сна не было и на вторые сутки. Кто-то снова поднес ему кружку с водкой: «Выпей, может, полегчает... Уснешь...» Но он не пил. Уже даже не брезговал. Нет, просто не пил, почти ничего не ел...
Через двое суток, наконец, прибыли к месту назначения. Приехали ранним утром, комьями вывалились все из вагонов, обрюзгшие, с сонными измятыми лицами. Дикое разношерстное стадо присмиревших молодых парней...








Новое место их встретило по-зимнему: мокрым, липким снегом и пургой. А они все одеты налегке, некоторые без головных уборов. Построились у вагонов. Долго кого-то ждали, часа три. Огляделись вокруг. В стороне маячила прижатая к земле ветхая деревушка. Глухо и дико. За деревушкой чернел бесконечный лес... Тут не армия - зэковские лагеря. Вчерашние хвастуны жались друг к другу, дрожали, выстукивая зубами... А снег лепил и лепил, выла в злобе пурга...
Кто-то из новобранцев захотел пошутить с сопровождающим: - Товарищ лейтенант, вас тоже пробирает, хоть и в шинелишке?
- Офицер зло глянул, перекосил посиневшие губы:
- Заткнись, сволочь! Подожди, тут вам быстро рога обломают. Мать твою перемать во все преисподни, в печенки и селезенки..
«Ого, вот это да!» - вытянул каждый рожу. Видели, что такой и в мор¬ду даст, а уж денежки их, конечно, «плакали»... в стороне стояла кучка офицеров с солдатами - возмущаться не было смысла. Вмиг сработало сознание, что они теперь никто. Нет ни студентов, ни воров, ни тунеядцев, здесь все рядовые... А свое маленькое «я» осталось за две тысячи километров...
Наконец, всех сдали вновь прибывшим офицерам. Сопровождающие умотались назад, новое начальство уехало в часть на машинах, а они пешком, полустроем, утопая в снегу и грязи с одним лейтенантом прошли еще километров пять. Чтобы не замерзнуть, иногда делали пробежки. Наконец, добрались до места, вымотанные и грязные, где их сразу же направили в солдатскую баню. Сгрудились в предбаннике, обогревались. Тут же вертелись «деды». Они свысока поглядывали на вновь прибывших, посмеивались. Откуда-то появилась чурка и два топора. Офицер окинул насмешливым взглядом «защитников родины». Черт бы по¬брал Андрееву шляпу, зеленую, фетровую. Она сразу привлекла внимание лейтенанта, он что-то смешное сказал о ней, но до сознания Андрея все смутно доходило. Понял только, что дико загоготала толпа. Его первого заставили подойти к чурке и положить на нее фетровую шляпу. Тут же двое «дедов» изрубили ее топорами на мелкие кусочки. То же было сделано с его новой курткой, с кавказским чистой шерсти свитером и брюками. Требовали снять трусы, но он отбежал в сторону. Снова все визжали по-поросячьи. А уже другого призывника одежда была брошена на чурку. Рубили «концы в гражданку». Вместе с клочьями тряпья выле¬тали иногда красные куски десяток и даже полусотенные, зашитые предусмотрительно в подклады...
Некоторые «деды» с завистью смотрели на гражданскую одежду, пря-тались за спинами прибывших: «Подари, скоро домой ехать...»










Потом была баня. Она шокировала Андрея. С детства привык мыться
не торопясь, наслаждаясь теплой ванной с хвойным концентратом и пахучими шампунями. Ходил не раз с Виктором и в сауну. Везде кафель, чистота, массажная... А тут длинные серые скамейки, скользкие, как ля-гушки, ряд душей и голые задницы... «Пять минут мыться! Скорей, скорей, скорей...» Освобождай место другому, новая партия стоит под дверью стеной. А у кого раскисла только грязь?.. Учись не зевать. Раз-два не только на плацу. Ты - солдат...

      Из бани выскакивали в предбанник, вытирались проштампованными вафельными полотенцами. Тут же лежали горы верхнего и нижнего сол-датского белья. И все удивляло: и кучи белья, и необычные запахи, и то, что каждый медленно и смущенно подходил, выбирал его по своему раз¬меру и росту.
Дошла очередь до сапог. Их уже хватали, кто какие, временная ско-ванность прошла. Брали не свои размеры, потом менялись. У Андрея оказались почему-то маленькие. Пока он учился наматывать портянки, по-видимому, втихаря ему подсунули другие. У кого портянка наматыва¬лась правильно и быстро, перед теми заискивали. Мечтал в детстве и Андрей о кирзовых сапогах, но мать строго сказала: «С ума сошел, чтобы эта гадость воняла на всю квартиру?» Теперь, как и он, многие с завистью стотрели на умельца, заискивающе ему улыбались, старались быть к нему поближе...
Потом строем все пошли в столовую, строем назад. Столовая тоже не понравилась. Там, где еда, должен быть белый стол и тарелки. Так было в садике, в школе, так было и дома... здесь - некрашеные длинные столы, вокруг грубые деревянные скамейки, алюминиевые миски без вилок, как за колючей проволокой. Правда, в боковую дверь был виден зал для офицеров. Чистые крашеные полы, белые скатерти, мягкие сту¬лья, шелковые на окнах шторы, по углам - кадки с цветами... Там был другой мир, там ели люди...
Уже асе спали на двухъярусных кроватях, но Андрей дико глазел в потолок Он уже не мог вспоминать ни мать, ни универ, ни брата, ни Ла-рису... Одна мысль буравила мозг: «Уснуть, уснуть, уснуть...» Если он не забудется хоть на час, то не перенесет дикой головной боли. Лопнут со¬суды или разорвется прыгающее сердце, которое стучало в висках, от¬давалось в пальцах рук... Но сна опять не было. Настало утро. Выстроили около тысячи человек перед казармами, подали команду: «Кто из Приморья - два шага вперед марш!» Всех их пофамильно и поименно переписывали. Только потом Андрей узнал, что среди приморцев много наркоманов. Брали всех на учет.
После завтрака, куска липкой овсянки, стакана чаю и кусочка хлеба с маслом ушли в учебный класс. Андрей еле добрался до него: мутилось








сознание, в ногах дрожь и слабость. Но когда он увидел обыкновенную рабочую комнату в два окна, классную доску, столы и табуретки, отшлифованные брюками, пропахшие кирзовыми сапогами, почему-то стало легче, спокойнее.
Андрей сел за последний стол рядом с белобрысым пареньком, похожим на девчонку нежной кожей розового лица, тонкими бровями и классическим носом. «Антропологический тип», - отметил про себя Андрей и сел рядом.
Состоялось знакомство. Это был Лешка Кирюхин из под Владивостока, который сразу сказал:
- Ты меня можешь называть Лехой или просто Кирюхой.
- Значит, нам с тобой, Леха, повезло - земляки. Но вот со мной Кирюха, труба. Трое суток не сплю, не могу уснуть. Кажется, упаду и умру. Буду падать - поддержи, - еще пытался пошутить Андрей.
В класс вошел старшина, все встали. Но не успел тот сказать и слова, как Андрей почувствовал, что в его желудке образовалась жуткая пустота, будто он в самолете попал в безвоздушную яму. Кровь сильно нада¬вила на виски и ему стало до дикости страшно. В затылке что-то закипе¬ло и забулькало, и Андрей, не владея собой, выскочил из-за стола и зао¬рал:
- А-а-а-а!.. А-а-а-а!..
Этот крик шарахнул по стенам и пригвоздил всех солдат к столам. Ошарашенные люди сначала прижались к ним, потом соскочили, не зная что делать. Старшина быстро подошел к Андрею:
- Что с тобой? Что с тобой? Накурился, что ли?
Но Андрей, сорвав с себя очки, дико и испуганно вращал большими черными глазами и продолжал кричать:
- А-а-а-а! Уходите, уходите, мне страшно... С ума схожу... Крыша поехала, крыша поехала! А-а-а-а!..
- Что с ним? Что с ним? - вертелся старшина. - Приморец? Нарко¬ман?
- Люди, какой он наркоман? - закричал Кирюхин. - Трое суток не спал! Видите - заболел!
- В санчасть, быстро в санчасть! Доведите его, - распорядился старшина.
Но не успели Андрея вывести, как второй солдат Витька Лубенок соскочил с места, дико повел обезумевшими помутневшими глазами, весь задергался, повалился на пол и забился в припадке. Слюна белой тягучей струйкой потекла у него изо рта. Лицо, покрытое багровыми пятнами, перекашивало и дергало. Из-под брюк солдата потекла лужа...










Все перепуганно бросились за столы, а старшина приказал одному из солдат:
- Быстро в санчасть, вызови врача! А его не трогайте, пусть лежит... Остальные - в коридор... Стройся!..
Выстроились в шеренгу. Старшина обвел всех строго тревожным взгля-дом:
- Кто следующий? - Но все молчали угрюмо и боязливо, с суеверным страхом, но в обмороки уже не падали...
Прибежал командир учебки. Еле переводя дыхание, испуганно и вни-мательно оглядел солдат:
- Что за сброд сюда прислали? Сейчас же пройти в санчасти всем наших врачей!..
Андрею сделали укол димедрола, но он не уснул. Еще два, дали сер-дечные... Рядом стоял врач:
- У тебя было такое когда-нибудь? В роду есть шизофреники, эпилеп-тики? Нет? Вот и хорошо... Расслабься и ни о чем не думай...
Проспал Андрей более суток, встал почти здоровым, но из санчасти не выписывали. А через несколько дней он вместе с другими двенадца¬тью солдатами и сопровождающим офицером ехали обратно на поезде, поближе к дому. Но не под ласковое крыло родителей, а в другую воен¬ную часть. Рядом с Андреем сидел Кирюхин, сверкая розовыми щеками.
У того были больные почки. В детстве возили по курортам. Мать -медик - колола и дома. Сейчас, после простуды, кровь попадала в мочу. Тут же сидел Витька Лубенок. Кто-то у него спросил:
- У тебя и дома так было?
- Что ты? Не помню такого... С перепою, наверно... Семь суток жрал без просушки...
Тут же были два брата-близнеца Сидоровы, Семен и Прошка, похо¬жие, как две капли воды. Длинноногие, здоровенные детины, горбоно¬сые, с кадыками, с бугристыми тугими лбами, крутыми затылками, с ди¬коватыми красными глазами и прокуренными коноплей черными зуба¬ми... Два баптиста, отказавшиеся служить в армии - их вера запрещала брать в руки оружие.
Ехал в поезде еще и чеченец с неуравновешенной психикой. Он в первые же дни в учебке избил несколько солдат, а когда к нему подсту¬пил возмущенный офицер, чеченец сделал зверскую рожу и, расставив руки и сжав кулаки, разъяренным медведем двинулся на него, что-то за¬рычав на своем языке, вроде: «Гуа, луа-а, уа-а-а!» Это был Умхаев, силь¬ный и квадратный красавец, с бугристыми бицепсами и гирями-кулака¬ми.
Остальные были азербайджанцы, которые с детства жили где-то в








горах и ни бельмеса не понимали по-русски...
Вышли на вокзале, построились, через час добрались до КПП, вышли в расположение части и двинулись по асфальтовой дорожке. Спра¬ва, среди тополей, - штаб, слева - санчасть и столовая. Дальше - спортив¬ные площадки, за ними казармы, около них взад и вперед бродили сол¬даты... Прибывшие дошли до старого одноэтажного здания, построенно¬го в дореволюционное время. «Старая конюшня», - отметил про себя Андрей. Но на двери висела табличка: «Изолятор».
Было воскресенье, все отдыхали. Каждый занимался своим делом: кто рылся в вещмешке, кто драил бляху на ремне, кто просто слонялся от нечего делать. Андрей сразу обратил внимание - интернационал, а не армия. Грузины и казахи, армяне и киргизы, азербайджанцы и латы¬ши, украинцы и белорусы... Все говорили на своем языке, даже была слышна немецкая речь, и нигде не было видно русских...
Вновь прибывшим указали их койки. Андрей подошел к своей, и вдруг к нему сзади подскочил солдат, высокий, подтянутый, в летной форме, и схватил его радостно за плечи:
- Туманов, Андрей, откуда ты? С какого неба свалился?
Андрей ошалело смотрел на парня-солдата, пучеглазого, стройного красавца, чем-то знакомого, но так непохожего на того заморыша, с ко-торым когда-то учились в одной школе...
И все-таки это был Вовка Полуфалов. Они никогда не дружили в шко¬ле - учились в параллельных классах. После восьмого тот ушел в проф-техучилище. Бог не обидел Володю умом, просто не было отца, да и был ли он вообще когда-нибудь - мать молчала. Она работала на заводе уборщицей, умела подзакладывать хорошенько не только после получ¬ки, но и, насобирав на мусорках бутылок, сдавала их в ближайшем мага¬зине, покупала пол-литра. Вовка с раннего детства был представлен улич¬ной шпане вольному ветру, драным штанам, куску черствого хлеба да еще блокноту с цветными карандашами... Со шпаной знался, но сам ни¬когда не опускался до нее. Внутренняя природная культура и любовь к рисованию спасли его от падения...
- Вовка, Вовчик, Вовочка! - радостно закричал Андрей, обнимая род¬ную душу. Господи, наконец-то свой человек!
После карантина Володю перевели в ТЭЧ (техническая эксплуатаци¬онная часть) вместе с Андреем Тумановым. Были в карантине еще два русских парня из Владивостока, которые тоже попали в первую эскадри¬лью...
Ольга Петровна проснулась. В спальне полумрак от задернутых ноч¬ных штор. За окном шуршали монотонные дожди. Не хотелось высовывать









оголенные руки из-под теплого одеяла. Куда спешить? В школу не идти - свободный день. И вдруг: «Военкомат! Пойду в военкомат... Уже полмесяца как забрали, и ни одного письма...»
Она быстро и лихорадочно сбросила с себя верблюжье одеяло, ста¬ла делать зарядку, наскоро облилась теплой водой...
- Не знаю, куда отправили, - ответили там. - Наше дело направить в крайвоенкомат новобранцев. Туда и сведения поступают о распределе¬нии призывников...
Через час Ольга Петровна была уже в крайвоенкомате, но и там удив-ленно пожимали плечами:
- Да, уже должны быть списки о прибытии, но почему-то их пока не сообщили. Ждите...
- Что значит - ждите?: - Забрали с температурой, больного... Обещали, что кра¬евая комиссия будет...
- Теперь аремя такое, что некого брать в армию, - разъяснял ей май¬ор, к которому она обратилась. - Пошли дети послевоенных детей, а их, сами понимаете, рождалось негусто. Откуда же им было браться? Муж¬чин выбили?
- Вон, болтаются по подвалам... - но не договорила, осеклась. Поче¬му должны брать тех, а не ее сына?
- Такие армии не нужны, разлагают только дисциплину. Пока перевос-питаешь, - два года и утечет. А оружие сейчас какое? В армию должны идти грамотные люди, вроде вашего сына...
Через неделю еще раз ходила в то солидное заведение, и снова ни¬чего не узнала. Прошел месяц, она опять туда. И ей ответили:
- Не знаем, почему ваш сын вам ничего не пишет. Плохо, значит, его воспитали, что не думает о вас... Ждите...
И ей показалось, что там уже знают, где находится Андрей, но не го¬ворят только потому, что считают ее бестактной, околачивающейся от безделия, мешающей людям работать...
Уходила вроде с облегчением, но пристыженная и униженная. А в душе теплилась надежда: «Все в порядке...» Вот только сон ей сегодня странный приснился и до мелочей ясный. Вроде стоит она на широкой асфальтированной дороге около автобусной остановки. Справа от нее - кущи деревьев, слева - высокая кирпичная стена, а в нее вмонтированы железные ворота. Снаружи на них - огромная позолоченная пятиконеч¬ная звезда. Она ярко сверкает на жарком солнце. Свернешь за угол - а там тоже дорога вдоль такой же стены, и снова ворота... За ними зеле¬ные березы и среди них дома. В одном из них большая пустая комната, в








ней лениво взад и вперед проходят солдаты. В середине комнаты - рас-кладушка. Андрей с большим за спиной рюкзаком, в котором сложен па-рашют, заходит в комнату и укладывается на раскладушку. Но вдруг под-ходит какой-то нерусский парень и начинает бить сына и стягивать с по-стели, сам укладываясь на его место.
«Ах ты, ничтожество!» - бросилась она защищать Андрея. И вдруг парень по-доброму улыбнулся ей: «Мать, я пошутил...» И Ольга Петров¬на проснулась...
Она никогда не верила в сны, но этот был какой-то уж слишком до жуткости яркий и приходил на ум, когда она ехала в крайвоенкомат и когда, возвращаясь, заходила в подъезд дома. Открыла дверь и кину¬лась к почтовому ящику. Открывая замок, почувствовала какое-то удиви¬тельное облегчение и спокойствие. И вдруг... вместе с газетами выпало письмо... О, господи, как она его долго ждала! Руки задрожали, буквы расплылись перед глазами, она поцеловала несколько раз конверт...
«Здравствуй, мама! Солдатский тебе привет от твоего младшего сына».
О, Господи, Господи, эта уже одна фраза заставила кровь броситься к вискам: «Слава богу, кажется, все в порядке... Даже вроде тут, рядом...» И Андрей подтверждал предчувствие матери: «Нахожусь от дома всего в четырех часах езды на поезде. Попал на аэродром...» Ну надо же, сон в руку! Сын коротко и сжато описывал весь первый месяц своей не очень удачной солдатской службы.
Ольга Петровна разгоряченная вошла в лифт, поднялась к себе, про¬шла в зал и, присев на диван, стала уже медленнее и спокойнее перечи¬тывать письмо.
«Мы на карантине. Через неделю будет присяга. Приезжай. Да, здесь еще два наших парня. Вовку Полуфалова ты, наверное, знаешь. Он учил¬ся в нашей школе. А второй - Куденок Игорь. Живет рядом с нами в кооперативном доме, где парикмахерская, квартира 45. Игорь поссорил¬ся со своей матерью и не хочет ей писать, но просит тебя сходить к ним и сказать, чтобы она тоже приехала на присягу... Извини, что долго не писал. У меня не было денег на конверт и бумагу. Сегодня был в штабе и попросил там у одного офицера...
Драк еще не было. Правда, группируются тут грузины около одного чеченца. Они избили азербайджанца. Вчетвером налетели на одного, да еще и маленького ростом. Тот не защищался, а только испуганно смот¬рел им в глаза и плакал. Я бросился к ним, хотел разнять, но меня от¬швырнули: «Не лезь и замолчи свой рот!» Эта дикая сцена с избиением была непонятна. Наверное, чеченец и грузины хотели показать себя и запугать остальных. Мама, скажу тебе по-честному, мне было не по себе...











Почему-то чеченец и грузины считают азербутов полудикарями. Да, действительно, многих из них забрали из далеких сел Азербайджана. Некоторые не знают русского языка. Между собой общаются друг с дру¬гом со словом «кардаш», «кардаш», «кардаш». Наверное, это означает что-то вроде «товарищ» или «друг». А вообще, они все очень смешные, сами черненькие и импульсивные. По вечерам, когда приходим с полиго¬на, вдруг кто-нибудь из них хватает табуретку и начинает выстукивать свою национальную музыку. Ее тут же ихние подхватывают - один бьет по дну мусорного ведра, другой - по подоконнику. Бьют и поют до изне¬можения, пот градом катится по их смуглым лицам, а они все колотят и колотят, что у нас раскалывается голова... Грузины ведут себя с достоин¬ством, гордо, не унижаясь, считая свою нацию высшей расой... Но это им не мешало избить человека...»
3

Конечно, Андрей не стал описывать все свои чувства и пережи¬вания. А тот вечер показал многим, что дрогнуло затишье. Те¬перь начинается настоящая солдатская жизнь. Кто кого... Если до этого после отбоя, устав за день, он падал на кровать и, не успев просчитать до пяти, засыпал как убитый, то в тот вечер долго лежал с открытыми глазами, вслушиваясь в храп десятков здоровых парней и всхлипы азербайджанца. Где-то по-собачьи задрожало и заныло у него внутри. Что его самого ждет среди этих людей? Эх, влип, как муха в во¬нючую бочку с дегтем! Вон, даже азербутки, когда он проходит мимо них, говорят ему вслед: «Рус, рус...» Будто он в концлагере у немцев. А этот дикий чеченец, хоть и среднего роста, но с накаченными бицепсами, а главное, с диким натиском, с перекошенным от злобы лицом! Это он заорал «замолчи свой рот» и, как пушинку, швырнул на столы, которые тут же стояли посредине казармы для учебных занятий.
Андрей натянул на себя повыше одеяло, будто уже заранее хотел зарыться в него, спрятаться от того, что его ждет в будущем. Сукно воня¬ло затхлостью и чужим потом, но это уже не вызывало отвращения, как в первые дни службы. Стал привыкать...
Рядом была койка Карюхи, этого красивого ребенка, доброго и не¬жного. Леха никогда не сможет стать на защиту Андрея в нужный мо¬мент, уж слишком эстетическая мордашка. Такие не умеют драться, их обычно и не бьют...
А Вовка Полуфалов? Он прошел чуть ли не подвальное детство, но как он хлюпок и нежен, как тополек по сравнению с дубами-мордоворо¬тами! Куденок Игорь?.. С этого тоже ничего не возьмешь. Двадцать лет, а уже его сыну почти два года. Мать Игоря восстала против его ранней женитьбы. Она облюбовала другую. Но та девочка нравилась матери, а







не Игорю. Решив разрушить собственному сыну семью, написала в во-енкомат, и его забрали. Игорь, может быть, и имеет свое собственное «я» в гражданке, но не здесь. Он маленький, невзрачный, с непримет¬ным курносым лицом. Да, видно, и трус...
Недавно в изоляторе появился еще один русский, толстомордый, лет двадцати четырех верзила, но прожженный наркоман и пьяница, груб и ленив, со вставной челюстью и шрамом во всю щеку, за спиной три года зоны... На Андрея смотрит, как на поганую козявку, вылезшую из теплого гнездышка. Чеченец его уже приручил к себе. Да перед таким и заиски¬вать противно, как перед Сидоровыми, которые в слове «мама» делают две ошибки...
Да, тишина кончилась так неожиданно. Ее взбудоражил еще и капитан, который последнее время был назначен к ним командиром. Это был красавец-украинец. Солдаты к нему относи¬лись с уважением - сам начинал с рядового - хотя гонял он их на полиго¬не, что можно было выжать гимнастерку.
Но вдруг капитан стал появляться в казарме по вечерам.
- Ты, ты, ты, ты, - указывал он человекам пятнадцати, - берите ведра и тряпки и мойте двери и столы в казарме. Тем, кто не знал русского языка или притворялись, показывал жестами.
На второй день капитан снова явился в то же время и опять:
- Ты, ты, ты, ты... - Все поняли, что капитан издевается над ними или ищет им бесполезную работу, возможно, зарабатывает повышение. На третий вечер под «ты» попал чеченец. Все пошли нехотя выполнять ра¬боту, но тот не сдвинулся с места, набычился.
- Ты почему не берешь ведро? - окинул его взглядом капитан.
- Не буду, - вдруг чисто по-русски произнес Умхаев и злобно прищурил огненно-диковатые большие глаза.
- А я тебе приказываю - мой! - повысил голос офицер.
- Не буду!
- Не будешь??! -Не буду!!!
- А-а-а-а, не будешь?! Не будешь... Тогда из-за тебя накажу всю ка¬зарму, а они тебе ночью все печенки поотбивают... Приостановить рабо¬ту! Одеть маскировочные халаты и ОЗК. Два раза бегом к аэродрому и два раза бегом назад! А ты, мерзавец, стой, стой и смотри...
Маскхалаты и ОЗК лежали, сложенные в углу казармы, недавно вер-нулись в них с ученья. Офицер выстроил всех на асфальтированной до-рожке:
- Бе-е-е-гом, марш! За десять минут туда и обратно два раза...










Прибежали все запыхавшиеся, взмокшие, с трудом переводили ды¬хание.
- Будешь теперь мыть? - спросил капитан чеченца.
- Все равно не буду!.. - ревел тот грубо и упрямо.
- Бегом! Три раза туда, три раза назад за десять минут...
И, словно в испуганном стаде, раздался топот ног. Десятков ног... Бух, бух, бух... Удары тяжелыми сапогами о дорогу... Все убежали.
- Будешь мыть?
- Не буду!!! - все сильнее свирепел солдат, сжимая кулаки.
- Десять раз туда и десять раз обратно за десять минут!!!
Возвращались уже в четвертый раз после третьего захода, спотыка¬лись, падали, вставали. Один маленький солдат-казах растянул¬ся на дороге. Упал и не мог подняться. Капитан подскочил к нему:
- Встать! Бежать за остальными!
- Не дышит... - еле пролепетал солдат.
- Встать и бежать! Уже кричал их командир, выходя из себя.
- Не дышит... - солдат, во-видимому, хотел сказать, что ему не хвата¬ло воздуха в резиновом противогазе.
Андрей был впереди всех. Он и сам не знал, что у него способности к бегу. А если бы не больная печень и не терли сапоги?.. Когда казах упал, многие приостановились, передыхали.
- Бежать!!! - кричал офицер, но его уже никто не слушал. - Бежать, бежать! Мать вашу так!
Солдаты медленно и устало пошли к казарме, снимая с себя ОЗК и маскхалаты. Кто-то произнес из-под противогаза:
- Хватит, мы тебе не гончие, бегай сам. А другой кто-то добавил:
- Сволочь!
И неизвестно к кому относилось это слово: к чеченцу или к командиру.
- Будешь мыть? - все еще орал офицер, хотя понимал свой проиг¬рыш.
- Не буду!!! - рявкнул чеченец и пополз на капитана с кулаками.
- Как фамилия?
- Умхаев!
- Почему не моешь?!
- Я чеченец! - гордо поднял голову солдат, отступив на шаг и выдви¬нув вперед мускулистую грудь.
- Ну и что же из этого? - удивился офицер.
- У нас мужчина не моет. Это позор! Чеченец держит оружие в руках, не тряпку...
Офицер растерялся и, чтобы сгладить свое поражение, грубо, но по-







свойски, произнес примирительно:
- Ладно, черт с вами и вашими обычаями, снимайте всё с себя и на ужин! Рядовой Момедов, построить всех! - приказал он здоровенному осетину. - Умхаев, будешь помогать Момедову. Ты - его первый замести¬тель.
И заместитель, когда шли уже довольно четким строем, двинул сапо¬гом в зад впереди идущего так, что тот взвыл, ринулся вперед, смяв ко¬лонну:
- Дешево хочешь купить, кадет. Чеченцы не продаются...
А Андрей после этого, когда дали отбой, лежал в постели и не мог уснуть. Ему нравились эти минуты уходящего дня. Ушел в бездонную вечность еще один штришок солдатской жизни. Как необыкновенно хо¬рошо сознавать, что хоть на один день, но ближе к концу службы! Ле¬жишь, расслабив все мускулы. В казарме напряженная, но блаженная тишина. Кто-то уже храпит, Леха тоже дрыхнет, а вон, в углу, мелькнул крошечный, пугливый огонек - кто-то втихаря курит под одеялом. Корот¬кие, но самые чудесные минуты солдатского дня... Но тут же подума¬лось: «За какие заслуги Умхаева назначили заместителем Момедова? За что? И почему, когда был избит азербайджанец, дежурный офицер будто и не заметил ни драки, ни как тот долго всхлипывал в темноте, лежа на своей койке?» Но сверх этих мыслей всплывала одна большой захлестывающей и радостной волной: «Завтра присяга. Может, приедет мама... Мама... Как она теперь далека от меня! Там другой мир, мир на другой прекрасной планете...»
Да, там осталась жизнь со своими цветами и красками, с нежными запахами домашних вещей, чистая постель, пахнущая хоро¬шим мылом. А главное - там белые булки на кухонном столе, вдоволь сахара и масла. И не бойся, что кто-то вмиг нахально сгребет со стола твою пайку, и не пикни, а то двинут кулаком в морду. Ты «дух» и ты сла¬бее кучки заправил.
Ах, если бы мама привезла ему булку хлеба! Обыкновенного хлеба... Разломить бы его на большие куски и есть, есть, долго жевать, долго держать во рту до теплой липкой жижицы или хрустеть поджаристой аро-матной корочкой даже без чая. А домашний чай с вареньем и кусочком лимона... Нет, от таких воспоминаний хочется соскочить и куда-то долго бежать, бежать без оглядки. Господи, прошел только один месяц, а ка¬жется, что целая вечность, и пронизала она все клеточки тела... А впере¬ди... Страшно подумать...













4

На другой день утром, когда солдаты пошли на завтрак, коман¬дир первой эскадрильи остался стоять у казармы. К нему по¬дошла женщина с двумя большими сумками.
- Андрей Туманов? В очках? Не помню такого... Я у них недавно... Временно... Вы думаете с ними легко? Вчера мне устроили забастовку - отказались бежать к аэродрому...
- Такое нельзя допускать - они солдаты, - ответила Ольга Петровна, - в армии должна быть идеальная дисциплина. И добавила: - В рамках разумного...
Она смотрела на красавца-капитана, который отводил в сторону го¬лубые притуманенные, грустные глаза. По-видимому, вчера произошло что-то нехорошее. Ей хотелось сгладить вчерашнее недоразумение. Может, и Андрей выступал, да и капитан все-таки начальник сына, а это немаловажное. И она продолжила.
- Вас угостить... пирожками? На ночь пекла, еще мягкие...
- Нет, нет ответил офицер, - оставьте им. А я через два дня улетаю в Венгрию на новое место службы.
И на его прекрасное смуглое лицо южанина легла тень.
Солдаты знали, куда посылали их командира, и еще вчера простили ему инцидент с чеченцем. Чего там, свой парень и мужик что надо. Дру¬гой бы на его месте не то вытворял. Из Афгана возвращаются не все, а если и вернется, то неизвестно каким...
Показалась первая эскадрилья вертолетчиков.
- Идут, - сказал капитан, - и иронически и грустно улыбнулся, вроде завидуя молодым парням. - Там должен быть и ваш. Встречайте, рад будет...
Офицер вроде оправдывался перед нею, как провинившийся школь¬ник, и искал в этой чужой ему женщине вроде поддержку, теплое слово:
- В одиннадцать будет присяга. Может, выступите от имени родите¬лей?
Ольга Петровна всматривалась в строй зеленых гимнастерок и, сдер-живая волнение и слезы, искала и искала глазами сына. Он должен быть впереди.. Высокий... В очках... Да где же он, наконец? Вон, идет в очках и высокий, но не Андрей. Еще в очках, пониже ростом, щупловат. И толь¬ко когда колонна остановилась у казармы, один солдат поднял руку, и она с удивлением увидела радостно улыбающееся лицо сына. «Господи, как изменился, что еле сама узнала, но свой, свой и родной... И не выше всех, есть куда крепче, сильнее... Но форма на нем сидит ладно, и пи¬лотка идет к лицу», - и она радостно заулыбалась сыну. Видела, как и другие русские солдаты смотрят на нее и тоже улыбаются, украдкой по-








глядывая на ее сумки. Даже вон те нерусские, хотя и отходят будто рав-нодушно в сторону. «Эх, все вы еще пацаны и все почему-то родные...» После команды «Разойдись!» Андрей подскочил к матери:
- Ой, мамочка, какая ты умница, что приехала! Ты такая сегодня кра-сивая! А хлеба привезла?
- Хлеба? Да зачем он тебе? Привезла сдобные пирожки, булочки, кол-баску, конфеты, шоколад...
Но видя, что сын разочарован, добавила:
- Хорошо, потом схожу и куплю, а сейчас бери...
- Нет, нет, потом, после присяги...
Момедов снова всех построил и повел переодеваться в коптерку. Сам он «фазан», уже второй год служит. Долго подбирали мундиры, начища¬ли сапоги и бляхи на ремнях, примеряли фуражки... Прихорашивались.
Присяга проходила на аэродроме у вертолетов." Поставили столы, положили на них большие книги в красных переплетах, рядом со стола¬ми горели знамена. Напротив гостей - хмурая колонна «дедов», тут же сбоку - «духи». Одним уходить, другим служить...
Выступали с речью командиры, присягали у знамени вертолетчики. Грамотные читали текст наизусть, кто не выучил, - заглядывал в книгу. Не знавшие русского языка держали текст присяги в красном переплете и что-то лепетали. Что они там бельмекали, наверное, и богу было неиз¬вестно. Может, присягали, может, проклинали кого-то и слали тысячи чертей... Текст был написан только по-русски...
Выступала и Ольга Петровна: «Дорогие наши мальчики-сыновья, до-рогие солдаты... Светлого вам чистого неба и теплой солдатской друж¬бы...»
Потом фотографировались у вертолетов. Офицеры становили рядом с собой казаха-уродца, которого день тому назад чуть ли не загнали, оде¬того в ОЗК. Природа постаралась показать в совершенстве его уродство и довела до удивительной красоты... Красивое уродство! Удивительно... Тут же были родители Сидоровых, приехали на личной машине. Была и мать Куденка. И каково же было удивление, когда она увидела в толпе гостей и жену Игоря. Та сняла в военной гостинице койку и собиралась провести целую неделю рядом с мужем...
После присяги все пошли в казарму - там сумки с едой. Андрей стал тут же раздавать содержимое своих сеток. Угощал в основном азербай¬джанцев и русских, оставил только какому-то Алику и Хачеку. Как потом поняла Ольга Петровна, - чеченцу и армянину. В одно мгновение сумки опустели, не осталось ни одного пирожка. Мать с удивлением и горечью смотрела на сына: «Ты зачем все это сделал?» Ей жаль было его, жаль до слез и себя. Какое унижение! Двое суток стряпала, уставая до тошноты и головокружения. До этого неделю носилась по городу, закупая про¬дукты и тратя деньги...






Тут же за одним из столов сидел Кудинок, рядом с ним его мать и жена. Они все трое насыщались курятиной и жареными колбасками, за¬пивая газировкой и никого не угощая. По казарме разносились такие со-блазнительные запахи, что даже Ольга Петровна проглотила слюну. Ут¬ром не поела, собиралась вот так же где-нибудь пристроиться с сыном и пообедать.
- Ты что это сделал? - стояла как оплеванная, хотелось зарыдать. «Трус, трус, жалко заискивает перед другими... Это не доброта. В школе не был таким. Где же теперь его гордость? А Игорь жрет? Плевать ему на других... Так что же лучше?..»
Потом был праздничный обед в офицерской столовой. Тут же за од¬ними столами сидели комески, начальники из штаба, офицеры-верто¬летчики. Гостей и солдат любезно обслуживали, мол, посмотрите, - у нас не армия, а курорт... Начальство было возбуждено, солдаты угрюмо мол¬чали.
К кому приехали родители - всем дали увольнительные. Ольга Пет¬ровна с сыном отправилась к вокзалу. Там в камере хранения осталось кое-что из продуктов на всякий случай. Ушли в парк, посидели. Андрей почти ничего не ел. Попросил купить булку хлеба, но она лежала в сумке целой.
- А где твои очки? - спросила Ольга Петровна.
- Во время учений упали и разбились.
Зашли в аптеку. Им повезло. Без рецепта подобрали готовые, сразу две пары. Одну, про запас. Потом сфотографировались. Настояла мать.
- Так будешь есть хлеб? - спросила она немного погодя.
- Буду, только не сейчас, потом... Который час? И давай купим лезвия и станок для бритья, только самый дешевый, чтоб не зарились.
- А где твоя электробритва и часы?
- В армии все переходит дедам и кто посильнее. У меня даже поло¬тенце отобрали. Пришли какую-нибудь тряпку вытираться...
- А как у тебя печень?
- Ее только здесь и лечить: все обезжиренное, но режим...
- Почему не поменяешь сапоги? Ходишь на задниках... Ужас!..
- Сапоги выдаются на год. Знаешь, у меня ноги - одни мозоли... Кто с запада - тем бывает еще хуже. Им тут не климат: каждая царапина гни¬ет. Влаги у нас много.
- А кто такой Хачик? Ты мне вроде о нем не писал?
- Он с Умхаевым. Не оставь - будет придираться. Да мне ничего и не нужно, хорошо, что ты рядом... Который час? Ой, как бежит время! -











пугливо поглядывал на часы матери Андрей, боялся того часа, когда при-дется идти в казарму.
В девять вечера все собрались у вокзала, пришел офицер, который должен увести в часть тех, кто в увольнении. Володя Подуфалов тоже тут же ходил по перрону, обнимая свою мать, и все ей что-то тихонько говорил и говорил... Было странно смотреть на стройного красавца-сол¬дата в форме летчика, которая ему очень шла к голубым красивым гла¬зам, а рядом сухонькую, бедно одетую женщину с тоненькими птичьими ножками, с пропитым и давно уже сморщенным старушечьим лицом. Она приехала без подарков, что-то жаловалась сыну о безденежной жизни... Но под конец все-таки купила ему пятикопеечных пирожков, напоила га¬зированной водой и даже, к большой радости Володи, сунула ему двух¬сотграммовый кулек дешевых фруктовых конфет. «Харча у тебя готовая, кровать есть, служи, Вовка, не ослушайся командиров, а то дома бы толь¬ко лакал...»
Уезжая, Ольга Петровна увидела у себя в сумке хлеб. Так и забыл сын его взять, но она дала ему денег... Правда, нес он их только до час¬ти. Как только зашел в казарму (пока были в увольнении, постели всех перенесли в новое здание), его обступили Хачек, Умхаев, лезгинец Ло-мидзе и Лапшин, зэк. Быстро обшарили карманы и вытащили деньги: «И так обжирался». Благо, что он предусмотрительно сунул два рубля за голенище: «Хоть конвертов и пряников куплю...» На второй день во вре¬мя отдыха втихаря ушел в магазин, расположенный на территории час¬ти. Но не успел купить на двадцать копеек пряников, как подскочили Ло-мидзе и Умхаев:
- Ты куда, сволочь, запихиваешь? В морду захотел? Оставшиеся деньги и пряники отобрали, конверты не тронули:
- Пиши матери, пусть почаще приезжает... Наши-то далеко...
А Ольга Петровна еще с вечера сидела на вокзале, и было у нее странное чувство. Что ее беспокоило? Сон, тот сон, который она видела перед письмом Андрея. Прошел, кажется, и забылся, но сегодня он ее потряс.
Утром, добравшись до нужной остановки, вышла из автобуса и ахну¬ла. Всё ей было уже знакомо. Она стояла в своем сне. Была широкая асфальтированная дорога, справа - кущи деревьев, слева - плотная кир-пичная стена. В нее вмонтированы железные остроконечные ворота, и на них горела золотом пятиконечная звезда. «Ужас! Что все это значит?!» - обдало горячей волной. Судя по сну, она должна пройти дальше ворот, завернуть за угол, там еще одни... Да, все так. Вторые ворота и проход¬ная. За стеной в кущах деревьев корпуса госпиталя, дальше КПП части, где служил сын. «Ах, как не хочется думать о плохом!.. Забыть, забыть










этот отвратительный сон... Будь ты проклят, сгинь», - отталкивала от себя женщина то, что неминуемо должно ее постигнуть, как рок судьбы. За последние дни вымоталась и теперь под грустные мысли, монотонный гул и шум проходящих поездов задремала. И вдруг она неожиданно про¬снулась от жуткой звенящей тишины. В вокзале - ни души. Глянула на часы - три ночи. Ах, поезд! Отходит в три. Она бросилась на улицу, под¬бежала к ближайшему вагону. Уже на ходу какой-то мужчина втянул ее в тамбур...
5

Присяга! Она полностью разрушила тишину. После увольнитель¬ной вечером вернулся в часть Игорь Куденок и бросился к сво¬им сумкам. Они были пустыми и своей жуткой пустотой приве¬ли его в ужас.
- Кто взял? - злобно плача, таращил Игорь бесцветные серые глаза, и на его веснушчатом лице появились красные пятна. - Отдайте!
Вперед вышел Умхаев, потом Ломидзе, Проха Лапшин:
- Мы взяли! Что, педераст, не нажрался еще? А ну-ка, Ломидзе, дай ему пинкача, чтобы знал, кто такой «дух».
- Только троньте! - закричал не своим голосом Игорь. Выросший на кисельках и компотиках, в тепле и ласке (мама - врач, папа - капитан большого парохода), он, единственный в семье сын, раньше не испыты¬вал на себе подлости человеческого дна, не знал еще его жестокости и на что оно способно, и поэтому сжал слабые свои кулаки: - Только тронь¬те!..»
- Ха-ха-ха! - гоготали окружающие. - Гнида! Пришибем! Заткнем твое хайло! Ломидзе, дай ему пинкачей, чтоб наложил в штаны...
Маленького Игоря схватил за шиворот Лапшин, потряс им, как мы-шонком в воздухе, шлепнул несколько раз по щекам и двинул пинком в зад, Куденок отлетел к стене.
- Знай, как обжираться без других!.. Игорь взвыл...
- Замолчи свой рот!.. - закричал Умхаев. - Ползай, Кудина, вот тут и квакай лягушкой ква, ква, ква... А то будет кровь... Ты, русская сволочь, ква, ква... Ты, свиное ухо, чилим...
Вперед выскочил Лешка Кирюхин, желая все превратить в шутку:
-Я проквакаю, я! Ква-ква, ква-ква!
И он бросился на четвереньки, стал прыгать, весело хохоча.
- Прыгай и ты, русская скотина-учитель! - кричал чеченец Андрею. Шея его побагровела, жилы на ней вздулись. - Квакай, гнида, нюхай мои сапоги... Я - чеченец, мой предка - князь...
И дернуло же Андрея кому-то сказать, что он по совместительству с







учебой в университете вел в школе историю. Хотел придать себе вес. Все-таки, учитель... Не тронут... Но теперь он понял, что в «концлагере» среди волков он самый презренный. Куденок и он, русский учитель... Не выполнишь их приказание - изувечат или прирежут ночью... И он квакал, и квакал, и нюхал сапоги чеченского подонка. Правда, недолго. Все-таки, что-то пробудилось русское у Лапшина:
- Хватит, вставай, пирожки твои были ништяк. А ты, Кудина, ползай, квакай и нюхай сапоги у Хачека, Ломидзе и у меня...
Когда страна спала еще в глубоком гипнотическом сне, национальная рознь в армии уже кипела и бурлила, плескалась через край... Русские -это поработители, варвары, раздавившие национальную культуру и сво¬боду порабощенных народов. Такими мыслями был напичкан с детства почти каждый нерусский, пришедший в армию...
Всю ночь русским не давали спать. То один, то другой просыпались, заставляли нести их на руках в туалет. И те тащили мимо дневального у тумбочки со штык-ножом у пояса. Напротив - окошко дежурного офицера с пистолетом в кобуре. Дневальный - солдат, ему положено молчать. Зато офицер «ничего не видит», он отдыхает. Но дежурит за надежной стенкой офицер не один, их всегда двое...
В последующие дни Игорю мог каждый дать по морде, вытряхнуть за воротник пепел с окурка, мял он «чуркам» бумажки и вытирал вонючие зады, перед сном массажировал пятки...
И посыпались от Куденка домой письма одно страшнее другого: «Сбе¬гу... Повешусь, перережу себе вены. »
Но Сидоровых почти не трогали, все-таки их двое. А это уже сила. Да и мать им строго наказала держаться друг за дружку, никому не давать спуску, если тронут. А они - тугодумы, но это запомнили хорошо. Попро¬буй хоть одного из них зацепи - налетят, испинают солдатскими сапога¬ми и кулаками, бьют и не смотрят куда: в ухо, в зубы, в глаз. И под эту страшную необузданную силу даже Умхаев не хотел попадать. Да и ве¬рующие они. На ученьях читают только то, что не касается оружия. Там, где говорится о поражающей силе - пропускают. А вера в армии играет немалую роль. Группировались не только по физической силе, по нацио¬нальности, месту жительства, но и религии. Неверующие русские - сви¬ньи, потому что жрут свиней, а она жрет человеческий кал... А мы все выше таких русских, мы брезгуем, мы чище... Да и бить русских удобно. Одного лупят, а остальные не кидаются на защиту, даже шестерят... А мы дружные... Мы бросаемся дикой силой все за одного, орем и лупим, кусаемся, извиваемся и не думаем, чем это потом кончится для нас... Не потому, что наша нация небольшая, мы отстаиваем не только нацию и спасаем ее... Нет, мы просто выше других «человеков», хоть и не созда-








ем машин, зато мы умеем пасти баранов... и презирать баранов, кото¬рые хотят нашего обрусения...
Из-за больной печени Андрея направили работать в штаб. Днем в штабе, а вечером на полетах. На вышке у планшета. В казарму приходит только спать. Даже на обед иногда ходит без строя. Все солдаты и офи¬церы считают его на особом положении, называют Андреем Петрови¬чем, даже Володя Подуфалов. Иногда порцию борща в столовой для Туманова караулит Лешка или азербайджанец Фархад. Иногда обед при¬носят в штаб.
Пришел как-то в казарму комэска и стал разбираться, кто бьет Куден¬ка. Ага, значит, среди них есть стукач! Кто? Тот, кто ближе к начальству. Да Андрей Петрович, поганый русский учитель. Его даже офицеры вели¬чают по имени и отчеству, за руку здороваются... Где же такое видано в армии? И почему только с ним, а не со всеми, мы же выше русских?
Начальника штаба считают отцом Туманова, подгульнул, видно, под-полковник. Вон, закроются в штабе вечером и сидят вместе да о чем-то говорят и говорят между собой. Поехал начальник штаба во Владивос¬ток и очкарика с собой прихватил. Не Куденка, не Лапшу, не Сидоровых, значит, Туманов - и стукач. После полетов схватили Андрея, уволокли в коптерку, вниз, за туалет, в дальний угол казармы:
- Признайся, зараза, ты - стукач? Говори, а то пришибем.
- Нет, никому я ничего не говорил, разбирайтесь сами, - обида и гнев обдают Андрея горячим жаром, хочется дать сдачи, но он «дух» и один в казарме не воин. Те тоже «духи», но у них сила и презренье к русским.
- Хорошо, узнаем, тяни сюда Кудину. Лапша, лупи его.
Игорь кидается на колени, плачет и клянется: «Никому не жаловал¬ся...»
Куденка избили, Туманову еще несколько раз дали под дыхло и стро¬го приказали: «Мой коптерку десять раз до утра и не спать...» Дежурили по очереди, чтобы не сбежал или не уснул, прислонившись к подоконни¬ку.
Утром земля у Андрея качалась под ногами, но вечером после отбоя снова волокут туда же.
- Ты стукач? Признавайся, педераст!
И пощечины справа и слева от липких рук ложатся на чисто выбритое бледное лицо Андрея. Он почти теряет сознание. Сегодня ему тяжелее, чем вчера. Спать, спать, спать... Хоть стоя, но уснуть... Какие сутки доп-рашивают здесь?! Вторые, третьи?.. Сознание мутнеет, голова падает на грудь. Ах, зацепиться бы хоть за подоконник, хоть бы на несколько секунд уснуть! Пусть бьют, пусть... Он уже почти не ощущает ударов, но мысль еще работает: «Завтра днем в штабе, вечером - полеты...» Знает,








сидеть на вышке перед картой рядом с офицерами и отмечать нахожде¬ние вертолетов. Но спать, спать, спать... Звонкая пощечина, потом дру¬гая, но Андрей уже отключается полностью, он полулежит на подоконни¬ке, он спит несколько секунд...
- Не спи, педераст! Ты стукач?!
- Нет, не я.
Я сплю. Как хорошо спать! Куда-то проваливается пол, исчезает Ум-хаев со своим перекошенным лицом, которым он подавляет и приводит в трепет других, нет ни боксера Ломидзе, не прихвостня Лапшина...
Утром начальник штаба недоволен писарем: какой-то вялый, инерт¬ный. Раскачать его надо:
- Андрей, сейчас развеселишься. Посмотришь, как будет потеть пе¬ред нами капитан третьей эскадрилий, бездарный тупарь.
И рядовой слушает, как «допрашивают» в его присутствии офицера:
- А ну-ка, товарищ капитан, доложите-ка нам обстановочку в Иране. Да и какие дела в Турции и кто такой Кемаль Ататюрк? Да и знаете ли вы, какие народности населяют Пакистан?
Капитан неплохо владеет вертолетом, но в истории... За армию дер¬жится цепко: вышел из глухой деревни. Выгонят - куда идти, хотя и был в Афганистане ранен?..Рядовой Туманов доложите все по порядку...
И тот встает, рассказывает, что заслушаешься. Он говорит не только о политике, но и о народностях: пуштунах, пенджабцах, белуджи и вы¬ходцах из Синда... И ему жаль офицера простой человеческой жалос¬тью. Не отчаивайся, дорогой капитан, и делай свое основное дело. В мире столько знаний, что невозможно все постигнуть. Андрей в душе осуждает своего начальника: «Ну зачем же так грубо и прямолинейно, прямо в лоб? Нет, Алексей Иванович, для меня ты - не кумир, хоть уже и подполковник в тридцать пять лет». Андрей преклоняется перед людьми другого сорта: перед такими, как его брат и как некоторые преподавате¬ли университета. Вот умники! Разбираются не только в политике и исто¬рии, но и в литературе, философии, психологии... А какая речь, какой такт и общая культура!
Но капитан мотает на ус другое: «Городской выскочка, ты еще цеп¬лялся за материну спидницу, а я уже на тракторе пахал колхозное поле. Жил на хуторе, где и телевизора-то не было, потом выкарабкивался в люди... Но, как аукнется, -так и откликнется. Андрей Петрович, так тебя величает себе на потеху этот штабист, а я уже нюхал афганское небо. И видел десятки смертей...
Вечером Андрей на вышке среди старших офицеров. Сидит перед картой в наушниках. Сидит среди умных людей и сам себя чувствует хоть и ниже по чину, но человеком. Впереди перед вышкой - бегущая поса-







дочная дорожка, сверкающая огнями. Где-то высоко светится бесконеч¬ный чудесный звездный мир, подаренный нам, людям. Где-то залитый огнями город Владивосток, родной до боли в сердце. Там мама, дом, брат, который написал всего два письма. И отец... ни одного, там Лари¬са... И солдата охватывает гордость, что за его спиной вся страна, и он делает очень важное дело для нее...
- «П-15», «П-15», прием, прием... Я - планшет, я - планшет... Прием... И радар передает ему координаты, где находятся вертолеты. Тут же параллельно работает руководитель полетов, очень представительный полковник и сверяет свои сведения, переданные вертолетчиками, с ре-зультатами на кальке у Андрея. А он старается, хочет быть предельно исполнительным, но какая тяжелая голова, мутнеет сознание. Оно сла¬бо пробивается сквозь расплывающуюся, заволакивающую тяжелую дре¬му. Глаза слипаются, слипаются, и он в испуге открывает их пошире, но... Перед режущими глазами сыплется золотом бегущая дорожка, уплыва¬ют в вечность точечки звезд... Андрей забывает о матери и о том, что отец ему не пишет, голова его падает безжизненно на планшет, и он спит, спит, спит... И никто и ничто не может его разбудить. Гремит приземлив¬шийся вертолет, кто-то сильно трясет Андрея за плечи: «Туманов, уши к карте прилипли!» Но солдат спит. Не спит, он провалился в темную, тя¬желую и бесконечную пропасть. И снова его сильно трясут за плечи, но бесполезно. Голова безжизненно лежит на карте, где кружочком обозна¬чен родной город Владивосток... Ему дают поспать 10 минут и снова бу¬дят. Комэска Хвыля, украинец, добрый комэска посылает его за ужином в столовую: «Сбегай, брат, промнись...» И рядовой Туманов приносит в алюминиевых кастрюльках и мисках еду, все офицеры ужинают. Запах жареного картофеля на сале разносится по всей вышке. Пахнет свежим хлебом и котлетами... Солдат таким не кормят. Хвыля оставляет и Анд¬рею: «Подкрепись!» - «Да не хочу», - отказывается Андрей. Ему неудоб¬но перед старшими офицерами показывать себя голодным. Унизитель¬но и обидно. А у самого сводит все в животе, проклятая слюна накатыва¬ется на язык, как у голодной собаки. И он осторожно проглатывает теку¬щую с языка влагу, чтобы никто не заметил. Но комэсквыля приказывает: «Не выдумывай, поешь!»
И Андрей отворачивается от офицеров и быстро проглатывает пару котлет, жареный картофель и мягкий душистый хлеб... Съедает вмиг, по¬чти не разбирая вкуса, зато набивает полный живот... Впереди ночь в коптерке... А Андрей не выдерживает:
- Спросите еще раз Куденка, откуда узнал комэска о драках?
- И правда, - орал Лапшин, - изобьем еще раз эту падлу и спросим у









педераста. В коптерку суку! Разделаемся, чтобы и родная мама не узнала!..
Но Игоря в казарме не оказалось. Исчез. Куда? Никто не знал. Не появился и в последующие дни. Притихли. Что за дьявол? И начальство ни гу-гу... От старшин, наконец, узнали, что того срочно перевели на за¬пасной аэродром стоять в охране.
А Туманов пишет домой письмо: «Здравствуй, мама! Привет тебе от твоего младшего сына-солдата. Служу. По вечерам сижу в штабе, читаю газеты и историю Турции и Вьетнама. Когда бываю на полетах - любуюсь беговой дорожкой, но жаль, что она расплывается перед глазами, ниче¬го не вижу. Пришли запасные очки, а те упали и разбились... Вышли еще книги «Курды», две истории средних веков Азии и Африки и историю Ирана...»
И очки пришли, но обновка носилась всего два дня, не успел Андрей полюбоваться и беговой дорожкой - не было полетов. Зато, зато...
- Андрей, дружище, возьми графин и принеси воды из казармы, идут аварийные работы и в штабе перекрыли трубы, - говорит Алексей Ива-нович, начальник штаба. - только, пожалуйста, не задерживайся - в штабе много работы...
И рядовой Туманов устало вылазит из-за стола, разминает затекшие от долгого сидения ноги. Он осторожно берет графин с тумбочки, с кото¬рой по вечерам ему положено смахивать пыль и в которой лежат письма от матери, пахнувшие духами «Красная Москва» и Владивостоком. От штаба до казармы тридцать шагов, Андрей подошел к крану. В дверях показываются четверо. Туманов не знал, кто они такие, но животным инстинктом понял, что пришли к нему и сейчас ему будет очень тяжело, даже очень...
Те четверо не подошли, а вроде тихо подплыли, иронически ухмыля¬ясь:
- Вон, видишь за аэродром озеро. Оббеги его пять раз, потом зачерп¬нешь нам воды, а то пить охота...
- Не могу, примирительно, чтобы расположить к себе незнакомых сол¬дат, говорит Андрей и добавляет: - Может, в другой раз, в штабе срочное задание... начальство ждет...
Тогда четверо, не говоря ни слова, осторожно артистическими дви-жениями берут графин, как иллюзионисты, ставят его на подоконник.
- Ну что, начнем? - нахально зловонно дышат в лицо Андрею.
- Что хотите, то и делайте, но не побегу, - говорит Туманов. Нет, тру¬сость у него уже прошла, только все внутри сделалось легким и нечув-ствительным... Тело как бы оторвалось от его души.
- Тогда получай, сука, - с холодной жестокостью говорит мордастый










парень, похожий на татарина, и удар в голову закачал Андрея. Туманов ухватился за подоконник, очки тут же упали на пол и хрустнули под кир-зовым сапогом.
- Били минут пять, молча, зверски, по щекам, в голову. Хватали за отросшие волосы и били головой об стену... Удар, еще удар и грязные, потные руки, пропахшие махоркой и еще чем-то отвратительным, липко бьют по лицу. Где-то звенело в ушах и голове, из глаз сыпались золотые искорки, как звездочки на беговой дорожке, потом сделалось темно... Тошнило.
- Плюнь! - донеслось откуда-то издалека.
Андрей плюнул на пол. Белая пенистая слюна маленьким шматочком упала на грязный цементный пол...
Тогда снова бьют. Он не дает сдачи. Знает, - тронь хоть пальцем - убьют. Он только подставляет вперед руки, стараясь защитить голову, сердце и печень. В этом аду он запоминает два лица: одно татарское, скуластое, перекошенное злобой и ненавистью. Другое принадлежало низкорослому, плюгавому солдату, русскому. Прыщеватое омерзитель¬ное лицо убийцы из-за угла, со щербатыми гнилыми зубами, черными от конопли... И этот отброс, обиженный Богом от рождения и воспитанием, презиравший, завидовавший и ненавидевший, по-видимому, каждого вы¬сокого и стройного ровесника, норовил зайти сзади Андрея, схватить его за руки, чтобы другие могли ударить в пах и повалить жертву на пол. Но Андрей прижимался к стене и окну. Тогда кто-то хватает двумя руками за горло, душит... Андрей падает и теряет сознание. Потом от ударов при¬ходит в себя. Вдруг кто-то носком бьет в левый бок под сердце. Там что-то хлюпнуло, и снова солдат теряет сознание. Его сильно трясут, льют в лицо воду, он приходит в себя.
- Плюнь! - кричат на него лежащего.
У Андрея нет сил шевельнуть языком. Он - шершавый и горячий, гор¬ло пересохло, голова тяжелая, ее не поднять. Но Андрей собирает все силы и плюет. На цементном полу что-то тягуче-красное...
И солдаты исчезают из казармы. До Андрея долетают слова:
- Кажется, мы таво, ишшо подохнет...
- Ничего, - отвечает другой, - в армии три процента на отходы... Слы¬хал такое?
Туманов долго лежал, потом медленно встал с пола, оперся на подо-конник, отдохнул, тяжело дыша, потом поволочил ноги к крану и долго хлюпал и хлюпал в горячее, огнем пылающее лицо холодной водой... Умывался и плакал... Затем достал чистый носовой платок, пахнущий духами «Красная Москва», и долго и осторожно промакивал им сочив¬шуюся из ран кровь и слезы...










Душа была растоптана вонючими сапогами, качалась под ногами шаткая земля, отвратительно тошнило, в пустом сознании тяжело про¬шла мысль: «Кто подослал солдат другой части? Конечно, не свои. Те разделываются сами». И через звенящий шум в ушах доносятся слова: «Рядовой Туманов, а ну-ка доложите обстановочку в Турции и кто такой Кемаль Ататюрк?» И еще: «Андрюшка, хочешь, я тебе покажу, как сниму стружку с того майора?..» И показывал...
Андрей принес графин с водой. Начальник штаба глянул на солдата.
- Андрей, что с тобой? Кто тебя это так? -Да, зацепился и упал...
Солдат наивно думал, что его начальник оценит такую скромность, начнет разбираться, накажет виновных. Сам же называл его другом, здо-ровался за руку и просил не козырять ему. Когда оставались вдвоем, обращаться на «ты» и называть Алексеем...
Но начальник штаба «поверил» своему «другу» и промолчал. Он опу¬стил голову над бумагами. Была срочная работа...
Андрей еле дождался вечера. Когда он доплелся до казармы, все ах¬нули. Азербайджанцы окружили его, даже Ломидзе и Умхаев таращили глаза:
- Анд рюха, кто тебя так?
Первый раз его назвали по имени, вроде бы пожалели... Подонки... Значит, что-то осталось в них человеческое... Но Туманов обвел их нена-видящим взглядом и хрипло выдавил:
- Споткнулся и упал...
И отвернулся, чтобы не видеть ненавистные ему рожи. Подошел Кирюхин, вытащил из кармана зеркальце: «На, посмотрись».
Белков в глазах не было видно, запеклись черной кровью, лицо опух¬ло и заплыло в кровоподтеках и фиолетово-зеленых ссадинах...
Пошли на ужин, и Туманов, отталкивая Хачека, Умхаева и Лапшина, первый ворвался в столовую, подбежал к столу, сгреб свои и чужие пай¬ки хлеба и стал лихорадочно рассовывать их по карманам. Потом плюх¬нулся на скамейку и уставился взглядом на Умхаева. Глаза - в глаза, борьба до боли...
- Скажи только слово, только пикни, мразь поганая, только раскрой свой рот чеченца, и я буду тебя кусать, рвать зубами, грызть и визжать, как озверелая бешеная собака...
Умхаев не дурак, глаза не опустил, но промолчал, а Андрей выскочил из столовой, не стал ужинать: «Удавитесь!»
А ночью его тошнило... Тошнило от удушливого запаха шинелей, чу¬жого пота, вонючих портянок и кирзовых сапог, от запаха паек хлеба, которые нетронутыми лежали в карманах брюк... Андрей вставал, про-








ходил мимо тумбочки, у которой стоял солдат со штык-ножом у пояса, мимо окошка, за которым спал дежурный офицер... Рядовой Туманов спускался вниз, подходил к вонючим раковинам, над которыми по утрам умывались солдаты, а по ночам в них мочились... Андрея рвало желтой слизью, а потом шло что-то черное, пугающее... Прополоскав рот и умыв¬шись, солдат возвращался на свою койку.
Кирюхин тоже не спал. Он тихонько на корточках подполз к другу и обнял его:
- Я отомщу за тебя, Андрей... Ненавижу, ненавижу сволочей... Когда-нибудь всех на фиг перестреляю из автомата...
- Не надо, били из другой части...
- За что?!
- За то, что мы с тобой - русские и в армии последние, нас может бить каждый, особенно, если мы - «духи». Спи, Леха, спи! И всех нам с тобой, друг, не перестрелять. Не солдат нужно ставить к стенке... Есть, Кирюха, следствие, а есть причины...
Лешке были непонятны последние слова друга. Он закончил всего восемь классов на паршивые тройки, потом шоферил... И любил Андрея за то еще, что тот иногда говорил так непонятно и умно. Стоя перед дру¬гом на коленях Киюрха горячо шептал:
- Вот тебе, Андрюха, моя рука, прикладываю ее к своему и твоему сердцу. И мы теперь с тобой - побратимы, и до конца жизни будем вмес¬те, - и плакал тут же, около своего названного по армии брата. Слезы текли по его щекам, но он не вытирал их, а только положил свою голову на одеяло друга и так замер в неподвижности, выражая этим наивыс¬шую преданность...
На второй день дежурный офицер утром сообщил Андрею:
- Туманов, со штаба тебя снимают... Драишь в казарме весь день полы...
Днем Андрей забежал в штаб забрать письма матери. Алексей Ива¬нович посмотрел на него и ласково спросил:
- Как себя чувствуешь, Андрюха? Да, вот видишь какое дело? Будут учения - приедет генерал... Мы тебя держим тут не по закону, нет такой солдатской единицы. Уедут - заберу снова...
И отвернулся. Мол, мотай, хлопец, побыстрее и подальше. Тут тебе не место...
Но не забрал. Пока почти месяц сходили синяки с лица, и кровь рас-сасывалась с белков глаз, начальника штаба срочно перевели советни¬ком в Афганистан. Уехал с женой, детей оставили в СССР. Таков приказ Москвы. Детьми не рисковали...
А через два месяца пришло письмо Туманову от «друга»: «Здравствуй










мой дорогой Андрюха! Очень за тобой соскучился. Вспоминаю наши бес-конечные беседы... А я тут собираюсь выращивать дыни...»
Андрей радостно прочитал письмо и спрятал в карман гимнастерки, где лежал комсомольский билет. Да, конечно, и он вспоминал вечера, проведенные с Алексеем Ивановичем в штабе. О чем только они не го¬ворили между собой! Их тянула друг к другу жажда общения, хотелось выговориться, иметь равного собеседника. Как-то получалось, что боль¬ше всего говорил Андрей, а Алексей Иванович только слушал, иногда поддакивал, дополнял... Оба историки, оба «собаку съели» на газетном материале, оба высказывали то, что еще не печаталось открыто в прес¬се, но уже можно было улавливать между строк...
- Чтобы дать людям свободу, нужно к этому подготовить народ. У него должно быть высокое сознание, а посмотрите, что делается у пивных и водочных киосков? - говорил Андрей и продолжал: - Если этого созна¬ния еще нет, то очень трудно будет удержать такую огромную страну в узде. Тут нужно держать людей в рамках еще крутого закона. Сталин, наверное, понимал это, народ в его глазах был как низовой по сознанию элемент. Да оно наверное, так и было, если весь народ не смог защитить себя от кучки «людоедов»...
И тут же переходил на другое:
- Если внутренняя бытовая культура порабощенного народа выше поработителей, то очень трудно удержать более высокую нацию, потому что ей нечего брать, а отдавать свое она не захочет. Мы, русские, почти ничего не даем странам Прибалтики. У них бытовая культура выше на¬шей. И они борются за свои обычаи, свой язык, значит, рано или поздно поднимутся против нас... Причем, там, где коммунисты, там и жестокость. Берите Китай, Кампучию и нас. При Екатерине великой был девиз: «Как можно меньше крови!» У Сталина - наоборот. Ни одна разумная народ¬ность не должна жить под игом таких варваров. Однако история Сталина может оправдать, когда уже не будет нас. Ежегодно на двадцать процен¬тов увеличивался валовой национальный продукт. Такого не знала ни одна страна мира. Потомки поднимут это на щит и, если не реабилитиру¬ют Сталина, то скостят ему многие грехи. Забудут, что миллионы получа¬ли по девять граммов свинца в затылок...
Говорили и об Афганистане. Кому выгодно было спровоцировать эту войну? Только не русским. Пока наши парни умирают на вертолетах в чужих горах, запад спит спокойно. Теперь перестройка... Понятно, что старыми методами жить нельзя, но новых пока не нашли, идем на ощупь, с ошибками, не имея впереди четкой программы. Старое разрушаем, не создавая новое. Запад нам рукоплещет. На них бомбы не полетят, пока мы будем барахтаться со своей перестройкой. Хотя экономические свя-







зи между странами теперь такие, что воевать невозможно, да и не таким оружием...
И Андрей теперь вспоминал Алексея Ивановича не таким, каким он был в штабе. Он видел его перед строем офицеров в две сотни голов на вечерней поверке. Сдвинув лихо фуражку набок и прикидывая руку к ко¬зырьку, чеканил шаг, вскидывая ноги чуть ли не выше головы. Все смот¬рели на него и думали: удивляться дурости или замирать от страха. Ум¬ный или дурак? Но Андрей теперь понимал, что его начальник смеялся над всем, что было создано за все семьдесят лет. Он ненавидел весь армейский уклад и всю власть в целом...
Когда приехала мать, Андрей прочитал ей письмо Алексея Иванови¬ча, повертел в руках, иронически покачал головой и порвал на малень¬кие кусочки, распустив по ветру. Ответ он так и не написал... Письма ма¬тери, Виктора и друга по университету Чесунова Игоря хранил свято в штабе, в тумбочке...
Синяки сошли, начальство давно улетело и рядовой Туманов снова корпел над бумагами в штабе, выполняя чью-то работу. А в тумбочке рядом лежало еще и то, что приходило в очередной посылке от матери. Ее на почте получал солдат-казах, который был при штабе в секретной части. Посылку делили всегда строго на три доли: одну - казаху, другую -Андрею, третью Лехе. Иногда кое-что перепадало Володе Полуфалову, если оказывался рядом...
Но каково же было удивление Туманова, когда он однажды утром об-наружил в кармане своей гимнастерки несколько штук шоколадных кон¬фет! Кто это ему подсунул? За что такое внимание? Подошел азербайд¬жанец, еще очень плохо говоривший по-русски:
- Ты - кардаш, я - кардаш, - и азербутик, смеясь, показал на карман Андрея.
- Это ты? - удивленно спросил Туманов, потом торопливо улыбнулся: - Конечно, кардаш, кардаш... Спасибо, спа-а-а-си-и-бо-о. Ты понял? По¬сылку получил из дома?
И тот радостно закивал головой.
С этого дня Андрей имел еще одного друга, маленького, черногла-зенького, юркого и такого хорошенького, Фархада, который раньше иног¬да караулил его обед в столовой, но Туманов его не замечал... Нет, не одного друга приобрел русский солдат, почти всех азербайджанцев, азер-бутиков. И он стал изучать их язык. Вскоре довольно свободно понимал их речь…














6

Леху били мало, но перепадало и ему. Правда, не сильно, но так, для испуга. Да и не каждый мог его ударить. Как-то не под¬нималась порою рука на такую смазливую физиономию. Кро¬ме того, Леха был виртуоз: умел каждому улыбнуться, заискивающе по¬смеяться, до блеска надраить бляхи, почесать на ночь пятки, отогнать от Умхаева мух, когда тот завалится спать где-нибудь на стоянке во время отдыха. Леха был нужен всем, даже Умхаеву, который в наряды почти не ходил. Он слонялся по части в хромовых офицерских сапогах и френче из добротного тонкого сукна. По-видимому, весь этот наряд ему выслали родители, выходцы из знатного до революции рода. Умхаев часто сам ходил в самоволку через кирпичную стену, но иногда посылал Леху в де¬ревню за коноплей. Тот перемахивал удивительно легко через высочен¬ное заграждение и скрывался невидимый в темноте. Первые попытки ничего не давали. И Лехе смазали по красивой морде. Потом он через какую-то деваху достал коноплю и принес в часть. Но вдруг на Кирюху свалилось такое, что он и сам не мог объяснить.
Леха усиленно драил в казарме кому-то бляху. Зашел комэска Хмы-ля:
- Рядовой Кирюхин, подойдите поближе.
Тот быстро положил ремень на койку и вытянулся в струнку:
- Слушаюсь, товарищ майор! - и его пронырливые глаза враз улови¬ли необычную мягкость командира, прямо-таки отцовскую нежность.
- Так вы, оказывается, уже женаты и имеете сына? - спросил комэс¬ка.
Лешка опешил и чуть не удавился глотком воздуха, что-то ыкнул, но быстро нашелся:
- Товарищ майор, был молод и по глупости... «Что такое?» - рвались Лехины мысли в догадке.
- Так вы Алексей Кирюхин, поезжайте-ка на недельку домой, прове¬даете жену и сына.
У солдата от удивления завернулись уши: «Быть такого не может!» И он осторожно зыркнул на майора, а потом по-собачьи преданно посмот¬рел тому в глаза: не ослышался ли? Но майор протянул ему увольни¬тельную:
- Теперь сходите на КПП, там вас ждет майор Иванов. Вернетесь из отпуска - будете находиться в его распоряжении. Там вам будет полегче. Я все учел: и ваши больные почки, и то, что после армии вам нужно будет воспитывать ребенка...
Леха, как шкодливый кот, - мигом на КПП. И правда, там его ждал майор Иванов, здоровенный, но с гражданским выражением лица. Кирюхин, как ветер, подскочил к нему. А майор по-своему понял солдата: «Веселый, разбитной, такой из-под земли все достанет, украдет и прине¬сет...»







- Съездишь домой, а потом займешься вот тут делом. Нужно обору¬довать на КПП три комнаты: одну мне, другую - для посетителей, а тре¬тью - про запас. Ключи от комнат будут у тебя...
Значит, все это правда, не насмешка над ним, Лехой. Вот неожиданно нагрянет домой, мать только ахнет, потом с отцом и дружками рванут на рыбалку...» И нажрусь дома от пуза, чтоб до конца службы хватило. А майору Иванову привезу красной рыбы...»
Так неожиданно Кирюхин стал женатиком и всем потом говорил, ка¬кая у него красивая жена и смышленый пацан, даже что-то мямлил об этом Андрею, что тот так и не мог понять, женат его дружок или врет...
Комэска Хвыля перепутал Лешку с Куденком. Игоря перевели на за-пасной аэродром по просьбе родителей. Они сначала отсылали коман¬диру части письма сына, а потом нагрянули втроем: мать, отец и жена Таня...
Дома Леха пробыл не неделю, а прихватил еще три дня, но приехал не с пустыми руками, и все обошлось о'кей. Кирюхин привез не только рыбу, но и гражданскую одежду. Она сначала лежала в его «кабинете». Теперь Кирюхин выходил из части в солдатской форме, неся воровски маленький сверток, направлялся в кусты и там переодевался. Потом стал оставлять «гражданку» под сухими листьями в целлофане. Умхаеву и Ломидзе доставал коноплю, майору высматривал днем доски и где что плохо лежало, а ночью все тащил на КПП. Где-то заказывал и резал окон¬ные стекла. Однако хитрил, трудился, не переутомляясь и не торопясь, чтобы работы хватило до конца службы. А майор его и не подгонял, пи¬тая к Лешке прямо-таки отцовскую любовь. Только другой раз постучит к солдату в его «кабинет», увидит заспанную Лешкину морду, наморщит вроде строго свой лоб и спросит:
- Опять дрыхнул? А ты, сукин сын, когда мой кабинет закончишь? Лешка - навытяжку, в глазах - наивная собачья преданность. Знает, майор любит, и работать не спешит... Но кое-что все-таки делалось. Так он «достал» старый с выпиравшими пружинами диван. Наверное, какая-нибудь бабка вытянула его посушить... Тут же на окнах в «кабинете» сто¬яли трехлитровые стеклянные банки, в них на проводках болтались лез¬вия от бритвы. Так кипятилась вода и заваривался чай... И в этот «каби¬нет» повадились Сидоровы, были не раз Ломидзе, Умхаев и Лапшин и... Андрей Туманов.
Теперь свои меньше лупили Леху и Андрея, но иногда все-таки пере-падало. А Кирюхин через месяц снова получил увольнительную и кое-











что привез: «Мать прислала в подарок...» И майор Иванов не замечал, что делалось на КПП. Не видел двухведерного баллона, в котором Леха не однажды заваривал бражку. Да и как его было увидеть, если он стоял в углу Лехиного «кабинета» и был накрыт старой солдатской шинелью?
Но однажды... Да чего только не бывает на свете? Майор разгуливал в городе и столкнулся нос к носу со своим солдатом в дверях гражданского магазина. Леха, открыв дверь, глянул оторопело на майо¬ра и... остолбенел в шоке: что делать? Тот тоже удивлено выпучил на него глаза. Неожиданно Лешка крутнул головой, обворожительно улыб¬нулся, подмигнул майору, повел кокетливо плечами и прошел мимо, вер¬тя по-бабьи задом. Майор не поверил своим глазам: «Вот это да!.. Во-о-от, стервец! Нет, ну и стерва!..» Красивая девушка в белом парике про¬шла грациозно и кокетливо мимо офицера, обожгла его взглядом пре¬красных голубых глаз...
Иванов машинально зашел все-таки в магазин, прошелся очумело по его отделам, даже купил какую-то безделицу и - мигом на КПП. И каково его было удивление, когда он увидел в комнате для гостей своего солда¬та, перепачканного краской и как ни в чем ни бывало усердно, слишком уж усердно красившего раму.
- Кирюхин! - гаркнул майор, подзывая к себе солдата и долго изучаю¬ще пожирал его глазами.
- Слушаюсь, товарищ майор!
В глазах Кирюхина была сонливая святая глуповатость, невинность и беспредельная собачья преданность...
- Это ты?! - и майор осекся, осматривая плоскую Лехину грудь.
Нет, у той был бюст, да какой бюст... Но глаза!.. А как подмигнула и обожгла взглядом!.. Как прошла мимо, стерва!.. Стервец...
Обшарил все КПП, но и признаков не было девичьей одежды. «Хы, - только и хмыкнул майор, - но однако...» И снова пожал плечами. «Ну и сволочь, ну и стервец!.. Бо-о-льшо-о-ой артист!»
7

Ольга Петровна заботливо собирала сумки на кухне: «Тут пи¬рожки, тут прянички, консервы, конфеты... Ох, и тяжелые, но нужно как-то дотащить до трамвая. Пусть едят...» Теперь у нее целая эскадрилья сыновей, да и в других эскадрильях тоже есть такие, что подойдут, тепло улыбнутся... Грех обидеть... «Да, не забыть бы очки... Господи, почему он их там так бьет? Может, сразу при¬хватить пары две? Пусть лежат у него в тумбочке про запас...»
Приехала утром, сошла с поезда - на автобус - и на КПП. Дежурный офицер позвонил в казарму, в штаб, но Андрея нигде не было.
- Наверное, на стоянке, - сказал он. Потом снова покрутил ручкой ар-







мейского телефона: - Кирюхин, приехала мать Туманова. Открой ей свою комнату, пусть там подождет Андрея...
«Надо же, - подумалось приезжей, - офицеры даже по имени знают солдат». Это понравилось: «Значит, контакты ближе... Человечнее...»
Прибежал смазливый солдатик среднего роста, светлоголовый, голу-боглазый, тепло заулыбался:
- Заходите, отдыхайте тут, сейчас подмету, - и он взял веник и стал сгребать мусор к двери. - Если пойдете гулять, ключи возьмите с собой. Никому не отдавайте - потеряют...
Ольга Петровна угостила друга сына пирожками и конфетами. Леха подарки взял, часть из них тут же припрятал на окне, прикрыв бумагой от постороннего глаза, часть рассовал в карманы и вышел...
Оставшись одна, приезжая осмотрела, Лехин «кабинет». Цементный пол, справа - неумело побеленная печка, на полу - белые засохшие брыз¬ги извести. У двери лежало какое-то солдатское тряпье. В переднем углу - старый диван, пропахший сапогами, махоркой и потом. На нем тоже валялись затасканные шинели: одной укрывались, другая служила вме¬сто подушки... Взгляд привлекали трехлитровые банки на пыльных ок¬нах. Тут же лежали полупустые пачки из-под чая, папиросы и махорка. У печки валялись кучи бумаги. Учительница подошла и подняла одну из них Какие-то чертежи, расчеты. В углу кто-то от руки написал: «Копия, строго секретно, сжечь». По-видимому, в этой печке, как в крематории, уничтожались ненужные, но важные документы. Захотелось сесть. Стрях-нула с уголка дивана брезгливо пыль, присела. Все привлекало внима¬ние своей необычностью и новизной: грубые запахи, солдатские при-надлежности, стук сапог, проходивших туда и обратно через пропускной пункт, разговоры на КПП. Говорили громко, с крутыми матерками. «Ниче-го себе, - удивлялась учительница. - Вот так пример для солдат!» Виде¬ла, что за дверью, кроме лейтенанта, дежурили еще и солдаты... Что ж, так сидеть и выслушивать? Нет, лучше походить по двору. От нечего де¬лать зашла в штаб, поднялась на второй этаж. Дежурного офицера у входа не было и ее никто не остановил. За одной из дверей было слыш¬но дыхание сотен людей, поскрипывание стульев, слова выступающего. Прислушалась. Говорилось об освоении новых вертолетов, снабженных усовершенствованным оружием. Разбирались ошибки на полетах. Вер¬толеты нужны Афганистану, летчики тоже. Самолеты туда не пошлешь -мешают горы.. «Партия и народ надеется .. Мы вас готовим побеждать. »
Так вот, оказывается, куда попал ее сын служить! Там, за дверью, офицеры-вертолетчики, которые через месяц-два окажутся под смертель¬ным огнем. Стало неудобно такое подслушивать, осмотрелась вокруг. Стены с облупившейся штукатуркой, окна лет десять не трогала кисть с







краской, половицы пола подгнили, прогибаются и скрипят, когда на йих наступаешь. «Миллионы на оружие и такая бедность вокруг! Бесхозяй-ственность или за большой главной задачей теряются в суматохе ма¬ленькие, но нужные заботы?»
Неслышно вышла из штаба, прошла по двору и направилась к казар¬ме. «Загляну, что там? Небось, не посадят на губу?» И она открыла дверь. В нос шибануло вонью мочи, перемешанной с запахами кирзовых сапог, ваксы и дегтя. Цементный выщербленный пол и такие же ступеньки вели на второй этаж. Поднялась, стараясь не стучать каблуками туфлей. Спра¬ва у тумбочки стоял дневальный солдат. Он удивленно глянул на вошед¬шую и промолчал. Такие гости казарму не посещают. Но стоявшему у тумбочки не положено ни спрашивать, ни отвечать. Зато напротив дневального отгорожена комната, в стене которой окошечко-глазок, с ла¬донь не больше.
- Вы к кому? - послышался строгий голос из-за стены.
- К сыну... К Туманову...
- Его здесь нет. На стоянке он...
- Знаю.
- Сюда нельзя.
- Почему?
- По уставу...
- Устав писали не боги, а люди и, может, еще не очень-то умные. По-смотрю, как живет тут мой сын, - и она пошла решительно дальше. Ос-мотрелась. Грязные, облупленные стены, давным-давно не беленые, высоченные потолки, огромные, запыленные, полуразбитые окна... Все три эскадрильи и ТЭЧ были в одном длинном-предлинном коридоре. И кровати, кровати, кровати, проходы и снова кровати Проходы отделяли эскадрильи. О, ужас! Поистине казарма! И синие суконные одеяла, под которыми зимой солдат стучит по ночам зубами...
Неожиданно подошел солдат. Откуда только и взялся?
- Вы мать Туманова? - спросил он вроде услужливо. - Вот его койка и тумбочка.
Кровать сына ничем не отличалась от других: аккуратно заправлен¬ная, ни складки, ни морщинки. Открыла тумбочку - там журналы и книги: «Азия и Африка сегодня», «Классический ислам», «История Кампучии», «Византийская культура»... Такое может читать только сын...
Дежурный офицер метался за стеной, не знал, что делать. Потом стал куда-то звонить, что-то докладывать. Не стала дожидаться, когда ее выставят и направилась к выходу, но в окошко строго бросила офицеру:
- Чего спрятался? В хлеву людей держите?
Ей не ответили. Она спустилась вниз, вышла на улицу. Села на одну







из скамеек около турников. В душе был хаос. Перед глазами стоял са¬дик, куда ходил маленький сын. Белые чистые коечки... Потом школа, и опять белые парты, на окнах шелковые шторы и цветы. На педсоветах: «Уважайте личность человека...» А в армии? Неужели тут человек дол¬жен превратиться в грубую скотину? Чаще всего, без уважения к себе? А за границей солдаты - вольнонаемные, получают зарплату, в частях есть свои бассейны...
Скоро из штаба «посыпались кучей зеленые гимнастерки». Офице¬ры, офицеры, офицеры... Среди них был грузный мужчина. Властные уверенные движения рук, все что-то у него спрашивают. По-видимому, командир части. Подъехал газик, остановился около начальника. Тот от¬дал распоряжение шоферу ехать к столовой, а сам в сопровождении офицера направился к Ольге Петровне. Она взволновалась: «Зачем?» Не такая она уж важная персона, чтобы сам полковник оказал ей честь. А, может; Андрей что натворил?
- Здравствуйте. Вы мать Туманова? Что же тут сидите на солнце? Прошли бы в мой кабинет, отдохнули. Дежурный офицер бы вам открыл, там чисто, диван...
- Да что вы, что вы? Не стану я вас обременять, - застеснялась Ольга Петровна.
- Тогда предлагаю вам отобедать в нашей столовой...
«Ничего себе! Всех так встречают? Вряд ли!..» - догадывалась, что не она, скромная учительница, тут причиной. Что-то другое... Но что? А-а-а, не что, а кто! Виктор! Все-таки журналист, а с такими людьми всегда будь на чеку. Но играть, так играть...
Ольга Петровна встала, улыбнулась, как полагается в таких ситуаци¬ях: солидно, с достоинством, но со скромностью пожилой женщины. Пол¬ковник пошел рядом, подбирая в такт шаг, сопровождающий офицер от¬стал. Как давно ей не приходилось идти вот так с видным мужчиной! Стеснялась, что потеряла былую гордую осанку, уверенность, быстроту и ловкость движений, привлекательность и молодость лица. И одета была не блестяще: поношенные туфли, старый, видавший виды костюм. Как не хотелось «упасть в грязь лицом» перед этим сытым и видным началь¬ником! Хотелось еще показать, что жизнь не все вытравила в её душе, не раздавила и не превратила в маленькую невзрачную старуш¬ку... Что-то еще осталось от былой молодости...
Полковник оказался джентльменом. Он пропустил ее в дверях впе¬ред:
- Нет-нет, проходите вправо. Разрешите снять с вас плащ?
«Черт бы тебя побрал с твоим ухаживанием. Руки вон уже плохо по-ворачиваются! И откуда ты прицепился на мою голову? - подумала Оль-










га Петровна. - Хорошо еще, что хоть плащ японский и новый, не стыдно снимать. Вот влипла с этим обедом!»
Зашли в уютную, человек на сто пятьдесят столовую. Да она уже была тут в день присяги! Белые скатерти, в кадках цветущие розы... Полков¬ник расположился по-хозяйски. Обслуживала их чистенькая, молодень¬кая девушка:
- Что вам подать? Котлеты, зразы, жаренный картофель на сале?.. А пить - компот, кофе или чай? - говорилось услужливо, скромно.
Подали хороший обед, мясной, вкусный. Ольга Петровна ничего не ела. Стеснялась. Кое-что потрогала для приличия: «Наверное, и подав¬люсь, если буду есть, да и он не очень-то... Так, сидит для виду...»
Полковник окинул с достоинством столовую:
- Как вам этот уголок?
Видно было, что он гордился своей столовой и любил здесь бывать. Даже Андрей как-то писал: «Наш комполка балдеет от жареной картош¬ки с салом и ест всегда по пять порций...»
Мать солдата польстила командиру: «Да, да, конечно, исключитель¬ная чистота и уют, и готовят прекрасно...» А самой думалось другое: «А у солдат?» Когда заходила в столовую, бабьим глазом зыркнула влево, в прикрытую дверь. Там в густом полумраке тянулись длинные некрашен¬ные столы и лавки. Разница - небо и земля... И запахи шли оттуда дру¬гие...
- Ваш Андрей иногда мне приносит ужин в кабинет, когда у меня много работы... Развитый он у вас парень. У нас такие редко бывают. Андрей мне говорил, что его брат журналист. Это правда?
И посмотрел в лицо приезжей, мол, не врет? Может, цену себе наби¬вает?
- Да, да, конечно, - ответила учительница и подумала: «Все-таки Вик¬тор... Тут собака зарыта...»
- Как вам удалось воспитать таких парней? Я вон с одной дочерью не могу справиться. В институт не поступила, втолкнул ее в техникум, и там не тянет...
Ольге Петровне было понятно воспитание дочери полковника: изба-лованная бездельница, а ее сыновья уже с восьмого класса подрабаты¬вали то где-нибудь на дежурстве, то тарировали соль, то на складах тас¬кали мешки.
Полковник винил школу: «Дает брак, оболтусы, проститутки, курят. .»
- А вы знаете какие у меня мальчики в классе?! Смотрю на них, а самой плакать хочется, что скоро с ними расстанусь...
- Что-то не вижу я ваших мальчиков уже много лет в армии, - усмех¬нулся полковник - К нам приходят такие, что хоть суди через одного.









- Да, вы правы. Я не могу припомнить, чтобы кто-то из моих ребят пошел служить. Наши ученики стараются зацепиться за любой институт или техникум, где есть военные кафедры. А вы выгребаете молодежь из деревень и аулов, в городах подбираете тех, кого безжалостно отброси¬ла школа...
- А вам Андрей часто пишет? Не обижается? - переменил тему разго¬вора начальник части.
- Да вроде пишет и не очень жалуется... Полковнику ответ понравился, он довольный улыбнулся:
- Я тоже был солдатом, а вот дослужился до полковника, отец - кол-хозник, я пробивался только своим лбом. А вот сейчас книгу пишу, толь¬ко не о воспитании, а как лучше уничтожить врага...
- Да, сын мне писал, что вы на полетах просто ас...
- Неужели? - удивился полковник и добавил: - Это он уже перегнул... А Ольге Петровне припомнилась выдержка из письма сына: «Мама,
командир у нас такой толстый, что его подсаживают двое в вертолет. Еле помещается в кабине, но что он делает на полетах? Это виртуоз и артист своего дела. Никто не может так четко и классически работать в воздухе. У нас все офицеры поражаются...» Но сейчас учительница только сказа¬ла:
- Среди врагов есть люди и дети, которые ни в чем не повинны...
- Да, да, конечно... Но об этом я стараюсь не думать... Я - солдат... Когда вышли из столовой, любезно предложил:
- Вас подвезти на КПП?
Ольга Петровна поняла: «Мол, не мотайся по части, а сиди, где поло-жено...» И быстро ответила:
- Спасибо, дойду пешком, тут же рядом, да у вас очень красиво... Игра была окончена, теперь она снова превратилась в пожилую учительницу и не льстила начальнику сына. Действительно, вокруг было недурно: ухоженные асфальтированные дорожки, обсаженные береза¬ми и тополями. Налево за деревьями в ажурных просветах виднелся аэродром. На беговых дорожках стояли тупоносые вертолеты. Кое-где около них хлопотали солдаты. Там и Андрей... И сердце наполнилось теплом, стало уютно на душе. И она, давно махнувшая рукой на свою внешность, подумала: «В следующий раз не приду такой дурой в часть. Схожу перед этим в парикмахерскую, да и приоденусь получше... Все-таки во мне здесь видят городского учителя, а не просто мать солдата...» Полковник попрощался за руку, сел в газик и уехал, а женщина напра¬вилась на КПП, вспоминая разговор за обедом: «Так что он сказал о вне¬шности Андрея? Иногда расстегивает верхнюю пуговицу на гимнастер-








ке? А как-то вечером спал в верхней одежде на кровати поверх одея¬ла?»
- Он же работает в штабе и должен быть подтянутым... Неужели он и дома такой?.. - будто не только сына, но и ее осудил полковник...

8

Мама, ну зачем ты приехала? - первое, что произнес Андрей на КПП. - Я же тебе писал - не приезжай... Прибежал запыхавшийся, прямо со стоянки, в комбинезоне, рослый, красивый. От него пахло машинным маслом, свежим ветром, солнцем и полынью...
Ольга Петровна с недоумением посмотрела на сына, на его бледное лицо, запавшие глаза. В них была усталость и скрытая боль. - В таком случае я сейчас могу уйти но хотела как лучше. Соскучилась, да и поесть привезла...
- Мама, мамочка, - обнимал Андрей мать, - не обижайся, но пойми, мне бывает очень тяжело после твоего приезда. Ты - другой мир. Я дол¬жен забыть ту жизнь, иначе невозможно... Нет, конечно, хорошо, что ты приехала, но, пойми, не надо, не надо...
Ах, знать бы тогда Ольге Петровне, что после ее приезда Андрея бьют, бьют за то, что кому-то не достался пирожок с мясом, а сладкий, а кому-то не сладкий, а с мясом...
Забежал Алеша, жевали булочки, ели конфеты... И Кирюхин будто докладывал:
- Каждый день по морде получаем...
- Но почему вы поддаетесь?
Тот только махал рукой, мол, бесполезно защищаться. Их много, при-режут еще ночью... И продолжал:
- У них, если кто тронет грузина, выскакивают из всех эскадрилий свои и бьют до полусмерти. А тут ночью спишь и каждую минуту весь сжима¬ешься в комок - боишься, что кто-нибудь сунет нож в бок...
Андрей перебил друга:
- Хватит пугать маму... Видишь, сидит уже вся красная?.. Но Леха не мог не высказать свою боль и удивление:
- У нас на днях во второй эскадрилий выстроились полукругом грузи¬ны, а с другой стороны - азербайджанцы. Всего человек сорок. Намотали на руки ремни и давай лупить друг друга бляхами. Вот было жутко смот¬реть и даже красиво! Дрались молча, только ремни свистели в воздухе, а сами тыкали: «Гы, гы, гы, гы...» Потом прибежали офицеры, но пока не стали стрелять в воздух, драка не прекратилась. Так что они и между собой дерутся... Они все бешеные, им бы только кулаками махаться...
Ольга Петровна молча все слушала: «Выдержит ли сын? У него сла-






бая нервная система. Но почему в школах нет таких драк и нет такой национальной вражды?
Она решила переночевать на КПП. Подмели еще раз пол, с дивана стряхнули пыль, под голову положили старую шинель... Легла, не разде-ваясь. Почти до самого отбоя сидели около нее Леша и Андрей. Потом она осталась вдвоем с сыном.
- Как у тебя дела с температурой? И почему такой худой?
- Мама, ты только не пугайся. Температура - это пустяк. У меня - дру¬гое. Я почему-то стал бояться. Вот смотрю на тебя и боюсь. Знаю, что глупо...
У Ольга Петровны мурашки побежали по спине, во рту вмиг пересох¬ло, стало неприятно и даже жутко, она почувствовала, как задергалось левое веко. И, захватив в себя ртом побольше воздуха, чтобы не колоти¬лось так сильно сердце, как можно равнодушнее и безразличнее, даже почти шутя, усмехаясь, спросила:
- Как это ты боишься?
- Не знаю, боюсь всех, хочется залезть в какой-нибудь сарай и за¬биться там в темный угол, чтобы меня никто не видел и не трогал. Да ты не пугайся, не делай, пожалуйста, такие глаза. Пройдет все...
- Ты, Андрейка, устал... Это от переутомления, но все-таки обратись в санчасть к врачам...
- Да бесполезно, скажут симулирую...
Долго обнимала сына, целовала его темные густые волосы и среди них видела белые серебристые ниточки... Ничего не говорила, а только плакала...
-Андрейка, миленький, сумей подойти к тому же чеченцу, найди к нему подход. У каждого человека есть какая-нибудь слабая струнка, которую можно использовать. Пусть ты не приобретешь друга, но зато на одного врага будет меньше. И не всегда люди берут в лоб жизнь. Для этого нуж¬но иметь слишком крепкий лоб, а жизнь - с прорехами. И то нужно смот¬реть, где ударить и взвесить результат удара, - посоветовала перед ухо¬дом сына.
- Пытался... Говорил, что ты с Украины... Для них это уже немало. Если даже русский, но из-за Урала, то уже ближе к ним...
Утром, когда сын был еще в столовой, к Ольге Петровне на улице подошел старшина, лет пятидесяти, коротконогий, лысоватый мужик:
- Вы мать Туманова?
- Да... А что? Инциденты бывают с сыном?
- Да вы знаете, какой он у вас? - осуждающе заговорил старшина. - Знаете? Дисциплину нарушает... Хлеб ест по вечерам под одеялом...
Нервный тик сильно задергал веко у Ольги Петровны, в глазах заря-









било, и она, краснея, ненавидяще посмотрела в серые, мутноватые глазки старшины, по-видимому, кое-как с болезнями и проклятиями дослужива-ющего до пенсии:
- И это мой сын втихаря ест хлеб под одеялом? Так дайте его им в волю, чтоб наедались в столовой! - уже почти кричала со слезами на глазах. - Да и что тут преступного? А то, что у вас драки, вы не видите?
- Все мы видим, и ваш сын - совсем не тихоня. Недавно в столовой подговорил своих головорезов и все стали орать, чтобы я отдал пайки отсутствующих. Я же их беру не себе, прячу, а потом же выдаю им...
- Так выдайте им сразу все, что положено! Зачем прятать на потом? Свиней дома кормить? Что за ерунду вы говорите?!
Она уже кое-что вчера видела. После обеда ведрами несли из столо¬вой помои не то в свинарник, не то к себе домой. Какие могут быть остат¬ки, если солдат голодает? Может, с офицерских столов? Так если там лишнее, - отдайте солдату!
Старшина после таких слов только оправдывался:
- Я же хотел как лучше...
- А почему сын ходит в таких сапогах? Посмотрите, все задники раз-валились! Неужели за пять месяцев не могли сапоги поменять? Где у вас можно купить новые? Нужно было давно сказать, что армия без са¬пог, я бы давно их купила в магазине...
На КПП Андрей довольный явился в новых сапогах, но мать говорила с ласковыми упреками, чтобы не обидеть:
- Андрейка, почему ты не застегиваешь гимнастерку на верхнюю пу-говицу? Когда солдат подтянутый, ему и самому приятнее, да и началь¬ству нравится. А ты как-то еще и спал поверх одеяла...
- Это тебе полковник сказал? - Андрей презрительно усмехнулся. - Понимаешь, несколько ночей не спал, выбился из сил. Пришел со стоян¬ки, бухнулся и уснул, а тут командир полка обходил казарму. На второй день выстроил все эскадрильи и ТЭЧ и командует:
«Рядовой Туманов, три шага вперед шагом марш!» И давай позорить: «Посмотрите на это гомно, университеты закончил, а не знает, что в вер¬хней одежде не ложатся в постель». И послал разгружать с углем ваго¬ны... А там глыбы тонны по три. Господи, что мы только ни делали! Лопа¬ты переломали, ломы погнули, а несколько громадин так и не спихнули. Сами грязные, измученные, сели под ними и плачем... Лешка ревел на¬взрыд... Потом решили - пусть садят на губу, и ушли...
- А Лешку за что наказали?
- Да хихикнул в строю, когда меня полковник обозвал томном...
- И что же потом? - спросила мать.
-Да ничего. Вернулись в часть, на этом все и кончилось...








«Страшна не армия, а варварство в ней с неограниченной властью», - думала она, направляясь в санчасть. Андрей ушел в штаб, а ее поезд отходил в три часа ночи - есть возможность поговорить с вра¬чами...
В маленьком кабинете за столом сидел сытый, длинноногий капитан. Штаны, чуть не лопаясь, туго обтягивали толстые ляжки. В глазах - лени¬вая усталость от пресыщенного безделия. Пренебрежительный, насмеш¬ливый взгляд, даже брезгливость:
- Да не больной ваш сын - вон, как дерется. Месяц носил синяки...
- Какие еще синяки? Что вы говорите? А если на нем были синяки, то не он дрался, а его избили? Где находится мой сын, - в армии или за колючей проволокой? Почему я постоянно покупаю ему очки? А если стек¬ла попадут в глаза? - возмущалась еще с достоинством, чувствуя тогда в себе еще человека и надеясь что-то сделать для сына. Хотя уже тогда чутьем матери и учительницы понимала, что перед нею не просто рав¬нодушный, сытый жандарм. За его спиной стоит что-то сильное и гро¬моздкое, непрошибаемо жестокое...
- Пусть не носит очки, - ответил эскулап, дававший клятву Гиппократа.
- Вы - врач, в армии самый гуманный человек, и я надеюсь на вас... - только и оставалось сказать это.
И снова презрительная издевательская усмешка на сытых красных губах капитана под холеными усиками, а в голубых выпуклых глазах бар¬ское презрение...
«Врач или садист? - думалось учительнице. - Что он здесь делает? Лечит или бездельничает? Рядом через кирпичную стену - военный гос¬питаль. Ах, проклятый госпиталь!.. Тогда снился... Не дай бог!.. А любез¬ность командира полка? Так вон оно что! Он просто хотел выпытать -писал ли Андрей про избиение... А я, дура, еще что-то корчила перед ним, показывала, какая я умная учительница, приплела туда и Виктора... Ах, Андрюшенька, Андрюшенька, бедный мой мальчик...» И все немело внутри и обдавало душу жаром...
Ольга Петровна направилась к выходу и вдруг шарахнулась в сторо¬ну В санчасть забежал солдат-азербайджанец. Он дико кричал что-то по-своему, закрывая рукой правый глаз. Кровь текла по щекам и руке. Из кабинетов повыскакивали врачи. Какой-то узбек выбил солдату бляхой глаз. Впоследствии учительница узнала, что узбека посадили на два дня на гауптвахту, потом выпустили. Он снова свободно расхаживал по час¬ти и избивал солдат. Прилетел отец пострадавшего, требовал суда. По¬явился и отец узбека. Провинившемуся дали два года строгого режима, после которого он должен был вернуться в свою часть и дослужить свой срок...









А вечером командир части звонил дежурному на КПП:
- Уехала мать Туманова? Ну-ну… Ушла...
И, положив трубку, обратился к заместителю по политчасти, другу Алексея Ивановича, тоже заочно учившегося в университете на истори-ческом факультете:
- Видишь, какие городские? Это, брат, не то, что мы с тобой, выкарабкивалися сами...
Заместитель по политчасти, небольшого роста, щупловатый, лет трид-цати пяти майор обеспечивал себе на всякий случай тылы, если выгонят из армии: учился на пятом курсе университета, как и Алексей Иванович, и очень сожалел, как и тот, что его переводят, не дав закончить учебу...
- Ничего, - успокаивал его полковник, - будешь сюда прилетать для сдачи экзаменов или переведешься куда-нибудь поближе к месту служ¬бы...
Того перебрасывали в Германию...
9

Ремонт казармы был сделан за полмесяца. Каждая эскадрилья отделялась теперь от общего коридора отдельными комната¬ми. Двери были стеклянные, чтобы дежурному офицеру мож¬но было пройтись по коридору и увидеть, что делается в каждой эскад¬рилье. Отремонтировали и отопительную систему, но как и обычно в не¬расторопном хозяйстве, ее подключили, когда на улице стояли сильные морозы. И солдаты, чтобы было теплее, спали по двое на кроватях, на¬тягивали на себя оба одеяла, а сверху второй матрац. Но в разгар зимы в казармах было терпимо. Правда, в столовую и по части ходили без шинелей. Их не хватало. Одна на пятерых. И хотя под гимнастерками было теплое белье, дрожали в тридцатиградусный мороз под дверью в столовой, дожидаясь своей очереди. Куда делись шинели, - неизвестно. Вроде, выдавались каждому, подписывались химическим карандашом на подкладе... Шапка - проще. Ее постоянно носишь на голове, а в сто¬ловой сядешь сверху, чтобы никто не стянул... Однако на стоянку шли в теплых меховых куртках и брюках. День на морозе... Уходишь - получи форму и распишись в книге у Момедова, приходишь - сдай и снова рас¬пишись. Ну а шинель? Да обшарь чердаки домов близ стоящих с частью, там найдешь не только шинели, но и солдатские одеяла, белье, котелки с ложками... Оборудованные «хаты», где бывает спиртное, проститутки и конопля. Бродячие девки приходят обслуживать солдат за пайку хлеба и миску перловой каши. Эта же «прекрасная половина человеческого общества» иногда ползком подлезает в дыру под забором напротив две¬ри казармы, и их солдаты втихаря от дежурного «кадета» заводят к себе на всю ночь... А утром какой-нибудь солдат, спустившийся со своих гор,








знавший только строгие нравы своих предков, швырнет презрительно русскому солдату в лицо:
- Твоя сестра - дрянь. Я с нею спал по очереди... Мой отец такую бы дочь разорвал. Я сам бы убил такую сестру. Это позор всей родне... И твоя мать тоже такая? - спрашивал у Андрея Умхаев, пользовавшийся больше всех русской дешевой проституткой.
И Туманову стоило немалых усилий, чтобы доказать, что не все рус¬ские девушки грязные и подвальные, и матери их - совсем другие...

10

Ольга Петровна по-своему хотела сгладить отношения между солдатами, облегчить службу сыну. И она послала килограм¬мов на восемь посылку с конфетами и даже пачку рафинада положила. Сверху записка: «Мальчики, вам к чаю...» На посылке адрес: «Получить любому солдату из первой эскадрильи».
Над посылкой парни посмеялись, но сахар и конфеты тут же подели¬ли и съели, не дожидаясь вечернего чая. Больше всех хватал Хачек. До армии он жил у престарелой бабки впроголодь. Его подкинула старухе какая-то на десятом колене внучка. И теперь, дорвавшись до бесплат¬ных солдатских харчей, отъел увесистый бабий зад, что лопались по швам штаны. Хачек работал в столовой хлеборезчиком, ел вволю хлеба, пере¬падало и с офицерского стола. Он первый жадно запустил руки в посыл¬ку, что даже Умхаев не выдержал:
- Смотри, через очко все выйдет, прилипнешь к табуретке... На вечернюю поверку в казарме выстроились все.
- Момедов! -Я!!!
- Ломидзе! -Я!!!
- Галустьян!
- Я!!! - орал Хачек.
Офицер отмечал в журнале, каждый из главарей придавал своему голосу самоуверенность, наглость и зверскую силу.
- Лубенок!
- Я... - пропищал голосок, солдат пугливо посмотрел на других.
- Туманов!
- Я! - громче и увереннее обычного крикнул Андрей. На него все удив-ленно посмотрели: «Ого-го, думаешь, если мать прислала посылку, то имеешь право морду драть кверху, смотри, чтобы через пять минут не наложил в штаны...»
Андрей все понял. Вон даже Хачек притих и перекосил в ухмылке толстые губы, и Леха открыл рот от удивления...







- Я! - повторил моментально Андрей не так уверенно и не так само-надеянно. И он почувствовал, как почти сорок глоток облегченно вздох-нули: «Фу, черт тебя побери, слава аллаху, слава всем святым, не ока¬зался подонком. Не посчитал нас за идиотов и круглых дураков, которых можно подкупить сладеньким...»
Краска залила лицо Андрея: «Завтра же напишу письмо домой, что¬бы не позорила меня такими посылками. Тут этим никого не купишь...»
Перекличка закончилась. Офицер обводит всех насмешливым взгля¬дом:
- Кто завтра в кочегарку? Желающих нет? - но все молчат. - Тогда назначаю сам, - говорит офицер. - В кочегарку идут казахи и с ними Умхаев...
- Не пойду! - орет тот, бледнея и выпучивая от злобы глаза. Солдаты знают, кто попадает в кочегарку с казахами (другой национальности), на того набрасываются гамузом и насилуют... Тогда дежурный «кадет» ухмыляется:
- А, значит, в кочегарку не желаешь, значит, будешь мыть казарму, - смотрит на чеченца и переспрашивает: - Будешь мыть?
- Буду, - рычит недовольно Умхаев, а офицер уже рыщет чмыря, кото¬рый выдраит всю казарму за себя и за чеченца... Знает, что тот завтра смотается куда-нибудь подальше с глаз дежурного, пока его чмырь сде¬лает работу.
- В патруль?
Этот наряд остается почти под конец, он самый лучший.
- Я! - вылазит вперед Ломидзе, за ним Момедов и Лапшин. Духи мол¬чат. Они в город не ходят. Там можно пройтись, поглазеть в магазинах, полупать глазами на «баб»... И... себя показать...
- Наряд в столовой? - продолжает ехидно прищуриваться офицер.
Среди солдат тишина. Некоторые ухмыляются: «Посмотрим, посмот¬рим, каких чмырей туда пошлют...» Кому захочется до часу ночи горба¬титься над картошкой, мыть с содой бачки, выскабливать со дна приго¬релое, пересчитывать алюминиевые миски и ложки, а когда через сутки будешь сдавать смену, то обязательно их не хватит И тогда рыскай не только по углам своей казармы, выискивай, кто куда упер, но и ходи в другие части, прошмыгивай, как боязливым кот в чужую дверь. А тебе обязательно кто-нибудь даст хорошего пинкача да еще и рявкнет: «По¬шел отсюда, козел!» Потом еще польется что-то дикое и животное, что весь подожмешься и дашь стрекача без мисок и ложек. А не убежишь - заставят тут же что-нибудь «припахать»: помыть в их казарме или почи¬стить им гальюны...
Офицер обводит всех взглядом, каждый опускает глаза. Тогда «кадет» долго водит карандашом по списку:










- Кирюхин, Туманов, Лубенок, Гордеев, Маньяхин...
Все русские, работать будут отлично, с удовольствием пойдут в этот позорный наряд, чтобы побыть вместе. За сутки наговорятся и наплачут¬ся, осудят других и порядки в части, расскажут о себе и своей родне, припомнят детство, учебу в школе, товарищей - всю свою прежнюю жизнь. Маньяхин и Гордеев - оба грамотные, за плечами по два курса институ¬та, читают газеты, до армии увлекались эстрадной музыкой, знакомы с зарубежной литературой... И Андрею есть о чем с ними поговорить, осо¬бенно с Борисом Гордеевым, москвичом, из интеллигентной семьи. Речь его пересыпается эпитетами и вводными словами, медицинской терми¬нологией. Он окончил всего два курса мединститута, но многое знал из своей науки. Его тумбочка была забита учебниками, кото¬рые он читал по вечерам, а на ночь учил английский язык. Борис был не очень высоким, но крепким и сильным. Тридцатидвухкилограммовую гирю швырял вверх, как перышко. Носил, как и Андрей, очки и прибыл, как и Маньяхин, из учебки совсем недавно. Но сразу же заявил: «Тронете - застучу. Я - стукач. Хочу здесь заработать хорошую характеристику и вступить в партию...»
Маньяхин Женя был наоборот высокий и длиннорукий. Они у него болтались, как у тряпичной куклы. Походка тоже была расхлябанная, покачивающаяся. Ноги ступали по земле косолапо, неустойчиво. В пер¬вые дни он был в шоке оттого, что предстало перед его глазами после учебки, хотя приехали они в часть уже не «духами», а «фазанами». Как никак, а «фазан» уже перешагнул самую трудную ступень солдатской службы…
Если Гордеев защищал себя силой мускулов, своим прямым заявле¬нием в отношении стукача, письмами матери, которая писала, что в ее жилах течет кровь и армянская, и смесь грузинской с чеченской, что она прабабка была осетинкой, а другая казашкой. Эти письма непременно по вечерам читали вслух, которым никто не верил (наверное, и сочиня¬лись самим Гордеевым), то Маньяхин на такие хитрости не был спосо¬бен. Он только ахал и таращил по-детски наивные, глубоко запавшие белорусские глаза, в которых так и плескалась трусость деревенского парня, не привыкшего к грубости и насилию, учившегося до армии на ветеринарного врача...
В эту компанию попал еще и сибиряк Лапоть, рослый, сильный и жи-листый, удивительно ленивый и неповоротливый, равнодушный ко все¬му, но добрый и незлопамятный флегматик. На удары «туземцев» он почти не реагировал. Когда его били в широченную, будто каменную грудь, он










только покряхтывал и свысока презрительно поглядывал, как на муравь-иную шелуху...
Лаптя в начале службы не было, его потом перевели из-под Хабаров¬ска. Почему? Сибиряк молчал, а начальство не бежит солдату доклады¬вать.
Теперь казалось, что русские тоже сколотятся в тугую непрошибае¬мую группу. Постоят друг за друга. Но нет! Интеллигентность ли не по¬зволяла русским это делать, их вековая покорность, эгоизм каждой лич¬ности или природная тупость?.. Гордеев зарабатывал отличную характе¬ристику для партии. Он умел вовремя смотаться и «ничего не заметить». Лапоть был так безобиден и так по-детски наивен, что его мог колотить каждый, а он только смотрел на эти комариные укусы и, черт знает поче¬му, не стоял за себя, а только ухмылялся и молчал.
Как-то на стоянке вся бригада, обслуживая вертолеты, уже ушла, а Никита задержался. Вдруг будто из-под земли вынырнул пьяный мужи-чонка, мурлыкая дешевую песенку. Увидел Никиту - и к нему, предложил выпить. Из кармана обшарпанного пиджака торчали две бутылки. Ла¬поть не отказался. Да и кто из «порядочных» мужиков устоит перед та¬ким соблазном? Уселись тут же под вертолетом, водку выдули, закусили рукавом да краюхой сухого затасканного куска хлеба, оказавшегося у мужика в кармане. Как и бывает в таких случаях, покалякали о том и о сем, о службе в армии и о новых вертолетах. Куда потом делся появив¬шийся на аэродроме и кто он такой (случайный пьянчужка или шпион), Никита не знал, так как без привычки налакался вдрызг, потому что вы¬пил ту огненную воду почти всю сам. В казарму приполз на карачках. Начальство расценило поступок Лаптя, как ЧП, всех выстроили, долго распекали, виновнику дали всего три дня губы. Личность мужика все-таки не установлена. Но свои солдаты тут же отколошматили хорошенько сибиряка. Как это понять? «Дух», а сам на-жрался и никому не принес?.. Били, не жалея, свои, потом добавили на губе другие... Вернулся через три дня весь синий. Кряхтел, но не жало¬вался и не стонал, хотя вся его грудь и спина даже вспухли от побоев. Все смотрели на него и ахали: «Вот это да! Терпеливый! Вот мужик!» Но почти каждый в душе прятал другое: «Дурак! Смазал бы скотам в рыло - не полезли бы...»
И все-таки все русские были рады, когда собирались вместе...
- Кирюхин! - прокричал дежурный офицер, проводивший вечернюю поверку.
- Я!
- Туманов! - Я!











Офицер дочитал список и подвел итог:
- Завтра в пять вечера заступаете в наряд на кухне...

11

Отбой! - громко кричит дежурный офицер после вечерней по¬верки в ТЭЧ. В его руках горящая спичка. Она потухнет че¬рез сорок секунд. За это время солдат должен раздеться и быть в постели. Но солдат и сам рвется скорее бухнуться и, не успев просчитать до пяти, провалиться куда-то в преисподнюю... Но кто-то выжидательно держит под одеялом папироску, чтобы потом втихаря слад¬ко закурить, когда свалит «кадет» в свою дежурку. А кто-то затаился и поджидает, чтобы потом отшвырнуть ко всем чертям одеяло и вволю поглумиться над чмырями. Сладко погреть свою душу подлостью, сде¬лав кому-либо боль.
Не спит и Володя Подуфалов. Он тоже «чмо» и «дух». Днем гнет спи¬ну в ленинской комнате, пишет всякие нужные и ненужные стенды, ло¬зунги и плакаты. Надоела до чертиков эта возня с бумагой. Бесполезная. Так считает Володя. Эх, нарисовать бы буденовского коня, чтобы летел по воздуху. И Володя все-таки отвел душу: намалевал для солдатской столовой девицу, голубоглазую, но с ****овитой усмешкой. Девица нахально улыбалась и несла на подносе булку хлеба и была как две кап¬ли воды похожа на официантку из офицерской столовой...
Командир полка увидел эту гражданочку, долго рассматривал ее, по-качивая удивленно головой. Удивлялся и сходству, и таланту солдата, но вывешивать полотно в солдатской столовой запретил. И теперь эта кра¬сотка стояла, как наказанная школьница, в углу ленинской комнаты, по¬вернутая лицом к стене, и глазела на пыль и паутину.
Однако кое-что Полуфалову в армии нравилось. Форма. Еще паца¬ном бредил о такой. Картинки летчиков из журналов вырезал, на стенку вешал перед кроватью. И теперь он всегда был предельно подтянут. За его ремень не засунешь два пальца. На бляху дунь, протри рукавом - смотрись, как в зеркало. Сапоги кирзовые, но начищены и ни морщинки. Подворотничок каждый день подшит чистый. Стирал по ночам, не жалея ни воды, ни мыла. Пилоточка - набок, незалапанная грязными руками, снял осторожненько, сложил аккуратно, чтобы не мялась. Гимнастерка красиво обтягивает стройные плечи, ну хоть пиши с себя картину!
Но разве это все для Володи? Разве только в форме дело? Он до армии окончил техническое училище на отлично и теперь с каким бы удовольствием изучал вертолет и сел за штурвал, ворвался бы в облака. Хоть бы побывать вместо Андрея Туманова на вышке или заправлять вертолеты: во время посадки вставлять и вытаскивать кассеты. А его и в наряд-то посылают редко, малюй да малюй всякие агитации: «Солдат,






на тебя смотрит Родина!» Тьфу... Но и это не самое главное... Никогда не думал, что будет «духом» и «чмо». Он и слов-то таких до армии не знал. А вот теперь по вечерам кому-то стирает вонючие портянки и трусы, ук¬рывает по ночам одеялом «дедов», если оно с того болвана сползло... И, когда бьют, не улыбается, как Лешка, не заискивает. Он гордый. Если даже очень больно, - молчит, терпит и отсчитывает в календарике, кото¬рый сам нарисовал, дни до конца службы...
И Володя знает, что если он даст где-нибудь серьезную промашку, ему натянут на голову брюки, в штанины проденут руки и завяжут узел над головой. И кто-нибудь сильный и подлый врежет безжалостно сапо¬гом ему в пах, что он весь изовьется волчком, сердце закипит от боли, перехватит дыхание... В лучшем случае положат фанеру или пуговицу и ударят по печенке. А он боится физической боли, как Андрей Туманов и Леха... Проклинает дармовые солдатские хлеб и кашу. Иногда пишет матери письма, на которые не получает ответа...
Андрею, наверное, служится легче: у него нет ночного командира, а Володя - «адъютант». Он - «женщина» у грузина, а это самое гадкое... Подуфалов презирает себя и того, кто его насилует, ненавидит армию и офицеров. Почему такое? Ни в одном фильме, ни в одной книге не пока¬зано это... Так почему здесь оно есть? И почему эти шмакодявки-офицеры говорят, как зэки, на матах?
Да, Володя рос с матерью, которая пила, часто поливала его голову матами, под пьяную руку и била... Но мать - неграмотная женщина. Была еще и школа. Крикливые, но не все хамовитые учителя... Эх, перепрыг¬нуть бы через эту высокую кирпичную стену и уйти к нормальным людям. Сколько раз он уже поглядывал на нее с унынием и замиранием сердца, когда строились по утрам на зарядку или завтрак, когда солнце спуска¬лось к закату, и от стены падала зловещая тень на землю, все удлиння-ясь и удлинняясь. Тогда было особенно муторно и страшно от предстоя¬щей ночи... но уйти нельзя - поймают, засадят. Пропащая жизнь. Тер¬петь, терпеть, сцепив зубы, и в который раз писать домой: «Здравствуй, мама. Пишет тебе твой сын, рядовой солдат... Как там без меня живешь, как себя чувствуешь? Не болеешь ли? Не переутомляйся...»
У Володи нет своей фантазии на письма, но так пишет домой Андрей. Письма - буква в букву, почти одинаковые, а вот результат - разный. Тот на одно послание получает из дома по два ответа и по три. И сама мать часто приезжает, посылки шлет, в конвертах деньги... А на Володины - глухая тишина. Может, потому что в конце своих писем он все-таки до¬бавляет свое, что тревожит и волнует: «Как мой магнитофон?» Да «смот¬ри не пей...» И перед его глазами встает мать, совсем не похожая на Ольгу Петровну, еще свежую, улыбчивую, с мягкими ямочками на ще-









ках... И мужики - поди еще за такой ухаживают. И Андрей всегда целует ее, не стесняясь других, в эти ямочки... А его мать - худющая, с воробьи¬ными ножками, ходит в затасканной одежде и вечно от нее несет пьяным перегаром, а не духами... И голос хриплый, пропитый, в груди постоянно что-то клокочем и булькает, то ли от водки, то ли от постоянного курева, а может, от простуды...
Магнитофон Володя купил, когда пошел работать. Втихаря отклады¬вал деньги в тумбочке между книг, чтобы не нашла мать. И сейчас боял¬ся, чтобы она не продала его за бесценок и не пропила...
Правда, Андрей иногда ему читает письма своей матери и подбрасы¬вает по рублевке, но от этого бывает вначале приятно, а потом горько... До слез. Припоминалось детство, полуголодное, продранное на штанах и локтях, продуваемое холодными ветрами. Их хатенка. В переднем углу крохотной комнатки - диван, старый, с выпиравшими пружинами, скри¬пучий. Отодвинь от стены - развалится весь. С двух сторон подпирают его стены, с третьей - тумбочка. Пыльные окна, чуть больше ладони, грязные задергушки...
Пошел работать - купил пару светлых рубашек, штаны, кроличью шапку и магнитофон. Садил и пересаживал в горшках цветы... У других -кафель, обои, ковры, хрусталь да машины... В квартирах ходят в тапоч¬ках или босиком... по паласам и коврам. А почему у них так бедно? Хоть бы коврик какой купить к дивану...
Но теперь Володе даже их крохотная хатенка, жалко вросшая по са¬мые окна в землю и похожая на избушку Бабы Яги, с некрашеными дав¬но сгнившими рамами, обросшая по низу зеленым затхлым грибком, ка¬залась неслыханно родным и до слез своим углом. Только бы добрать¬ся, только когда-нибудь доползти бы до перекошенных ступенек, скрипу¬чих, подгнивших, но уже с ранней весны и до поздней осени теплых... На них столько прошаркалось штанов, столько переползалось коленями, каж¬дый сучочек свой, знакомый и нес с собою много всяких воспоминаний... Их избушка на изломе бугра, ступеньками к бухте «Золотой Рог». У при¬чалов большие океанские пароходы, белые, ажурные... По ту сторону бухты дома и дома города, виден бегущий по улицам транспорт. Их ха¬тенку скоро снесут, и Володе страшно, что это сделают в его отсутствие... Сломают дом - и сотрется с земли не только память о его детстве, но и вырвут из сердца что-то живое, его кровное. Город станет чужим, схва¬тит его в свою глотку и затрет среди огромных чужих домов, а он сам затеряется среди людей песчинкой...
Володя последние дни подружился с казахом из их ТЭЧ Сайлоубаем. Тот до армии жил в ауле и видел только пески и пыль. Володя сошелся с Сайлоубаем -тот был веселым шутником, часто заступался за него, когда








кто-нибудь из ихних лез. И к удивлению Володи, передразнивал сво¬их, показывал, как у них пели молитвы. И, наверное, здорово богохуль¬ствовал, за что другие казахи нападали на Саню, как Вовка окрестил по-своему друга, чтобы не ломать так язык и приблизить Сайлоу к русским...
И Подуфалов старался и каждый день говорил Сане о море и сопках, о пляжах с голубой водой, о рыбалках, о сильных пахучих ветрах, каких нет на родине Сани, и о том, что можно уйти в загранку, побывать во многих интересных странах, заработать легко кучу денег и привезти уйму всякого заграничного тряпья... Не мог не говорить и о своей матери: «Не¬легко ей, а она, глупая, еще и пьет...» Володя мать не любил, но жалел: кроме нее, у него не было ни одной родной души...
И решили: «Нужно бежать...» Сайлоу подбил еще одного солдата, а тот еще... Собралась группа в пять человек. Сговорились тайно, даже Андрей и Леха ничего не знали. Чтобы бежать, - нужны деньги, и Володя попросил у Андрея взаймы. Тот только получил их в письме. Нужно, значит нужно: на пряники, на подворотнички или бритву купить. Надеялся, что через два дня получит свои солдатские семь руб¬лей, которые ежемесячно выдавались каждому солдату на папиросы, спички и конверты. Правда, «чмыри» этих денег никогда и не нюхали. Их отбирали главари. И на этот раз Ломидзе снова потребовал от Андрея: «Очкарик, гони семерку!» Но тот запротестовал:
- Понимаешь, самому нужны позарез, - и он улыбнулся, провел паль¬цами поперек своего горла, стараясь сгладить ситуацию и придать все¬му шутливый приятельский тон.
Но Ломидзе тут же больно заломил ему руки, как удав кролика, сда¬вил всего деревянным диким взглядом и вывернул карманы. Потом от¬топырил свои толстые пальцы:
- Десять дней не жри, а то убью!..
И в его пице с хищно висевшим носом, росшего на семерых, а дос-тавшегося подарком одному, закаменело превосходство бездушия и не-нависти к «варвару», которого он, как преданный сын своего отца, нена-видел с пеленок. Грузин - это грузин, выросший на золотых персиках, с вольнолюбивым сердцем и веселым гостеприимным нравом, любящий свои синие горы и голубой воздух, трогательные песни народа, его язык и обычаи, национальную одежду, свои танцы и свою религию, красоток-грузинок, которые рожают только красивых одаренных детей, а не рус¬ских уродов - короче, все, что дал по праву им бог. А тут перед ним какой-то ничтожный хлюпик, «поработитель»... Смять его, раздавить!!!
И Андрей перестал ходить в столовую. Прошло два дня, земля заша-талась у него под ногами. Он - к Володьке: «Верни хоть часть долга, не дают жрать...»








Тот посмотрел на побледневшее лицо товарища, поперхнулся:
- И-и-стратил... - Но Андрей видел, что врет. -Дай хоть рубль...
Вовка потупил в землю свои прекрасные голубые глаза, жалко по-краснел, помялся, что-то смекая, но потом выдавил из себя:
- Нету... Правда нету... Все истратил...
И Андрей срочно пишет домой, не объясняя причину: «Мама, вышли рубля три... Не переводом - отберут... В конверте...»
Еще проплыло перед глазами несколько дней, но из дома ни денег, ни письма. Андрей каждый день стал бросать в почтовый ящик уже по два конверта: «Почему не пишешь? Мама, прошу тебя, хоть два рубля...»
Знала бы Ольга Петровна обо всем, ночью даже выехала бы сама, а пока поражалась письмам сына и посылала деньги в конвертах. Сооб¬разила наконец. Ага, заказное. Вложила пятерку, но не сворачивала, как раньше, гладенько расправила...
Лешка не раз, рискуя быть изувеченным, во время обеда прятал по кусочку хлеба в карманы брюк и рукава гимнастерки, но это была капля в море... А когда Андрей уже падал с ног, они с Лехой в магазине попроси¬ли работу за булку хлеба. Перетаскали мешки с крупой и ящики с банка¬ми.
- А, хлеба вам, - завизжала толстомордая продавщица, когда они, от-ряхнув гимнастерки, стояли, отдуваясь и вытирая потные лбы. - Поганые наркоманы, не нажрались в столовой. А ну мотайте отсюда, пока не по¬звала кого-нибудь... Мотайте, мотайте, сволочи...
Но, живя среди людей, безвыходного положения не бывает. Обрати¬лись к одному офицеру штаба: «Займите рубль, пришлют из дома - отда¬дим...» И это было спасением. Рубль - не рубль, когда набит кошелек и желудок. А в солдатскую блокаду- это пять булок хлеба, пять дней жиз¬ни...
Ольга Петровна только несколько месяцев спустя с болью узнала, что ее сын не раз был наказан голодовкой. Даже при ней Андрей не хо¬дил как-то в столовую... «Боже ты мой, боже ты мой, - думала она, обли¬ваясь горячим потом, - а я еще этим мордоворотам привожу пирожки и конфеты, высылаю посылки?.. Что же делать в этой ситуации?..»
Но заговорщики знали, что им делать. Их не остановила ни солдатс¬кая присяга, ни кирпичные стены части... После отбоя, когда погасла спич¬ка в руках дежурного офицера и тот спокойно спрятался в свою дежурку, пятеро подождали минут тридцать, потом один за другим через неболь¬шие промежутки времени стали спускаться со второго этажа, корчась и










хватаясь за животы. Последний побросал узелки с одеждой за окно и не спеша проковылял, горбясь, мимо дежурного солдата со штык-ножом.
За казармой сбились лихорадочной кучкой, торопливо, рывками мол¬ча оделись с гулко бьющимися сердцами, как ночные кошки, перемахну¬ли через кирпичную стену в кромешную темноту, и поминай как звали...
Сначала все бросились к пятиэтажкам, спрятались за углом, постуки¬вая от волнения зубами. Вовка, задыхаясь от бега, первый приглушенно спросил:
- Вы куда?
Неожиданно их оказалось шестеро. Из темноты высунулся Витька Лубенок, его только вчера подговорили бежать. И он, тихоня, трусливый от природы, сейчас резанул:
- Не твоя печаль, - и ринулся в сторону города. За ним побежал еще кто-то... А Полуфалов с Сайлоубаем забежали за один дом, по пожарной лестнице забрались на чердак, переоделись там в какую-то гражданс¬кую заранее припасенную рвань. Солдатское оставили там же, на чер¬даке, и дай бог ноги... Помчались за город, в сторону Владивостока.
Долго бежали, потом стали приостанавливаться, переводить дыха¬ние. Еще с час дороги будут пустыми от патрулей. Их будут искать в час¬ти, поднимут всех по тревоге, построят перед казармой, и солдаты, про¬клиная весь свет и их, ринутся по всем углам искать пропавших. А когда в части не найдут, застучат с грохотом сапогами через КПП. Быстро и тревожно унесет всех до утра... За это время облазят все взятые на за¬метку квартиры-притоны, где есть водка, бражка и проститутки... Но ско¬ро все дороги будут под наблюдением патрулирующих солдат не только их части...
Стучит Вовкино сердце, тревожно бьется в груди, вроде уже пойман¬ной пичугой. И страшно стало на душе: «Что натворил? Куда бежим? Зачем? А если поймают? И, конечно, поймают. Что будет потом?..» Хо¬чется повернуть назад в казарму, завернуться скорее в суконное одеяло с головой, закрыть глаза и ни о чем не думать, уснуть... Черт с теми чужи¬ми портянками, разве их уж так трудно стирать? Да и бьют не каждый день... Но стыдно перед Саней... Хвастал много, путал правду с выдум¬кой...
А тот и не жалел, что сбежал, топал рядом, пыхтел. Сам толстый, мордастый и выносливый, как верблюд...
Всю ночь шли, обходя большие проезжие дороги. Шли по осенней и уже засохшей стерне, падали в темноте в какие-то канавы и ямы, подла¬мывали до боли ноги... К утру, когда земля еще не совсем пробудилась от усталого тяжелого сна, забрались в кусты, собрали в кучу опавший лист и, измученные и уставшие загреблись в него, бухнулись







спать. Часа в три дня проснулись от холода и голода. Осторожно высуну¬ли морды из листвы, осмотрелись. Лежат среди чистого поля в неболь¬шом кустарнике, и все вокруг видно, как на ладони. Застучали голодны¬ми зубами.
- Эх, пожрать бы чего-нибудь, - сказал Саня, проглатывая голодную слюну. - Плов бы из баранины...
Вовка молчал. Нащупал в кармане деньги, но в поселок идти опасно - засекут. Лежали с пустыми животами до темноты, с завистью погляды¬вая на большую проезжую дорогу в стороне, по которой беззаботно кати¬ли и катили машины. А ночью снова шли. Один раз рискнули подъехать на грузовой. Та шла медленно на подъем. Уцепились за борт, залезли в кузов, пристроились между грохочущих пустых бочек. Проехали километ¬ров пятьдесят, а то и больше. Впереди показались ночные огни поселка. Не доезжая до него, в страхе пососкакивали... Знали - их ловят сейчас везде: проверяют документы у пассажиров в вагонах, в автобусах и так¬си...
На третьи сутки они, голодные и измотанные вконец снова сидели в кустах в листве, с ветками на головах и плечах. Была уже осень, земля настывала за ночь и, когда не шли, пробирало до костей. А тут пошел дождь со снегом. По полям расползлась грязь. Сапоги тонули в ней и ползли куда-то в сторону... Проклинали теперь и армию, но больше всего свободу. Вначале чувствовали себя ворами, укравшими ее, свободу. По¬том сообразили: ворованная свобода - пытка. Чертыхались и матери¬лись из последних сил. В казарме сейчас хоть не тепло, но сухо. Да под суконным одеялом и спать нехолодно. Вспоминалась солдатская столо¬вая, полутемная с длинными столами, но всегда теплая, пропахшая бор¬щом и томатом, заправкой и лавровым листом. Теперь от тех запахов текли слюнки и сводило кишки. Хоть бы мисочку того борщеца и порцию перловой каши...
На четвертые сутки, измокшие и измученные, в раскисших - тяжелых сапогах подошли, как загнанные волки, к Владивостоку. Ча¬сам к пяти утра добрались до маленького перекосившегося домика, не замечая ни бухты, ни белых кораблей. Вовка испытывал двоякое чув¬ство: с одной стороны - радость, что, наконец, добрался до родного дома. И он стоит, маленький, убогий, но свой... С другой стороны, стыд за побег и что его жилище так убого, а он расписывал Сане чудеса!
Володя глянул на знакомые ситцевые задергушки и не выдержал -заплакал: «Мама, мамочка, почему ты не писала?..» Он теперь во всем старался обвинить мать, снять с себя вину, облегчить себе душу... Мол, писала бы, не сбежал. А что теперь будет? Поймают - трибунал, по го¬ловке не погладят...











И Вовка, придавая своему голосу как можно больше равнодушия, ска¬зал Сане:
- Отдохнем денька два, покрутим магнитофон и... мотанем назад... - А ты трус, боишься, что поймают... Нет, я назад не пойду, постараюсь
пристроиться на пароход и рвануть в загранку, - ответил Сайлоу, твердо решивший: назад дороги нет.
Наивные детские мысли. Саня не знал, что на пароход без владивос-токской прописки не возьмут, да и нужен паспорт моряка и многое-мно¬гое другое...
И вдруг Подуфалову бросилась в глаза стоявшая около дома будка: «Что за драндулет? И зачем его сюда приволокли?» Но раздумывать от усталости и голода было некогда. Они воровски, осторожно, на цыпоч¬ках прошли в калитку, ступили на порог. Вторая досточка подгнила и жа¬лобно испустила скрип. Мать перед уходом его в армию просила почи¬нить, но он так и уехал...
Вовка чуть слышно постучал в дверь. Мать должна была еще крепко спать, но, к его удивлению, быстро прошлепали ее легкие шаги, и хрип-ловатый голос спросил: «Кто там?»
- Открой, это я, Вовка...
И щеколда сбросилась с крючка...
- Мама, мамочка! - бросился он к матери, обнял, как обнимает Анд¬рей свою. Да и стосковался он по родной душе, впервые с матерью так долго был в разлуке. Но не поцеловал, не привык к этому. Только и про¬изнес: «Почему не писала?»
- Да писала я тебе как-то, - оправдывалась мать, неумело давая себя обнять сыну и как-то быстро и нервно пропуская его вперед.
Вовка прошел в кухню и опять удивился, вроде мать и не спала. Кро¬вать не разобрана, только на диване лежала примятая подушка. Испу¬ганно и жарко обшарил взглядом все углы:
- У нас никого нет? Ты одна?
Он будто улавливал здесь чье-то присутствие.
- А магик мой стоит? Не поломался...
- Да одна я, и магнитофон некому ломать, вон стоит на тумбочке... Вовка шагнул в комнату и снова подозрительно осмотрел углы. Его
магнитофон жутко стоял на том же месте, где он его и оставил. Тогда Володя шагнул на кухню, плюхнулся на старый табурет и стал быстро, рывками стягивать мокрые сапоги, обратившись к Сане:
- Снимай и ты! Потом к матери:
- У тебя есть что-нибудь поесть?
Но та уже разогревала на электроплите большую кастрюлю еще не









совсем застывшего борща, сваренного с вечера, ломтями нарезала хлеб, пододвигала сахарницу.
Вовке опять показалось все подозрительным:
- Ты кого-то ждала? Наготовлено все...
- Да нет же, утром идти на работу и приготовила с вечера... Да как это ты, сынок, нагрянул так внезапно? И надолго ли вы? И почему не в воен¬ной форме? Она тебе так идет... - удивлялась мать. - И что это на тебе за одежонка?
- Да прихватили там у одного местного эту робу, чтобы не козырять каждому, - импровизировал он, рассчитывая на материнскую доверчи¬вость. И вдруг увидел на столе школьную фотографию. Весь их выпуск¬ной класс, он - рядом с учительницей.
- Чего это достала? - кивнул он головой на снимок.
- Да вот стосковалась по тебе... Тебя учителя всегда хвалили...
Но Володя знал - мать в школу никогда не ходила, даже на родитель¬ские собрания: «Учишься не для меня... Для себя ходишь... Скатишься на двойки - метлу дам в руки...»
- Видела недавно твою классную, она спрашивала о тебе. Говорю - служит...
В голосе матери была гордость и необычная рассудительность. «Фу, черт, ну и дела... И мать какая-то, вроде ее подменили...», - подумал Вов¬ка и невольно покраснел.
Когда на столе появились тарелки с пахучим борщом, в котором пла¬вали куски мяса, оба беглеца уже храпели, уронив головы на клеенку...
Мать кое-как растормошила их:
- Вы бы хоть разделись, - предложила она, а сама набросала старых пиджаков в комнате на полу и под головы положила старые фуфайки, достала одеяло. И сын с дружком тут же бросились на постель и выруби¬лись замертво.
Последние двое суток они не спали. Один раз днем зашли в какой-то сарай, но через несколько минут появилась здоровенная баба и подняла хай, размахивая кулаками:
- Воры, воры, наркоманы, караул! Дед, хватай дрын и бей их!
И она схватила вилы, стоявшие у двери. И, не увернись ловко Саня от этой психички, неизвестно чем бы кончился их «культпоход». Вовка мгновенно присел, схватил старуху за ногу и потянул на себя. Бабка дико, как резаная, завизжала и грохнулась у входа на землю, загородив собою проход. Парни сиганули через нее и, как козлы, перепрыгивая через грядки и борозды огорода, ринулись в сторону леса, стоявшего щетиной невда¬леке. Вслед им несся из глубины двора лай рвущихся с цепей собак. Очнись бабка от шока раньше, чем через полчаса, псы-волкодавы пока-









зали бы, на что способна человеческая подлость и собачьи стосковав¬шиеся по чужим порткам зубы...
С тех пор солдаты держались подальше от людей, особенно от «ми¬лых старушек», иногда маячивших в деревенских дворах...
Мать перестирала солдатам портянки, повесила над печкой на вере¬вочке сушить, помыла сапоги, поставила около духовки... А часа через два, когда рассвет надавил на окна, она, почти крадучись, вышла во двор и испуганно и вопросительно глянула на будку. В ее окошечке расплы¬лось заспанное лицо человека, в упор глядевшее на нее.
- Тут, - подала она сигнал рукой и тяжело ее опустила. - Пришли, спят...
Сразу несколько человек выскочило из будки.
- Пусть еще хоть часик отдохнут, - кинулась мать к офицеру, - вымота-лись вконец.
Но тот был уже не такой ласковый с нею, как прежде.
- Оружие у них есть? - строго спросил у нее, будто допрашивал ста¬рую.
- Не видела, кажется, нету. В брюках не проверяла, не сняли. И испуганно спросила:
- Что, уже сейчас их будете арестовывать?
- Нет, - ответил офицер, - подождем подкрепление. Черт их знает, что у этих болванов на уме. Сидоров, мотай за остальными, - приказал он солдату. Но тому не пришлось идти - из-за угла дома тяжело двигалась группа хмурых солдат.
- Может, дадите им хоть поесть? - жалобно и униженно попросила мать. - Да хоть сильно не заламывайте им руки, не перепугайте их...
- Ничего, мать, с ними не случится. Вот если сопротивляться будут или оружие применят, тогда другой коленкор...
Мать шарахнулась в сараюшку и стала, как безумная, зачем-то быст¬ро перебрасывать дрова с кучи на кучу. Вдруг она услыхала, как хрупну¬ло в утренней тишине подгнившее дерево, а стекла осколками звонко посыпались на землю. Кто-то прикладом или сапогом высадил оконную раму. Солдаты ворвались в маленькую комнатушку, набросились на спя¬щих, скрутили им руки, обшарили карманы. У Володи нашли десять руб¬лей, у Сани - коробок спичек и труху от махорки... Тогда им разрешили обуться в еще мокрые сапоги и под конвоем вывели на улицу. Через две минуты их впихнули в подъехавшую машину...
Мать вошла в кухню. На столе жутко стояли две тарелки с нетрону¬тым остывшим борщом, рядом лежали две ложки и хлеб. В комнате вме¬сто рамы, зияла дыра на улицу и в нее зябко дуло. Разбитые горшки с цветами валялись на полу. Земля








разбросана, цветы раздавлены сапогами... И женщина заплакала. Потом, не торопясь, проковыляла на кухню, повыливала борщ назад в кас¬трюлю, убрала с пола пиджаки. Ходила осторожно, не наступая на зем¬лю. На окно повесила одеяло, а часа через полтора пошла в военкомат, понесла сыну и его товарищу булок и по бутылке молока. Но свидание с арестованными не дали: «Не положено!» Тех допрашивали и составля¬ли на них важные и строгие бумаги. Срочно сообщили в часть: «Дезерти¬ры пойманы!» Им ответили, что срочно вышлют машину с офицером и солдатами для охраны. Но ехать из части не торопились. И мать целую неделю таскала арестованным еду. В последний день ей дали свидание с сыном: «Парни вроде ничего. Зачем, дураки, сбегали? Скорей всего, по дурости... Жаль будет, если влепят лет по пять...»
- Мама, ты знала, что я сбежал? - спрашивал Володя.
- Вовка, да откуда же мне было знать? - отвечала мать.
- А почему они тогда так быстро нас взяли?
- Вовка, военные люди очень умные и все угадывают... Ты слушайся там командиров. Они глупого вам не посоветуют. У тебя отец был тоже офицером, и ты весь в него...
Мать никогда раньше ничего не говорила ему об отце. Может, вот сей¬час и придумала... Не говорила мать и другое. Что, как только он сбежал, из части позвонили в военкомат, а те - к ней:
- Здорово хулиганил в школе? Заноза есть? А дружки из зоны? Тоже нету? Ну тогда ждите, дня через три будете встречать сына...
- Почему? - ахнула насмерть перепуганная мать.
- А куда же ему еще бежать? Только домой...
Приезжали и перед самым Вовкиным приходом. Сидели одну ночь в сарае, продрогли:
- Не появились? Пришлось поить чаем.
- Да проверьте, нет ли у них оружия. Может, обороняться будут... Будь¬те с ними повежливее, выпытайте, куда бежали и зачем? - вежливо и даже ласково советовал матери офицер.
Потом приволокли будку, устроили засаду. А перед пожилой женщи¬ной, всегда униженной и не замечаемой людьми, бедно одетой и затер¬той жизнью, за эти дни вставала тысячи раз ее правильная и неправиль¬ная жизнь. Всколыхнула в ней то святое и человеческое, что есть в каж¬дом, ходившем по земле, но иной раз растертое и раздавленное жиз¬нью. Вспоминала эта женщина маленького сына, школьника, видела и того красавца-солдата в летной форме, в котором еле узнавала собствен¬ного сына. И стеснялась, как чужого. А того, кто подарил ей Вовку, нет, не помнила. Видать, красавец попался, самостоятельный, не ей чета. А было







их не один, разве упомнишь? Продавалась другой раз за ночь... За пятерку, за бутылку, за булку хлеба... Приходила домой под утро хмельная и грязная, измятая телом и душой...
Володю с дружком увезли в часть. Мать сходила к соседу, слесарю, и тот ей за двадцатку сделал раму, вставил стекла. Но земля и битая кера¬мика от горшков еще долго валялись на полу. На мать напал суеверный страх, хотя раньше она не верила ни в черта, ни в бога. А тут врезалось в мозг: уберет она все с пола - и засадят Вовку. Наконец, пришло пись¬мо: «Снова рисую в ленинской комнате. Вызывал меня и Сайлоу коман¬дир части, поругал так, немного. Меня заставили снова рисовать, а Сайлоу на свинарник послали...»
Трое сбежавших с Вовкой и Сайлоубаем потыркались по городу, очу-мелые от мнимой свободы, трусливо прячась от каждого военного и пат-рулей, проголодались и вернулись в часть с виноватыми и пристыжен¬ными рожами, покорно и дурковато улыбаясь. И хотя повинную голову меч не сечет, схлопотали в назидание другим по неделе гауптвахты. Толь¬ко Лубенка не было. Будто сквозь землю провалился: ни слуху, ни духу. Приглашали Володю и Андрея на разговор с начальством.
- Вы же из одного города... С кем дружил? С кем водился?
Но те раньше Витьку не знали и ничего не могли сказать конкретного. Вызвали мать Лубенка, дряблую старушку, изработанную, рожавшую се-мерых, Витька последний... Ходила по части, плакала, вытираясь кончи¬ком повязанного под подбородком платочка... Плакала тихо, покорно, не проклиная никого...
Лубенка обнаружили через три недели на чердаке одного из домов, расположенного напротив части. Витька стал по ночам светить фонари¬ком, подавая о себе сигналы. А вдруг заметят и придут на помощь. Его нашли обессиленным, не стоявшим уже на ногах, умирающим от голода. Подкормили, подлечили - и держи ответ.
- Зачем сбегал и что делал все эти дни? С кем встречался? Где? - спрашивал не только командир части, но и строгие работники КГБ.
- Хотел купить дипломат, - отвечал Витька на все вопросы одно и то же, краснея и бледнея, обливаясь потом, переступая с ноги на ногу, с перепугу заикаясь и еле ворочая языком. Стоял маленький, сгорблен¬ный, дурковатый.
- Зачем тебе дипломат и откуда взял деньги?
Деньги мать прислала, а дипломат шибко нравится... Модно...
- И купил?
- Нет, их продают только по блату, да и по городу ходить боялся...
И солдат робко бросал на начальство жалостливые взгляды, мол, пожалейте, сдуру все... Засадите - и пропадет моя кудлатая голова, и вам пользы от этого ни на шиш... А так хоть какая никакая польза будет: где казарму вымою, где двор подмету...






И начальство крутилось и гадало: судить такого - унизить себя и вы¬сокое звание трибунала, простить - тоже нельзя. Вот составить всякие строгие пугающие бумаги - можно. Может, тут шпионажем пахнет? И за¬давались хитрые и каверзные вопросы солдату, чтобы вывести все-таки дезертира на чистую воду. Потом, по-видимому, убедились в его умствен¬ных способностях и на этом все закончилось. А, может, гуманным оказа¬лось начальство, может, не захотели возиться с судами, где вскрылись бы истинные причины побега, а, может, прошли сталинские времена, когда за такие проделки солдату давали от трех до восьми лет, а в войну часто, не совсем разбираясь виноват человек или нет, пускали пулю в лоб. Плачь потом мать, надрывайся и прячь проплаканные, запавшие глаза от лю¬дей... Ты, родила и воспитала дезертира, и тебе ни пособия за сына, ни чести, один голый, страшный позор...
12

Андрей голодал уже восьмой день, но от матери по закону под¬лости не было не только денег, но и писем. Рубль был уже давно проеден. До этого он несколько дней не был в столо¬вой, на восьмой пошел. Солдаты сидели за столами, и каждый старался не смотреть на Андрея, уткнулся в свою миску и усиленно работал лож¬кой, набивая себе поскорее живот. Каждый думал только о себе. Вошел Умхаев. Он часто приходил в столовую без строя и, если ему мало ос¬тавляли, гортанно кричал:
- Опять все обсосали!?.
Умхаев бесцеремонно отодвинул солдата напротив Андрея, уселся по-хозяйски сам и подвинул Туманову свою порцию:
- На, ешь!
Застыли мгновенно ложки, недонесенные до ртов, глаза пучились и округлялись от удивления, оторопело уставились на Умхаева, исподтиш¬ка испуганно поглядывали на Ломидзе, потом на Туманова. Что будет? Вот это да!
Чтобы чеченец, да заступился за русского - такого ещё не бывало!
- Я тебе сказал - ешь! - заорал, покраснев, Умхаев. - И не слушай эту скот! А вам бы только все для себя жрать, педерасты! - прикрикнул он на солдат.
Так неожиданно кончилась голодовка Андрея. А вскоре произошло еще одно важное событие. Умхаев на почте получил письмо, в котором писали, что в предыдущем ему была вложена десятка. То письмо Умха¬ев получил, но без денег. Он - к почтальону:
- Ты, педераст, вытащил?











Тот наотрез отказывался, икая и пятясь назад от страха. Но тут подо¬шли другие солдаты, зароптали: да, мол, последнее время письма при¬ходят без денег или их вообще не получали. Почтальоном был казах, небольшой, юркий и до этого многим нравился, веселый, шубутной, мог передразнить «кадета», ходил на руках, смешно дрыгая над головой но¬гами. Но его схватили и как паршивого котенка, уличенного в пакости, поволокли по ступенькам вниз на улицу, чтобы устроить самосуд. Солдат с перепугу дико визжал, как резаный, упирался, но его под общий крик и ругань тянули. Андрей понял: почтальона изувечат. И забыв, что тот его обкрадывал во время голодовки, бросился вперед.
Казаха бросили на землю, тот упал на колени, плакал, хватал землю руками, запихивал в рот, клялся, что больше никогда такое своим брать¬ям-солдатам не сделает. Но толпа ревела и наступала, все жаждали из¬биения, крови. Андрей со слезами на глазах загородил собою почтальо¬на, сжав яростно кулаки:
-Опомнитесь, болваны! Опомнитесь, братцы! Умоляю, не троньте его! Люди вы или звери?!
- Не человек он! Разотрем! Изувечим! - дико ревела толпа, наступая.
- Только через мой труп! Не дам! Убейте сначала меня! Есть закон¬ный суд!
И крикнул другим казахам:
- А вы чего стоите, болваны? Вашего же хотят убить!
Те стали протискиваться сквозь толпу к почтальону. Неожиданно кто-то больно врезал кулаком Андрею в плечо, но тут же мгновенно получил сдачу, отлетев в сторону, не ожидая ответа. От кого? От Туманова, слюнтяйчика, маменькиного сынка...
- Кто следующий?! - орал Андрей. Лицо его горело, глаза метали огонь. Толпа удивленно смотрела на Тумана. Так его многие называли в части. Но один солдат норовился ударить Андрея, но тут же был отброшен...
И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не Умхаев.
- Ладно, пусть гад подавится этими деньгами, - сказал он и первым направился в казарму. Злоба у многих тут же угасла, хотя у некоторых еще чесались кулаки, а душа требовала жестокого зрелища. А вечером Алик согнал с койки солдата, который спал справа от Андрея, перета¬щил туда свою постель.
- Ты, Тумана, мужчина, а Борька Гордей трепло... Плохой человек... В партию лезет, сильный, а даже за своих не заступится. Он - не мужчи¬на...
А вскоре Умхаев дрался с Ломидзе и Галустьяном. Один против дво¬их. Гора против двух гор, против грузина и армянина. Все с горячей кро¬вью, все сильные в злобе и крепкие, как скалы. Выскочили на улицу и,








оскалив зубы, рыча по-звериному, набросились друг на друга. Туманов кинулся на подмогу Алику, крикнув казахам и азербайджанцам:
- Фархад, Садай, зовите скорее своих, помогите их разнять! Они по-убивают друг друга!..
Навалились все скопом. Хватали дерущихся за руки, тянули за ноги, за гимнастерки, растягивая в разные стороны. Перепало не только драв¬шимся, но и разнимавшим. У Андрея тоже под глазом оказался шишак, но он не чувствовал боли. Радовался. Знал - это ему зачтется с лихвой. К ранам прикладывали бляхи от ремней и пятаки... А вечером Андрей, вроде между прочим, говорил громко в казарме, чтобы все слышали:
- Грузины еще при Петре I попросили у России политической защиты. И если бы русские не взяли ее под свое покровительство, то могла бы погибнуть нация... А в 1914 году турки уничтожили до двух миллионов армян, и России их тоже пришлось защищать...
В это время дежурный офицер докладывал командиру полка о драке.
- Умхаева нужно убрать из части. Причина тут не в Туманове. Не по-делили между собой власть, и это может кончиться поножовщиной, убий-ством. Переведем его под Хабаровск, - так решил дальнейшую судьбу чеченца командир полка...
И через месяц Алика Умхаева перевели в другую часть. Этот ме¬сяц был для Андрея передышкой, но подорванные нервы давали о себе знать...
Как-то на имя Андрея Туманова пришло письмо от Умхаева. Как сын, почитавший строго патриархальный уклад своей нации, он в письме об-ращался по старшинству солдатского положения: «Здравствуйте, брата¬ны! Ильяс, Хачик, Момедов, Абакиров, Туманов, Фархад, Эдильхан, Лап¬шин, Кирюхин и все остальные... «Фазаны» и «духи». Пишет вам ваш братан Алик Умхаев... Сразу хочу сообщить, что я в данный момент на¬хожусь в Хабаровском окружном госпитале...» Далее в письме сообща¬лось, что во время учений Умхаева ранило и теперь его комиссуют под¬чистую, так как не сгибается рука. Но солдаты уже знали отофицеров, что Умхаев в новой части кого-то ударил прямо на посту, а тот выпустил в него всю обойму из автомата. Не убил, но прострелил в двух местах руки и бедро... «Еще этот мерзавец дома будет хвастать, что побывал в Афганистане», - презрительно говорили между собой офицеры части.
А Алик Умхаев (хотя звали его Ахъятом) запоздало просил товари¬щей: «Как получите мое письмо, сразу же пишите о себе подробнее, буду очень рад. Нукзар, сходи в роту связи и передай там всем от меня при¬вет, пусть тоже пишут... Если у кого есть свои фотики - пришлите. Очень соскучился по вашим рожам... Андрей, пришли и ты свою, а после армии приезжай ко мне в гости...»








Письмо прочитали, но никто не ответил на него Ахъяту... Одни молча¬ли, другие иронически ухмылялись, третьи обзывали его собакой. А Анд¬рей потом еще долго думал, почему Умхаев заступился за него во время голодовки? И тут вспомнилось, как он ко дню рождения Ахъята подписал тому открытку: «Пусть все будет светло в твоей жизни, и розы падают к твоим ногам... Желаю встретить хорошую девушку...» Алик прочитал и тут же презрительно сказал: «Дурак, у нас так не пишут. Мы-чеченцы...» И Андрей подписал другую: «Пусть будет твердая твоя рука, воля стальная, взгляд мужчины...» Ахъят взял, поблагодарил и неожиданно приот¬крыл себя: «До пяти лет я был трусливым, меня постоянно били пацаны, и я ревел, как девчонка. Но отец меня учил. «Бей других. Пусть у тебя будет разбит нос, но ты бей и не плачь, будь мужчиной». И я бил. Потом отец требовал, что, если нужно, то не только избей, но и убей... И рука у настоящего мужчины не должна дрогнуть...»
- А почему ты заступился за почтальона? - спросил Андрей.
- Заступился ты, показал себя мужчиной, а я только тебя поддержал. Настоящий мужчина должен не только убивать, но и прощать. А потом, когда все бьют одного, это подло, не по-мужски... - ответил Ахъят, как догму.
Но Умхаев в своей части почти никого и не бил, он только всегда гип-нотизировал всех своим бешеным и неудержимым криком. Первый раз дерзко заявил о себе в карантине. Как-то утром все еще спали, а Ахъят ходил между кроватями и ревел, как леопард, растягивая по-животному слова, что по спине у каждого пробегал мороз: «Ско-о-о-т! Кто у-к-кр-р-р-а-ал мое полотенце?! Это у меня, у че-че-нца-а, крадут?! У чеченца?!.»
Этот дикий рев пригвоздил всех к кроватям, уши заворачивались и прятались в подушку. Хотелось зарыться в матрац или забиться под кой¬ку...
А Ольга Петровна увидела первый раз красивого солдата, который сел рядом с Андреем, и угостила его запеченой котлеткой в булочке и заварным пирожными. А когда солдат ушел, сказала с сожалением и болью:
- Боже мой! Какое благородное лицо у этого солдата! Но почему он уже седой, ведь он еще так молод?!
Андрей снисходительно улыбнулся, вздернув брови, и спросил:
- Мама, а ты знаешь, кого угощала? Умхаева...
- Андрюша, этот человек достоин жалости. Он очень хороший сын своего неумного отца. У него обостренное чувство национальной гордо¬сти, и это достается ему слишком дорого. Ахъяту тоже хочется и тепла, и ласки... А подумал, почему он дал себе русское имя?
- У него вроде какая-то прабабка была русской. Он как-то мне об этом
говорил. Может, просто выдумал, чтобы приподнять себя над униженны-ми, по его мнению, чеченцами. А вообще его гордая натура почти никог¬да не спускалась до откровенности. Это, по его понятиям, унижает муж¬чину...






Тогда напрасно ждал Ахъят письма от друзей, никто ему не ответил, кроме Андрея. И снова в нем кипела национальная ущемленность. Он не достиг еще понимания: чтобы получать, нужно больше отда¬вать. Андрей писал Алику: «Спасибо твоей звезде, что она у тебя оказа¬лась счастливой, и ты остался жив. Если у меня будет сын, - назову тво¬им именем. Не только в твою честь, просто твое имя красиво звучит. Знаю, морщишься, но не осуждай меня. Я получил другое воспитание. Мама мне с детства всегда говорила: «Не дерись. Умей выходить без драки из любой ситуации. Уважай друзей, если они достойны этого. Если нет, то и не дружи...»
Ахъят, мы уже взрослые и должны критически смотреть на наших ро-дителей, и сами выбирать свое решение и оценивать жизнь. Желаю тебе скорее поправиться и увидеть своих родных. Пусть будет у тебя всегда твердой мужская рука, но при трезвой голове...»
Андрей так никогда и не узнал, за что Ахъят ударил солдата: просто так или отстаивал свою национальную гордость. И перед глазами Тума¬нова Ахъят Умхаев навсегда остался красавцем, сильным, с крепкой кра¬сивой шеей. Когда садился, властно раскидывал в стороны упругие ноги и, охватив руками сзади скамейку или стул, запрокидывал кудлатую се¬дую голову назад. Открывал большой властный и жадный рот, оголял дубово-крепкие огненно-белые зубы. Хищно, по-звериному ворочал боль¬шими черными глазами, презрительно и свысока оглядывая всех, потом выплескивал из себя поток гортанно-клекочущих хрипловатых звуков и заливисто и жутко хохотал. И в этом полуптичьем, полуживотном клеко¬те и смехе была такая дикая необузданная сила, что сжимала в тугой комок другого человека, парализовывала его волю. Потом Ахъят подни¬мал черную с проседью голову, водил из стороны в сторону тугой, креп¬кой шеей, свирепо упирался в кого-нибудь глазами и дико и властно орал, если тот что-либо говорил: «Да замолчи свой рот!»

13

Ночь, тишина, белый, колючий мороз... В темном отдаленном углу части, рядом с огромной кирпичной стеной госпиталя - пост... За спиной - оттягивающий плечо автомат. От него сви¬репо полыхает холодной сталью и заряженной обоймой патронов... Тук, тук, тук... Сердце Андрея гулко и четко отбивает удары-секунды,












которые тут же, срываясь, улетают в вечную пустоту времени и, умирая, бесследно тают... Они не оставляют за собой никакого ощутимого следа в звенящей вокруг ядреной ночной тишине. В заиндевелой, промерзшей ночи нерушимо застыли, как гигантские космические корабли, казармы, пропахшие солдатским потом, мочой и кирзовкой. От поста видна длин¬ная одноэтажная столовая, стены которой давно пропитались кислым запахом борщей, черным хлебом и перловкой... Тут же, недалеко, при¬жалась под облетевшими деревьями сухим шершавым листком неболь¬шая санчасть, в узких полутемных коридорах которой постоянно стоят пары спирта и йода, разных микстур и вонючих натираний. Вдали воинс¬кой части видна белеющая смутным пятном шиферная крыша штаба и КПП.
А рядом с постом рвутся в стылое бездонное небо гигантские тополя, и солдат улавливает тонкий и свежий запах их коры и чуть зародившихся почек-иголочек. В них легкое дуновение предстоящей весны. Но с аэро¬дрома дует еще по-зимнему холодным хлестким ветром и пахнет сыпу¬чим снегом и ядреным морозом. А за спиной - военные подземные скла¬ды. Что там, кому нужно, знают. А солдатское дело - охранять. И на весь этот мир, и на солдата, одиноко маячившего в ночи, закутанного, как ли¬чинка, в длинный до пят тулуп, равнодушно смотрит мерцающее в тем¬ном стылом небе далекое, безразличное ко всему скопище звезд... И от этого беспредельного тягучего спокойствия и безжизненности хочется сбросить с себя тяжесть души, отдохнуть и забыться таким же безропот¬ным и полудиким сном, в который погрузилась вся земля и весь мир вок¬руг... Но спать нельзя - пост! Нужно выстоять на тридцатипятиградусном морозе всю смену, пока не прибудет очередной сменщик караула. А вре¬мя, как назло, будто замороженное и заколдованное холодом и темно¬той, тянется медленно, плывет и плывет нескончаемо длинно и тягуче. И кажется, никогда ему не будет конца... Ни закаменевшим секундам, ни ночи, ни караулу...
Где-то внутри желудка и сердца Андрея от холода трясутся все под¬жилки, зуб на зуб не попадает, выбивая сыпучую дробь. И, чтобы со¬греться, он делает неуклюжие два шага вперед, потом два назад, впра¬во, влево. Хруп, хруп звонко похрумкивает под ногами ядреный снег, а холод пробирается и под тулуп. «Нужно отвлечься, что-нибудь вспом¬нить... давнишнее, забытое, что-нибудь из детства, -думает Андрей. -А оно ушло вон туда, где тают звездные миры, где говорят, что есть черные дыры и сверхзвезды. Там нет ни начала, ни конца у времени, а оно для человека такое дорогое, потому что жизнь наша в этом мире - ничто, секунда... Но как заманчиво и страшно смотреть в ту неизвестную даль! А вся наша здесь жизнь - сплошная муравьиная возня. Даже меньше, так, какая-то пустота... Нет, нет, не думать об этом. Вспомню лучше дет¬ство. Оно улетело вон туда, к звездам...








И Андрей, фантазируя, увидел еще молодую мать. Она приходила всегда со школы уставшая и бледная, по ее словам, «чуть живая». Мать снимала рабочий костюм и белую кофточку, одевала халат, выключала радио, прятала под подушку будильник: ее мозг должен был дома отды¬хать от шума... А для Андрея то время было безоблачным. Нежно обере¬гаемое матерью детство казалось счастливым. В тот детский мир прино¬сил ему радость брат Виктор, заменивший отца, которого они почти ни¬когда не видели дома: то в море, то на берегу с какими-то низкого поши¬ба друзьями. Мать для отца оказалась сложной со своими учительскими манерами и мерками к семье, к людям, окружающим событиям и вообще к жизни... Отец любил жить просто, не рассуждая и не задумываясь: пил, любил женщин, прожигательниц чужих карманов и своего здоровья. И только к старости остепенился, женившись на коротконогой курносой бабенке с серыми жуликоватыми глазами Катьке, которая работала за¬ведующей большого продуктового склада и умела ловко сводить концы с концами, списывала на хищение всякого рода грызунов. Четвероногих и двуногих в лакированных ботинках...
К старости отец пересмотрел не только свое отношение к семье, но и заметил некоторое отсутствие в своем образовании: стал читать от без¬делья книги и газеты, следил за политикой и что-то калякал о ней с высо¬ты своего времени и возраста, созерцая мир с шестнадцатого этажа в пространстве трехкомнатной секции, которую его жена отхватила за кол¬басу по блату. Квартиру, как склад, забили полированной мебелью и до¬рогими коврами. В зале, в баре югославской стенки хранились дорогие вина, а наверху того гарнитура пылились сотни две-три плиток шокола¬да. Холодильник набивали наи¬лучшими, свежими и дефицитными продуктами... Кругом выпирало стя¬жательство и жадность, даже в домашней библиотеке, слизанной с чу¬жого образца...
Но на сыновей отец и сейчас смотрел, как на липучий тяжелый груз, который вдруг возьмет и прилипнет инородным телом. И конечно, Анд¬рею было больно видеть это в каждой мелочи их отношений, сравнивая отца с матерью. Однако он постоянно ходил к нему. У других, мол, и тако¬го нет, а мой морячил, повидал загранку... При встрече Андрей обнимал отца, целовал в обе щеки, называл папочкой и... почти никогда не осуж¬дал его. Наоборот, во всем винил мать, которая в четыре года научила сына читать, в шесть с ним дома прошла курс второго класса и читала с ним исторические книги. Впоследствии увлекла его так, что он пошел учиться на исторический. Но мать в глазах Андрея была обыкновенной











недалекой учительницей, простой и домашней, на долю которой дома выпадает халат и кухня, кропотливая возня с детьми в школе, а после уроков, беготня с сумками по магазинам...
А Андрей хотел жить, как его «батя»: быть веселым и беспечным, уметь легко шагать через свои годы, обманывать житуху, уметь выкручиваться и не терять бодрость духа и молодость.
Катька и сейчас дома в мусорном пластмассовом ведре находит окурки в губной помаде, а отцу давно перевалило за шестьдесят. Но семья от этого и не думает разваливаться. И Катька в обмороки не дура падать. В ее квартире всегда наварено, постирано и убрано, и есть надежный сто¬рож добра. А те семь замков, что вставлены с потолка до пола в наруж¬ную вторую дверь, оббитую толстым железом, могут и не уберечь в тай¬нике уже давно плотно спрессованные тысячи. Годы их таскала, как мышь в нору. А мужик он и есть мужик. Всегда нужен под рукой, особенно если у него собачья преданность в службе и пудовые кулаки. Надежнее. Ну а если и бабу какую снимет, то раньше как в деревне говорили? «Не со¬трется...» Вот только бы заразу какую не поймал... Ну так он, поди, не дурак... Профилактории всякие есть.
Но отец не любил Андрея и за то, что тот, как ни старался, а не был на него похож. «Нет, не мой, - говорил он Катьке и даже был доволен, что природа лишь легким штрихом мазнула и отразила в младшем сыне его черты. И старший Туманов всегда делал свои круглые выводы: «Я в его годы девок лапал и водку хлестал, а этот протер задницей весь свой диван. Одни у дурака книги да газетки на уме. В его-то годы девок нужно валить, а он от книг балдеет и около маминой юбки сидит. Это той грамотейши работа. Перепортила парням жизнь... Дура... Кому нужны Витькины сочинения, если за них так мало платят? Бросил бы всю свою ду¬рость. Какой из него к черту, писатель?.. И когда Андрей приходил к отцу, предлагал:
- Давай, сынок, выпьем. Ты на мать не смотри. Она у тебя дура, хоть и институты заканчивала. Сама не умела жить, и вам вбила дурость. «Рыба ищет, где глубже, а человек - где лучше». В наше время «писате¬ли» не в моде. Иди туда, где побольше можно урвать «мони».
Тут же сидела довольная Катька и гостеприимно подкладывала пух¬лой рукой Андрею в тарелку. Мол, ешь, ешь... У нас с голоду не умрешь. Всего полно: и поесть можно вкусненько вволю, и выпить всегда найдет¬ся. Полный бар и вон, на кухне, в бумажных стандартных мешках десят¬ки бутылок коньяка и шампанского... Тут же за столом сидела и ее дочь Леночка, розовощекая миловидная девушка, ровесница Андрея, кото¬рая пошла по стопам матери - в торговый институт. Катька получила диплом, работая








уже завскладом, и не знала, где открывается дверь в тот для многих не-доступный храм для выковывания столь ответственных кадров торгов¬ли... И, обхаживая Андрея, она с любовью и умилением смотрела то на бравого черноглазого красавца, то на свою сияющую дочь, подмигивая мужу: «Эх, поженить бы их! Вот бы утерли той грамотейше нос, когда бы у нее увели так ловко сына!»
А отец к концу ужина так накачивал Андрея, что тот мертвецки падал тут же на диване, но чаще всего на полу. И «папаша» язвительно и зло¬радно мстил первой жене:
-Ха-ха, нахлебался, дурак, кусок пьяницы... - и сплевывал в сторону.
Андрей после такой попойки не ходил месяца два-три к отцу. Злился на него: ведь не хотел же пить, но сделал отцу в угоду... Потом все забывалось, острота сглаживалась. Винил себя и бежал к «бате». И был рад, если тот дарил ему, «соскучившись», свою старую рубаху или вышедший из моды галстук...
Виктор к отцу не ходил, только всегда удивлялся матери:
- Как ты могла связать свою жизнь с таким человеком? Старший брат забывал, что лучших женихов в молодости матери выбила война...
Но Андрей и на посту вспоминал отца добром и только в одном с ним не соглашался: «Нарожаем мы с женой много детей, штук шесть. И будет у меня одна жена. А если когда и изменю, то чтоб не зазнавалась очень и чтобы не быть у нее под ногой... Построю где-нибудь в деревне дом и буду учительствовать, а по вечерам вся се¬мья будет сидеть дома у телевизора или за столом... Все нарядные... И имена всем ребятишкам дам позаковыристей: Зуфра, Сульфидиния, Ахъят... Ахъят Андреевич! Звучит! И все они будут черноглазенькими, похожими на мою маму... А, может, на жену? Какая она будет? Может, это Лариса, голубоглазая, нежная, манящая до головокружения. Нет, нет, Ларису нужно забыть... Хочу быть похожим на Ахъята, немного... Армия - это все-таки необходимая школа для таких слюнтяев, как я... Выше голову, Андрей! Лариса не может быть матерью твоим детям. Кого она нарожает? Дебилов? Сама говорила, что ее ничем не удивишь: пила, кололась, ела «колеса», творила во всех дозах дозволенное и запрет¬ное. О будущем не думала. Пусть о нем заботятся еще не старые роди-тели. Она у них одна дочь, так о чем им еще думать? А ее дело каждый день хватать удовольствия и модно, со вкусом одеваться. И конечно, иг¬рать и переигрывать женскую богиню с ангельским голоском... Дурак, кого любил?..»
И все-таки, вспоминая Ларису, Андрей улыбался. Припомнилось, как еще в начале их знакомства они прогуляли с нею на берегу моря до утра.










Родителям Ларисы нужно было куда-то выезжать. У подъезда стояла уже на готове «Лада», но, по-видимому, ждали возвращения дочери. Лариса ахнула:
- Так и есть, меня ждут. Пойду прозондирую почву, но ты не уходи. Если уедут, поднимешься ко мне. Сообщу запиской, брошу из окна...
И через пять минут к его ногам упала измятая бумажка. В ней лежали часы. Был ветер и, чтобы записку не унесло, Лариса шурнула их с чет-вертого этажа.
Андрей счастливый смеялся: «Такое может сделать только одна жен¬щина в мире. Он поцеловал чуть ли не в безумии дорогие строчки и спря¬тал записку в карман на память. А через полчаса переодетый в брюки отца Ларисы (какие-то широченные в большую аляпистую шотландскую клетку), по-хозяйски развалился на диване и целовал свою королеву...
Домой пришел весь чумной от бессонной ночи и излишней любви, облизанный и обцелованный. Но мать не разделила его восторга:
- Ты встретил женщину не по себе и не восхищайся ее поступком. Это еще не говорит о ее любви к тебе. Скорее, так может сделать только та, которая ничего не ценит и не знает, как все достается...
Но Андрей тогда матери рассказал не все.
- Часы? Фу, какая ерунда?! Папа их из рейса привозит... Нравится -бери. Дарю... Я не люблю такие дешевые вещи. Предпочитаю экстрава¬гантные, - сказала его возлюбленная, и тут же забросила удочки вперед: - А ты мне в состоянии будешь достойное покупать?
- Я пока беден - учусь...
- Учеба - не оправдание. Если ты мужчина, то должен уметь доста¬вать деньги...
- Закончу универ - пойду плавать и буду привозить по две-три тысячи.
- И только! Ха-ха-ха! Ну и ребенок же ты!.. - А может, и по пять!..
Но в душе сомневался, отломится ли ему когда-нибудь за один рейс такой куш. Вряд ли... Хотя некоторые говорят, что привозят до десяти, но то ж говорят. А, может, такого и не бывает, да и куда деньги такие девать? Жизнь станет неинтересной, когда все есть.
Лариса будто прочитала его мысли:
- Глупенький... Пять тысяч? Разве это много? Объедки с обычного сто-ла...
Через несколько дней она повела его к своему дяде, брату матери. Такого Андрею никогда и не снилось. Все стены и даже потолки трехком¬натной квартиры были обшиты цветными зеркалами. Создавалась иллюзия бесконечной анфилады комнат, забитых коврами и японской ап¬паратурой...










Дядя Ларисы работал на звукозаписи, институтов не кончал, но уме¬ло распространял нелегально запретные ансамбли и, по словам племян¬ницы, сколотил сумму не меньше миллиона...
- Но за что ты меня любишь? - допытывался тогда Андрей, когда шли обратно. - У меня таких денег нет...
А самому хотелось сказать, что никогда и не будет...
- Ты меня устраиваешь, как мужчина. И я думаю, что своей «жар-пти¬це» и ты сумеешь преподнести когда-нибудь скатерть-самобранку на пиршеском столе..
И добавляла:
- Мой папа неудачник. Кроме майора, ничего не достиг, и дома его место только в прихожке или на балконе. Вечно с чем-нибудь возится. Но мои родители никогда не ссорятся, потому что папа слушает во всем маму. И ты должен во всем со мной соглашаться. Во-первых, измени прическу. Волосы после мытья нужно мазать яичным белком, тогда им можно придать любую форму. Например, взрывной бомбы, она сейчас шик моды...
Потом тянула его в магазин:
- Купи эту шапочку!..
- Я буду в чей уродом, - удивлялся Андрей вкусам Ларисы и с ужасом думал о саоем пустом кошельке. Но та настаивала. И покупал, и носил, как турецкий паша, белую с кисточкой... Дурак дураком, потому что, на¬верное, бабий ум бывает не длиннее её юбки, а Лариса всегда носила мини, так как хотела выгодно показать свои ножки.
Но у птицы о чужим оперением появился вскоре новый поклонник, не то Иван-Царевич, не то Иванушка-Дурачок. И Андрею оставалось только одно: доказывать Ларисе свою любовь купаньем в проруби да иногда сидеть на ступеньке в подъезде возлюбленной и, закрывшись воротни¬ком куртки, чтобы не видели проходившие мимо соседи, потихоньку пла¬кать, пока не выходил из двери Ларисы ее новый мордастый поклоннике пудовыми кулаками, по-видимому, ничем не обладавший, кроме живот¬ной силы..
И Андрей устроился работать матросом на пароход. Сутки через трое, зарабатывал не больше двухсот рублей, но это был комариный писк для зубастой акулы... Вечер в ресторане - не больше...
И теперь Андрею думалось не раз, что в гражданке некоторые хотят схватить не солдатскую пайку со стола, а куда куски пожирнее. Акулы везде есть, да еще и какие... А мама, а Виктор? Нет, мои на такое не способны.
И вспомнилось последнее письмо, присланное из дома: «Здравствуй, мой мальчик, мой солдат! Вот и стукнуло тебе 22. Это еще не так много,








если смотреть с высоты моих лет. Но и не так мало, если взглянуть с твоего возраста. В наши годы человек раньше взрослел. Мы не имели детства и уже с семи лет должны были зарабатывать на кусок хлеба. Ты вырос в другое время, получил другое воспитание. Новое поколение не должно полностью копировать нас, старших, оно должно стоять выше своих родителей, но ваш долг все-таки взять то от нас, что наиболее ценно...
Андрейка, милый, я понимаю, что, может быть, я мягко, по-женски, воспитала вас с Витей, но ты меня за это не осуждай. Ты знаешь, я ни¬когда не умела для себя жить, да и не хотела. Отдавала все силы чужим детям и вам. И, прошу тебя, будь все-таки мужчиной, старайся избегать лишних ситуаций, ты уже почти учитель и должен быть на высоте... На¬ходи в себе силы там, где даже невозможно устоять. Будь опрятен, под¬тянут и начищен, подчиняйся беспрекословно командирам...» И тут же сообщила о Викторе: «... доволен, что «Крокодил» подряд в двух номе¬рах напечатал его афоризмы, но очень переживает, что наше издатель¬ство снова отклонило его повесть. Да, труд писателя - сущий ад. Не по¬тому, что каждая написанная вещь выжимает до основания силы. Нет, их вымотают еще потом, когда человек захочет опубликовать свой труд. За годы изнурительной адской работы, бессонницы, дикой головной боли, перенапряжения всех сил, в финале, в лучшем случае, - мизерная опла¬та, а то просто - горячая пощечина в виде отказа...
Но ты знаешь упорство брата. У слабых от неудач опускаются руки. Но у Вити в такие моменты концентрируются все силы, он садится за стол и начинает до одурения работать... До полуобморочного состояния, пока не откажет голова, сердце и нервы... Пока носом не пойдет кровь... Может, так и нужно жить. По крайней мере, нас этому учили с детства, и таланты даются не только природой, но еще и беспредельной настойчивостью, упорством.
Да, заказала тебе пару очков, достала элениум... Он хорошо успокаи¬вает нервную систему...»
И Андрею, теперь глядя со стороны на прожитое время, думалось, что он никогда бы год учебы в университете не променял на весь миллион стяжателя. Да и брат часто говорил: «Пусть мне «Крокодил» за афоризм платит семь рублей и тридцать копеек, но они мне дороже тысячи, зара-ботанной на стороне...»
У Андрея в кармане гимнастерки рядом с комсомольским билетом лежало письмо Виктора, читанное и перечитанное: «Андрей, прочти вни-мательно и сделай для себя выводы. Зря себе внушаешь, что ты - психи¬чески ненормальный. У тебя абсолютно здоровая голова. А эти дурацкие страхи от сердечной недостаточности или от долгого нервного перенап-









ряжения. У меня в двадцать три года такое было. Пришлось уйти с тяжелой работы, но еще месяца два-три кружилась голова и ходил, как пьяный. Но пойми, если человек в критические моменты имеет над собой контроль - он психически вполне здоров...
Жизнь - жестокая штука. Так сказал когда-то Вольтер. Я бы добавил -чья-то жестокая штука. А Флобер сто лет назад считал, что на нашей планете людей не больше ста человек. Сейчас население увеличилось, наверное, стало больше и людей, но двуногих животных еще достаточ¬но. Старайся ко всему относиться философски. И запомни, что к нам всегда относятся так, как мы себя сами в этот момент подаем...
Понравилась мне твоя история с туалетами! Может, напишу юморес¬ку, хотя на армейские темы -табу! Как и на многое другое...
Я понемногу бегаю, когда позволяют сердце и голова. На улицах - благодать! Пьяных нет, да и выпить негде. В кафе и ресторанах - соки и мороженое. Давно бы так. М. С. Горбачев очищает Россию от алкашей, а в южных районах на тысячах гектаров уничтожают виноградники и винят в этом не дубоголовых, а правительство...
Живу один: ни друзей, ни женщин. То болею, то пишу, то печатаю. Физически иногда еще на женщин тянет, но морально - тошнит. Я - одно¬люб. Вспоминаю жену, в рассказах ее изображаю то нежной феей, то злой фурией. Собираю со всех и леплю одну... Скучаю по дочурке. Она уже большая, но ко мне не приезжает. Теща делает свое черное дело. Это она поставила на весы: двойная зарплата с двух мест работы или литература. Как видишь, выбрал последнее. И мне только остается одно: общаться с женщинами на бумаге...
Старею, дряхлею... Все, как положено. Тебя поздравляю с 22-х-летием... Извини, что мало послал денег ко дню твоего рождения. Фи¬нансы мои в полном упадке. Задолжал за квартиру за шесть месяцев. Мама узнала и ахнула. Потом втихаря от меня погасила задолженность. Ей легче. У нее оклад и плюс пенсия...
Будь здоров, не дерись. Запомни миги своего 22-х-летия. Самый луч¬ший возраст. Дальше будет все вокруг тебя и в тебе скучнее, хотя и ум¬нее...
Жму твою солдатскую лапу. Брат Виктор».
И Андрей снова улыбнулся. Вспомнил историю с туалетами. Он чис¬тил их тогда неделю в своей части, посылали и в госпиталь. Ходил, кай¬лил, нюхал вонь, плевался. Отлетевшие осколки кала и замерзшей мочи летели на его одежду, руки и в лицо. А вина его была в том, что опоздал на зарядку, долго заправлял постель. Как будто тот старшина и не знал, что Андрей должен был заправлять не одну, а штук семь... Ну что ж, у








пожилого человека появляются либо мудрость, либо склероз да болячки с озлоблением против тех, кого можно потиранить и кто еще не сожалеет о прожитых годах...
Виктору все это было преподнесено в юмористическом соусе. Сейчас он уже не напишет такое письмо. Юмор - признак здоровой души, а у него - страхи. Кричать хочется. И усилились они после случая в столо¬вой.
Столовая в армии - это то место, где каждый солдат не только наби¬вает свой желудок борщом и кашей, но и оберегает свою шапку. Снял - сам садись сверху на нее. Если жалко так давить, то держи на коленях, чтобы никто не стянул. Поел - шапку в охапку. Все, поев, побросали на столах алюминиевые миски и ложки, а Анд¬рей, злясь и суетясь, торопливо стал заглядывать туда-сюда под лавки: куда делась шапка? Он тут же ее нашел под соседним столом. «Ага, по¬смеялись, черти!» Но к нему подскочили дежурные по столовой. Это были бравые парни из роты связи. Все русские, горьковчане, будто на подбор рослые, широкоплечие, длиннолицие.
Если человеку суждено появиться на этом свете, значит, сама приро¬да дала ему право жить, но жить так, чтобы от другого на него не падала зловещая тень. Приходится сожалеть, что в длинные головы иногда вос-питанием закладывается мало извилин. А образовавшаяся пустота за-полняется жестокостью и хамским бездушием.
- А ну-ка, очкарик, собирай ложки да чашки и топай на кухню скоблить бачки, - приказали Андрею.
Тот понял, что попал, как глупый мышонок в ловушку, и выйти из нее нужно не «чмырем», чтоб не ославиться на весь гарнизон. Если он собе¬рет ложки, об него завтра будут вытирать ноги, по ночам насиловать... Это во-первых. Во-вторых, ему приказано комэском после обеда быть на стоянке, а эти породистые псы заставят его торчать в столовой часа два-три...
Связисты отличались не только арийскими физиономиями, но и кула-ками боксеров, владели приемами самбо и каратэ. Недаром они всю свою роту зажали в кулак, на них «пахали» даже грузины, что в армии было в редких случаях. За любой промах били жестоко морды, отбирали сол¬датские деньги, устраивали «духам» изнурительные голодовки. Подвешивали за ноги вниз головой, если кто попадал в боль¬шую немилость. Дедовщина в роте была такая жестокая, что даже Умха-ев, постоянно там околачивающийся, поражался, когда видел такие издевательства. Сейчас эти мордовороты подскочили к Андрею.
- Не буду, - отказался тот, а сам глянул на офицера, который стоял у









двери столовой и равнодушно смотрел на происходящее.
- А, не будешь, так получай!
Ударили сильно под дыхло, сердце быстро и болезненно затрепыха¬лось от дикой боли, кровь бросилась в голову, надавила на виски. Но хотя боль залила все тело, Андрей вскольз заметил, как отвернулся офи¬цер и стал безразлично смотреть в окно. А Туманова снова заставили собирать со столов и снова он отказался... И его снова били... Били по печени, в живот, в пах, избегая ударов в лицо, чтобы не оставить видимо¬го следа...
- Не буду! Не буду! - кричал Андрей. - Я не «дух»!
Это был крик не только возмущения и крик физической боли, но, ско¬рее, призыв о помощи. «Да уйми же ты, товарищ офицер, своих кобелей! Смотри, как мне сейчас плохо и помоги! Я же не бесчувственная скоти¬на! Мы же с тобой почти ровесники, и ты ходил в такую же школу, как и я, и тебя учили такие же учителя, что-то лепетавшие нам в детстве о гуман¬ности...
Но офицер продолжал скучающим взглядом смотреть в окно и ждать финала. Андрея били уже полчаса, и полчаса раздавался крик: «Не буду! Не буду! Нет! Нет! Нет...»
Как тогда, когда Андрея били чужие в его казарме, запомнилось ма-ленькое прыщеватое с гнилыми зубами ничтожное существо с пустыми звериными глазками, впитавшее со дня рождения - кто повыше, того придавить, у кого получше - вырвать и сожрать. Это уродливое с рожде¬ния существо изощрялось при избиении: старалось ударить почувстви¬тельнее, посильнее из-за спины. А удары от ничтожества всегда чувстви¬тельнее...
Так теперь Андрею запомнился офицер. Чуть выше среднего роста, щупловат, чисто выбрит и наутюжен. Пренебрежительный барский взгляд, наигранная усталость в лице, холеные рыжие усики и, по-видимому, на-душенный носовой платок...
А когда Андрея отпустили, не добившись своего, он пробежал мимо офицера, весь багровый и истерзанный, глянул зверски тому в лицо и будто дал пощечину:
- Сволочь, запомни, когда-нибудь встречу на узкой дорожке...
Тот шарахнулся испуганно в сторону и его барское скучающее лицо мгновенно глупо вытянулось, а серые глазки забегали растерянно и трус-ливо.
- Что?! Что ты сказал, подонок?! Назад! - захрипел лейтенант, но солдат уже выскочил из столовой.
Но как ограниченное и тупое, но инстинктивно оберегающее шкуру двуногое существо, оно пошло дальше, написав докладную о грубости и









угрозе солдата из первой эскадрильи. За что Андрей был наказан и ра¬ботал сутками целую неделю в кочегарке. Там же, на угле спал. Вылезал весь черный от пыли, чтобы только поесть. Но чаще им еду приносили в кочегарку...
Вот так, солдат - он и есть солдат, без прав, особенно, если он, рус¬ский. Вот если бы он принадлежал какой-нибудь секте или малым на¬родностям, как Умхаев, то тогда с ним опасно связываться. А вдруг напи¬шет домой письмо, а там местные националисты поднимут шумиху, ста¬нет известно еще, чего доброго, и за границей... А русский? Да кому же он нужен? У нас их, тех русских, миллионы...
После этого у Андрея стали окончательно сдавать нервы. Он уже не только боялся, но и страшился того, что о его болезни могут узнать в части и тогда... тогда - труба... Один выход - петля...
А вскоре он вышел утром на улицу и, посмотрев вокруг, ужаснулся: все показалось совсем не таким, каким он привык видеть всю жизнь. Как видел вчера, позавчера, с раннего детства... И двор, и казармы, и дере¬вья - все стало другим... Сумрачным, страшным и напирающим на него. Хотелось кинуться куда-нибудь в темноту, забиться в какой-нибудь угол, сжаться там в комок и сильно-сильно зажмурить глаза, чтобы не видеть этот невыносимый мир...
«Это конец! - обомлев, ужасался Андрей. - Мама, мамочка, знаешь ли ты, что меня ждет, а значит и тебя?..»
Через несколько дней заступил в наряд по столовой, не выдержал, рассказал все Гордееву...
- И давно это у тебя? - спросил Борис и испуганно расширил серые глаза. Очки сползли на кончик рыжего носа, а белесые, почти невиди¬мые брови все поднимались и поднимались от удивления.
- Месяца три, - сознался, краснея и стыдясь, Андрей, а сам впился глазами в лицо друга, все-таки тот медик...
С Борисом они почти дружили, часто говорили о музыке, о книгах, об истории, политике... Андрей отводил с ним душу. Гордеева уважал за его знания и широкую эрудицию из области многих наук, прекрасный язык москвича и немалые знания из медицины.
- А у тебя не летают черные пятна перед глазами? Понимаешь, могут сначала появиться черные точки, потом пятна, наконец, почти полная чернота... Настанет момент - начнешь все забывать... Придешь к тому, что не будешь понимать, что ты человек, начнешь есть свой кал... И это будет длиться...
- Сколько? - холодея спросил Андрей.
- Года три-четыре... У тебя скоротечная шизофрения...
- Но у меня нет черных точек, неуверенно пробормотал Андрей и безнадежно швырнул в бак неочищенный картофель.







- А ты, может, их и не замечал...
На второй день Андрей, к своему ужасу, явно увидел перед глазами прыгающие черные точки, а вечером не мог вспомнить, что давали на завтрак. Он - к Гордееву.
- Я так и знал, скоро начнут рваться сосуды головного мозга... Скоро-течная... Но ты не бойся, держи себя в руках...
Но здесь в карауле, в темноте, черные пятна не мельтешили перед глазами, и на душе было спокойно, даже и не страшно. Мир вокруг ка¬зался обычным, как раньше. «А, может, Борька врет?» - приходили мыс¬ли. Но сомневаться в словах Гордея нельзя - ясные симптомы. «Поте¬ряю рассудок, не буду узнавать мать и Виктора, отца, буду жрать свой кал и подохну... Гордей - умная голова, все знает и в медицине сообра¬жает...»
Все внутри задрожало, тело даже на морозе обдало жаром, что вспо¬тела спина. «Господи, - поглядел Андрей на звезды, - неужели все это исчезнет? А учеба? А жена и мои ребятишки? Что же, им не суждено и родиться? Нет, нет, не хочу, не хочу, не хочу... Жить, нужно пока жить и не думать ни о чем... Не думать, не думать, не думать... Не хочу, не хочу, не хочу...»
И тут вспомнилось письмо Игоря Чесунова, друга по университету. Сколько беспечности в каждом слове, невольно позавидуешь. А ведь и он жил до армии теми же интересами.
«Привет, Андрей! - писал Игорь. - Недели две назад получил от тебя письмо, но почему-то без концовки. Может быть, был так задуман этакий хэппи энд? Но где же гуд бай? Завидуй. Достал книгу о величайшем из космополитов и самом удачливом из одержимых мирового господства. «Александр Македонский» австрийского историка Фрица Шахермайхе-ра. И еще одна новость. Не лопайся от зависти. Переписал новые кон¬церты рок-музыки: «Алиса», «Аквариум» и «Урфин» - «Гуд бай, Амери¬ка!»
Вчера выступал на научной конференции в ДВГУ. Потом вся наша группа завалилась к нам домой. Весь вечер вспоминали тебя, сэр. Была и Лариса. Онная особа к тебе проявляла исключительный интерес. Впро¬чем, обаяние Вашей личности не может не действовать даже на расстоя¬нии. Как видишь, кое-кем здесь пренебрегают (Игорь тоже был влюблен в Ларису), а тебя ждут. Но ты, смотри, на радостях не сбегай, а то я тебя знаю, дурака, извини за комплимент... В твоем скрытом организме рядом с гением сидят черт и сатана...
Революция и свобода всех народов!
Руки прочь от Никарагуа!!!»










Да, в Андрее сейчас заговорили черт и сатана. В нем закипела вся сила протеста против тех, кто его довел до такого состояния. Первым был Ломидзе. Была бы причина, а повод для столкновения всегда най¬дется, даже у целых народностей и стран.
Как-то построились на обед. Ломидзе докурил папиросу и горящий окурок бросил за шиворот Лубенку. Тот дико закричал, задвигал руками и локтями, выскочив из строя. Тогда Ломидзе, не торопясь, вразвалочку тоже вышел и со всей силы наотмашь ударил хлипкого Лубенка по голо¬ве. Витьку, которого почти никто не бил. Слишком тот был слаб и ни у кого не поднимались руки на такого. Лубенок, не пикнув, замертво упал на землю. Все остолбенели, а потом бросились к Витьке, стали его тор¬мошить, переворачивать, но тот лежал без признаков жизни. И тут Ло¬мидзе впервые за свою бытность в армии чуть не наложил в штаны. Он схватился за живот и стал громко икать. Драка дракой, а убить боксер¬ской рукой, хоть и хлипкого, грозило тюрьмой с немалым сроком.
Лубенка продолжали крутить и вертеть. Гордеев делал искусственное дыхание и, наконец, тот открыл глаза. Все облегченно вздохнули и ушли на обед, потом на работы. Андрей отвел Лубенка в казарму, и тот лег в постель. А на второй день утром Витька исчез. Одел шапку и шинель, и ушел. Андрей подошел к Ломидзе и громко, категорически заявил, чтобы все слышали:
- Иди, скотина, ищи Витьку...
У того глаза полезли на лоб от такой наглости. Чтобы ему, грузину, такое говорил тот, на котором он ездил верхом? Нет... Спусти этому «чи¬лиму» -другие тоже себе позволят... И Ломидзе бросился к Андрею. Тот, схватив стул, вытаращив глаза, с силой двинулся на грузина. Что-то было дикое и животное в лице Андрея, но силы было меньше, чем у Ломидзе. Это знал Фархад, и он кинулся на защиту друга, позвав своих азербайд¬жанцев.
- Кардаш! - закричал он. - Отступись!
Азербайджанцы навалились кучей на Ломидзе и оттянули его от Анд¬рея. Кровь текла изо рта Туманова, а он кричал и кричал, не мог прийти в себя:
- Ищи Витьку! Ищи Витьку! Задушу! Убью, скотина!..
Гордеев не вмешивался. Он теперь был сержантом вместо демоби-лизованного Момедова. Ему не положено вступать в драку...
Дежурный по казарме офицер вечером докладывал командиру пол¬ка: двое дрались, один сбежал...
- Туманов против боксера? - удивился полковник. - Ну и как? - Азербайджанцы растянули...
Через несколько дней докладывали в том же кабинете:








- С Галустьяном... Насшивал ему... Туманов, оказывается, боксер...
- Вот и пойми этих городских, - удивился полковник, - его бьют почти год, а он почему-то все это время терпит? - И добавил: - Солдат должен уметь давать сдачи, чтобы в случае чего мог кинуться на врага и, не за¬думываясь, убить. А то вон отправили партию в Афганистан... И подби¬рали, вроде, подходящих, а при первой же бомбежке кричали «мама»... Хотя и дело до боя еще не дошло, обслуживали только аэродром, кото¬рый вокруг был еще подстрахован патриотическими силами афганцев. А этот шизик еще не появился? Придет - отправьте его ко мне... М-м-да-а, армия на таких, как Лубенок, держаться не может...
Через два дня Андрею Туманову была вынесена благодарность за хорошую службу при... при штабе... Галустьяна из столовой убрали, пе-ревели туда хлеборезчиком Маньяхина. «На стоянку, вставлять кассеты, - сказал утром старшина Хачеку. - Там придется бегать по аэродрому и свой бабий зад быстро растрясешь...»
Андрей потом анализировал все последние события. Почему офицер не заступился за него в столовой? Во-первых, тому глубоко наплевать на солдата. Во-вторых, не хотел обострять отношения со своими солда¬тами. А почему? Разве он не в силах приказать? Да, бывает и не в си¬лах... а почему? Потому что офицеры - это люди в основном выходцы из деревень с низкой культурой и плохими знаниями педагогики. Вести кро¬потливую работу с подчиненными трудно, особенно с грамотными. Легче приказывать и требовать вчерашним школьникам, с которыми ой как во¬зились учителя, легче избить солдата солдатской рукой, запугать, вытра¬вить из него всё человеческое с первых шагов армейской жизни. И та¬ким, как Маньяхин, Гордеев да и сам Андрей, куда труднее, чем тому же Лехе или Вовке Подуфалову. И дело не в том, что в армию попали люди из тюрем и внесли свои законы. Зэков и «дедов» здесь почти и нет, а людей ПРОПУСКАЮТ СКВОЗЬ СТРОЙ, чтобы легче их было держать в руках... Гордеев как-то сказал, что, может, тут и вредительство. Запуги¬вают, чтобы молодежь не шла служить. Не во всех же частях такое?
- Да, - подтверждал Маньяхин, - вредительство. В учебке такого не было...
Андрей теперь с Гордеевым по вечерам часто где-нибудь в уголке шептались. И Борька старался:
- Была у нас соседка-шизофреничка, лечилась...
И многозначительно умолкал, делая сногсшибательную таинственную рыжую рожу.
- А потом? - затаив дыхание, спрашивал Андрей.
- Умерла... - говорил грустно московский дружок, вздыхая, и опускал скорбно белесые короткие ресницы.







Андрей вскоре заметил, что Маньяхин и Леха стали как-то странно на него поглядывать. «Значит, Борька все им растрепал», - думал Андрей, но теперь ему было почти все безразлично. И, находясь тут на посту, он только наивно думал, что если бы приехал бы к нему отец, взяли бы увольнительную, покатались бы на машине - и прошла бы его болезнь. Но отец писал: «Дорогой Андрейка, получил твое письмо и очень сожа¬лею, что ты так здорово болеешь. Очень соскучился за тобой, родной, но приехать не могу: устал я порядочно после поездок. Сначала санаторий в Кисловодске, потом по туристической путевке был в Болгарии, оттуда заехал к Леночке в Ленинград, она укатила туда с молодым мужем. Был в Киеве у двоюродной сестры Кати, потом в Куйбышеве - у племянниц, тоже нужно было навестить... Тебе послал десяточку, только не употреб¬ляй ее на зеленого змия, да напиши - получил ее или нет. Жаль будет, если пропадут денежки...»
От такого письма хотелось пальнуть в белый свет и тут же давалось слово: «Жив буду - ноги моей больше там не будет... Не ходит же Виктор, а я все его жалею...» Андрей ругал отца, но, появись сию минуту он здесь, - бросился бы к нему на шею, расцеловал со слезами на глазах...
Припомнился недавний разговор с Лехой. Они сидели на КПП, вспо-минали каждый свой дом. Это любимая тема солдатского разговора.
- Неужели твой отец пошел плавать в рыболовецкий колхоз, чтобы заработать тебе кооперативную хату? - удивлялся Андрей.- А мой май¬ки мне не купил, правда, иногда дает свои обноски...
- Что, бедный? Мони не хватает? - спрашивал друг. - Да нет! Тысячи спрессовались под полом...
- А я бы такого отца отлупил. Мой батя в хате даже все выложил ка¬фелем и линолеумом, обои наклеил...
Андрей молчал, ему хотелось плакать. Он давно знал, что отец не тот человек, какого он создает в своем воображении, но сердце не хотело мириться с правдой. Поверь, согласись - и слишком будет большая ут¬рата, потеряет навсегда отца. И внушал сам себе с болью, что у некото¬рых и такого нет.
- А почему ты раньше никому морду не набил и скрывал, что занимал¬ся боксом? - перебил невеселые мысли друга Леха.
- Знаю, что нападение - первая защита, но вот ударить человека не могу, особенно в лицо. Да я - учитель, вроде неудобно драться, «духу» и не положено... А боксом я занимался мало, еще в детстве...
Андрей, ты не очень-то верь Гордею... Брешет он всё, как сивый ме¬рин. Моя месть - шизофреничка и работает медсестрой, при больнице и умирать не собирается...
- Ты что ж думаешь я сачкую, наговариваю на себя? А вот это не ви-







дел? - Андрей скорчил дикую рожу, одну, потом другую. - Такого ты меня не знаешь? Скоро буду все время ходить долбанутым... Спятил я, пони¬маешь, крыша поехала, все вижу не так, как раньше. И не чеши мне языком про мать-шизу, брехло собачье... - Андрей сжал кулаки: - Ты вот и после армии будешь жить, а я подохну, детишек даже после себя не ос¬тавлю...
- Ну, ударь, ударь... Гадом буду, если брешу... И вижу, что Борька тебя не любит, завидует. Посмотри на себя и на него. Ты же... Ты же... краса¬вец, а он - маленький, толстенький, накачанный бочонок. И никакой он не сын министра, хочет возвыситься над другими. Если и сын министра, то незаконно рожденный. Министерских сынков в армии не бывает, да и при медицинских институтах есть военные кафедры... Тут что-то не то... И лопается он от зависти, что ты работаешь часто при штабе и на выш¬ке, с тобой даже подполковники за руку здороваются... Да ты и умнее его, начитаннее, в политике вон как рубишь, на политзанятиях как чешешь... Ты же не такой, как все... Ты - красавец и... и гений...
- Хочешь, красавец, я тебе сейчас смажу по твоей нежной роже?
- Ну ударь, ударь... Я только правду тебе говорю. А ты, дурак, ничего не видишь. Маньяхин тоже знает, что Борька брехло и гад...
- А-а-а, так я все-таки дурак?..
- Но я же в другом смысле говорю...
- Встань, женатик с ребенком, и не паясничай! Чего бросился передо мной на колени? Подохну скоро...
- Да какой я женатик?!! - закричал возмущенно Кирюхин. - Я и бабу еще ни одну не лапал и не знаю, как к ней подойти и что такое это самое.
Слезы навернулись у него на глазах:
- Сам трясусь, когда дают те проклятые увольнения... Вон, на днях меня комэска подзывает и спрашивает: «Кирюхин, а почему у тебя в лич¬ном деле не записано, что ты женат?» Я чуть в штаны не наложил. Стою и хлопаю по-дурацки глазами, потом смекнул:
- Товарищ майор, так я не регистрировался...
- Как это не регистрировался? - спрашивает.
- А дочь?
-Да, - говорю, - есть... Светка... Светка такая уже здоровенная, креп¬кая, с бантиками, ходит и сама на горшок садится...
- А-а-а, - говорит, - значит, Светка с бантиками и сама на горшок са-дится? Кирюхин, а куда ты собираешься после армии идти?
А я и ляпнул:
- Буду коком, пожрать люблю, да и страны чужие повидаю... А комэска смотрит на меня, покачивает головой и говорит:







- Нет, сукин кот, иди в артисты, у тебя, стервец, большие способности на это дело...
Понимаешь, с перепугу забыл, что у меня поначалу вроде пацан был. А теперь и сам не знаю, что будет... Душа ажио в пятки вошла...
Леха до конца службы больше не получил ни одного увольнения домой, даже в город давали крайне редко. Зато в самоволку уходил не раз, переодевшись под кустами...
В воздухе пахло свежей корой тополей, напоминая скверы города и его парки. Не за горами - весна. Весна... И скоро будет год; как служит Андрей. Небо чуть-чуть забелело на востоке, наступало утро... Вот-вот подойдет сменщик караула, но солдата не радует новый день, прибли¬жающий его к концу солдатской службы. Он боится этого дня, этого сум¬рачного света и пугающей, со всех сторон напирающей, дневной дей¬ствительности... Здесь, еще в ночной тишине, он чувствует в себе огром¬ную, дикую силу и этой силой хочется разрушить мертвую тишину, разор¬вать ее в клочья выстрелом в луну и вон в те холодные, равнодушные звезды... Хочется броситься на кого-нибудь, вцепиться зубами и рвать, рвать на куски и безумно кричать. Прикажи ему стрелять в Ломидзе или Хачека - и выстрелит. А еще недавно он не мог ударить человека, осо¬бенно в лицо...
Но несмотря на то, что было дикое желание крушить и сносить все вокруг, его тянуло в казарму, хотелось вдохнуть ее запахи, увидеть такую родную рожу Лехи и Фархада, всех друзей: и этого косолапого Маньяхина, и даже Борьку, незаконного сына министра, бог знает как оказавше¬гося здесь, начитанного, всезнающего мудреца, по многим вопросам бо¬лее эрудированного, чем Андрей. Борис не теряет времени в армии: изу¬чает английский. Андрей не отстает - уже свободно понимает речь азер-байджанцев, немного и сам говорит на их языке. Последнее время сдру¬жился с казахом Абакировым. Они сошлись с ним после того, как он за¬ступился за казаха-почтальона. Но особенно близко сошлись с Егисба-ем, когда вдвоем неделю работали в кочегарке. Абакиров был наказан за то, что обложил отборным матом лейтенанта, когда тот стал приди¬раться то к начищеным пуговицам кителя, то к надраенным сапогам Егисбая. Заставил перезаправлять постель, потом почистить в туалете, что¬бы не пустить в увольнительную, которую дал комэска Хвыля. Но нет худа без добра. Андрей приобрел не только друга - за Егисбаем стояли все казахи, как за Фархадом - азербайджанцы... И была возможность изучать казахский язык...












14

Да, Андрей вступил в новую полосу солдатской службы после драки с Галустьяном. Все быстро и удивленно заговорили на многих языках, почему этот русский солдат так долго терпел, если он боксер? Авторитет Андрея мгновенно возрос. Вспомнили, что выступал он и раньше, но не за себя. Пошел против старшины из-за паек, заступался еще в карантине за Фар¬хада, потом за почтальона... «Ага, значит, «белое ухо» всем друг...» Но на поверке Ломидзе по-прежнему поднимал выше всех голову, придавал своей роже дикое нахальство.
- Я-а-а-а! - орал он, но в его голосе все-таки что-то надломилось. Может, потому что уже прошло больше чем полмесяца, а Лубенок не вернулся. Начальство его везде ищет, не зная, по-видимому, причины побега. Солдаты тоже молчат, да и толком никто не знал, почему сбежал Лубеноки где прячется...
- Я, - выдыхал одним махом Андрей, не задумываясь теперь, как рас¬ценят это другие. Этим он давал будто кому-то вызов из-за своей болез¬ни и желание дать по чьей-то харе. С другой стороны он уже показывал, что стоит на своих ногах, как и положено человеку. А на ноги каждый становится, когда начинает ходить и когда входит в трудовую жизнь или становится человеком в армии...
- Я!!! - орал весело Фархад, и его хитрый и умный глаз подмигивал Андрею. Мол, знай наших, мы - солдаты! И черт, и дьявол нам сват и брат. В нас кипит молодость и бьет через край. Я, я, я, я - человек! Я - представитель своего народа! Я - сын солнечного Азербайджана...
- Я! - рявкал, как из бочки, хрипло Абакиров и косил на своих казахов, потом на Андрея... Я - тоже человек и тоже сын...
- Я! - более твердо, чем прежде, произносил Маньяхин. И все-таки в его голосе оставалась мягкая певучесть избалованного младшего сына. Но все заявляли о себе: они есть, они люди, а не оловянные солдатики...
Теперь Ленька Маньяхин - хлеборезчик, а в армии - это ого-го что за важная солдатская птица. И эту «птицу» теперь не бьют. Он сам сыт и частенько приносит по вечерам и другим пайки хлеба, когда после ран¬него ужина всем подтянет животы. И не только солдатам первой эскад¬рильи, но и дежурным «кадетам», Ленька иногда нагребает втихаря из офицерской столовой миски каши, а сверху нахлобучивает по штук пять котлет... Многие офицеры не хотят ждать целый час до ужина и уходят домой... И солдат правильно рассуждает: «Чем все это добро пойдет в помои для чьих-то свиней, лучше пусть съест лишний кусок солдат. Он знает по этому поводу и присказку. Приехавшие проверяющие спрашивают солдат:









- Вам хватает?
- Хватает, товарищи генералы, хватает! - все кричат дружно.
- Неужели хватает? - удивляется большое начальство.
- Хватает, товарищи генералы, хватает! Еще и остается...
- А куда же вы остатки деваете? - пожимают плечами генералы.
- Съедаем! Еще и не хватает! - орут, как звери, солдаты...
А Андрей по отношению к себе иногда думал: «Уважение это или чув¬ство стада? Людям нужен вожак, людям более низкого пошиба. Одухот¬воренные черпают сами себя и окружающую жизнь самостоятельно, они тяготятся друзьями, необщительны... Если уважение, то за что? Опять-таки преклоняются перед сильным? А, может, все устали от драк, при¬терпелись, присмотрелись друг к другу, начали сживаться?» И Андрей тоже знал солдатскую побасенку: «Отчего солдат гладок? Поел - да и на бок...» Но так возможно было раньше. Теперь солдат не тощ, но и не гладок, да и набоку не поваляешься. Люди за день так уставали, что каж¬дый стремился скорее дорваться до койки. И теперь, если кто днем за¬сыпал после ночного дежурства, другие не трогали его: «Пусть отоспит¬ся, ночью был в карауле...» И никому сейчас в голову не придет застав¬лять другого ползать у его ног и квакать. Люди уже почти год вместе на стоянках, на угле, на разгрузке вагонов, в казарме, в столовой, в уволь¬нительных... И Андрею было приятно, когда кто-нибудь подходил к нему вечером, садился рядом и, положив руку на плечо, говорил:
- Поедем, Андрюха, после армии к нам! Какой у нас сады! А дыни - сладкий, сочный и большой... Как арба... Девушки - огонь...
Говорили, может быть, и не совсем серьезно, шутили, мечтая о граж¬данке, но все-таки реже били друг другу морды, а злобу вытесняла шут¬ка...
И только Вовка Подуфалов все так же на поверке в ТЭЧ робко произ-носил свое «я». Тихо, подавленно, чуть слышно. Он оставался по-пре¬жнему адъютантом. Разница была только в том, что иногда менялись его ночные командиры... Хотя как-то и его кулаки уже были в ссадинах... С Андреем они иногда встречались, но... «Привет! - Привет...» - и разош¬лись. Туманов уже давно простил Вовке случай с деньгами, но он хоро¬шо знал со школьной скамьи: «Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты». А на Вовку походить не хотелось...
Однажды Андрея кто-то легонько и неожиданно тронул сзади за пле¬чо, когда он возвращался из штаба в казарму. Было уже темно, пахло до одурения весной от рвущихся в небо тополей, от обновленных сорочиных гнезд, от талых лужиц днем, сырого, но ядреного вечернего воздуха, от вылезшей из-под снега пахучей прошлогодней полыни, торчащей вдоль









заборов. Хотелось жить, жить и радоваться, не думать ни о каких болез¬нях...
От осторожного и пугливого прикосновения Андрей вздрогнул. Обер-нулся. Перед ним стоял небольшого роста неприметный, незнакомый майор. Но глаза смотрели проницательно, чуть прищурено и умно.
- Здравствуй, Андрей, - заговорил офицер, как с человеком давно зна-комым и близким, но сам был окружен какой-то таинственной туманнос¬тью.
Нет, такого Андрей в части никогда не видел. Стало тревожно: «Что
надо?»
- Майор КГБ, - представился тот и предложил: - Отойдем вон туда, подальше, за тополя... Есть дело, но не нужно, чтобы нас увидели вмес¬те...
Отошли.
- Андрей, я давно за тобой наблюдаю. Ты грамотен, умен. Бываешь среди офицеров и среди солдат. С тобой часто откровенничают и те, и другие. КГБ интересует настроение всех, кто служит в армии. Интересу¬ют солдатские письма, что говорят солдаты между собой. Молодец, что владеешь уже почти двумя чужими языками. Неплохо, если бы занялся хоть одним прибалтийским... Будешь со мной хорошо работать, полу¬чишь отличную характеристику. Я не делаю нажим. Подумай хорошень¬ко сам. Меня не ищи, я сам всегда тебя найду. Если где встретимся, не показывай вида, что знакомы... - говорил кэгэбист.
Андрей, ошарашенный, сначала молчал, потом промямлил:
- Хорошо, если что-то особенное...
Ночью он плохо спал. Вертелся. Перед глазами стоял майор со сталь-ными глазами. А через неделю, когда он опять вечером шел из штаба, неожиданно откуда-то из-за тополей привидением вынырнул майор КГБ. Поманил к себе пальцем. Они отошли дальше, скрытые темнотой и то-полями, остановились.
- Есть что-нибудь? - спросил офицер.
- Нет, нету, - тихо ответил Андрей, пожимая плечами.
- Как это нету? А Абакиров, что тебе говорил?
- Не знаю, не помню... - Туманов растерялся, покраснел, вроде уже его самого уличили не только во лжи, но и в преступлении.
- Я напомню, - жестко усмехнулся майор, - он тебе сказал, что ждут сюда в часть подкрепление в 50 человек и что в их руках окажется весь аэродром. И намекнул на то, что мы, мол, всем еще покажем, на что способны казахи...
Андрей обомлел. Да, Абакиров действительно это говорил. И Анд¬рей, будто между прочим, сказал об этом Маньяхину, не придавая значе-










ния словам Егисбая. Подумал, что прижмут казахи Ломидзе, Галустья'на, Лапшина и... и даже кое-кого из роты связи...
«Стоп, стоп, стоп, - быстро заработала мысль Андрея. - Значит, Ле¬нечка живот надрывает на КГБ. Ага, собирается учиться после армии на офицера и уже отличную характеристику зарабатывает? Вот это сверх¬новость, милый дружок! А офицер раздувает, что тут готовят чуть ли не заговор и захват вертолетов! Фу, какая чепуха! Да пошли вы все к черто¬вой матери! Тут подыхать скоро...»
- Не знаю, - глухо ответил Андрей, может, и говорил, но я не помню. Через несколько дней приехала Ольга Петровна и, как всегда, сидела
в Лехином «кабинете».
- Не связывайся ты с этим майором. Представляешь, что будет, если узнают ваши, что ты на кого-нибудь донес? Тебя изувечат, а то и убьют. А он повесит себе еще одну звездочку. Не смей! Ты меня понял? Тебе нуж¬но расслабить нервную систему, а этот офицер тебя ставит в дичайшее напряжение. И ради характеристики? Да для чего она тебе нужна?.. -разошлась Ольга Петровна, когда сын ей рассказал о встрече с майором КГБ.
- Мама, да успокойся ты, успокойся, - уговаривал Андрей мать. Но та продолжала возмущаться, краснея и злясь:
- Сидит вон сколько дармоедов в армии, зарплату получают в три раза больше моей, пусть от безделья и занимаются слежкой... Умники, жар стараются загребать солдатскими руками... Не смей!..
Но вдруг казарма забурлила. Кого-то открыто вызвали в особый от¬дел, вели там беседу при закрытых дверях, проверяли солдатские пись¬ма, особенно те, которые шли из Казахстана. Солдаты собирались куч¬ками, шептались, подозрительно ощупывали друг друга прищуренными взглядами. Нервы Андрея были напряжены до предела. Но как выясни¬лось, Абакиров говорил, что ждут они своих, не только Туманову. Что он еще потом добавлял - никто не знал. Зато разведало КГБ.
В числе перепуганных оказался и Маньяхин. Он до того струсил, что когда его спросили, может быть, даже в шутку, не он ли стукач, Ленька дико выпучил глаза, вроде у него на шее стянули веревку, потом, весь багровый, выскочил из казармы в темноту ночи и не явился на вечернюю поверку. Срочно был вызван комэска, построили солдат и приказали: «Найти!»
Но только к утру, обшарив все углы и закоулки в части, его увидели лежащим без сознания под вертолетом с перерезанными венами, истек¬шего кровью. Леонида быстро госпитализировали, ввели чужую кровь, и он, схватив еще и воспаление легких, пришел в себя. Первые его слова
были: «Я не стукач, я не стукач...» Но Андрей знал то, что не знал о себе Маньяхин...







Лубенка по-прежнему не было. Потом его нашли. Шило в мешке не утаишь, человек - не иголка, рано или поздно его должны были обнару¬жить. Но ожидаемая партия казахов в полк так и не поступила. Говорят, что в Росси все секретно, но удивительно все гласно и всем доступно. Значит, стало известно и КГБ, оно сработало, как точный механизм. Од¬нако через два года националисты будут убивать русских на улицах Ка¬захстана... И не только взрослых, но и детей... по-видимому, их планы были широкого масштаба...
Но вернемся назад в армию, к тому времени, когда Ломидзе ударил Витьку.
Все ушли на обед, потом каждый по своему назначению. А Андрей привел Лубенка в казарму, тот лег на свою кровать. Все плыло перед глазами Витьки. Качались пол и потолок. Дико гудело и звенело в голове и казалось, что ее набили тяжелыми камнями. Она уже полна камней, но нет! Кто-то бьет и бьет по голове камнями, набивает ее, а они вывалива¬ются и падают на землю к ногам... И Витька, прикусив верхнюю, тонкую, будто объеденную губу, лежал пластом на кровати и только его вздерну¬тый, расплющенный на кончике, нос торчал безжизненно из-под одеяла. Сам Витька старался подавить в себе боль и не стонать, когда вечером все вернулись в казарму. А утром угоревший от боли, почти в безумстве схватил дрожащими, ослабевшими руками шапку, одел наспех чью-то шинель. Кто-то еще с вечера откуда-то вернулся и бросил ее тут же на спинке кровати. Витька быстро обул сапоги и, пока еще не прокричали «Подъем!», выбежал на улицу.
Было темно, шел большими хлопьями снег, мела поземка... Где-то далеко за аэродромом выла, тоскливо собака. Или прозябла, или проголодалась. В народе говорят, что собаки воют в предчувствии чьей-то кончины. Выла жутко... Но Лубенок не слу¬шал вой собаки. Он бежал, бежал, не зная куда. Ему хотелось освежить свою голову, стряхнуть с нее боль, а там по-прежнему пылало огнем, по-прежнему больно давило на виски и уши, застилало тяжестью глаза. И Витька устремился на аэродром. У него возникла на мгновение мысль подорвать вертолеты, сорвать на них свою боль. Но подрывать было нечем, а боль в голове не давала долго думать над чем-либо. И Лубенок побежал дальше...
Хлесткий ветер бил ему в лицо и леденил посиневшие от холода ху¬дые руки. Хлопья снега залепляли полуобезумевшие от боли глаза. Ноги солдата иногда запутывались в большой не по его росту шинели. И Вить¬ка падал, потом вставал весь продрогший, но от слабости потный... Вста-












вал с трудом и снова бежал, повторяя одно и то же: «Мамочка, мама, мама, голова болит...»
Аэродром оказался позади. Лубенок выбивался из сил: подламыва¬лись ноги, хотелось сесть и отдохнуть. Он остановился, перевел дыха¬ние. Начало мутить. Рвал долго и тяжело. Вспомнилось, что не ел уже сутки. Шла какая-то тягучая и липкая слизь. Горькая... значит, рвал жел¬чью... У него больная печень, как и у Туманова. Тоже был когда-то гепа¬тит... Но почему желчь? Витька не знал, да и не хотелось думать. Ноги дрожали, будто он сильно испугался, но страха не было. Была слабость и боль. Витька схватился за большой куст и скорее упал, чем сел на снег. Долго и устало тяжело дышал, вырывая из души надрывный свист. Пос¬ле рвоты и пробега голова вроде перестала так болеть, зато теперь по¬чувствовал, как гулко и тяжело стучало сердце. Витька наклонил чуть вперед голову, в глазах поплыли красные и фиолетовые с желтизной пятна и запрыгали тут же рядом по снегу. Уже давно рассвело, от белизны да¬вило на глаза. Пришлось их закрыть. Снег по-прежнему валил тяжелыми ошмотьями, падал на плечи, на голову и лицо... На щеках он немножко подтаивал и блестел вроде крошечными капельками слез. Но Витька не плакал, у него не было сил на слезы. Он просто сидел и погружался в какую-то зыбкую облегчающую пустоту, покачивающуюся, как на волнах. И не замечал, как снег все валил и валил на него: падал на шапку и волосы, набивался в брови и ресницы. Тяжелые веки невозможно было приподнять. Но Витька все-таки их открыл. Он почувствовал что-то теп¬лое и тягучее на своих озябших руках. Долго и удивленно смотрел на что-то красное, стекающее с рук на белый, как стерильные бинты, снег... «Кровь, - догадался Витька. - Но почему кровь? Откуда она?» Солдат этого не знал. Шла она носом, ртом или из ушей? Он даже не напугался, потому что ему снова стало немного легче. Вроде кто-то очень добрый легкой рукой убрал часть камней из его головы, и она теперь была не такой тяжелой, не так давило на виски, уши и глаза. И Витька, только как-то по-детски сморщив нос и тонкие, но не злые губы, жалко и беспомощ¬но смотрел и смотрел на рубиновые капли, падающие на снег. «Мама, мне надо встать и идти... Мама, слышишь, мама, мне надо встать, а то заметет...» - но эта вялая мысль проползла где-то далеко в мозгу одинокой затухающей волной. А больное тяжелое тело уже тянула к себе мерзлая земля, прятавшая навечно в свои недра все, что рождается на ней. И она схватила цепкими руками Витьку, и не было другой силы, которая смогла бы вырвать легкое и хлипкое Витькино тело из ее жутких клещей... Над умирающим солдатом уже невидимо пролетел призрак смерти и задел его своим мертвым крылом: «Усни, солдатик, усни... Уходи туда, где все равны: цари и плебеи, люди всех национальностей, где
вечная тишина и нет борьбы...»








Выла пурга, где-то по-прежнему плакала собака, протяжно и скорбно. Ее надрывный плач сливался с воем ветра. И Витька снова закрыл, непослушные веки... А снег, тяжелый и липкий, все падал и падал рваными хлопьями, засыпая рубиновые пятна крови на земле. Но розо¬вые эти пятна просачивались, как сквозь бинты, и расползались все шире и шире, кололи глаза: «Смотри на нас, смотри... И встань, Витька, встань и иди, и борись за жизнь. Хватайся за соломинку, потому что жизнь не повторяется и те, кто уходят из нее без борьбы, не герои... Ты же еще так молод... Встань, мой мальчик и, если тебе не помогут с закаменевшей душой люди, то пусть само небо и Бог пошлют тебе свою доброту...»
Снег шел устало и тяжело, монотонно и бездушно засыпал кирзовые сапоги солдата, голову и его плечи... Постепенно прикрыл и кровавые пятна. Сквозь эту белую сытую тяжесть Витька неожиданно открыл пос¬ледний раз слипшиеся, закаменевшие веки. Но в мутном белом свете его глаза уже ничего не видели, и только последняя мысль живым им¬пульсом вяло прошла через мозг. И затвердевшие непослушные губы Витьки с трудом шевельнулись: «Мама, мама, я засыпаю, это ты убрала камни из головы? Спасибо...»
Тихо и жалко прозвучали эти слова и, сорванные воем пурги, унес¬лись куда-то вдаль бесследно, разорванные в клочья порывами ветра...
К вечеру пурга утихла, показался ленивый красный диск солнца, вро¬де обагренный кровью, выполз между наслоенных сырых туч, виновато и стыдливо осветил голубовато-розовым светом бугорок, небольшой зас-тывший холмик под кустом, страшный своей мертвой неподвижностью... На ветку сел бездомный продрогший воробей. Он вслушался в вечер¬нюю стылую тишину и испугано чирикнул в немую бездушную пустоту...
Лубенка нашли весной, когда стал таять снег. Детвора пошла в лес и кто-то заметил торчащие из-под снега носки солдатских кирзовых сапог, а рядом в снегу бугорок. Дети - народ любопытный. Расковыряли палка¬ми и увидели солдатские ноги...
В части составили документы, что замерз по своей вине, отличался сложным характером, сбегал, был психически неустойчив... Мертвые не могут постоять за себя. Мертвые, как всегда, молчат. Иногда за них зас-тупаются живые. Но кому было защищать Витьку? Неграмотной матери? Сказали - поверила. А если и не поверила, то, что ж, под мертвого руки не подложишь, не оживишь... А бороться? Куда уж ей, одинокой, раздав¬ленной жизнью, вставать против огромной бездушной силы сытого на¬чальства...
Да разве Витька один погиб в ту зиму? Сначала из первой эскадрильи засыпало в кочегарке солдата-казаха, потом еще троих... Никите Лаптю,








сильному и безропотному сибиряку, на стоянке вертолетом снесло голо¬ву...
Три процента отхода. Пока часть не вышла из этой нормы, но солда¬ты приуныли. Кто следующий? А пока... Пока, слава богу, слава аллаху, слава всем святым на свете, что не отправили еще в Афганистан... Сей¬час там гибнут офицеры-вертолетчики. Только за этот год сколько нашло там свою смерть?..
Ольга Петровна, приехав к сыну, тоже рассказывала, что у ее коллеги по работе недавно в армии погиб сын. Вовку Андрей хорошо знал, часто вместе в детстве играли во дворе школы. Срочно вызвали Володину мать в часть. К постели больного сына. Приехала немедленно, а он уже скон¬чался. Написали заключение, что после учения Володя побежал по за¬раженной местности за белочкой, чтобы ее спасти и... и облучился. Ска¬зочка для глупых дошколят. Хотя мать Володи - директор одной из ог¬ромных школ города Владивостока. Какое должно быть заражение мес¬тности, чтобы после облучения скончаться через четыре дня? Если и бывает так, то это преступление еще большего масштаба, чем убить од¬ного человека. И Ольга Петровна тут же добавляла, что недавний ее вы¬пускник тоже погиб в армии. Ушел точь-в-точь, как Лубенок. Его тоже избили, и он ушел за территорию части и не вернулся. Разница была только в том, что нашли его, когда заметили, что ворон все время кру¬жится над одним местом. Явились после пиршества прожорливых птиц и червей... Вот эти три процента отходов! Кто их придумал, имеет чер¬ную душу и, наверное, оберегает своих сыновей, чтобы они в те страш¬ные три не попали. Так для кого же эти три процента подготовлены? Пусть будет не только черная душа, но и его постель, его еда и вся жизнь того, кто придумал для народа эти три процента...

15

В казармах стало неожиданно появляться какое-то высокое на¬чальство. По их словам, оно имело очень большую власть и полномочия. Зашевелилось это начальство, забегало, вроде его кто-то незримый стал жарко подсмаливать. И то начальство было не местным, а хватай повыше, приезжало откуда-то «оттуда». Не то из Ха¬баровска, не то из самой Москвы, да все полковники да полковники... Лица холеные, без морщинок, сытые и барские. Первый раз выстроили солдат, окинули зорким оком и стали спрашивать, подделываясь под рядового служаку:
- Товарищи солдаты, дорогие братцы, мы - ваши друзья. Знаем, быть солдатом нелегко. Если вас кто бьет, - говорите. Мы накажем. В наших руках большая сила и власть. Вот вам наши адреса - пишите.
Говорившие заглядывали в суровые и непроницаемые, будто закаме-









невшие, лица солдат. Но те угрюмо молчали, смотрели на высоких чи¬нов, взъерошенных и возбужденных. С чего это они все так заегозили? Чего распинаются и брешут о своей любви? Почему до сих пор не появ¬лялись, бездельничали, толстели и матерились, посматривая свысока на копошившегося где-то там внизу муравьиной жизнью бесшинельного, полуголодного солдата?
И вертолетчики ни гу-гу, как в рот воды набрали. Только пристально, с прищуром смотрели на высокое начальство. Стояли мертвой угрюмой стеной русские и евреи, узбеки и осетины, украинцы и белорусы, латы¬ши, киргизы, армяне, грузины и немцы...
И начальство, ничего не добившись, отваливало восвояси. Но вместо прежнего появлялось новое. И опять:
- Солдаты, братцы, мы - ваши друзья. Говорите откровенно, кто вас здесь бьет и как кормят?
Но солдат - человек очень осторожный, и его не проведешь, как во¬робья на мякине. Каждый думал: «Нет, лучше с вами не связываться. Укатите, а потом тут разбирайся... И про жратву заткнитесь. Хочешь уз¬нать - сядь за солдатский стол. И про побои не п...и, сами натравляли нас друг на друга, а до нас, дураков, сразу это не доходило... А теперь идите-ка вы на все русские буквы...
Что послужило этому ажиотажу - никто из солдат не знал. Может, то, что вышел указ, чтобы закрыть многие военные кафедры при институтах и брать с любого курса студентов с целью усиления дисциплины и по¬полнения рядов армии. И чтобы сохранить здоровье и моральный дух будущей интеллигенции, забегало начальство. Так думали Гордеев и Маньяхин. «В связи с перестройкой в стране, наверное, должны пере¬смотреть и отношения в армии...» -думал Андрей...
Но беготня начальства принесла кое-что и солдату: в столовой стали, если не лучше, то побольше кормить. Хлеба хватало вволю. Конечно, излишек на столе не оставалось, но солдат уже чувствовал, что побывал в столовой...
Месяца через два-три трескотня высокого начальства вдруг прекра-тилась. Исчезли. Будто сдуло ветром. Зато теперь систематически наве¬щало окружное начальство. Решались вопросы куда важнее, чем мордо¬битие. Афганистан, учения, оснащение вертолетов новейшим оружием и кадрами из опытных офицеров. Там нужны талантливые вертолетчики и, к сожалению, оттуда возвращаются не все героями и с орденами -десятками и сотнями вывозят на самолетах в Россию и предают родной земле...











16

Был уже поздний вечер. За стенами крупнопанельного дома таи¬лась вечерняя приглушенная тишина, вкрадчивая и робкая, нарушаемая затухающей жизнью 144-квартирного дома. Люди по-разному прожили день. Кто-то был доволен, что он прошел удачно, а кто-то сожалел о чем-то упущенном или недостигнутом...
В одной из квартир третьего этажа настольная лампа с круглым ме-таллическим абажуром освещала на столе две стопки тетрадей, разло¬женные книги и в вазочке карандаши. Свет лампы выхватывал неболь¬шие руки женщины, бросая от ее фигуры, полусогнутой в горе, расплыв¬чатую сумрачную тень на висевший на стене ковер.
Который раз за вечер Ольга Петровна читала и перечитывала письмо сына. Мелко-мелко исписанный листок нервным почерком, небрежно и торопливо, вздрагивал в ее руках, и она тихо и беззвучно плакала. Что же могло так неожиданно случиться? Ведь всего неделю назад (после 1 мая) как получила письмо, в котором сын жаловался на страхи, но где и писал, что во время праздничных соревнований занял первое место по бегу, за что получил благодарность от командира части перед строем.
Она тогда же собрала небольшую посылочку и сразу же ее выслала. Положила любимые сыном тульские пряник, пару шоколадок, пятерку и бутылек с рудотелем. Лекарство, по словам врачей, было наркотичес¬ким, поэтому с трудом доставала у заведующей аптеки. Умоляла и даже плакала, но та долго доказывала, что без рецепта выдать не может, что оно под большой отчетностью. Но потом сжалилась и дала даже две упаковки. Одна была уложена в посылочку, другая припрятана на потом. Туда же сунула и письмо, где писала, что, наконец, «добила» книгу «Дип¬ломатия Петра I», которую Андрей настоятельно советовал прочитать...
И вдруг это ужасное письмо, как обухом, ударило по голове, от кото¬рого обомлело все внутри...
Последнее время она жила в большом напряжении: ждала со стра¬хом вот такого письма, и в то же время старалась успокаивать себя мыс¬лью, авось горе пройдет где-то стороной. Но вот свершилось то, чего она так боялась и ждала. Боялась дома, на работе, даже во сне... Последнее время она часто по ночам соскакивала с постели с сильно бьющимся сердцем, и в такие минуты ей казалось, что там у сына что-то случилось страшное и непоправимое...
И вот теперь она читала: «Мама, лежу в госпитале. Я больше уже не могу терпеть... Если не приедешь, - что-нибудь сделаю с собой...»
Слезы текли по щекам, письмо дрожало в руках, и она иногда осто¬рожно подносила его к губам и целовала листы бумаги. Целовала нежно, еле дотрагиваясь, вроде боялась причинить боль не тетрадному листу, а






сыну, своему Андрюшеньке, маленькому Пичирипчику. Так ласково она называла своего сына со дня рождения...
Вся жизнь этой женщины заключалась в работе и в собственных де¬тях, без которых немыслимо существование ни сегодня, ни завтра, ни когда бы то ни было. Случись что-нибудь с сыном - все померкнет для нее: небо, земля, люди, ее собственная жизнь, потому что она будет ей не нужна. Всю свою жизнь она жила жизнью других, для себя жить не умела и не хотела, потому что, по ее понятиям, отдать время для себя -потерянное до боли время.
Письмо это получила только вечером, придя с работы, и теперь в бо¬лях и муках за судьбу сына ждала утра, чтобы начать действовать... Зав¬тра сходит в школу, попросит, чтобы ее заменили, утром же купит билет на поезд, а теперь сидела и плакала. Никто ее плачущую не видел, уте¬шать было некому и некому было мешать, и она отдалась своему горю...
«Господи, господи, ну почему же все так случилось? О боже! Этот проклятый госпиталь все-таки не миновал Андрея, -думала она, не веря ни в какие сны и отгоняя их от себя, однако сознавая, что в ее жизни произошло что-то ужасное и надо теперь не растеряться, не упасть ду¬хом, а собрать всю силу и волю, чтобы устоять самой и спасти сына.
Почему так жестоко наказывает ее жизнь? Разве мало ей приходи¬лось переживать и страдать, терять и почти ничего никогда не находить? Разве мало она прикладывала сил и здоровья, чтобы как-то жить в этом мире самой и дать хоть самое необходимое своим детям?
С рождения ее не баловала судьба. Отца своего она совершенно не знала и не помнила. Мать, безграмотная женщина, растила одна их с сестрой. В голодный 1932 год, когда Оля была совсем маленькой, мать воровски приносила с работы в карманах пиджака несколько горстей пшена, перемешанного с мусором и песком. Она работала на станции уборщицей и после разгрузки вагонов, подметая землю, иногда ее неза¬метно совала в карманы. Пшено вместе с землей сметали в кучи, ссыпа¬ли в ящики и куда-то увозили. Может, для чьих-то кур, может, вываливали где-нибудь в мусорные ямы. Но за горсть этой крупы грозила тюрьма. И мать, рискуя получить несколько лет за «кражу государственного доб¬ра», все-таки изредка его вытряхивала на стол. А они с сестрой Наташей весь вечер при керосиновой лампе перебирали пшено.
Оля аккуратно тоненькими пальчиками отделяла крупинки от мусора, а ее сестра, если мать не глядела, сидела и уныло смотрела куда-то в темноту. Оля беззвучно, без единого слова, одними только глазами, чут¬кими и все понимающими, спрашивала, мол, не хочешь перебирать? Разве ты не любишь пшенный суп?
Наташа, понимая взгляд младшей сестры, тоже молча указывала гла-







зами ей на иконы, висевшие тут же, в углу хаты, над их головами: «Бог видит все, и нельзя воровать...»
Трехлетняя Ольга тоже понимала, что воровать нехорошо и грех. Вот когда она как-то взяла у соседей красивую фарфоровую кружечку с отби¬той ручкой, то мать заставила сразу же отнести ворованное обратно и сказать: «Тетя, простите, я никогда не буду брать чужое...»
Кружечка была подсунута под калитку, а виновница убежала за свой огород, залезла в большой куст лозы и не откликалась, когда сестра, а потом мать звали ее вечером домой. Она свернулась тугим калачиком, зажмурила посильнее от страха глаза и уснула. Утром ее, спящую, и на¬шли в том же кусту...
И девочка трехлетним умом делала вывод, что ворованное бывает разным. У соседей брать ничего нельзя, даже кружечку с отбитой ручкой, которая валялась во дворе, потому что накажет Бог.- Но он, наверное, не всегда наказывает. Наташа разбила две шибки и в одну просунула свою голову, а во вторую заставила высунуться ее и звать мать, потому что им было одним дома страшно. Когда вернулась мама из магазина, то сказа¬ла, что за такие проделки их накажет Бог, но в глазах у младшей дочери было сомнение. Она смотрела на божью матерь с ребенком в руках, та¬кую добрую и грустную, и думала, что такие не наказывают. А Наташа глядела в угол с испугом. Тогда мать добавила: «Кто бьет окна и не слу¬шается, того переделывают на мыло...»
Да, переделать на мыло - это куда пострашнее, чем добрая Богома¬терь, похожая на их мать, и которая никогда не выходит из угла и уж очень грустно смотрит на их босые посиневшие от холода ноги, на ста¬рые длинные платья, сшитые на вырост, на земляной в хате пол, на два деревянных топчана, на стены с облупившейся штукатуркой и обвалив¬шейся глиной, что виден был хворост, из которого сплетен маленький их домик...
И Оля тут же делала вывод, что Бог добрее людей, но слабее их, которые могут за пшено с мусором мать увезти в тюрьму, а за разбитые стекла переделать детей на мыло... И Оле было жаль Наташу, которая не могла понять это и боялась Бога. И еще было жаль потому сестру, что у той болел зуб, и она его уже несколько дней расшатывала. Мама при¬вязала к нему ниточку, чтобы дернуть за нее. Но сестра трусила, и ниточ¬ка висела у нее изо рта даже ночью и днем во время еды. Ольга попроси¬ла подержаться за ниточку, а потом прикрутила ее к своей пуговице. Тут же хотелось похвастать перед Божьей Матерью своей изобретательнос¬тью. Она резко повернулась, сестра ойкнула, и у нее изо рта показалась капелька-кровинка. А у Оли повис на ниточке маленький остренький зу¬бик. И тогда стало так жалко сестру, что она заплакала. Но Наташа, как








старушка, медленно перевела нравоучительный взгляд на иконы: «Не плачь, Бог твое неразумное поведение простит, а кто плачет - накажет... Я старшая сестра, мне уже четыре года, и я все знаю...»
Однако судьба не спрашивала детей, играя своей жестокостью. В том же году от голоду умерла мать. Утром взяла ведра, пошла к колодцу, от бессилия присела под срубом и уже не встала. Люди ее нашли мертвой. Никто этому не удивился: вымирали семьями и целыми деревнями. Их забрала к себе бабушка. Спасаясь от неминуемой гибели, бабушка с дедом и тремя сыновьями-подростками, бросив свою хатенку, уехали в Сибирь, богатую не только холодными снегами, но и хлебом. У деда во¬дились деньжата, и они купили небольшой рубленый домик с деревян¬ным полом, ставнями и большой русской печкой. Аккуратненький домик с огородом и чистым двориком приглянулся какой-то сволочи из местно¬го начальства, и все было конфисковано. Объяснили, что усадьба была незаконно куплена у кулака. Напрасно старик ходил по начальству, пла¬кал у толстого лысеющего прокурора, горбился и кланялся в ноги, трясу¬щимися заскорузлыми руками показывал все документы, составленные буква в букву по строгому закону, но ему грубо указывали на дверь: «Ка¬тись в свою Хохляндию и по дороге можешь завернуть к самому Калини¬ну - власть на местах...»
Дед ходил по начальству, бабушка просил Богоматерь: «Заступись...» Но плохие люди опять оказались сильнее Бога. И никто тех плохих не наказывал. Их дети, играя на улице, свысока, как на ничтожество, погля-дывали на хохлят... А у Оли опять удар: умерла Наташа от белокровия...
В войну бабушкины сыновья сражались на фронте, защищая жирного прокурора и тех, кто влез в чужую теплую хату. Старший бабушкин сын был даже офицером, но погиб сразу же в первый месяц войны под горо¬дом Луцком, младшего разорвало бомбой под Сталинградом, среднего убили под Москвой...
Дед работал на железной дороге обходчиком. Шли поезда на фронт. А жили они в комнатушке барака, вросшего горько в землю, с сырыми полами и сгнившими рамами. Между немазаных стен в пакле сотнями копошились тараканы...
И снова удар. Во время пурги деда замело прямо на путях. Он подло¬мил ногу и не мог добраться до будки... А они с бабушкой остались оси-ротевшими и до жуткости одинокими... Хлеба, который получали по кар-точкам, не хватало. И Ольга вместе с другой голодной детворой ранней весной и поздней осенью, когда уже были убраны поля и обмолочены снопы, ходила собирать колоски. Но собирать их было кем-то и почему-то запрещено. По полям ездил мужик-объезчик верхом на лошади с длин¬ным, плетеным, кожаным кнутом и порол детвору. Все с ревом и визгом








рассыпались по степи, завидев вдали скачущего верхового. Узнала и Ольга, что такое кнут, когда обожгло спину и лопнуло на ней платье. Су¬мочка с колосками выпала из рук и была втоптана копытами в грязь... Но в свои двенадцать лет Ольга уже не удивлялась жестокости сильных и знала, что они бывают куда страшнее Бога. Бог милует, а злые люди уби¬вают на фронте, затевают войны и издеваются в тылу. Бог надоумил ба¬бушку ходить по чужим давно убранным частным полям и ковыряться в лунках, находить оставленные кое-где картошины. Они изредка попада¬лись подмороженными или позеленевшими от солнца, горькие и ядови¬тые... Но бабушка из них делала крахмал, и они выжили...
После седьмого класса Ольга пошла на свой хлеб, трудный в то вре¬мя не только для подростка. Зато она его теперь получала не триста граммов, а в два раза больше, черного и тяжелого, который можно было проглотить в один прием, не почувствовав, что ел. Но на масложирком-бинате, где она мела дворы, лежали сотни плит соевого и подсолнечного жмыха. В нем клубились крысы, вили свои гнезда и выводили крысят. Но часть жмыха все-таки грузили в вагоны и увозили по назначению. Ольга тоже могла отломить кусочек того лакомства. Правда, от него вздувался живот и болел правый бок, по-видимому, воспалялась печень. Но без добавки к ее граммам пайка желудок, казалось, прирастал к позвоночни¬ку, кружилась голова, покачивало и нудно тошнило...
И все-таки пришлось уйти из того «сытого и теплого» места. Часто грузчиков не хватало, и женщины-уборщицы, надрываясь, таскали жмых, мешки с семечками и соей. И никто не интересовался, что дома по вече¬рам в подростковом возрасте где-то плакали и стонали...
Потом два года работала почтальоном. Для молодых ног пробежать по поселку и разложить почту - прогулка. Идешь, а на тебя смотрят де¬сятки выжидательных, тревожных и испуганных бабьих и старушечьих глаз. Кому принесешь в дом радость, а кому и горе. Кто-то после страш¬ной, все уничтожающей войны нашел своих близких, а кому-то пришло сухое, бездушно отшлифованное для тысяч: «Погиб смертью храбрых... Ваша дочь, ваш сын в списках погибших не числится...» И всхлипывает робкая надежда: «Господи, может, жив, жива...» Хотя сердце пророчески чует совсем другое и сжимается до темноты в глазах...
Потом Ольга потеряла бабушку, последнего родного на земле чело¬века. Но и как к любой молодой девушке, физически здоровой и неиску¬шенной, стыдливо наивной, пришла первая ранимая любовь. Обольстил ее своим нежным ухаживанием красавец-лейтенант высокий, русоволо¬сый, черноглазый и ремень через плечо. Поведет хитрым, чуть насмеш¬ливым глазом - и уплывает куда-то душа, в жар бросает, что стоишь и млеешь, молчишь дура дурой в старом платье и стоптанных туфлях, и не







знаешь, что бы такое умное да солидное сказать, только краснеешь, опу¬стив глаза. Но видишь его насмешку и превосходство в речи и обраще¬нии, понимаешь, что обольстил, но побежишь за ним хоть на край света, пусть только позовет...
С тем лейтенантом танцевала в доме офицеров, потом он провожал ее до барака, целовал нежные, никем раньше нецелованные губы, а иног¬да говорил: «Хочу...» Но она стыдливо опускала глаза и говорила, как учила бабушка и теперь поется в песне: «Нельзя... До свадьбы нельзя...» Хотя для таких, как она, свадьбу не справляют. Имелось в виду - до реги¬страции нельзя. А лейтенант не торопился вести ее в ЗАГС - у него была еще другая девушка, красивая, богато одетая, студентка... Где-то учи¬лась, домой приезжала на каникулы...
Однажды Ольга пришла на танцы в дом офицеров, мимо нее прошел ее лейтенант... Рядом с ним процокала модными каблучками девушка, держа лейтенанта за руку. Кто-то из подружек подошел к Ольге и сказал, что вчера у того была свадьба. Пол шатко качнулся под ногами и поплыл куда-то в сторону вместе со стенами. Горячо стало сердцу и глазам, но Ольге не произнесла ни слова. Она вроде спокойно вышла из клуба и, когда скрылась в темноте, зарыдала. Была еще теплая осень, из пали¬садников навевало ласковым запахом душистого горошка, табачка и гвоз¬дики, но она бежала босая и плакала. Туфли прижимала к своей груди, повторяя: «Ой, что ты натворил? Что ты натворил? Боже мой, что ты натворил?!.»
Да, лейтенант выбрал обеспеченную студентку, а у нее всего семь классов... Недаром же не раз говорил, что в их роду все с высшим и живут где-то в Москве да Ленинграде...
Два дня проплакала дома, а когда пошла с сумкой разносить почту по улицам, встретила парня, который когда-то добивался от Ольги встреч. И как обычно: «Привет!»-«Привет!» И мимо... Но парень вдруг обернул¬ся и прищурил с болью глаза:
- Что, женился твой лейтенант?
Ольга промолчала. Когда-то парень обжегся на ней, она - на лейте¬нанте. Зачем грубить, да и хамить, не в ее принципах.
- Уезжаю на Дальний Восток, завербовался... Пойду плавать. Люблю романтику...
Потом постоял, переступил с ноги на ногу:
- Ты вот не захотела за меня выйти...
- Я тоже люблю романтику, - заикаясь сказала Ольга, глухо, хрипло, обреченно и ахнула оттого, что сейчас добавит: - Заманчиво, конечно, посмотреть Дальний Восток...
Парень бросился к ней:








Поедем вместе! Хочешь - завтра же зарегистрируемся, у меня там знакомые... Получим на тебя подъемные, билет бесплатный...
Через неделю их уже увозил поезд в неизвестную новую жизнь. Ольга иногда выходила в тамбур и плакала, потом в туалете умывалась холод¬ной водой. Молодой муж видел, но имел все-таки такт - молчал.
Чужой город встретил их не очень ласково - не было жилья. Ольга вынуждена была пойти работать в школу уборщицей ради комнатки при школе в бараке. Муж пошел плавать. Лейтенанта она не забыла, но та роскошь, жизнь по любви, не для нее. Сердце сжалось в тугой комок. Любви к мужу не испытывала, но и не было отвращения. Все делала, чтобы в семье не нарушались мир и согласие: стирала, мыла, варила, встречала с рейса.
При дневной школе была и вечерняя. Ольга Петровна как-то зашла в сумерках туда и ахнула, увидев, как седые дяди солидно сидели за парта¬ми. Народ после войны потянулся к знаниям, хотелось скорее навер¬стать упущенное. Защемило сердце от обиды и боли, что сама осталась недоучкой. Вспомнила своего лейтенанта, его невесту в лодочках-шпиль¬ках. Да, будь бы она учительницей - не ушел бы от нее черноокий лейте¬нант. И на второй день, перескочив восьмой, пришла сразу в девятый. Проходила сразу за два года. Родился Витя, сына укладывала по вече¬рам спать и бежала в школу. Муж никогда не поддерживал ее. Нелюбивший сам «засорять башку», сначала молча насмехался над ее учебой. Потом стал попрекать и даже мстить: «Знаю, для чего учишься. Доказы¬ваешь своему лейтенантику... Знал бы, что так любила, никогда бы не женился... Объедки достались... Ты мне изменила не телом, душой... А это страшнее... Почему в школе ходишь под девичьей фамилией?..»
Вите было два года, а Ольга Петровна училась уже заочно в педин¬ституте и вела в школе уроки математики и физики. Засиживалась до ночи, до головокружения, разбирая сложные закорючки высшей математики. Муж в это время уже развлекался с другими женщинами... там, по-видимому, он находил язык взаимопонимания, отшлифованный до жут¬кой простоты и животной пошлости... Он не хотел знать и не хотел ви¬деть, что его жена уже давно переросла ту девочку, которую он привез на Дальний Восток...
А Ольга Петровна давно уже понимала, что люди низкого пошиба не ищут счастье, а ленивую и сытую жизнь, иногда разврат. С голодухи и нищеты давным-давно люди придумали слова: «Катается, как сыр в масле...» По-видимому, это было пределом мечтаний многих. Но мудрая жизнь двинула человека дальше, и многие стали выражать себя в отказе от обыденного, всем доступного, найти себя и выразить в слож¬ном, что не каждому дано, не каждому под силу. Для этого достижения







нужно приложить максимум сил и здоровья, отказаться от многого соблазнительного, а может, отдать и всю жизнь...
К этим, вторым, и потянуло Ольгу Петровну. Для ее требовательного ума слишком примитивными казались первые и слишком недоступными вторые. И она знала, что среди этих вторых есть чемпионы: писатели и ученые, видные работники, среди них есть и учителя, отдававшие полностью свою жизнь чужим детям. А после войны что ни семья - то и безотцовщина... Только работай!..
И пожалуй только один раз эта женщина пошла на сделку со своей совестью, когда увидела, что ее Витя, ее радость и ее тревога, рос сла¬бым и болезненным. Тогда после продолжительного разрыва с мужем она помирилась с ним и родила второго ребенка, чтобы после ее смерти Витя не остался один. Хотя предвидела, что примирение это временное. «Не лови журавля, хоть и низкого полета, второй раз, если он когда-то выпорхнул из слабых рук, - думала она, - потому что тот журавль приле¬тит к тебе без души и сердца...»
Так оно и случилось. Муж ушел к «торгашке», которая работала зав-складом большого продуктового магазина и, возможно, обладала своей житейской нехитрой премудростью. А Ольге Петровне оставалось только внушить себе, что она тоже вполне счастлива, воспитывая своих лю¬бимых сыновей и, отдаваясь целиком работе. Цель в жизни у нее есть и семья есть, хоть и однобокая, без мужа...
Но однажды, идя по Ленинской, она увидела впереди себя красивую фигуру офицера. Сердце затрепетало, земля качнулась под ногами. Нет, обознаться она не могла - это он. Скорее догнать, догнать, глянуть в лицо. О боже, это он! Но откуда, почему, как он оказался здесь? От подруг еще тогда знала, что после женитьбы уехал в неизвестном направлении... И вдруг на Дальнем Востоке, здесь, идет по Ленинской. Почти не изменился: все такой же гордый и красивый, только уже не лейтенант, а подполковник. И Оль¬га Петровна, забывая свой возраст и что она уже теперь давно не девоч¬ка, а имеет два высших образования и работает директором большой средней школы, долго шла за человеком, которого пронесла через всю свою жизнь. Бережно хранила свои чувства и скрывала их от мужа, де¬тей и себя.
Тот заходил в магазины, рассматривал витрины, и Ольга Петровна была уверена, что он видел ее, но или не узнавал, или не хотел узнать. Наконец, она подошла вплотную к нему и стала рядом, уверенная, что сейчас его рука ляжет на манжет ее костюма. Но нет, Виктор Андреевич повернулся к ней, сухо поздоровался, вроде она его надоедливая сосед¬ка, с которой видится каждый день, поздоровался и продолжал выби-










рать игрушки. Ольга Петровна была так ошеломлена, что не нашла что ответить. Она отошла от прилавка и стала в стороне, может, подойдет? Но офицер спокойно повернулся и ушел. А Ольга Петровна потом мно¬гие годы не могла объяснить такой поступок. Ну разлюбил, ну не любил, но сколько же у них было общих вечеров, поцелуев, гуляний за городком, даже катаний на лодке. Да была же у них общая молодость, общие зна¬комые, хотя было и «нельзя»... Неужели не о чем спросить, вспомнить?
И вот ей уже пятьдесят. Она с младшим сыном поехала путешествовать по стране. Побывали на Кавказе, на Черном море, на Украине и в Белоруссии, заехали в Москву к двоюродной сестре.
Они с Тоней лепили на кухне пельмени. Сестра выглянула в окно и сказала:
- А вон и Виктор Андреевич на своей черной «Волге» подкатил. Оля, помнишь, у тебя когда-то был знакомый лейтенант. Не наш ли это Виктор Андреевич, мужа начальник? Ты не помнишь фамилию того лейтенанта или ты его уже забыла? Не Машинский?
Пельмень почему-то бухнулся из рук и в третий раз в жизни закачался пол у Ольги Петровны, а Тоня крикнула в дверь кухни мужу:
- Алексей, спроси у Виктора Андреевича, не знал ли он когда-нибудь нашу Олю?
Оказывается, мир тесен для этих двоих, быть может, созданных друг для друга. Виктор Андреевич был не только начальником Алексея, но и окна их и подъезды в десяти метрах друг от друга.
На второй день на совещании Алексей подсел к своему начальнику:
- Виктор Андреевич, вы в молодости в Кузбассе служили?
- Служил, а дальше что?
- В Кольчуги но?
- Хо-хо! В Кольчугино, а дальше что?
- А вы не знали улицу Комсомольскую?
- Ну ты,брат, идаешь!.. Да полтора года ходил по этой улице, ноты-то откуда все это знаешь?
- Да там же жила Ольга Петровна...
- Олечка!? - неожиданно выкрикнул седовласый генерал. - Но откуда ты, ты ее знаешь? Откуда?
- Так она двоюродная сестра моей жены, сейчас здесь у нас гостит.
- Вот это да! Мы с тобой служим вместе уже шесть лет, и ты ни разу не говорил, что мы родня? Как сложилась ее жизнь? Замужем? Кем работа¬ет? Дети?
- Окончила институт и университет, работает директором школы, имеет двух сыновей, Виктора и Андрея...
- Что, что? Виктора и Андрея? Два института? Да ты понимаешь, что







говоришь? Я ее хочу видеть... Я хочу ЕЕ УВИДЕТЬ. Завтра шампанского и идем к тебе. Организуй все, чтобы было корректно и красиво...
На второй день под окнами Тони долго стояла черная «Волга», а ря¬дом с нею - генерал. Тоня опять увидела ее первая:
- Скорее сюда, он!
Ольга Петровна бросилась к окну, но сама спряталась за шторой. Без очков с пятого этажа ничего почти не видела. Она сделала жест рукой сестре - та подала очки. «Да, фигура все та же: стройная и красивая, жаль нет ремня через плечо, - думала Ольга Петровна, - но вот лица не видно...» Она стояла и улыбалась, слегка почему-то дрожали руки и ноги, и так было прекрасно смотреть на этого человека, такой был чудесный вокруг мир, звучал и пел ей что-то теплое и родное. И она впервые по¬чувствовала, что она не только директор, учительница, мать, но и жен¬щина, просто женщина, у которой есть любимый. И эта седая женщина смотрела на своего любимого с пятого этажа, улыбалась ему и плакала, а на второй день была уже с утра на вокзале. Пусть останется она в его памяти молодой. Да и самой страшно и жутко увидеть Виктора. Пусть и он в ее сердце живет до конца ее дней молодым лейтенантом. Нет, нет, не тем подполковником с жестковатым взглядом... Лейтенантом с на¬смешливыми веселыми глазами...
Больше она ничего не знала о Викторе Андреевиче. Один раз Тоня написала, что ему подряд сделали три операции. Потом Алексей ушел на пенсию, трехкомнатную квартиру Тоня с сыном разменяли и перееха¬ли жить в другой район Москвы, а для Ольги Петровны эта встреча была большим подарком в ее жизни. Кончился отпуск, и она вернулась снова в свою школу, тянула, как вол, запряженный в большую телегу. И доволь¬ствовалась небольшим, что другому бы показалось до обидного малым. В доме любила порядок и чистоту, дети ее не болтались по вечерам по подъездам, были сыты и опрятно одеты. Она умела крепко держать деньги в руках, чтоб сквозь пальцы попусту не уходили, экономно расходовала свою зарплату в магазинах. Брала то, что посытнее, но подешевле, креп¬кое, но недорогое. Сама обшивала детей, шила и себе не очень крича¬щее, но более менее модное. Старое перелицовывала, пришивала но¬вые воротнички и пуговицы... Вещи носила бережно, долго и аккуратно и на судьбу свою почти никогда не жаловалась, потому что была физичес¬ки здоровой и некогда было задумываться, правильно ли жила. Запол¬ненный до краев день в школе, по вечерам тетради, подготовка к урокам, чтение нужных статей газет и журналов не оставляли такой роскоши, как пустые, избитые мечтания и разглагольствование не одного поколения людей, что такое счастье и есть оно или нет. Тут не хватало времени посидеть у телевизора или полистать женский журнал, а где уж анализи-








ровать свою жизнь?..
Однако она не любила праздники, когда будто бешеная, скакавшая галопом лошадь, вдруг останавливалась и растерянно начинала заме¬чать жизнь соседей, сидевших за дверными глазками, старух у дома на лавочках, каких-то женщин, идущих с мужьями под руку, садившихся ле¬ниво и привычно в такси или личные машины... Тогда она грустно и уни¬женно опускала глаза и с растерянностью и болью отворачивалась. Та жизнь для нее была закрыта, находилась за дверью с семью замками. Знала, что ей никогда не поймать журавля в небе, и давала себе слово, что в своей жизни она возьмет что-то для себя другое... И брала... Была секретарем парторганизации, профоргом, директором боль¬шой школы, на пенсии - просто работала рядовым учителем... И все-таки в ее душе всегда теплилась робкая крупинка надежды: авось, и в ее жизни когда-нибудь проблеснет... Но шли годы и этот маленький сгорав¬ший огонек постепенно с болью таял и угасал, и чем дальше, тем боль¬ше...
Каждому свое: соколу небо, лягушке - болото... Только она никогда не могла понять: всю жизнь: сокол она с сильными крыльями, отяжеленны¬ми одиночеством, или барахтавшаяся в болоте мудрствующая лягуш¬ка... Иногда ей хотелось от этого горько плакать, что не могла она, навер¬ное, все-таки взлететь. Не было для этого ни сил, ни денег, ни любви... Была глубокая и горькая пустота в сердце, никем не согретая, тяжелая и бездонная... Зато она всю свою силу, весь свой ум вкладывала в души учеников и души своих сыновей. ПРОБИВАЛАСЬ ВСЮ ЖИЗНЬ, КАК СКВОЗЬ СТРОЙ. Но к старости стала подводить кое-какие итоги, срав-нивать себя и тех счастливиц, умевших брать, если не все, то многое. Грести свое и чужое, даже то, что должно было принадлежать ей по за¬конному праву. Но изнеженные и избалованные, не знавшие всю жизнь трудностей, они под старость становились рыхлыми, ленивыми и никуда не годными существами. И все существование их заключалась в еде и прислуши¬вании к своим болячкам, которых у них было, увы, предостаточно...
Люди к старости часто становятся сухими эгоистами, а Ольга Петров¬на - наоборот. С годами больше любила своих учеников и сыновей. Вос¬питывала тех и других, как могла, как подсказывали сердце и совесть: жизнь брать только честным трудом, беречь себя от водки и плохих лю¬дей, из-за пустяков не ссориться и не лезть в амбицию, не зазнаваться, уживаться в коллективе, уметь умно и вовремя уступить другому, не вы¬пячивать свои достоинства и не подчеркивать чужие недостатки, уважать старших по возрасту и чину, к начальству без необходимости не лезть в штыки, потому что оно любит трудолюбивых и покладистых. Если нужно, то и попридержи язык за зубами, сделай лишнюю работу, спина от этого








не переломится и не развалится голова. Да делай аккуратно , а не так, как «черт летел и крылья свесил...» Но никогда не льсти и не криви ду¬шой, не копайся в мелких недостатках человека и никогда не осуждай физический недостаток...
Правда, с возрастом и возмужанием своих сыновей прислушивалась и к их голосу, более свободному и незакрепощенному, и нередко «про¬глатывала пилюли», что она - консерватор и сталинистка во взглядах на политику и во многих других вопросах, касающихся воспитания людей, семейных отношений и «свободной любви».
Но что теперь было в душе Ольги Петровны? Прежде всего боль, глу-бокая, потрясающая всю душу... Давно уже затихли шорохи дома. Все погрузилось в глубокий сон, только отбивали секунды настольные часы в стенке да за окном спальни иногда пошумывали ночные такси. А мысли в голове женщины плавились огнем и, как радар, твердили одно и то же: «Адрейка, Андрейка, мой бедный маль¬чик, мой Пичирипчик...»
Спите, люди, спите, обнимайтесь и отдыхайте, не мешайте этой ма¬тери плакать о своем сыне... Она сегодня не машина двадцатого века, а уставший человек. Имеет же она право быть просто женщиной? Не тро¬гайте ее, пусть плачет...
Да, она сегодня - слабая женщина, пусть плачет... У нее горе, и болит сердце, но на столе валидол, курантил и валериана... Она знает, что ей нельзя свалиться самой, надо выстоять, надо быть рядом с сыном. И плачет она еще оттого, что знает - никто, кроме нее, не поможет Анд¬рею: ни бывший муж, ни Виктор... Старший сын -дитя города и литера¬туры, не сдвинется с места, ссылаясь на свое недомо¬гание и занятость. Эта женщина еще маленьким ребенком поняла, что человек часто бывает бессильным перед законом и незаконом, пе¬ред сволочью и ничтожеством, перед роком своей судьбы... Правда, ра¬ботая в школе, она не ощущала эту людскую давящую силу. Хотя расте¬рянность и несправедливость и ей приходилось чувствовать, когда она каждый месяц зажимала в руке свою мизерную зарплату за адский труд. И хотя ее всегда называли на «вы», уважали в школе и райкоме, но ей все-таки думалось, что это приглаженная эксплуатация. Она не пользо¬валась теми привилегиями, которые имели другие. И санатории, и слу¬жебные машины, и закрытые магазины - все это было не для нее, как и мужчины, на которых она никогда не смотрела, и все они были ей на одно лицо...
Сейчас эта женщина отодвинет лампу на край стола, приготовит в












зале постель, ляжет и закроет глаза, но спать не сможет. Кровь густой волной прихлынет в голову, надавит на виски и глаза, придется встать, посидеть, отдохнуть, потом сходить на кухню. Она нальет из крана воды и будет большими глотками медленно пить горькую отвратительную воду. Потом пойдет в ванную комнату и долго будет хлюпать в лицо чуть ли не кипятком, чтобы расширить сосуды...
А завтра эта женщина будет решительной и быстрой, которая твердо знает из логики бабушки, что ничего с неба не падает, если сидеть сложа руки. Под лежачее бревно или камень вода не бежит. Завтра эта женщина пойдет в бой, в бой за сына, выполнять свой материнский долг... И надолго забудет о себе: что уже немолодая, что ей нужен покой и от¬дых, что у нее колотится по ночам сердце и будут неметь руки, стянет ногу в колене, и она начнет хромать и быстро станет превращаться из женщины в старушку... Но сегодня она еще женщина, пусть плачет... Не тревожьте... Спите...
Чаще всего человек дружит ради корысти: «Ты - мне, а я - тебе... Если уж не тебе, то, конечно, ты мне...» Дружат от безделья, от скуки, но в основе лежит опять-таки: «Ты - мне... Дружи, развлекай, а в случае чего-нибудь- поможешь...» О дружбе можно много говорить: между начальни¬ком и подчиненным, между соседями, между детьми. Дружба - понятие очень широкое. Но солдатская дружба особенная, хотя там тоже бывает, что ты - мне. Но иногда привязываются друг к другу за смешной и трога¬тельный акцент, за необычное суждение и взгляды, и за просто так. Меж¬ду Андреем и Фархадом тоже была дружба.
- У тебя мать кто? - спрашивал Фархад, и его черные лукавые глаза заранее метали чертиков. - Учительница? А у нее никто не просил ку¬пить большой свежий кета с икрой? Твоя мать - добрый учительница? Да?..
И тут, заливаясь веселым, заразительным смехом, от которого и дру¬гому хотелось беспричинно смеяться, солдат рассказывал, как они в шко¬ле старому учителю за его строгость под новый год подкинули всем клас¬сом пакость. Напечатали в местной газете объявление, что по дешевке вечером будет продаваться кета с икрой, и указали домашний адрес и номер телефона преподавателя.
И у того началось столпотворение, что пришлось на двери вешать объявление: «Здесь ничего не продается...» Но любопытным этого было мало, они ломились в дверь, и беспрестанно звенел телефон.
- Да какой там кета?! - кричал учитель. - Нету ее ни с икрой, ни без икры! Сказал нету и точка! Ах, куда дел?.. Да какое ваше дело?! Не было ее!.. Понимаете, не было... Жаловаться? Пожалуйста! Хоть в министер-










ство рыбной промышленности... Ах, все-таки куда дел? И кто ее съел? Сам съел и идите-ка вы...
И вдруг Андрей перебил друга:
- А как по-вашему: «Я люблю тебя, жизнь!»?
Фархад переводил и, брызнув смехом, устраивал настоящий экзамен:
- Переведи: вар, мен, читаб, чуреч, сац, союх, исты, гедже, шалвар, бачла капынын, пендзере...
Но Туманов умолкал. Нет, чужой язык ему казался сухим и без эмо¬ций. Он не мог передать тонкости и оттенки человеческого чувства. А свой, родной с детства, который так искаженно звучал здесь в чужих ус¬тах, казался еще роднее и дороже, еще прекраснее. И Фархад, заметив перемену в настроении друга, предложил, чтобы развеселить:
- Андрей Петрович, давай побоксуемся...
- Ах ты, мой азербутик, мой Фархадик, дай лучше я тебя подброшу, - и сгребая того в охапку-, Андрей быстро приподнял маленького друга, по¬том бережно поставил на землю...
Фархад увидел, как русский солдат побледнел и качнулся, хотя губы его еще улыбались, но в глазах был не то туман, не то отразилась боль.
- Андрей Петрович, Андрей Петрович, тебе плохо? Тебе плохо?
- Да, да, Фархадик, да... Вашим агсам... Заболела голова... - сам пе¬ревел Андрей.
О своей болезни он не говорил даже Фархаду. Наоборот, последнее время напускал на себя беспричинную веселость и беспечность. И мно¬гие думали: «Да этому русскому служба не служба... С него как с гуся вода - все стекает...»
Однако, как порой возникает дружба между людьми, так может коро¬бить душу и ненависть, черная, испепеляющая. Почему? Причины быва¬ют разные. Часто ненавидят того, кто стоит на пути к достижению цели. И люди «съедают» друг друга за малейшие ошибки и оплошности, чтобы спихнуть кого-то более талантливого и трудолюбивого со служебной ле¬стницы и самому шагнуть скорее повыше. Не любят и тех, кто стоит на одном уровне, даже ниже, но более одаренный. Их стараются принизить и придавить, чтобы обезопасить в дальнейшем свое продвижение или хотя бы сохранить занятое место или свое бездеятельное спокойствие. И часто сживают умного и талантливого работника за его честность и старания, окружая себя подхалимами, тупой бездарностью и рвачами, умеющими давать пинка. Серость талантливых не терпит, она их поеда¬ет, как моль доброкачественную дорогую шерсть...
Ненавидят и тех, даже презирают, кто менее удачлив, беднее, сла¬бее, не может постоять за себя, и даже тех, кто имеет открытую душу. Их считают за ограниченных дураков, не думая о том, что они в силу своей







природной культуры и воспитания, большого такта не могут ответить гру-бостью. Бывают сдержанны и вежливы, и даже иногда подлаживаются под простенького человека, не желая тому сделать неприятность, пока¬зать свое превосходство. И в силу же своего такта и культуры, достоин¬ства и цены своего места в жизни они уходят от борьбы за обществен¬ную лестницу, считая такую борьбу унизительной, обременяющей и гряз¬ной. Эти люди занимают почти всегда где-то внизу скромные должности, честно выполняя свой долг, уступая подлецам и карьеристам место по¬выше. К этим скромным и честным людям обычно относятся те, кто с детства гнул спину над учебниками и привык к труду. Среди карьеристов и быстрых продвиженцев чаще всего бывают вчерашние двоечники, ловкачи, умевшие хватать быстро по верхам, не знавшие большого на¬пряженного труда, неполучавшие от него радость... Эти вторые, чувствуя свою внутреннюю пустоту и бездарность, лезут напролом, топчут ода¬ренных, устраиваются через блат, окружают себя еще большей бездар¬ностью...
Да мало ли из-за чего можно ненавидеть человека? Купил сосед ма¬шину - вот и злоба, и зависть. Занял кто пораньше очередь - ага, только отойди, и ни за что не пущу, а то вдруг мне-то и не хватит... Не любит деревня город, особенно всякое отребье, осевшее в его близи: проще¬лыги, пьяницы, наркоманы. В городе эти люди затертые и невидные, зато в деревне каждый пенек имеет свои сучки, на которые всегда напорется городской человек. Тут каждая квакуша на своей кочке квакает, не со¬блюдая ни культуры, ни этикета. Только не снизойди до них...
Нукзар Ломидзе и сам не знал, за что презирал и ненавидел Андрея. Наверное, прежде всего за то, что тот был «чилимом», русским приморцем, где каждый день с неба падала нудная сырость и слякоть, повисали холодные туманы, от которых скребло за душу и хотелось содрать всю тяжесть с неба и кого-нибудь двинуть кулаком... Тут лягушачье болото, а в его солнечной и теплой Грузии зреют душистые и сочные персики, ба¬зары пахнут абрикосами и дынями. У них даже небо и дома пропахли вкусными хачипурами и душистыми приправами трав, и еду готовят не пресную и противную на свином сале, а с огненным перцем, от которого горит не только все во рту, но даже в сердце...
Во-вторых, Нукзар видел свое физическое превосходство перед этим стройным, но тонкой кости очкастым красавчиком, похожим на немца-арийца, каких снимают только в кино. Холеное, барское лицо, черные умные глаза, красивая тонкая шея, выточенные плечи и фигура - все говорило о том, что природа оттачивала уже не одно поколение, чтобы передать этому русскому «поработителю» все лучшее, что было в ней... За что такая награда?..









Но Нукзар больше похож на настоящего мужчину. У него мышцы - броня, кулаки - камни. И всегда противно смотреть, как к этому хлюпику постоянно ездит мать с подарками. Такая же избалованная красотой, всегда вертится перед начальством, чтобы ее сынку было полегче слу¬жить. И оно тупое и податливое старается для этого типа. Тьфу, глаза бы не смотрели - дошло до чего, что все кадеты и солдаты называют этого трусливого очкарика по имени и отчеству, и офицерье здоровается за руку. А вот ему, Ломидзе, хотя бы какой-нибудь капитанишка протянул руку! Ведь он же грузин, а не какой-нибудь грязный армяшка. Он - умный, темпераментный мужчина, любит хорошее вино и красивый дэвочка...
И в-третьих, Андрей Туман - трепло. Отэц говорил в детстве: «Не умеешь делать руками - болтай языком...» Туман и болтает, а даже офи¬церы у него спрашивают, мол, Швеция входит в НАТО? Почему возникла необходимость помогать Мадагаскару? И почему такая-то страна хочет порвать дипломатические отношения с...?
Нукзару плевать на всякие отношения всех стран. Но вот он от отца и деда знает, что Грузию русские давным-давно прихапали и превратили в колонию. Его страна только когда-то попросила русских взять под защи¬ту от поганых турок, которые вырезали грузин и уводили в плен малень¬ких мальчиков, самых красивых и самых здоровых. Там, в Турции, воспи-тывали из них янычаров, которые пропитывались духом врага, его потом и кровью, потом воевали против своего же народа...
Андрей уверяет, что Грузия - свободная республика и что имеет пра¬во всегда отделиться... Как же, раскрывай рот и лови пэрсики! Если они только заикнутся об отделении - их раздавят... Сомнут и уничтожат... У них нет своей военной техники, потому что нет своих заводов. Отец гово¬рит, что грузины делают только запчасти, а тяжелые машины строят там, у русских... Им не доверяют... Правда, в правительстве выдвигают и гру¬зин: теперь, вон, Шеварнадзе, а раньше был Сталин... Но его заплевали, а грузины за своих мстят, им никто не имеет права давать пощечины. Они - не поганые и трусливые очкарики, они - грузины! И хотя Сталин убирал с дороги своих же, таких, как Орджоникидзе и его брат, но Грузия хранит о Сталине память, люди многое прячут, чтобы потом создать му¬зей в его честь...
И они, грузины, дали себе слово жениться только на своих, чтобы не растворилась нация. А уж если кто и нарушит эту клятву, то жена должна забыть все свое и перенять грузинское: язык, обычаи, одежду, еду и вос-питание детей, веру...
Да, Ломидзе в гражданке не одному русскому давал в морду. Он с дружками держал не только весь город Орджоникидзе в страхе, но и всю область. Вскрывали замки гаражей, грабили инкассаторов... Есть что









вспомнить... Попался бы этот очкарик ему дома - в лепешку бы его рас-плющили...
Но Нукзару иногда непрошено вспоминалось, как его встречали рус¬ские в первые дни службы: «О, кацо, кацо, геноцвали...» И не поймешь, не то уважали, не то заискивали. И Нукзар, как только они перешли в казарму, надавал Андрею по щекам. У того очки упали на пол и разби¬лись, щеки горели, но он не произнес ни слова. Только видел Нукзар, как отразилась боль в больших темных глазах русского солдата, нет, не страх, не покорность, и не унижение, а недоумение, растерянность и даже без-надежность. И от этого взгляда стало отвратительно на душе, вроде он, Нукзар, не отомстил врагу, а сделал какую-то отвратительную пакость. И чтобы отделаться от этого чувства, он вскоре снова избил Тумана...
Да, грузин не позволил бы бить себя по щекам, он кинулся бы на обид-чика и подох бы сам, но отомстил бы за свою честь и честь своей нации. А Нукзар с каким наслаждением однажды смотрел на своего «по¬работителя», когда тот после его пощечин отвернулся при всех в угол казармы и плакал... Потом Ломидзе отбирал у Тумана деньги, устраивал ему голодовки и таким же, как он...
Но этот русский хитер: он подкатился к Ахъяту, обрабатывал дураков-азербайджанцев, заигрывает и с казахами. Не со всеми, а с вожаками. Вон, с Абакировым ходит в обнимку, хотя Егисбай с рождения тупоумный дурак, одна лошадиная прыщеватая морда чего стоит... Нет, Тумана надо проучить, как и Лубенка, припадочного придурка. Все русские - дряни, они даже за своих не могут заступиться. Когда одного бьют, остальные, подонки, стоят или дают сквознячка. Так за кого же тогда эти русские, если за своих не могут дать отпор? За кого этот очкарик? Еще эти нич¬тожные русские прихапали его страну?.. Нет, мы выше русских, чище и тверже душой. Мы друг за друга... Каждый грузин за грузина, умри сам, но спаси человека своей нации... И Ломидзе ждал, ждал острого случая, и он пришел...
Все ждали приказа. Министр обороны издает его 26 сентября и 26 марта. Деды уже за сто дней до приказа наголо остриглись и даже неко¬торые побрили головы. Волосы их уже давно отросли, а приказа, увы!.. Кто постарше службой шпыняли «духов»: «А ну-ка, дуй в киоск за газе¬той! Не появился ли приказ?» До этого они тоже гоняли тех, кто меньше прослужил: «Сколько дней до приказа?» И тот должен был быстро ра¬портовать: «90, 80, 60...» И если кто не мог выпалить пулей - получал пинкача в зад. Но было и так: «А, считаешь, гнида, когда мы уйдем на дембель! Радуешься, гаденыш, чтобы тебе самому покомандовать?! Так на, получай... Это тебе за твою поганую арифметику, это за собачью при¬вычку смотреть в глаза старшему и смеяться, а это тебе про запас, что-








бы и на следующий год помнил...»
И только когда душа каждого солдата была на взводе, как заряжен¬ный автомат и приложен уже к курку палец неврастеника, пришел приказ 29 марта...
Явился начальник штаба в казарму чисто выбритым и надушенным. Сапоги блестели, что дунь, протри и смотрись, как в зеркало. Все мигом построились, вытянув упругие шеи и расправив сильные плечи, пожира¬ли глазами «кадета». Чтение приказа в армии - не шутка. Рубеж! Его читают за всю службу солдату четырежды.
Майор загадочно кашлянул, ухмыльнулся и, окинув всех насмешли¬вым, веселым взглядом, скорчил скучную рожу:
- Понимаете, братцы, приказ забыл в сейфе!
И он увидел, как приподнятое настроение солдат вдруг будто сдуло ветром. Вытянулись от удивления и страха солдатские физиономии: «Что, мо¬жет, еще один годок приляпают служить? Мало ли что придумают там, в Москве, наши власти?»
Майор снова обвел всех веселым взглядом и, смеясь, обратился к Туманову:
- Андрей, сбегай в штаб за приказом. Лежит поверх бумаг в сейфе, - и отдал солдату ключи.
Все поняли, как доверяют Туманову. Не каждый в таком почете, даже русский.
И Андрей был горд, что первый увидел приказ. Когда, запыхавшись, он вбежал обратно в казарму, то перед строем уже был смонтирован постамент из четырех табуреток, одна поверх другой. Самого молодого «духа» заставили зацарапаться на это хитрое сооружение. Тот должен не упасть и оттуда прочитать приказ. Чтение было закончено, и солдат обвел всех торжественным победительным взглядом. Самый сильный из «дедов» выскочил из строя и пинком вышиб нижнюю табуретку. «Дух» должен был умело соскочить на пол, не свернув себе ни шею, ни позво¬ночник. Как только сапоги солдата благополучно коснулись пола, все ра¬достно закричали на всех языках «ура», запрыгали и завизжали, стали обнимать друг друга, бить по-товарищески по плечам, забывая, что они в строю и что перед ними стоит «кадет».
Конечно, если бы снимали фильм, то этот очень важный момент в жизни солдат показали бы по-другому. У всех бы были монолитные сталь¬ные лица, суровый и твердый взгляд, полный послушания и преданнос¬ти. И все бы одним духом гаркнули: «Служу Советскому Союзу!» Но люди выражали свою обыкновенную радость и не рвались к службе, а сердца рвались домой...
Хачек в порыве дикого восторга подскочил к Андрею и стал его тере-










бить и обнимать. Случайность это была при неудержимой радости или хитрость? Андрей понимал, что Галустьян не тот человек, чтобы так вдруг ни с того ни с сего зауважал своего «врага». Скорей всего, хитрит. После приказа уйдут многие из его друзей, с кем бил морды, издевался и отби¬рал деньги. Не останется не только армян, но и грузин... Ломидзе да еще по одному человеку в других эскадрильях...
Нужно бы, нужно бы Андрею, если не оттолкнуть нахала, то хотя бы сухо, свысока посмотреть. Но Туманов, сам себя презирая за свою мяг-котелость и слабость, что не умеет в подходящий момент сделать чело¬веку неприятность, протянул, улыбаясь, руку, обнял того.
«Дурак, - ругал сам себя Андрей, - поганое, безвольное ничтожество. Всегда стараюсь сглаживать отношения... Мамино воспитание... А мо¬жет, так просто легче? Тяжело ходить и чувствовать чужую неприязнь.
Просто корежит всего...»
После гвалта в казарме все бросились на улицу строиться на завт¬рак. Радость радостью, а солдат любит, чтобы его живот был набит бор¬щом да кашей. Но не успели сесть за длинные столы, как стали хватать пайки хлеба с маслом и швырять их в потолок с криком «ура». Кто кидал, а кто отдавал «духам»: «На, друг, ешь за себя и меня... Мы сегодня доб¬рые. Почти год службы позади. Год не службы, а прохождения через строй с мордобитиями и унижениями. Но было что-то и хорошее у нас - позна¬ние жизни, возмужание, выявление своей воли и трусости, выявление чужой подлости. И это все прошло через наши нервы и сердца и запом¬нится надолго...»
Ломидзе так же, как и Хачек, понимал, что после каждого приказа меняются силы в эскадрильях. Одни группы ослабевают, другие усили-ваются. Зная, что и его дружки скоро уйдут на дембель, он метался от злобы и понимал, что закрепить завоеванное теперь можно только ди¬ким натиском и нахальством. Тут же, сразу после приказа показать всем кто есть кто. И прежде всего нужно обломать рога очкарику, сдуть с него всякое самоуважение. А Андрей думал. «Нет, подонки, хватит подстав¬лять свою морду под ваши кувалды. Ухлопали мне, сволочи, жизнь, так хоть подохну человеком. Вон Гордеев не перестает напевать: «... ты, может, и вылечишься...» А какие были планы! Собирался писать книгу о
Турции...»
Андрей изучал историю в университете, увлекался Востоком: Ираном, Ираком, Турцией... И его мечтой было, конечно, побывать в этой стране, изучить испанский, английский и немецкий и, конечно же, турецкий... Почему именно эти? На испанском и английском говорит полчеловече¬ства. Немецкий заманчив уже тем, что Россия постоянно черпала оттуда царей, и в то же время эти две великие нации постоянно уничтожали







друг друга. Кому-то было выгодно натравлять эти народы. Жить бы рус-ским и немцам в тесной дружбе, использовать общую культуру и науку, а не искать поддержку у каких-то полудикарей в Африке, где голые под пальмами пьют русскую водку, «закусывая Иваном...»
И, конечно, самой тайной мечтой Андрея было работать, если не ту-рецким послом, то хотя бы в турецком посольстве... Далеко хватил... Очень далеко... Но кто-то же работает там? Есть институты народных отношений... Но Андрей не помнит, чтобы кто-нибудь из его знакомых или учеников его матери туда поступил... Для серых низов эти кулуары науки наглухо закрыты. Мы честные - плебеи, околпаченные под одно громкое обобщающее слово - народ! Последнее время и это снимают с нас. Стало проскальзывать слово быдло: «Был Сталин, было быдло...» И еще бы Андрею хотелось снова засесть за те учебники, которые они «прогнали» в университете. Изучить бы их, не торопясь, глубоко, обдуманно. Неплохо бы заняться и музыкой, и литературой... Мы так мало знаем о русской литературе. Изучаем в школе с десяток писателей, а их было сотни, которые по-своему высказывали интересные мысли. А у нас как? Сказал Ленин о Толстом, что он, как зеркало русской революции, и пошли петь ему дифирамбы... Нет, Андрей не любил Толстого уже толь¬ко за то, что он безобразно описал войну с Наполеоном. Уселся через сто лет в карету, запрягли вороных еще в штук десять телег, погрузили сундуки, перины, баулы с едой, кучу слуг рядом насадили, и поехал Лев Толстой промяться, посмотреть то место, где шла когда-то битва русских и французов. Приехал, постоял два часа на пригорке, и описал великую битву... Действительно по-барски, по-господски.
Нет, Толстой и ногтя не стоит великого историка Соловьева. Вот уж кому нужно в ножки поклониться. Описывает не только историю, но и быт народов, его нравы, обычаи, одежду... Не чета философам Марксу и Энгельсу. Их взгляды теперь полетели в тартарары. Обогнали нас капст-раны, а мы сели в болото. Не тот у нас еще народ, чтобы строить комму¬низм. Вон, сколько толчется около киоска с пивом, только высунься за кирпичную стену. Задумали перестройку... Трудновато таких перестраи¬вать. А интересно бы посмотреть, что будет? Наверное, закипит вся Рос¬сия. Вот настанет историкам жизнь! Успевай только описывать... И оби¬да подступила к горлу: «Ах, если бы Лобачев сразу начал меня лечить... Эфирная тварь... Но Ломидзе, ты больше не посмеешь меня бить по щекам, отсохнут твои руки, бандюга...»
Итак, причина для кровавой драки была уже готова, поджаренная и румяная. А повод? Но его, если есть причина, всегда найдут даже для войны между большими государствами...
После приказа Нукзар, как-то вроде невзначай или шутя, при выходе







из казармы двинул Андрея кулаком в плечо: мол, хлюпик ты, хлюпик и «чилим»... Туманов посмотрел на него, ехидно подмигнул, мол, давай-давай, но не торопись, геноцвали... Наше еще впереди... Но через три
дня...
Андрей мыл в казарме пол, драил с мылом в поте лица. Ввалился Ломидзе. Шел вразвалочку, как-то крадучись, по-звериному. Андрея обо-жгло жарким током: «Все! Мама, мамочка, да помоги Бог... Сейчас из нас кто-то умрет, скорей всего, я, но просто так ты, скотина, не убьешь...»
И время будто остановилось для Андрея. Весь мир с землей и небом, с казармой, вся его жизнь сконцентрировалась кровавым сгустком в од¬ном горячем фокусе. И спрессованные месяцы и годы жизни в доли се¬кунд зажгли все тело огнем, горячая мысль заработала резко и четко: «Убьет, пусть убивает, не убьет - убью его сам... Потом повешусь или перережу вены, чтобы не идти из-за этого подонка под суд...»
- Чего расставил ведра?! - заревел Ломидзе так, как это делал когда-то Умхаев. Лицо грузина враз покраснело и исказилось от злости, руки сжались в кулаки-гири.
- А ты, сволочь, не видишь, что я мою? Обойди!..
И Андрей, сорвав с себя очки, бросил их на чью-то постель. Ломидзе остолбенел - такого натиска и отпора он не ожидал.
- Что?! - двинул он на Туманова. - Повтори! Убью!
- Руки отсохнут! Может быть, тебе еще и семерочку подсунуть? Голо-довочку устроишь или квакать заставишь? А ну подойди, убью на х...
На крик в первую эскадрилью прибежали даже из ТЭЧ. Обступили. Смотрят. Двое дерутся - третий не лезь. Интересно, Туманов да против Ломидзе... Жидковат... Не устоит... Но когда полетели двухъярусные кро¬вати и табуретки, поняли -дерутся насмерть...
Уже у одного кровь текла изо рта, но текла и у другого. Дрались кула-ками, пинали друг друга ногами, били в живот и пах, визжали и рычали по-звериному. И ни к одному невозможно было подступиться. Ломидзе вдруг схватил табуретку и с дикой звериной силой пошел на Андрея. Тот на доли секунды растерялся и услышал чей-то испуганный крик. Кажет¬ся, не выдержал не то Лешка, не то Фархад. Но удара он не почувство¬вал на своей голове. Только увидел, как разлетелась табуретка в руках Ломидзе. Тогда Андрей схватил швабру, которую в начале драки бросил у кровати и, размахивая ею в воздухе, пошел на своего противника. И через несколько секунд от швабры в руках Андрея остался маленький обломок...
Наконец, между дерущимися образовалось маленькое пространство. Толпа солдат ринулась в незаполненный вакуум. Часть солдат в одну сторону, часть в другую. И хотя Андрей ощущал во время драки, что по-








чти все солдаты были на его стороне, но когда стали усмирять, большин¬ство бросилось к нему, мол, хватит, хватит, ну чего ты... разошелся... ус¬покойся... «Да, и тут сыграла подлая человеческая душа, - думал Анд¬рей. - Ведь знают, что я никогда первый не полезу, а усмиряют меня, а не его... Заискивают перед ним... Да что он один перед всеми? И кому толь¬ко не давал тумаков, у кого не отбирал деньги? Жалкие душонки...»
Но после драки эти же «душонки» вытирали кровь с лица Андрея и Ломидзе. Держали то под одним глазом медную бляху от ремня, то под другим, прикладывали пятаки, чтобы не было синяков. «Хитрости» не помогали. Лицо Андрея было изувечено. У грузина синяков на лице было меньше, зато спина исполосована шваброй. Да, Андрей остался верен себе - не мог он сильно ударить человека в лицо. А можно было, можно было дать шваброй по холеной физиономии, выкормленной на золотых душистых персиках, которые Андрей пробовал только один раз в жизни, когда с мамой был на Кавказе у ее подруги в Тбилиси... Но когда драка закончилась и все успокоились, Ломидзе вдруг встал, подошел к сидев¬шему на кровати Андрею и ударил того кулаком наотмашь в лицо... Анд¬рей покачнулся, упал и потерял сознание, Нукзар под общее молчание вышел из казармы...
Да, Ломидзе часто подражал Умхаеву, даже не сознаваясь в этом себе, но до чеченца ему оказалось далеко...
Когда Андрея привели в чувство, в казарме появился дежурный офи¬цер... А назавтра...
- За что дрались? - спрашивал угрюмо, рассматривая разбитые лица солдат, командир части. А про себя подумал: «Ну и ну, вот тебе и Тума¬нов! Каков, а? Молодец... Надавал все-таки этому подонку...»
Перестройка захватила и армию. Комиссии все-таки появлялись, если не в этой части, то в других. Земля слухом полнится. Говорили, что кое-где раздевали солдат и осматривали, нет ли следов побоев... И коман¬дир части не собирался подставлять свою спину и кое-что пониже ее под удары начальства.
- Почему избитые морды? - грозно переспросил полковник.
- Споткнулись и упали, - проговорил виновато Андрей, глядя предан¬но и глуповато командиру в глаза.
Ломидзе издал какой-то хрип, потом кашлянул и выдавил:
- Ага, споткнулись и упали, товарищ полковник!..
Ах вы, сукины коты, споткнулись и упали?! По пять суток, мерзавцы, гауптвахты! Я вам покажу как спотыкаться! Нет, по десять суток, пока не сойдут с вас синяки!..
Андрей вначале не жалел, что попал на губу. Надо же все испытать! Что за солдат, который о ней представления не имеет? Оказывается, это







было одноэтажное кирпичное здание с маленькими вверху зарешечен¬ными окнами, как в обыкновенной тюрьме.
Андрея раздели, сняли ремень, гимнастерку и брюки. И тут все ахну¬ли. Вот это да! Солдат носит под брюками теплое шерстяное трико и теплые носки. Где такое видано?
- Кто тебе его дал? - выпучили глаза губисты.
- Да у него мать ездит сюда, вот и приодела сыночка, - сказал один из офицеров, которого Андрей вроде никогда и не видел.
- Снимай! - приказали строго.
- Не буду! - заупрямился солдат.
- Как это, не будешь?.. Сдерем...
- Не дам...
Он слышал, что на губе раз плюнуть простыть, что там и бьют. Бьют и
офицеры, бьют и «подсадные утки».
Андрею дали под дыхло, свалили на пол, силой сдернули синее шер¬стяное трико, которому так радовалась мама.
- Не рвите, не рвите, отдайте! - соскочив с пола, закричал Андрей.
- Не подохнешь и без теплых штанов, - и офицер, наступив сапогом на одну штанину, тянул другую, испытывая при этом явное удовольствие, заливаясь рыгающим хохотом...
На второй год солдатской служ¬бы все носили теплые носки и теплые рубашки под гимнастерками и три¬ко, которыми обеспечивали не родители, а часть... Носили это теплое белье и «духи»... Голого, в одних трусах Андрея впих¬нули в холодную пустую комнату. Высокое каменное здание почти не обогревалось чуть тепленькими радиаторами. Благо, что трубы прохо¬дили внизу. Андрей спиной прижался к ним, обхватив руками грудь. Но через полчаса он стал замерзать. Нашел за батареей кусок газеты, пере¬рвал. Часть бросил на цементный пол под ноги, второй половиной при¬крыл грудь, но не помогало...
Кормили тем, что оставалось после того, как побултыхаются дзжур-ные, повылавливают, что им покажется соблазнительным и вкусным: «На, жри, и за это скажи спасибо, да за то, что не изувечили, не посадили в холодный карцер. Вот там бы отморозил к ядреной бабушке почки, и бить тебя, подонка, не нужно... Сидит у нас такой умник уже третий месяц... Что толку, если его выпустить? Знает, что посадил почки и жить недолго. Прирежет кого-нибудь, а может, и не одного...»
На второй день дали шинель, повели на разминку во двор. Ходили сначала шагом, потом делали пробежки по кругу двора, заставляли па¬дать в грязь и воду по команде «Ложись!» Потом приказали ползти на животе одним навстречу другим. И они, подминая под себя раскисшую







жижицу снега и грязи и тупо опустив головы, двигались один к другому. И вдруг чуть не ударились шапка о шапку. Уперлись, как два быка, и враз поднял лбы. С недоумением глупо пялили друг на друга глаза. Потом дошло до каждого: «А-а-а, это ты?» Нукзар при всей своей обычной под¬тянутости и напыщенной надменности уставился обалдело на своего «врага». Туманов тоже сначала удивленно смотрел на Ломидзе, потом в его зрачках пробежала колкая насмешка, больно ударила грузина в сер¬дце: «Ну как, дорогой геноцвале, ползаешь и ты? А как поживает твоя грузинская гордость?..»
Да, в глазах русского не было теперь ни растерянности, ни унижения, хотя и не было презрения, а только умный, любопытный взгляд присталь¬но и безбоязненно смотрел Нукзару прямо в душу.
И вдруг Ломидзе всей своей дубовой шкурой осознал, что этот рус¬ский с синим опухшим лицом не побежден им, а наоборот, он сам при¬стыжен и придавлен взглядом и, наверное, смешон сейчас, что вызывал такую оскорбительную усмешку. Резануло в голове: «Завидую... Завидую этому грамотею, я, грузин, с южной горячей кровью... Я, который в Орд-жоникидзе... Да, там было, но после армии на такое не пойдешь... Не тот уже возраст, да и ум... Кто же я? после службы стану торговать на база¬рах урюком и арбузами?.. А он?..
И еще одна обожгла мысль: «А если бы нас заставили выбирать че-ловека, с которым бы нужно было идти в разведку?» И горько, до отупе¬ния стало больно. Знал, каждый бы выбрал вот этого русского солдата, а не его... грузина...
- Вперед! - раздалась команда, и «враги» поползли в разные сторо¬ны...
Второй раз встретились, когда разгружали вагоны с мукой. Вкалыва¬ли до ломоты в пояснице, а рядом стояли губари и покрикивали, мол, ворочайтесь быстрее, а то мы уже околели. Вон, подпрыгиваем и бьем нога об ногу, а уйти не моги, караулим вас будто зэков...
«Ну и караульте, ну и черт с вами, ну и мерзните, сукино отродье. Взяли бы да помогли. А нам ничего, двигаемся. Вон и рубашки уже к телу прилипли... А вы мерзните, мерзните... Деньги за что получаете? То сол-датам - кот наплакал, а вы, офицерье, грабите государство правильно... каждый месяц...
- Быстрее! - покрикивает офицер, но солдаты не торопятся: «Пошел, гнида, на все буквы!» И еще медленнее взваливаются мешки с мукой на солдатские спины. «Нам спешить некуда. Служба идет, хоть весь вагон вылижи, хоть половину оставь... А пока что потихонечку... Назло вам...»











Андрей и Ломидзе таскали мешки и не смотрели друг на друга. Оба пропыленные мукой, оба хмурые, только сопели, как сычи, носами...
Через неделю в штабе нужно было выполнять срочную работу. На-чальник штаба - в казарму: «Где Туманов?» Пришлось того отпустить с губы.
Был вечер, когда Андрей вернулся в казарму. Кругом чисто. Привычно пахло портянками, кирзовыми сапогами, солдатским потом. Внизу послы-шался шум, сердитый, недовольный. Но Андрей поймал себя на мысли, что слушает суматошные возгласы солдат с радостью. Ага, вот его тум¬бочка с книгами, вот кровать, всё свое, родное...
Перед ужином все сидели в казарме. Кто читал, кто писал письма или драил бляху и пуговицы. Рядом с Андреем сидел в обнимку Фархад, тут же Леха, Абакиров, Маньяхин. Неожиданно открылась дверь, и на поро¬ге появился Ломидзе. Отпустив одного, не стали держать и другого. Все замерли. Что будет? Но тот остановился в проеме двери, освещенный вечерним солнцем, здоровый, жгуче-черный и красивый. Он обвел всех строгим взглядом и остановил его на Андрее. Потом тяжело и твердо направился к Туманову. Все затаили дыхание. Смотрели на его руки, может, пырнет ножом?.. Андрей внутренне весь напрягся, но не соско¬чил с кровати и не протянул первым руку. Первому встать - считать себя побежденным. Пусть что будет...
Нукзар подошел к кровати, подал руку Хачеку, потом Гордееву, кото¬рые тут же стояли рядом, третьему - Андрею. Все! Кацо, геноцвали... Андрей встал с кровати, Ломидзе обнял его за плечи, потом по старшин¬ству стал подавать руку другим...
А Фархад завертелся у ног Нукзара, затараторил, путая русские и азербайджанские слова:
- Ах, вы ахмак баши, чурки, не нужно драться...
«Чурка» в армии обозначала не оскорбление нации, а «дурак», «чур¬бан».
- Я тебе дам, ахмак! - шуганул Нукзар азербайджанца. Он знал: «ах¬мак» - это дурак. Но получилось смешно и незлобно, что все грохнули крепким солдатским смехом...
После этого даже из роты связи никто не приставал к Андрею. Неко¬торые почтительно здоровались с ним за руку... Но слишком дорого дос¬талась эта свобода... Слишком дорого и поздно.
А через неделю, получив свои солдатские семь рублей, Андрей пер¬вый раз не отдал Ломидзе, а при всех бросил деньги на койку:
- Вот, братцы, вкладываю свою пайку на фотоаппарат. Потом купим бумагу, проявитель и каждому по альбому. Как, поддерживаете?
- А зачем каждому по альбому? Не понимаю малость? – удивился








Егисбай. - Рисовать? О, у меня в школе по рисованию было пять. Могу такого ишака или верблюда...
- Эх, ты! - вмешался Кирюхин и вытаращил свои голубые глаза на здоровенного, широкоскулого Абакирова.
Природа того наделила немалым уродством: огромной отвислой че-люстью и прыщеватым лицом с хитрыми глазками. Зато Лешка залился девичьим румянцем, бросив и свои семь рублей на койку:
- Фотки будем клеить в альбомах на память, а не ишаков рисовать. Вот сидим в столовой, молотим, что ажио уши вянут и закручиваются, а тут Лапшин или Хачек - щелк! Или на стоянке у вертолетов... А то позна-комишься после армии с девчонкой - не поверит, что и служил...
- Или когда картошку строгаем... Да? - спросил Лапшин. Последнее время он притих. Начал болеть желудок. Гастрит. Зона и армия сделали свое дело. Да и детство приложило тут злую руку. А оно у него было такое, что и врагу не пожелаешь. Попил немало, курил чуть ли не с рождения. Родители смотрели в бутылку, не до детворы, которых, как мурашей, с голодными глазами и ртами... Вот теперь и в госпитале поле¬жал. Одних невзгоды обостряют против людей, а этот неожиданно свер¬нулся в ком и замолк. Уже давно никого не бил. Вспоминал Лубенка. Они, оказывается, жили с ним в одном доме. Парнями не раз глушили вместе водку. Попав в армию, Прошка запретил Лубенку говорить, что пацанами гоняли одну шайбу, в подвалах слушали одни хулиганские байки. Витька у Прошки до тюрьмы был пажем. И теперь Лапшин понимал, что смерть того лежит черной тенью и на его совести... Он, как и Маньяхин, соби¬рался после службы остаться в армии. Леонид решил идти в офицер¬ское училище, Лапшин - на «прапора». Что его ждет в гражданке? Снова воровать? А тут будет все-таки зарплата недурная, и обмундирование, да и человеком вроде станет...
- А что? - сказал Андрей. - Картошку тоже нужно было чистить. Лет через пять откроете альбомы - и запахнет дальневосточными сопками и нашей казармой...
И вдруг замолчал. Знал, он-то свой альбом не посмотрит. Стало не только обидно, но и страшно. Однако он весело и беспечно засмеялся:
- Не жалейте, семерка - не жизнь...
- И будем вспоминать, как таскали на горбу дедов и...
И осекся, перекосил в ухмылке губы, съязвил, не выдержал Манья¬хин.
Солдаты его не уважали: «Еще и не «кадет», а уже через губу не плю-нет...» Зато Леонид думал о них: «Разве это люди? Вечно, как бешеные. Орут друг на друга... Дерутся... Буду офицером - не одному гайки закру¬чу...»









Но Маньяхин решил остаться в армии не ради поднятия ее дисципли¬ны. Конечно, нет. Просто перспектива ветеринара, по его мнению, не давала тех преимуществ, что армия для офицера. Пусть и не станет ге¬нералом, но плохой тот солдат, который не мечтает им стать...
- Леня, не надо... А наша дружба? - сказал Андрей. - После армии поженимся, письма будем друг другу писать, в гости ездить...
И Туманов увидел, как ухмыльнулся Гордеев, глядя на него. Подлень¬ко и жалко, опустив скорбно глаза. Впервые Борис не мог скрыть в своих полноватых тугих губах злую ядовитость...
Несмотря на то, что Андрей подал идею купить фотоаппарат, сам смот¬рел на свою затею иронически: «Морды меньше будут бить друг другу, да и скрасят свой досуг, а главное - запахнет домом, потеплеет у каждо¬го на душе, захочется о себе оставить добрую память...» Себя он считал глубоким стариком перед этими «детьми». Состарился душой за после¬дние месяцы, когда начал болеть...
Деньги мигом собрали. Но кому отдать все закупить? Посмотрели друг на друга. Кто надежный и часто бывает в городе? Ломидзе... Не смогли так прямо сразу обойти его. Тот сгреб и рассовал по карманам солдат¬ские рубли и трешки. Но... фотоаппарат пришлось все-таки покупать, да и бумагу, и проявитель... Хотя и немалое осело в карманах грузина. Та¬кие люди так просто не сдают свои позиции. Потом еще несколько меся¬цев собирали то на альбомы, то на закрепитель, потом на второй фото¬аппарат... Но кое-что все-таки покупалось. А Андрею тогда припомни¬лось несколько мгновений из его жизни. Так, обычные случаи, мимо ко¬торых в свое время прошел без внимания.
Как-то уже в армии он вместе с другими патрулировал в городе. Заш¬ли на базар. Молодая женщина продавала вязаные пуховые шапочки. Рядом с разложенным на прилавке товаром стояли две бутылки с гази¬ровкой. Кто-то из солдат спросил:
- Продаешь воду?
- Нет, купила для себя. Что, хочешь пить? Забирай! Нет-нет, денег не нужно... Я - чеченка... - в ее голосе была знакомая Андрею гордость за свою нацию. И он спросил:
- А почему не берете деньги?
- У нас, чеченцев, не мелочатся...
И она легко и свободно вскинула руку, мол, мы любим волю, справед-ливость и чисты душой, как наш горный воздух и голубое небо...
И еще. Когда они приехали в отпуск в Тбилиси, материной подруги не оказалось. Пришлось ее ждать несколько дней. Собрались соседи, шу¬мели, возмущались, решали, кому принять гостей. Ага, Норе... Хорошей,








доброй женщине, работавшей где-то на заводе, не перечившей мужу, любившему хорошо подзакладывать. И та, уставая до смерти, не давала им скучать - водила по базарам, в кино, по достопримечательностям и даже в церковь, постоянно спрашивая: «Хорошо я вас принимаю?» Мама благодарила, обнимала Нору, и говорила, что не нужна такая жертва. Но та отвечала, что у них такой обычай. Перед гостем нужно выложить все... И тут же, будто между прочим, поражалась русскими: «А у вас, русских, не так. Приехала я как-то к сестре в Ленинград. Общая кухня на пять хозяек. Ночь в поезде... Четыре часа ждала сестру. В прихожую пустили, но никто даже стул не подал. Все стояла, думала, что упаду и умру. А все проходили мимо, отворачивались и молчали...»
Зато когда они сами пошли на базар покупать дыни, то, обойдя все прилавки, поразились - с них требовали в 8 -10 раз дороже, чем с поку-пателей-грузин. И мать сказала, ахнув: «Ничего себе, ехали к вам за 11 тысяч километров, и вы нас так встречаете?»
- А ты приезжий?! - теперь ахнул упитанный грузин, стоявший, как солнечный пестик, среди золотистых и пахучих дынь... Я добрый, мы го¬стям рады. Я думал - ты русский наш, а раз гость - бери, бери даром...»
Но мать все-таки за дыни заплатила, только грузинскую цену...
Да, Ломидзе был чем-то похож на того грузина. Чем - Андрей и сам не мог понять:..
Андрей правильно педагогически рассчитал. В свободные часы те¬перь проявляли, печатали, клеили фотографии в альбомы, ломали голо¬вы, как помудрее да еще в стихах подписать друг другу. Снова запели азербайджанцы. Даже Хачек. Он долго тянул свое армянское завыва¬ние, но все терпеливо слушали, а тому казалось, что он обладает вели¬ким талантом певца...
Но все это было уже без Андрея. Первое Мая он встретил еще в час¬ти. В праздничный день часть проводила соревнования между эскадри¬льями, ТЭЧ и ротой связи. Зрителей почти не было, одни участники. Иг¬рали в футбол, метали ядро, соревновались в прыжках, взятии барьера и стрельбе. Андрей занял первое место по бегу на большую дистанцию. Абакиров потом смеялся:
-Андрюха, нуты и бегаешь! Несешься, как верблюд! Нет, нет... Как это по-русски?! А-а-а, как ло-шо-о-о-дь...
А через три дня, проснувшись рано утром до начала подъема, Анд¬рей почувствовал какую-то тревогу, головную боль и щекотание в носу. Он провел рукой по лицу и наклонился над кроватью. Носом пошла кровь. Быстро и испуганно соскочил с постели, сунул ноги в тапочки, спустился вниз к умывальнику. «Ага, вот они, ягодки... Страхи были цветочками.








Борька правильно предсказал. Начали рваться сосуды. Не дотяну до кон-ца службы...»
Последние дни стал теряться и сон, появилась дикая раздражитель¬ность, а страхи мучили его уже не только по вечерам. Часто налетали внезапно на работе, в казарме, в столовой. И нужно было иметь огром¬ную силу воли, чтобы в это время не заорать, а отвлечься, сказать что-нибудь смешное, веселое, или даже подурачиться - скорчить глупую рожу. Это у Андрея получалось получше, чем у Крамарова...
Сейчас, когда Андрей плескал в лицо холодной водой, ему вспомнил¬ся недавний разговор с Кирюхиным. Тогда он сказал ему: «Жив буду, не подохну, то после армии поедем вместе с тобой и отлупим моего батю...» Но теперь иронически и горько подумалось: «И отлупить не придется, подлеца...» И сжалось сердце больно-больно, до слез, за себя, за мать, за Виктора, который сутками горбатится над печатной машинкой и кото¬рого печатают, скрепя сердце, затирают, выпуская в свет серую бездарщину, поют таким дифирамбы. В галиматье не увидишь ни одной живой мысли. А брат часто сидит без денег, месяцами ест один горох. А когда выбился из сил, пошел в больницу, там его отпихнули: «Приема нет!» Виктор зашел в кабинет к главврачу и стал уверять, что он пишет, переутомляется, болит голова: «Дайте что-нибудь для облег¬чения...»
- Вы пишете? И давно? - ахнула главная, иронически подмигивая сво¬ему заместителю, бездельнице в белом халате. - А вам не кажется, что вы Ленин или Наполеон?
- Нет, мне это не кажется, но я пишу в пяти жанрах, и не каждый на такое способен, - ответил Виктор.
Главврач попросила медсестру принести из регистратуры карточку брата, тут же что-то написала, а на второй день направила документы в психбольницу. И там, никогда не видя пациента, великий психиатр, стя-жательница в модной юбке, бездельница, которую давным-давно за ма-хинации и взятки нужно было поставить к стенке (жаль нет Сталина), поставила Виктора на учет. И периодически стали появляться в почто¬вом ящике приглашения в психбольницу на обследование и даже не од¬нажды оттуда появлялись кареты скорой помощи. Мать Ларисы уцепи¬лась, как клещ, за нового пациента. Виктор написал в крайком письмо в юмористическом и колком тоне. Тогда у него под полом организовали мастерскую: строили гробы и памятники, паяли и красили нитроэмалью, что в квартире можно было задохнуться. И тому приходилось иногда но-чевать у матери, даже несколько раз спал на вокзале...
Машина подлецов работала слаженно, как нигде в мире... Вот теперь иди и жалуйся хоть самому Горбачеву... Знаем мы таких писак, они у нас









часто бывают, но мы, слава богу, умеем быстро расправляться...
После завтрака Андрей пошел в санчасть. Лобачева не было. Приня¬ла его женщина-врач, сводила в госпиталь снять рентген черепа. Дала таблетки от головной боли и снотворное.
А через два дня Туманов снова пошел в санчасть, чтобы узнать ре¬зультат рентгена и попросить еще таблеток.
- Чего явился? - засопел длинным носом в свои холеные усы Лобачев и задвигал толстыми ногами под столом, вроде они там не помеща¬лись. - Какие тебе еще таблетки? На таких, как ты, пахать можно и воду возить...
Но, посмотрев на угрюмое и серое лицо солдата, все-таки дал.
- Я хочу знать результат рентгена, - поинтересовался Андрей.
- А тебе он зачем? Ничего у тебя нет, - и стал лениво перекладывать на столе бумаги, мол, топай, разговор окончен...
Через два дня снова кровь, болел затылок, горели уши и страхи, стра¬хи... Ночь в кошмаре... Утром в казарму пришел комэска. Нужно было идти на стоянку, бегать по аэродрому, вставлять и вытаскивать у призем¬ляющихся вертолетов кассеты. Андрей сказал о плохом самочувствии.
- Ладно, сходишь в санчасть - потом на аэродром, - приказали ему.
Но какой аэродром? Даже от спокойной ходьбы что-то рвалось в за-тылке, кружилась голова, и земля ускользала из-под ног... Пришлось лечь в постель. Захотелось подвести итоги своей жизни. Женщин не знал, кро¬ме Ларисы, с друзьями здорово не водился - был брат. Этого оказалось достаточно. Брата любил больше матери и всяких Ларис. Кое-где подза-рабатывал: то дежурил, то мел двор, был матросом. Однажды три меся¬ца тягал мешки на продуктовом складе, чтобы Виктору к дню рождения купить подарок. Правда, устроились с дружками на месяц. Потом те бро¬сили работу, а он остался на все лето. Пацаны избили его, мол, не шес¬тери перед нашими родителями. Андрей отлежался дома пять дней и снова пошел работать. А к концу лета как-то сам разгружал мешки с са¬харом. Первый день перетаскивал триста, а на второй двести шестьде¬сят, и ночью его рвало - сорвал печень... Потом книги, книги и еще раз книги, газеты, политика, универ, сдача экзаменов, волнение за их ре¬зультаты... И еще постоянное стеснение, что одет хуже других, не улатанный заграничным. Ему-то наплевать, но обидно, что везде встречают по одежке... И почти всегда провожают по ней...
Думать долго не мог, от напряжения болела сильнее голова, и было как-то все внутри пусто, туманно и тупо. Любая мысль смутно обрыва¬лась, терялось ее начало, и концы уходили растертые пустотой... А в сердце все ревело и бушевало: «Почему я должен подыхать, как соба¬ка? И книгу не написал о Турции, не побывал в этой стране, не изучил их







язык. А им бы стоило заняться, ой как стоило. Он уже проник в Бельгию, Данию, Францию, Голландию, Грецию и, конечно, в ФРГ. Там турецкие дети после основных занятий два часа еще изучают свой родной язык и ислам...» И вспомнилось, что он как-то постригся под турка, оболванил голову под «серых волков», да дома мама с Виктором подняли «кипиш»...
- Чего опять явился? Сачкуешь? Наркотиков больше не дам, не жди,
встретил его Лобачев.
Солдат из-под очков вонзил взгляд в доктора: «За что этот гад меня так ненавидит? Кусок я у него сожрал или дочь опозорил?»
- И не давай, лечить меня надо... - рубанул Андрей ему в тон.
Тот дернулся, как ужаленный, не ослышался ли? Ого!.. Но брезгливо ответил, перекосив сочные, будто налитые кровью губы:
- Меньше надо было драться, и двигай отсюда...
- Я тебе покажу двигай! У меня кровь носом идет, и дикие головные боли! - заорал Андрей, уже не владея собой. В нем трудно было узнать того парня, который год назад пришел в армию. Побледневшие жесткие губы дрожали, руки сжались в кулаки. Он шагнул вперед. Лобачев вдруг слишком прытко подобрал свои ноги и сиганул козлом с дивана. От испу¬га рот его раскрылся, нижняя яркая красная губа глуповато повисла, лицо застыло в неожиданной растерянности и страхе на... на мгновенье. По¬том покрылось пятнами красноты, но вдруг стало злым и некрасивым...
Человек познается в еде, смехе, работе и, конечно, в испуге. Тут с него слетает все наигранное, и он остается, как новорожденный голыш, не скрытый манерной оболочкой, которой в обычных условиях он может
ловко себя прикрыть.
Врач от волнения и испуга стал произносить украинские слова, а сам тупым задом двигался к окну, за дальний край стола, подальше от солда¬та.
- Псих, неврастеник, не подходи до мэнэ! Сейчас покличу солдат к тебе, гамнюку, ребра переломают... - кричал Лобачев, забыв свой ранг.
По коридору тяжело забухала пара кирзовых сапог. Андрей содрог¬нулся ~ ворвутся и вмиг закрутят назад руки, начнут бить полуживого, доконают окончательно, швырнут на губу и на умирающего заведут дело для суда. Поверят Лобачеву, не ему, солдату со стриженным затылком. Тем более что уже был случай столкновения с офицером в столовой, когда его же и избили... И Андрей невольно задом попятился к двери. Уйти, пока живой, от этого ублюдка, презиравшего все живое и мертвое, кошку, человека, небо и даже землю...
За спиной распахнулась дверь - он сжался всем телом, инстинктивно втянул голову в плечи, ожидая удара. Но вдруг пахнуло запахами духов, почувствовалось божественное тепло женщины. То на шум заглянула






женщина-врач. Показалось смуглое, озабоченное лицо врача-казаха, потом молодого симпатичного лейтенанта-терапевта: «Что за шум? Не нужна ли подмога?»
Врачи сидели в соседнем кабинете, отгороженным легкой фанерой, и прибежали на крик...
Но Лобачев уже владел собой и, чтобы скрыть перед коллегами уни-жающий его напыщенное достоинство инцидент, стал вроде искать на столе какие-то бумаги, потом приказал врачу-терапевту:
- Выпишите этому... - прохрипел он и хотел, по-видимому, обозвать, но не назвал никак, не желая показывать свою бестактность, а только кивнул в сторону солдата: - Направление в госпиталь… И вышел из каби¬нета...
От строгого, но человеческого обращения Андрей притих, пришел в себя. Кровь отхлынула от головы, сердце перестало так стучать. Припомнилось, как однажды в штабе зубоскалили, не то осуждая, не то удивляясь, о Лобачеве. Тот забомбил письмами округ, чтобы его боль¬ному двенадцатилетнему сыну выделили путевку на курорт. И ее дава¬ли... Давали уже несколько лет подряд, молчаливо обойдя кого-то оче¬редного, тоже остро нуждающегося или в лучшем случае отодвигали на потом... И в части почти не возмущались, сочувствовали... Неужели бо¬лезнь сына так могла обозлить этого человека против людей? Сам-то он бугай, бревном не перешибешь... Может, жена чахлая, что подсунула ему болезненное дитя? Вряд ли такой женится на доходяге... А может, он хочет показать себя перед другими? Повыступать? Вы, мол, все солдат¬ня поганая, а я врач-капитан, начальник санчасти, шишка на ровном месте. Человеку свойственно выпендриваться перед другими. Если я не козел, то вы козлы. Многие любят подавлять нижестоящих просто из лич¬ного эгоизма. Эх, Лобачев, Лобачев, плотно набитый калориями интел¬лигент! В какую недобрую минуту ты выполз на этот свет? Какие бездар¬ные горе-учителя тебя учили и какие тебе говорили бездушные формаль¬ные слова! В одно ухо влетало, а в другое вылетало? Может, все заложе¬но раньше в семье, с первым «ау»? А может, кривое художество улицы и друзей и весь наш социальный быт порождает таких двуногих? Напло¬дила жизнь вездесущую безответственность и бесконтрольность, очков-















тирательство, бесчеловечность... Вон, и Виктору такие эскулапы затыка¬ют рот, мать Ларисы, да и она сама плюхнулась на чье-то законное мес¬то в институте… А кого-то отогнали грубо и оскор¬бительно: Иди, тупица и дурак, не сдал, ничего не знаешь». Одна мами¬на ученица, дочь уборщицы их школы, четыре года подряд поступала в медицинский, но, увы... Хотя школу окончила блестяще...
Андрей вернулся в казарму, взял зубную пасту и щеточку. Бритвенный станок и лезвия он носил при себе, чтобы не стянули. Уже меньше, но все еще воровали... Ни с кем не попрощавшись (все были на работах), ушел снова в санчасть, и его молодой врач-терапевт отвел в госпиталь...

17

Ольга Петровна приехала в пять утра. Было еще темно, авто¬бусы начинали ходить с семи. Пришлось зайти в душный вокзал, забитый людьми. Все скамейки были заняты. Люди, скорчившись и уткнувшись в свои сумки, спали. Тут же пристроили и де¬тей, изнемогавших от духоты, усталости и бессонной ночи, и они, полу¬согнувшись, тяжело сопели носами. Мамаши отгоняли от них липучих мух.
Тут были люди в основном бедно одетые: какие-то старухи, реже - пожилые мужчины, военные, да группа молодежи, по-видимому, направлявшаяся работать в совхозы.
Один из углов прочно заблокировала группа солдат. Они, широко рас-ставив молодые и упругие ноги, запрокинув назад за спинки сидений го-ловы, потрясали храпом пилотки, надвинутые на лбы и носы. Солдат не беспокоила ни духота, ни говор, ни то, что через их ноги постоянно кто-то перешагивал или даже цеплялся за сапоги. И Ольге Петровне стало горь¬ко и завидно: «Вот ведь как спят другие, а ее Андрей...»
Пришел очередной поезд, освободилось несколько мест. Их тут же быстро занимали вновь прибывшие. Кто победнее. Людей более солид¬ных и с достатком ждали у вокзала в полумраке личные машины... На одну из освободившихся скамеек присела и Ольга Петровна, придвинув поближе к ногам свои сумки. Чтобы не уснуть, стала рассматривать пас¬сажиров. Она любила в такие часы наблюдать толпу на вокзале, вот та¬ких спящих, притихших, уставших, когда на их лицах более ярко выража¬лась человеческая душа. Эти люди напоминали ей военные времена, когда она еще совсем ребенком видела на станциях Сибири вот с таки¬ми же узлами мечущихся, куда-то стремившихся, бежавших от войны людей. У них были такие же вокзальные лица и глаза, отрешенные и уставшие, с пугливой неизвестностью, подавленностью и тоской...
Тут же будто для разнообразия тыкалась уборщица со шваброй. Она по-генеральски бесцеремонно сгоняла со скамеек спящих людей, осо-






бенно тех, кто был победнее одет, и кое-как смахивала пыль на полу. Люди молча и угрюмо вставали тяжело пережидали, пока та протрет и снова бухались на свои места, тут же засыпая предутренним тяжелым сном...
Когда рассвело, пришел первый автобус. Ольга Петровна зашла в пустой его салон. Проехали минут двадцать, показался госпиталь, кото¬рый она когда-то видела во сне. Она всегда его со страхом обходила, бывая у сына. Быстро, чуть ли не бегом, проносилась мимо, пере¬хватив дыхание: «О, господи...» И, бледнея, отворачивалась в сторону. И тут же для большей верности добавляла: «О, святая Мария, спаси моего мальчика, Пичирипчика, моего сыночка...» Наверное, помолилась бы еще, но на этом исчерпывался ее запас божественных знаний.
Ольга Петровна по темпераменту была меланхоликом, которым свой-ственны болезненные и длительные переживания, а также постоянство. Но сама жизнь ее научила в острые моменты быстро менять свои взгля¬ды и суждения. Может, это и не является достоинством человека, зато часто выручает его в сложной ситуации.
Вот и сегодня ей пришлось волей-неволей заставить себя по-другому оценить пугавшее ее место. Эта огромная звезда хоть и приснилась ей, но теперь казалась символом чего-то надежного. Она даже напоминала ей детские годы сыновей, когда им, октябрятам, прикалывали на школь¬ную форму звездочки...
По ту сторону ворот стоял здоровенный широкоскулый солдат-казах в длинном до пят тулупе. По ночам еще было холодно и сыро, хотя дви¬гался к концу май.
- Можно пройти? - останавливаясь, спросила Ольга Петровна и быс¬тро стала изучающе смотреть в лицо караульного - пропустит или задер¬жит?
Тот подозрительно, но с любопытством высунул свой здоровенный бычий глаз между решеток, потом кольнул ее другим, оценил, мол, кто такая в такую рань. По-видимому, сразу убедился, что подошедшая «пта¬ха» не представляет опасности, и с любопытством спросил (а может, ему было положено по службе знать, куда так напористо идет эта пожи¬лая женщина; на то, извините, и торчит тут сутки на воротах со своим сменщиком):
- Вам куда? - вопрос прозвучал чисто по-русски, без акцента и не скры¬вал все-таки праздного ребячьего любопытства. Мол, и не спится же тебе, бабуля, в такую сладкую предрассветную рань? Да и откуда ты свали¬лась, с неба что ли, такая прехорошенькая и чистенькая, в белой коф¬точке?
- В терапевтическое отделение, в палату номер четыре, - поспешила












ответить Ольга Петровна, голосом и взглядом располагая к себе кара-ульного.
- А у вас кто там? - опять не то для порядка, не то от скуки спросил солдат и, наклонив набок голову, продолжал нахально и удивленно рас-сматривать приезжую.
«Фу, чертов солдафон! - подумалось той. - Ишь как жадно облапал всю взглядом, будто дебелую девку, - и, опустив под таким бесстыдством глаза, посмотрела на здоровенные ноги солдата, обутые в сорок пятый номер кирзовок: - «Тебе, хлопче, вряд ли кто дает в зубы. Сам, наверное, не одному вправлял мозги...»
- Сын у меня там лежит, солдат, - а сама снова подумала: «Пропустит или задержит, поганец... Ишь, засиделся без девок, даже на старуху по¬глядывает как! Если не пропустит, тогда придется торчать тут с ним часа два-три до прихода врачей...»
Но слова «сын» и «солдат» оказали волшебное действие, тот мгно¬венно изменил выражение лица. Униженно, по-сыновьи оглядел ее сно¬ва всю, быстро открыл рядом с воротами железную калитку и вежливо предложил:
- Проходите, у них уже подъем...
«Фу, ты! И больным не дадут лишнее поспать!» - подумала женщина, осуждая армейские порядки. Сама сунула в свою объемистую сумку руку и вытащила два аппетитных поджаристых пирожка: «На, покушай».
Солдат смутился, стал отнекиваться, но его раскосые глаза так мет¬нулись к тому соблазну, что даже слюна покатилась с языка, как у голод¬ной исхудалой собаки. И все-таки он пролепетал:
- Зачем? Не надо...
- Возьми, а то еще когда твоя мать напечет?..
- Нету у меня матери, - вдруг быстро открыл душу перед чужой жен-щиной солдат. Ресницы опустились вниз и замерли: - Пока служил в ар¬мии, там дома... Если был бы рядом...
В армии, как и в поезде, часто стирается грань между людьми совер¬шено разными по положению и возрасту, и они быстро открывают друг другу души.
- Тем более бери, ешь на здоровье, и дай Бог тебе всего хорошего, -сказала приезжая, достав еще пару пирожков и поджаристую булочку, а затем пошла по асфальтированной, промокшей от утренней росы, будто заплаканной дороге, искать палату номер четыре. Тот же караульный рассказал, как найти нужный корпус. И через несколько минут она дро¬жащими руками, с сильно бьющимся сердцем открыла нужную дверь.
Из-за высокой кровати, стоявшей возвышением посреди большой










пустой комнаты, увидела Андрея, заправлявшего свою постель. «Боже, все так же, как во сне: пустая комната, а в ее центре - кровать... Только там была раскладушка... А тут какое-то сооружение чуть ли не в рост человека, а за нею койка сына...»
Из-за этого возвышения выглянуло бледное, похудевшее лицо Анд¬рея. И в эту минуту он ей до слез и боли напомнил маленького, когда ходил еще в садик. Но в глазах была больничная усталость, покорность, детская беззащитность и беспредельная тоска. Тоска очень больного человека. И в то же время в лице сына промелькнуло что-то чужое и отталкивающее, незнакомое ей. «О, господи, милый мой мальчик, моя радость и мое горе!» - только и смогла мысленно сказать мать и тут же почувствовала, как тоска и беспредельная беспомощность тяжелым гру¬зом навалились и на нее саму, сдавили плечи, горло и сердце...
Ольга Петровна испугалась и бледного лица сына, и его болезненно¬го вида, похудевшего, с выпиравшими скулами, с горько ссутулившими¬ся плечами. Но больше всего ее потрясло то промелькнувшее в лице чужое и пугливое, не Андреево выражение в родном сыновнем лице...
«О, спаси, Господи, отведи от нас горе», - простонала она, но на сво¬ем лице подготовила глуповато-беззаботную улыбку для встречи с сы¬ном.
Андрей, увидев мать, обрадовался. От волнения сквозь нездоровую белизну кожи лица проступал, как сквозь промокательную бумагу, пятна¬ми болезненный румянец.
- Мама, мамочка, неужели ты так быстро могла получить мое письмо и уже приехать? А я тебя ждал дня через два... - твердил он, волнуясь и краснея все сильнее и сильнее, даже теряясь и смущаясь. Руки у него почему-то казались лишними, а сам он был каким-то тяжелым и непово¬ротливым, что было несвойственно Андрею раньше. По-видимому, на¬рушилась координация движений. Наконец, сын схватил мать за плечи, притянул к себе и стал целовать ее горячие щеки и влажные глаза, кото¬рые она закрыла, чтобы он не увидел в ее расширенных от боли зрачках страшное отчаяние...
Мать чувствовала, как бьется под ее горячей ладонью мелко и пугли¬во трепещущееся сердце сына, временами сильно и гулко, требователь¬но отдавало в ладонь: «Жить, жить, жить...» Чувствовала тепло сыновь¬их плеч и рук, видела слабость и боль в зрачках его глаз, в хрипловатом, дрожащем и неуверенном голосе, в его вялых туповатых движениях,












каждый импульс сына передавался ей, и от этого становилось беско¬нечно тяжело и страшно...
18

Все лето Ольга Петровна была рядом с сыном. Сама жила в военной гостинице, где не было горячей воды, не давали элек¬троплитку, чтобы хоть раз в неделю отварить картофель или вскипятить стакан чаю.
«У нас такое не положено», - отвечали ей сухо и холодно бабы-дежурные, работавшие сутки через трое и в эти сутки, варившие себе в отдельной комнате-кухне обеды из трех блюд и спавшие ночь на мягком диване в приемной, в которую приезжим был «вход строго запре¬щен».
Гостиницу заселяли в основном офицеры, которые дарили дежурным кто плитку шоколада, кто кулек хороших конфет. Таким отводились номе¬ра самые лучшие. Если какой-то офицеришка рассыпался только в лю-безностях по поводу женских прелестей, то и номер отводился согласно его языка и юмора, умения посмешить скучающих женщин; тут учитыва¬лись, естественно, и внешность, и возраст офицера.
В глазах избалованных вниманием женщин учительница казалась не только жалкой, но прямо-таки ничтожной. Что она стоит со своим пустым карманом? По ночам выматывали душу комары, проникавшие в щели из-под пола. Эти ничтожные пискуны умели так поработать, что утром лицо было не¬узнаваемым: опухшим и искусанным. А главное, от этих нахалов невоз¬можно было уснуть, когда они настырно и кровожадно пищали около носа...
На весь день Ольга Петровна уходила к сыну, в гостинице появлялась поздно вечером, со страхом брала ключи у дежурной, а потом быстро и неслышно удалялась к себе в номер.
Теперь трудно было узнать ту еще недавно веселую, сохранившуюся женщину, знавшую себе цену. Это была ссутулившаяся старушка, испу-ганная, терявшаяся при людях, не умевшая бойко и остро парировать в ответ. Она будто вся сжалась, стала меньше ростом, терялась и стесня¬лась своего убожества в присутствии молодых и старых офицеров, хотя те и не замечали ее, а проходили здорово-нахальные будто мимо пня.
Но Ольга Петровна больше всего боялась маленькую и некрасивую заведующую, с сухим, окаменевшим раз и навсегда серым и безликим лицом.












Когда приходилось очередной раз оплачивать за жилье, та каждый раз не забывала постно и официально напомнить, еле разжимая тонкие губы: «У нас не положено так долго жить... Поискали бы квартиру...» По¬том, немного помолчав, добавляла, будто чиркала по душе ножом: «Лад¬но, учитываю ваше горе... Еще на десять дней...» И молча выводила без¬грамотные каракули на квитанции, а Ольга Петровна, как под гипнозом, следила взором за ходом карандаша и, затаив дыхание, старалась не шевельнуться. Потом заплетающимся языком выдавливала из себя сло¬ва благодарности и чувствовала, как ее лоб и спина покрывались от на¬пряжения испариной и даже кололо где-то в боку.
- Нет, нет, сдачу не надо, - говорила она робко заведующей, стараясь хоть этим расположить как-то к себе это затвердевшее, как лава, лениво шевелившееся существо в короткой юбке и, по-видимому, еще претен¬дующее на шик-моду. Но оно могло всегда проявить себя с наихудшей стороны: взъерепениться, показать свою бабью власть и неприступность - отказать в гостинице, лишить старую учительницу быть рядом с сы¬ном...
Но это заскорузлое существо не проявляло себя почти никак, когда на стол вытаскивало из сейфа сдачу. Брезгливо морщило тяжеловатенький нос, но, однако не подавало деньги клиентке. А та быстро поворачива¬лась и почти на цыпочках торопливо выходила из комнаты, куда вход строго запрещён, и только наконец в своем номере переводила дыха¬ние. О, господи, слава богу, еще десять дней не думать о ночлеге и не встречаться с этой фурией.
В тот год лето было серым и холодным, каждый день шли дожди, и Ольге Петровне постоянно хотелось согреть где-нибудь ноги, свернуть¬ся в комочек, закрыть глаза и, ни о чем, не думая, долго-долго лежать. Лежать, не шевелясь... Отдохнуть душой... Хотелось иногда принять теп¬лую ванну, побыть дома, полежать в своей постели... Но знала - Андрея не оставить. Он это требовал, забывая о ней, об ее усталости, издерган¬ности, о ее, наконец, годах... А ей постоянно казалось, что она находится в каком-то летаргическом сне, который давит и давит, и она не может никак проснуться. Все, что она делала, казалось, не совсем осознавала: ходила ли будто полусонная в магазин, забиралась ли уставшая до оту¬пения в холодную, пропахшую тошнотворной подвальной сыростью по¬стель. По инерции, нехотя, брела ли изредка в душную и грязную рабо¬чую столовую, мельком ли разговаривала в кафетерии за столиком со случайными людьми или стояла в очереди за пирожками с прошлогод¬ней перекисшей капустой и последним остывшим стаканом чая - всюду она ощущала на себе душевный гнет и тяжесть, и давящую усталость, от которой тяжелели ноги и сгибались плечи все сильнее и сильнее.









Она уже забыла, что всю жизнь делала маникюр и прическу в уютных городских парикмахерских, по утрам обязательную двадцатиминутную зарядку. Не было в ее сумочке и любимых пробных духов «Красная Мос-ква». Туфли стала носить на низком каблуке и побольше размером, что¬бы не уставали ноги. Вместо шелковых чулок натянула простые, рубле¬вые, какие обычно носят престарелые бабушки. Удобнее и теплее. Ког¬да-то следившая за новинками литературы и политикой, теперь равно¬душно, даже с отвращением проходила мимо киосков с газетами и жур¬налами. «Что книги? - приходили ей мысли - все это ажурное украшение быта человека, обработка его мозгов и желание удержать в узде людей...»
Ее интересовали еще только письма Виктора, которые изредка при-ходили на гостиницу, но от них не было радости. Старший сын возму¬щался, что у него под полом организовали кооператив. Пришлось обра¬щаться в солидные инстанции. Ответы приходили издевательские: «Бу¬дут приняты меры через несколько месяцев. Упомянутый вами коопера¬тив год тому назад уже закрыт... Санэпидстанция считает, что не превы¬шает...»
Виктор недоволен был и братом, и во многом винил ее. Андрея назы¬вал избалованным неврастеником, а ее квочкой, сидящей около цып¬ленка. «Ты сама недалеко ушла от Андрея... Его нужно лечить в псих¬больнице.. Я читал о таких в медицинском справочнике...»
Андрей в письмах к брату выплескивал всю свою горечь и боль, вы-таскивал из души самое тяжелое, порой необдуманное и путанное, и тот считал его душевно больным...
Когда шли дожди, Ольга Петровна пораньше приходила в гостиницу, одиноко сидела на кровати и устало смотрела в массивное и высокое окно, по углам унизанное паутиной. За окнами бездушно полоскал ли¬вень двор и отяжелевшие лопухи. В немоте и покорности мокла земля, но за легкими перегородками постоянно копошилась жизнь. Слышались голоса молодых офицеров, иногда хвастливые. Там ели, пили, курили и матерились. Доносились запахи табака, рыбных и мясных консервов... От всего этого поташнивало, но чужая беззаботная жизнь вплескивала и в нее кое-какие силы, не давала свалиться самой.
Но думать ни о чем не хотелось, да и не могла она уже что-либо сооб-ражать. Голова казалась пустой и там постоянно что-то шумело, пере-скакивало с места на место перезвоном. И в то же время ее голова была настолько переполненной своим горем, что напоминала наполненное ведро с водой, лить в которое уже бесполезно - все выливается наружу. Душа, наоборот, напоминала раскаленный в сильную жару сосуд с дав¬но уже высохшей водой, и там нет ее ни капли. От огненных смертель¬ных лучей растрескалось дно на мелкие раскаленные кусочки... Теперь








эта женщина могла только созерцать вокруг себя бежавшую мимо нее шубутную жизнь других людей и плыть по инерции своих дней, утонув в своем горе, в которое она, как в болотную тину, погружалась все глубже и глубже, а та чавкала гнилью и клокотала пузырями, с каждым днем втягивала в свою пучину все сильнее и сильнее, чтобы потом враз загло¬тить и залить сверху затхлой вонючей водой...
Но когда на следующий день Ольга Петровна приходила к сыну, то в одно мгновение преображалась. У нее откуда-то появлялись нужные слова и сила, чтобы убеждать постоянно сына в том, что все кончится хорошо.
А Андрей постоянно говорил и говорил о своих страхах, как бы она ни отвлекала его. Он не хотел ни с кем встречаться из друзей, которые иногда подходили к главной проходной... Все доказывал матери и врачу, что у него нет памяти, хотя Ольга Петровна это и не ощущала. И, конечно, Андрей страдал, что никогда не осуществит задуманное, и всю вину ва¬лил на Лобачева (дался же он ему?!).
- Для этого жирного типа солдат - оболваненная скотина в вонючем ХБ, пропахшем потом и грязью. Встретить бы когда-нибудь в темном угол¬ке...
Вспоминал, как однажды помогал тому перевозить вещи на новую квартиру:
- И жену превратил в такое же ничтожество. Как она смотрела на меня и как покрикивала: «Ну ты, поосторожнее! Как несешь? Чего стоишь? Таскай!!!» Мама, ты не представляешь, как это было унизительно и... и обидно...
Иногда они в разговоре вспоминали друга Андрея - Чисика. Чисунов Игорь присылал сногсшибательные письма, полные оптимизма и даже юмора. Андрей торопливо и жадно распечатывал конверт, впивался гла¬зами в аккуратные строчки, читал. Потом более спокойно, но все еще бледный перечитывал письмо на несколько раз и, наконец, переводил дыхание. Медленно разбирал каждую фразу и отдельные удачные сло¬ва, восторгался другом, его стилем письма и умом, но сам на эти посла¬ния не отвечал.
- Потом напишу, - говорил он вяло и уже почти безразлично, будто отрезал прошлое от настоящего.
Из писем Игоря было видно, что тот преуспевал в университете и лич¬ной жизни: частенько бывает у Ларисы, любит ее, обхаживает напорис¬то, не по-современному, и если пока не разделяет с нею постель, то надеется в будущем добиться взаимности...
- А ну их всех, - говорил Андрей, будто и, не ревнуя друга к Ларисе и, усмехаясь уголками губ, с житейской мудростью добавлял: - Сколько она











отобрала у меня времени и здоровья? Я бы мог за тот год многое изу¬чить. Мать Ларисы тоже ханжа... О политике плетет, что уши вянут от ее невежества. Будто держит сторону левых, мол, у нас все загнило. Так кто же его загноил? Разве не такие бруцеллезные микробы? Зато отец - ста¬линист. Постоянно твердит, что вот тот умел зажимать, зажима-а-ать... И поря-я-ядочек кругом был... Так и видишь сжатый кулачище, что спина ежится...
Я как-то им начал говорить о политике, так у них уши завернулись от удивления. Они же о нашем поколении судят по своей доченьке и ее подружках. И их 24-летнее дитя, врач по блату, по их мнению, несмысленыш. Чуть что: «Не суй свои три копейки», а она отирается по базарам. И если я приезжаю к ней на автобусе, морщит нос: «Почему не на такси?»
Однако Ольга Петровна видела, как сын после этой тирады слов уст-ремлял глаза вдаль, и как горько собирались вокруг них ниточки морщи-нок. И не было в тех глазах ни низкого презрения, ни яркой ненависти, а скорее все-таки вставали перед ним теплые воспоминания, и в сердце еще билась и жила не умирающая, пропитанная болью любовь, заско¬рузлая и цепкая, как старый вросший в землю пень, который трудно, очень трудно выкорчевать и вышвырнуть вон. Очки сына покрывались паром, и он, шумно вздохнув через вздрагивающие ноздри, выдыхал воздух про¬тяжно и долго через рот. Потом, сорвав с себя очки и отвернувшись от матери, долго протирал их носовым платком и полой больничной куртки. И мать с болью видела, что его тонкие пальцы слегка нервно дрожали, но молчала... Она успокаивала себя тем, что Андрей никогда не сказал ни одного глупого слова. Не замечала она, чтобы сын плел какую-нибудь несуразицу или чушь, что бывает у потерявших рассудок: «Значит, ум на месте. Просто срыв нервной системы, а может, испуг... Да и били как по голове, хоть бы не опухоль... Но главное, восстановить ему сон. Сон, сон, сон... Но как?»
Она видела, как сына трясло по вечерам, уши его наливались фиоле¬товой краснотой, кровь ударяла в голову, давила на виски и затылок, от-крывалось сильное сердцебиение или перебои, а он просил жалобно и горько, по-ребячьи, что матери хотелось плакать:
- Если бы приехал сюда Виктор или отец - я бы поправился. А тетя Нина, сестра отца? Неужели ей тоже безразлично, что я тут подыхаю? Неужели в наше время перестали существовать родственные чувства? А, может, вокруг меня нет людей, одни двуногие? Да, к тете Нине теперь не подкатишься... Заелась. Ты же сама мне читала ее письмо, как она перестроилась в своем проектном институте. Одних повыгоняли, а их зарплату разделили между собой... Поганые перестрой¬щики. Да разве с нашим народом можно делать такие реформы? Нет у








наших людей для этого еще нужного сознания. Всем бы только урвать себе и набить животы. А откуда же деньги брать стране? Нефть на меж¬дународном рынке подешевела, пьяниц поприжали... А позади остался застой, где было поголовное воровство, приписки и разгул подонков, блаты, всякие коррупции и мафии...
Да прекратить бы войну в Афганистане, которая пожирает не только людей, но и миллионы, увести бы войска из многих точек планеты, за-консервировать бы большие стройки, которые неизвестно когда дадут прибыль и дадут ли ее вообще, меньше бы вышвыривать народных де¬нег на всякие помощи слаборазвитым странам. А то какому-то островку в Тихом океане даем больше дотации, чем нашим двум союзным рес¬публикам! Нужно продать часть земли частникам, как в Китае. Народ бы хлынул в деревню и трудился бы не так, как в совхозах. Вон, комбайнов выпускаем в десять раз больше, чем США, а хлеб за золото тянем из других стран...
Посмотри на дачи вокруг Владивостока. Как ухожены! Каждый клочок используется. Даже на дорогах куветы обсажены цветами. А в совхозах дорогостоящая сломанная техника валяется годами и ржавеет. Да куда ни кинься - везде безобразие. В1962 году тысячи людей с высшим обра¬зованием нагло получали зарплату и разрабатывали проект, по которому всю Западно-Сибирскую низменность при постройке Нижне-Обской ГЭС нужно было затопить. Ты представляешь что бы получилось? Миллиар¬дные убытки от переселения людей и предприятий и теперешние богат¬ства нефти и газа или их большая часть оказались бы под водой. Благо, что осадили головотяпов. А то затопили бы площадь земли, равную Че¬хословакии... Какое варварство!..
И вдруг Андрей вспоминал о своей болезни:
- Мама, ты у меня одна, кому я нужен... И я боюсь, что ты не выдер¬жишь и свалишься, но ты крепись... И не переживай сильно, что бы ни случилось. Береги Виктора, ему нельзя нервничать... Он должен писать. И ты на него не сердись, он очень одаренный и не от мира сего... Но, я вижу, ты к нему равнодушнее, какая-то сухая с ним...
А когда замечал горькую улыбку матери по поводу этих слов и ее не-терпеливое желание возразить ему, то тут же не давал ей говорить:
- Знаю, скажешь, что тоже всю жизнь возилась с ним: на курорт от-правляла, в деревню возила на свежий воздух... Все это я знаю, да не перебивай, не перебивай... Но ты с ним какая-то другая. Он же тоже не-счастный из-за того, что Ирка его бросила и дочь увезла... В каждый рас¬сказ их имена вставляет, не твое, а их...
И заканчивал:
- Эх, и в Турции не побывал!.. И почему я такой невезучий?









- А я уверена, что ты поправишься. Я и слушать не хочу твоего Гордеева. Расскажи лучше, что вам сегодня давали на завтрак? - она отвлека¬ла сына от разговоров о болезни, а самой думалось, что, может, ей и не нужно вот тут торчать, мучиться. Что своим присутствием она усугубляет болезнь сына. Так бы отвлекался с другими... Но о том, чтобы бросить Андрея и уехать не могло быть и речи. Он бы этого ей не простил никог¬да, да и не перенесли бы ни он, ни она...
- Не уверяй меня, не уверяй, - сердился Андрей, краснея и наливаясь распаляющей злобой, что даже очки его враз покрывались влажным на-летом. - Знаю, что скоро умру. Уже перед глазами кружатся большие черные пятна, скоро начну есть свой кал, а ты будешь на меня любо¬ваться. Ты виновата, что я в армии. Почему не отстояла меня, как Викто¬ра? И не реви теперь! О! Поплачь, поплачь... Да утрись ты, утрись... Рас¬пустила свои нюни...
И он смотрел со злобой на мать. Видел всю ее сгорбившуюся и ма-ленькую, промокавшую носовым платком глаза, видел всю нахохлившу¬юся, будто взъерошенную и до слез жалкую, когда-то сильную и твердую в семье и на работе. И это ее бессилие подрывало в нем последние надежды на выздоровление и выбрасывало из души пригоршнями злую вспышку гнева и ненависти:
- А что давали на завтрак, извини, мамочка, не помню. Ты же знаешь, что у меня пропала память. Я помню только то, что было раньше, давно. Неужели ты не можешь понять, что я подыхаю? Дура!.. Да ненавижу я тебя и всех вас живых...
Но через несколько минут быстро поворачивался к ней, горячо ды¬шал в лицо, обнимал за плечи и целовал мягкую и мокрую еще от слез щеку, вытирал слезы носовым платком:
- Ты не обижайся на меня. Пойми, мне тяжело, и я не могу уже себя сдерживать. Я, конечно, скот. Знаю, что отцу и Виктору этого не сказал бы. Но ты же другая, мне ближе всех, и я, сволочь, обижаю самого близ¬кого и родного мне человека, потому что знаю, что ты самая добрая из всех людей на земле и всегда простишь... В следующий раз за такое дай мне по морде...
Ольга Петровна не раз разговаривала с лечащим врачом. Тот тоже старался ее убедить в том, что думала и она сама, хотя в его словах проползала холодной скользкой змеей скрытая неуверенность, от кото¬рой содрогалось все внутри, что, кажется, отнимался даже язык. Он де¬лался сухим и горьким, прилипал, шершавый и тяжелый, к небу, обрыва¬лись последние слабые паутинки надежды. Обрывались и оставалась плывущая перед жаркими воспаленными глазами бездонная палящая пустота, за которой уже ничего не было: ни этого госпиталя, ни врачей,
ни школ, ни даже Виктора и Андрея, ее Пичирипчика, за которого она отдала бы больше, чем жизнь. Если бы ей сказали, - отдай свою печень, сердце и легкие, отрубим тебе руки и ноги, и ты будешь остаток своих дней изнывать одна в муках, она, не задумываясь, на это пошла...






- Если это заболевание центральной нервной системы, то ее лечить очень трудно и долго, не меньше полугода, - говорил Петр Андреевич, врач-терапевт. Потом добавлял как-то вяло, вроде не верил самому себе: - Но психического я пока ничего не вижу. У него слабая нервная система и в экстремальных случаях выходит из строя. В домашних условиях, может, все восстановится и ваш сын сможет жить и... и работать. Голов¬ные боли, может, и останутся, хотя рентген патологию не показал, но его сильно били по голове. О продолжении учебы - судить не берусь...
Мать солдата видела, что врач убеждал не только ее, а, скорее, само¬го себя, да и нужно было в таком случае что-то говорить… И Петр Андре¬евич говорил:
- Конечно, у вашего сына были большие планы, а такое не всякому возможно осуществить... Он слишком многого хотел... Но лечить его бу¬дем...
И вдруг врач твердо поднял голову, глянул строго в упор, с прищуром на мать больного солдата:
- Вы дали ему рудотель? Я видел у него в кармане целый пузырек!..
- Да, вынуждена была. У вас же нет последнее время в госпитале успокоительного...
И Ольга Петровна видела, что свое бессилие врач старался оправ¬дать и переложить вину на Андрея и на нее саму. Мол, один решил заг¬рести весь мир, а нервы и его голова не выдержали. Жидковат оказался на такое... Другая наркотиками снабжает сыночка... Все в семейке гни¬лыми нитками сшиты...
- Что вы делаете?! - воскликнул лечащий врач недовольно и в то же время будто обрадовано и посмотрел на нее, как на преступницу. Ага, есть за что зацепиться...
- А вдруг он их наглотается? Вы-то соображаете, что делаете?
- Сын этого никогда не сделает. Он вполне нормальный человек и дорожит своей жизнью...
- А я и не сказал, что ненормальный, - перебил ее врач, но все-таки лекарство у него отобрал.
- Мало ли что? - подчеркнул он сухо и официально, показывая, что разговор окончен, и катись-ка ты, слишком умная баба, подальше и не лезь, куда тебе не положено... Есть люди более эрудированные в меди¬цине...
Врач не хотел перед нею «упасть в грязь лицом» и старался держать-














ся на умной докторской недосягаемой высоте, рассчитанной на психо¬логию простого человека... И Ольга Петровна написала в округ команду¬ющему письмо с просьбой дать ее сыну месячный отпуск, чтобы свозить на курорт. Это посоветовал ей командир части, когда она обратилась к нему с просьбой отпустить Андрея на лечение. Перед этим несколько раз просилась принять ее, но дежурный при штабе передавал ей на КПП по телефону, что полковник занят. Но, наконец, недосягаемая грозная дверь открылась, потому что ее все-таки нужно было рано или поздно открывать.
- Не имею права давать солдатам отпуска, - говорил начальник части решительно и твердо, полуразвалившись на скрипучем стуле за рабо¬чим столом в кабинете, грузно дыша и отводя взгляд.
Ольга Петровна приткнулась по другую сторону стола на краешке сту¬ла, как испуганная и робкая пичуга, и нервно теребила в руках измятый носовой платок, изредка протирая им запотевавшие от волнения очки. Она боялась расплакаться, сдерживала себя...
В кабинет постоянно заходили офицеры с бумагами и без них, на ходу решались какие-то очень важные вопросы, а, может, и не очень важные, прерывая их беседу с полковником. И солдатская мать видела, какими любопытными и унизительными взглядами в одно мгновение окидывали ее небольшую ссутулившуюся фигуру, нагло здоровые, сытые команди¬ры ее сына, и от этого, подавляющего душу чужого превосходства и фи¬зической силы, хотелось сжаться, как от хлесткого удара, сделаться са¬мой еще незаметнее и меньше или совсем раствориться и исчезнуть.
Полковник теперь уже не разыгрывал из себя джентльмена и гостеп-риимного хозяина, не приглашал ее отдохнуть в его кабинете на мягком диване, а разговаривал сухо и нехотя, с нетерпеливым ожиданием, ког¬да посетительница выскажется и оставит его в покое. Он туго морщил от раздражения бугристый лоб и смотрел то в бумаги, то в окно взглядом с туманной неприступностью, посапывая недовольно носом с добрый ку¬лак, посаженным на мясистых щеках.
Но Ольга Петровна все-таки видела, что чувствовал себя этот влады¬ка части и судеб людей перед нею, сникшей и вылинявшей, потерявшей женственность, отвратительно. Хотя он, наверное, сравнивал ее со сво¬ей сытой женой. Богато и кричаще одетой, не знавшей цены рубля, не изношен-ной и не потрепанной жизнью. И сравнивал, конечно, не в пользу Ольги Петровны, с молодыми красивыми женщинами, фигуристыми и резвы¬ми, которые работали в части. И, по словам Андрея, с которыми он так... иногда... с некоторыми задерживался в кабинете допоздна. А Андрей должен был по вечерам приносить из офицерской столовой ужин на дво-








их... И только ночью их развозил на газике личный шофер командира. Дежурные солдаты на КПП открывали им быстро и услужливо ворота. Зато закрывали лениво, нехотя, подмигивая друг другу и посмеиваясь, пуская хлесткое слово вдогонку не столько бате, как его очередной шлюш¬ке:
- Стерва!..
Ольга Петровна знала, что думал о ее сыне этот довольный собой и своей карьерой ас-вертолетчик, посылавший по приказу свыше людей в Афганистан и спокойно ложившийся в постель с женой или лю¬бовницей: «Люди идут умирать и ничего, а этот долбанулся... А как ста¬вил себя!.. Вон, позагребали кавказцев и терпят, грызутся между собой, а ни один не рехнулся... А этот слишком ученым себя ставил...»
Конечно, полковнику было неприятно встречаться с матерью солда¬та, что ни говори. Эта женщина, исхудавшая и постаревшая и будто тень привидения сидевшая напротив него, долго потом будет стоять перед глазами. Она будет неприятно ему мерещиться, и дома за ужином в уют¬ной кухне, или когда он развалится в кресле перед телевизором... Ее глаза, как под гипнозом, смотрят на него то с мольбой, то с молчаливым укором, то презрительно и даже с ненавистью, обвиняя его в случив¬шемся. И он сам в этих глазах казался не грузным и строгим полковни¬ком, а провинившимся школяром...
Вот если бы эта дурная баба накричала на него, заплакала вот тут в кабинете, матюкнулась по-мужски, выбросила перед ним всю свою боль, злобу и обиду, пожалуй, было бы не так неприятно. А так хочется поско¬рее отделаться от назойливой старухи, вытолкнуть ее за дверь, с силой вышвырнуть за КПП, чтобы не давила его своим взглядом и не маячила живым укором, не ходила и не вертелась под ногами у занятых людей...
И вытолкнул бы за порог, не принял бы у себя в кабинете, так ведь настрочит куда-нибудь эта «умница» жалобу. Лазила же по всей части, совала свой нос во все дыры. Видела, наверное, не только то, что поло¬жено. Такая подметит как раз, что не нужно ей знать... Да и старший сынок что-то там пишет... А теперь сама недалеко ушла от младшего грамотея. Ходит чумная, кажется, тоже того... Дотаскалась со своими торбами. Другие приедут, посидят на КПП, поговорят с сыном - и домой. А эта учительница... Эти мне педагоги, много знающие и много думаю¬щие о себе. Сидели бы лучше в своей школе да наводили порядки. Вон, одну дочку и то не могли воспитать. На одних тройках ездила все десять лет, да и сейчас кое-как костыляет в техникуме...
Нет, солдата нужно отправлять подальше от родителей, тогда он бу¬дет знать, что нет ему поддержки. Унижаться будет, ползать, сцеплять зубы, скулить по-собачьи, а, может, и грызть землю, но служить... Ишь,







что придумала - отпуск дать ее сыну! Да где такое слыхано?! Да мы иногда даем отпуска, даем... Не всем! «Дедам», представителям малой народ¬ности или там из какой-нибудь секты, чтоб заткнуть рот в случае чего-нибудь... А этому за что? А вдруг он где-нибудь подерется или, чего хуже, пырнет кого-нибудь ножом в приступе бешенства, а то и сбежит куда-нибудь, хоть и мать будет рядом. А потом отвечай за него, ищи ветра в поле, пиши всякие объяснительные. И без него забот хватает. Вон, но¬вые вертолеты пришли, пойдут учения... Эти хэбешники для такой части только лишняя обуза. Обошлись бы одними офицерами, прапорщиками и старшинами... Без лишних хлопот... Пусть командующий и берет на себя ответственность и дает Туманову отпуск, а мне что? И пусть тогда заби¬рает его мать и везет, куда хочет, хоть до конца службы. Не будет торчать перед глазами. Давно бы демобилизовали такого, да не хочется состав¬лять документы, что, мол, мозги вышибали...
Стул под полковником жалобно и хрупко скрипнул в пустоту кабинета. «Ну что еще? Сказал и иди...» Веки командира нетерпеливо дернулись, толстые сытые губы перекосились и мощно двинули рыхлую мясистую щеку в сторону к уху...
Но вдруг он вспомнил свою дочь, Светку. Представил ее на месте этого высокого парня с гладким лбом. Полковник так ярко разыграл эту картину, что на его тяжелом лбу высыпала жаркая испарина. Нет, нет, каждому свое... Вон, приходится людей отправлять в Афганистан. Какие идут парни!.. Сердца не хватит всех жалеть. Для того и армия существу¬ет, чтобы убивать... Что, время другое, каждый человек - это микрокос¬мос, это вся вселенная? Так галдят умники в газетах? Нужно бороться за отдельную жизнь? Да к черту эти рассуждения... Он солдат, что прика¬жут, то и делает. Если начнет хоть чуть-чуть шевелить мозгами, то его в ту же секунду вышвырнут, сорвут погоны и дадут пинкача из этого каби¬нета. Конечно, такие парни, как Туманов, на дорогах не валяются. Из них получаются либо большие ученые, если сумеют оттолкнуть локтем дру¬гого, либо пьяницы или наркоманы, когда не занимают большого места, разочаровываются в жизни и опускаются на дно... Я в его годы умел ка¬рабкаться... Светка просила меня купить к золотым часикам золотой брас¬летик, а я все откладывал... Завтра же в ювелирный... Самый дорогой... Кто сказал, что нельзя баловать детей? Вот такая нищая учительница? Учителка? Мне тоже когда-то в школе ставили двойки, а я полком коман¬дую... А дочку баловал и буду нежить пока жив всё для неё сделаю. За¬муж выдам за перспективного офицера. Вон, уже приглядел несколько отличных парней... Да неужели моя дочь должна быть равной какой-то замухрышке, у которой папа-мама на хлеб добывают метлой? Для чего же я тогда выцарапывался сам?..









Ольга Петровна, сжав в кулаке носовой платок во влажный комочек, встала и направилась к двери шаткой, будто пьяной походкой, придав-ленная взглядом полковника. И он будто промычал ей вслед: «М... м... да...» Он постарался заглушить в себе непрошеное чувство того дере¬венского парня, который на мгновенье, сдвинув десятки лет, сел за этот полированный стол в старом клетчатом пиджачке с короткими рукава¬ми... «Всех не пережалеешь... Я - не бог...»
Надежда - стимул нашей жизни. Без нее невозможно жить. Только она осталась у Ольги Петровны. Среди окружавшей ее людской пустоты, равнодушия и полного собственного бессилия солдатской матери оста¬валось одно: фанатически бредить курортом...
Ей самой не раз помогал нарзан, когда к концу учебного года пропа¬дал сон, беспричинно открывались головные боли, появлялась раздра-жительность. По путевкам ездило начальство и более фартовые люди, а она «дикарем». Снимала на сезон где-нибудь койку, питалась в рабочей столовой. Учителям шли навстречу, зная, что у них адский труд и слиш¬ком перенапряженная нервная система - выписывали ванны, до осталь¬ного было не подступиться...
И вот теперь, приткнувшись где-нибудь на скамейке в госпитальном парке, рассматривая какую-нибудь травинку под ногами и поражаясь ее красоте, Ольга Петровна внушала, как гипнотизер, сыну:
- Все будет о'кей. Только бы дали тебе отпуск. Однако безобразие, что солдатам его не дают, хотя бы вот в таких ситуациях...
И она посмотрела на муравья, тащившего изо всех сил большую дох¬лую зеленую муху: «Трудись, трудись, дурень, когда-нибудь и ты надор¬вешься, и никто не оценит, глупыш, твои старания... Я вот тоже сорок лет вытягивала ноги в школе... А может, там у вас все проще, не как у людей? Какой у вас там сейчас строй и какие муравьиные взаимоотношения? Не нужна ли и вам перестройка?..»
- Но где ты возьмешь путевку? - спрашивал Андрей.
- Главное - отпуск, - горячо доказывала мать, хотя самой со страхом приходили мысли: «Поможет ли?» Цепляясь за слабую паутинку, и тяну¬ла сама на себе такую же тяжесть, вот как этот муравей, упиравшийся тоненькими ножонками в ускользающую из-под него тяжелую землю. И казалось, что вот-вот полопаются его и ее жилы...
Но вперед не хотелось смотреть -там была черная бездонная яма. И тогда она снова повторяла сама себе: «Нужно верить и надеяться...» Потерять Андрея, поверить его словам?.. Никогда! Ни за что! Такую жес¬токость она даже не могла себе представить. Есть же небо над головой пока... Да, пока... Есть же на свете какая-то правда? Иначе зачем было самой бороться за жизнь? Биться за каждый кусок хлеба, стоять с мелом







у доски уже в млеющих и деревяннеющих руках, говорить всю жизнь уче-никам только о добре... Так пусть крошечка той правды будет и для нее, слабой женщины, раздавленной жизнью... Все святые и грешные, жи¬вые и мертвые, не дайте погибнуть сыну... Спасите...
- Половина отпуска уйдет, пока будешь оформлять курортную карту, разве ты не знаешь наших порядков? - доказывал Андрей.
Не волнуйся, все предвидела. Карта будет оформлена за час через знакомую родительницу. Не усмехайся, не вижу здесь никакого преступ-ления. Люди миллионами воруют и развратничают, наверное, и нам по-ложены муравьиные крохи... Неужели в этом мире мы с тобой не долж¬ны ничего брать? Один только труд и труд, и труд... Боже мой! А кому-то строят даже семейные санатории...
Андрей знал, что мать годы мечтала хоть раз побывать в настоящем санатории, с удобствами и полным лечением, а не как воробей под стре¬хой чужой крыши, когда отводишь горько глаза в сторону от других отды-хающих и думаешь: «Когда же и мне что-нибудь...»
Тогда Андрей начинал уверять, что у него все равно не восстановится память.
- Глупости, - перебивала мать, - если будешь нормально спать, то все станет на свои места. Исчезнет сердцебиение и аритмия, страхи... У нас в школе одна учительница от сильного перенапряжения видела только половину человека. Верх видит, а низ - нет. Потом отдохнула и все про¬шло. Да ты понимаешь, что такое нервы? - вдруг распалялась она перед сыном, краснела, делалась подвижнее и моложе. - Они могут такое на¬творить! Могут человека враз сделать гением: поэтом, композитором, рационализатором!
- Скажи лучше, что могут превратить в дурака, - холодно осаждал ее пыл Андрей.
- Для этого и будем лечить твои нервишки.
И она придавала своему голосу такое свирепое безразличие и лени¬вое спокойствие, так просто по-бабьи позевывала, что Андрей с недо¬умением смотрел на мать: «Что это она? Совсем уже опустилась? Зева¬ет во весь рот. Хоть бы немножко сдерживалась, постеснялась бы меня. Или перед дураком все можно?»
Часто мимо них по асфальтированной дорожке парка медленно про-ходила красивая, лет 25 женщина, высокая и стройная, необычно вып-рямленная, как гвоздь. Казалось, она проглотила что-то железное, вро¬де вилки или куска жесткой проволоки, и теперь вытянулась вся сама и идет осторожно, чтобы те железяки не порвали ей желудок.
Когда женщина медленно приближалась к ним, Андрей вдруг весь напрягался, бледнел, будто переставал сам дышать, вытянувшись, за-








мирал. Он жадным взглядом осматривал больную с ног до головы, хотел заглянуть ей в глаза и там что-то увидеть и прочитать, но та медленно, молча, как изваяние, осторожно, как хрупкую вазу, несла красивую голо¬ву на тонкой девичьей шее и не обращала ни на кого внимания. Только изредка иногда, приближаясь к ним, пугливо и осторожно косила в их сторону одним глазом, а потом еще выше вскидывала белую кудрявую голову и удалялась прямая, как стержень...
- Что это с ней? - ахнула Ольга Петровна, когда женщина впервые - прошла мимо них. От ее выпрямленного в тугую струну тела, осторожно
плывущей походки исходила какая-то дикая сила, давящая на психику окружающих. И было жутковато смотреть на это молчаливое видение, обладающее невыплеснутой потенциальной энергией какого-то сверх-человеческого накала...
- Тронулась, - коротко бросил Андрей, и все его лицо полыхнуло ог¬нем, пот крупными каплями покрыл лоб, а горячие его глаза быстро мет¬нули взгляд в сторону... Наконец, Андрей шумно выдохнул, протер носо¬вым платком лоб и глаза, потом сказал:
- Помнишь, у нас еще в карантине командиром был капитан. Здорово тогда нас гонял... Он тебе говорил, что его переводят в Венгрию. Нет, его послали в Афганистан... Там вертолет сбили душманы. Его и еще двоих наших летчиков захватили живыми, уволокли в горы, издевались, а по¬том отрубили им головы и повесили на колы. Тела бросили под ними для поругания... Такого, мамочка в газетах не пишут, но оно есть... Когда она узнала, - и рехнулась. Тот капитан был ее мужем. А говорят, что она даже изменяла ему... А до этого наших вертолетчиков тоже сбили. Они были ранеными, но живыми. У одного душманы вырезали на груди звезду, а другого перепилили пилой. Мама, ты понимаешь, какой ужас - пилить человека! А его жена через неделю после этого вышла замуж... - И тут же запальчиво говорил, вбирая в себя жадным, пылающим взглядом вне¬шность женщины: - Посмотри, какая она красивая: фигура, тонкая точе¬ная шея, римское лицо, разрез глаз, как у тебя, мягкая нежная форма губ. Но ты еще не слышала ее голоса. Для женщины он имеет огромное значение. В нем столько нежности и тепла, какая-то певучесть и женственность, как... как у... у Ларисы, а мо¬жет, даже и нежнее...
Но перед глазами учительницы стоял чернобровый офицер, средне¬го роста, с красивыми радужными глазами, голубыми и прозрачными.
- Идите и встречайте своего сына. Он рад будет вас видеть и угощай¬те вон их, - кивнул тогда головой капитан в сторону солдат, подходивших к казарме, будто завидуя им молодым и здоровым, потом отвернул в сто¬рону свою прекрасную голову, посмотрел куда-то за солдатскую столо-








вую и казармы, будто в свое страшное будущее, уже тогда затуманенное жуткой неизвестностью. И в глазах, в которых еще пять минут назад рас-сыпался детский смех, теперь разлилась холодная тень. Синева глаз сгу-стилась, полилась тоской и болью сквозь прищуренные густые ресни¬цы...
- Угощайте вон их, - повторил он, - а я через день улетаю в Венгрию...
И он как-то тепло и грустно, как на мать и учительницу, посмотрел на Ольгу Петровну, будто доверяя ей свою судьбу и жалуясь ей по-сыновьи и в то же время прощаясь с нею и с тем местом и людьми, где, может быть, и неплохо жил...
«Бедный, бедный мальчик, - теперь думала о нем учительница, и мо¬роз пробежал по ее спине, а слезы выступили на близоруких глазах. - А ведь он, пожалуй, даже моложе Вити!.. За что такая ему кара и почему такая жестокость среди людей? О, будь проклят тот Афганистан и эта страшная война! Какой идиот ее спровоцировал? Для чего? Чтобы гибли люди, а страна каждый день несла миллионные убытки? Беднела и то¬нула в невежестве и разрухе? Почему наше правительство не спраши¬вает у нас, хотим ли мы отдавать своих сыновей и своих учеников под вражеские пули?..»
И снова они увидели высокую, неестественно выпрямленную женщи¬ну со вздернутой, будто посаженной на кол, окаменевшей головой. Нет, к ним подходила не женщина, а красивое упругое видение медленно при¬ближалось, легко и неслышно касалось земли ногами, будто скользило по гладкому льду. Оно подплыло ближе, поравнялось с ними, жутко и пугливо покосило на них большим безумным глазом, вздрогнуло всем телом, как от удара вздрагивает молодая пугливая лошадь, потом дерну¬лось и проскользило холодной тенью мимо...

19

Была уже вторая половина лета. Близился август, но по-пре¬жнему почти каждый день тяжело давили землю налитые сы¬ростью тучи. Хлестали и хлестали косые затяжные дожди. В сырой подавленности, в тоске и обреченности кисли небо и земля. В гостинице сыро и неуютно, промозгло, как в подвале. И прежде в сырой и затхлой, в ней теперь стояли вонючие запахи заброшенного погреба, в котором давно прогнила обшивка. Кирпичные стены пропита¬лись сыростью и грибковой плесенью. А потоки дождя все били и били в эти посыревшие стены, вызывая тоску и злобу у людей, гнули отяжелев¬шие, поникшие ветви тополей и бузовавшую у заборов полынь, хлюпали и хлюпали шлепками во дворе, затапливая в низинах огороды. По ночам шелестели то звонко, певуче, то угрюмо ворочались и копошились в ли¬стве, то злобно и нещадно секли уставшие лопухи, горестно поникшие







во дворе до самой земли...
Дождевые черви, спасаясь из залитых норок, шарахались очумело на поверхность, но одни втихомолку, растянувшись, тут же умирали, дру¬гие безумно ползли на асфальт в надежде найти место посуше, но были раздавлены бегущим транспортом...
Сонные и голодные птицы не вылетали из своих гнезд, зато под об¬вислой листвой клубилось и множилось комарье... Люди, полусогнувшись, в плащах и резиновых сапогах зябко ежились и торопко бежали под на¬весы к автобусным остановкам...
В эту мрачную картину дождя врывались, освещая пестротой, яркие женские зонтики, кричавшие о конкуренции красоты, но и они тут же скры-вались в дверях какого-нибудь магазина или в подъездах домов...
Временами тугие, еще сытые тучи кто-то могучий и сильный уволаки¬вал за горизонт, обнажались куски нежного неба, выкатывался необы¬чайно чистый шар солнца, выполосканный ливнями. Курились асфальт и земля, воздух был тяжелым и душным, трудно дышалось.
Ольга Петровна последние дни почти не бывала у сына. Забегала раза по два в день минут на пять в корпус, передавала что-нибудь съес¬тное и уходила. В больничное здание заходить не разрешалось, а друго¬го места для встреч не было.
Погода и скука наложили свой отпечаток на здоровье Андрея. Нервы выходили полностью из строя. Болела голова, сон почти исчез. Спал он теперь не больше полутора - часа в сутки. Причиной были не только дожди, но и инфарктники, которых Андрею подсовывали по одному в палату. Как он ни ухаживал за первым, как ни кормил его из ложечки, как ни поил лекарством, больной все-таки ночью наперекор ему и врачам задохнулся. И для Андрея это было огромным потрясением. Не только потому, что человек не посчитался с его заботами и вниманием и стал среди ночи умирать. Просто Андрей впервые увидел черную пасть смер¬ти, увидел, как происходит она страшной расплатой только за то, что человек посмел родиться и жить...
Через день в палату поместили еще одного инфарктника, тоже капи¬тана и тоже пенсионера. Медсестра кивнула Андрею, вроде шутя: «Уха¬живай получше, чтобы и этот не скопытился... В случае чего - зови...»
Выходит, что виноват и он в смерти первого инфарктника. Думал только о своей болезни, бегал к матери в парк на скамейку и грелся на солныш¬ке?
Теперь, как и в первый раз, имея уже опыт, кормил больного, поил лекарством, совал и вытягивал судно в случае нужды, выносил челове¬ческие испражнения в туалет, там ополаскивал горшок чистой водой, иногда щупал пульс старика, как опытный брат милосердия, особенно







по ночам. Вызывал дежурного доктора или медсестру, если была необ-ходимость и, используя опыт матери, постоянно успокаивал больного, внушая, что нужно верить в лечение и не падать духом...
Но врач как-то сказал больному солдату:
- Мы тебя поместили в лучшую палату: тишина, чистота, лежи и отды-хай... Другие больные, вон, работают, в парке и даже на свинарнике...
Но от такого курорта бросало Андрея то в жар, то в холод, хотелось бежать куда угодно, даже в часть, где нет запаха лекарств и смерти. И рудотель, который постоянно бултыхался в бутылечке в кармане боль-ничной пижамы, чтоб не глотать, а так, для успокоения души, что вот он тут, рядом, при себе, доктор отобрал. В госпитале же нет нужных ле¬карств. Да и те, что выписал ему Петр Андреевич, пил через раз. То кто-нибудь выкрадет со стола из его ячейки, то сам отдаст и здесь «высту¬павшим», которые требовали «колеса» да еще нажимали: «Пусть мать где-нибудь достанет...»
И Андрей злился на врача, на «выступавших», на мать, Виктора и отца, на инфарктников и всякие болезни и смерти, на дождь и весь бе¬лый свет. Его раздражала белизна палаты, которая давила больно на глаза, рябила и переливалась красками. Хотелось сорвать эту белизну или выскочить из палаты, но он часами лежал на своей кровати с закры¬тыми припухшими веками. Мысли тяжелые и неповоротливые копошились и ворочались обрывками старых воспоминаний, давили на лоб и затылок. В этом полубредовом кошмаре иногда вспоминались Лариса и Чисик, который так упорно ухаживал за нею. Но в сердце Анд¬рея сейчас немая пустота и нет ревности: «Все равно кто-то должен быть около нее... И чтоб добро не пропадало...» Так хотелось язвить и оскорблять ту, которую никак не мог забыть.
И любил он ее, и сам не знал, за что. Дневную он полностью ее отвер¬гал, со всей ее жадностью и стяжательством барыги, даже презирал. Ночную, алчную, превращающуюся в ненасытную самку, которая потом до обеда отсыпалась, пополняя свои силы, осуждал и ненавидел, счи¬тая, что любовь должна быть красивой и одухотворенной во всех ее ви¬дах и вариациях.
Любил безумно Андрей Ларису полудневную и полуночную по вече¬рам, когда они сидели на кухне у Андрея в отсутствии матери, ужинали и пили чай, как сжившиеся и сроднившиеся за десятки лет старики. Потом, обнявшись, смотрели телевизор, разговаривая между собой...
Любил ее еще больную гриппом, когда у нее от простуды краснел и разбухал нос, как у доброго пьяницы. Глаза слезились и щурились, а она сама делалась удивительно некрасивой, но покладистой и нежной, и даже беззащитной. Как-то по-детски сморкалась в зажатый в руке носовой пла-







ток, пропахший теплом ее рук и дорогими французскими духами. Этот платок он у нее выкрадывал, когда Лариса собиралась домой. Потом, оставшись один, раскладывал его на диване и нежно смотрел на кусочек шелковой материи, осторожно дотрагивался до него губами со слезами нежности на глазах. И он в такие минуты не знал, что ему дороже: сама Лариса или этот мокрый смятый носовой платок, издававший живое Ларисино тепло и запах духов... И в эти минуты он Ларисе прощал все, считал ее душу чистой и нежной, какой, по ее словам, она была когда-то в школе...
Пока молод, нужно жить, но каждый в это слово вкладывает свое по-нятие. Андрей считал: нужно учиться, царапаться и лезть вверх, обстав¬лять всю комнату шкафами с книгами, писать самому статьи и выпускать книги. «Это доступно не всякому, - думал он, - только умным и избран¬ным, как Виктор. Женщиной обладать может каждый, если он не импо¬тент, даже дебильный и пьяница... Но любовь не должна вытеснять цель в жизни...»
Тогда он подходил к зеркалу и осматривал свой лоб, корчил рожу и сокрушенно говорил: «Да, маловат, маловат... У Виктора больше...» И если замечал, что и у него появилось что-то наподобие залысины, радо¬вался: «Умнеем потихоньку...»
Компании Андрей презирал, и чем старше становился, тем больше тянулся к одиночеству: «Тут дня и вечера не хватает на чтение книг и газет... Кучкуются те, кто не может черпать жизнь самостоятельно...» Поэтому долгое присутствие Ларисы его не только утомляло, но и раз¬дражало, что попусту летит время...
Теперь, лежа на кровати рядом с инфарктником, думал, что если бы он остался жить, то «убил» бы еще не появившихся на свет детишек, попросил бы у них прощения, что не дал им жизни. Дети - обуза, тогда прощай учеба и задуманная цель. Зато этих нужно воспитать, чтобы не пошли в разврат и разгул... И если он раньше доказывал матери, что должна быть свобода любви, то о своих будущих детях думал иначе: они не должны купаться в грязи, каждый должен выбрать цель и достигать ее, бороться за нее... Но если бы остаться самому жить... Если бы...
Как-то инфарктнику стало ночью плохо, и он начал стонать, таращил испуганные глаза. Андрей соскочил со своей кровати и побежал вызы¬вать дежурного врача. Всю ночь больного отхаживали, а сам Андрей не уснул ни минуты. Днем сильно болела голова, внутри ее кололо, давила на глаза до одурения белизна палаты и алюминиевые матовые приборы для лечения сердечников. Резало глаза и сильно хотелось спать. Но Ан¬дрей знал, что при таком перенапряжении, он не уснет, не будет тормо¬жения. И уже с вечера он попросил медсестру сделать ему укол димед-









рола. Веселая и толстомордая деваха, ставившая в ягодицы одним и тем же шприцом и солдатам, и офицерам уколы, а потом с ними же без разбора крутившая до утра любовь в процедурной, сунула и Андрею пор¬цию лекарства.
Через полчаса она увидела бродившего лунатиком по коридору Анд¬рея и, ахнув, что тот не спит, завела в процедурную. Там под смех и юмор (не очень умный и не очень смешной, а скорее пошлый) каких-то двух верзил в больничных пижамах, она еще шуранула двойную дозу димед¬рола.
Но и после этого проклятый сон бродил по полутемным углам боль-ничного коридора и в затихших палатах, но избегал Андрея. Глаза будто лопались и вылазили из орбит, внутри них горело и давило на зрачки. А в голове кто-то выкрикивал отдельные слова и даже целые фразы. От всего этого бросало в жар и дрожь. Потянуло от конца позвоночника сна¬чала одну ногу, потом вторую... Андрей комкал, взбивал кулаками подуш¬ку, десятки раз переворачивался, злился на весь спящий мир и на ин¬фарктника, посапывающего носом... Наконец, снова пошел в процедур¬ную и снова двойная доза димедрола под любопытные и удивленные взгляды тех же пустозвонов: «Интересно, что будет?..»
Но Андрей решил: «Подохну или усну... Больше не могу терпеть...» Он вышел из процедурной, добрел до своей палаты и улегся в постель. И вдруг почувствовал, что его язык стал деревенеть и разбухать, не вме¬щался во рту. Дико потянуло по всему позвоночнику нервы, вроде их ему стянули в жгут, а сердце будто обрывалось, останавливаясь. Руки и ноги похолодели, стали тяжелыми и чужими.
«Все! Конец!» - простонал Андрей. Где-то смутной полосой прошла мысль, что рядом в гостинице мать, и только она может его спасти. Анд¬рей медленно встал с кровати, тяжелый и взъерошенный, прошел мимо спящего инфарктника, открыл дверь в пустой коридор, тянувшийся в се¬ром полумраке, с муторными запахами борща, лекарств и туалета. В процедурной была тишина. Лампочка под потолком не горела, а светил настольный торшер, который бросал по стенам и на стеклянную дверь полумертвый дремотный свет...
Андрей вышел в сырую ночь, тонувшую в липкой, тяжелой тишине. Он побрел лунатиком по влажным асфальтированным дорожкам среди обвислых, тоскливых тополей и берез. Ночной воздух не освежал, и сер¬дце еле трепыхалось в груди. Из-под ног шатко уходила земля, грудь сдавливало, трудно было дышать. Казалось, что вот тут он упадет на асфальте и растянется мертвым, как червяк, выползший из своей норки во время дождя. И Андрей бросился бежать к воротам. Но ноги, как на Марсе, были налиты тяжестью, притягивались магнитами к земле. Все-










таки он кое-как добрался до ворот. Караульный, где-то приткнувшись под стеной какого-то корпуса, спал. И Андрей свободно переступил грань, запретную для больного солдата - вышел за калитку...
В небе уже пробуждалось тяжелое и ленивое утро. Но земля еще ле¬жала в летаргическом полупьяном сне, расслабленная, разморенная, еще не отдохнувшая. И казалось, что через час она нехотя проснется, с бо¬лью, в тоскливом раздумье. Серела улица, петлявшая к виадуку. В конце ее темноту сгущали кущи деревьев, и среди них смутным пятном серел край крыши гостиницы. Дотащив кое-как ноги до ее двора, Андрей посту¬чал в закрытую дверь. В окне расплылось заспанное лицо уже немоло¬дой женщины.
- Мама здесь? - хрипло спросил солдат, еле ворочая языком.
Он стоял без носков, в тапочках, в больничной куртке, похожей на арестантскую.
Женщина быстро впустила солдата, поняв, что прибежал сын к мате¬ри неспроста. Потом она постучала осторожно в номер к Ольге Петров¬не, боясь разбудить людей в соседней комнате.
Ольга Петровна быстро соскочила с кровати с бьющимся сердцем: «Что случилось?»
- Сын пришел, - коротко и тревожно ответила та.
- Мама, мама, я умираю, - еле произнес Андрей одеревеневшим язы¬ком, вваливаясь в комнату. - Пять доз димедрола... Не могу больше не спать, - и он заплакал...
Перепуганная мать тут же быстро приказала сыну:
- Ложись на мою постель вниз лицом.
Она приподняла его пижаму и стала массажировать вдоль позвоноч¬ника, снимая нервное напряжение. Потом натерла всю спину меновазином, намочила им виски и затылок сына, закутала всего одеялом. Анд¬рей моментально уснул.
А Ольга Петровна села на стул рядом и стала горько рассматривать спящего сына: «Господи, Господи, какой он стал худой и даже сутулый».
Бледная кожа лица туго обтягивала выпиравшие скулы. Там, где щека переходила к шее, кожа тоже была туго натянута, а на тонкой шее силь¬но вздувалась и пульсировала жила. Казалось, что она может вот-вот лопнуть, и кровь обольет подушку.
Мать посмотрела на высунутую из-под одеяла худую ногу, около щи-колоток, белую и тонкую. Когда-то, лет в семь, Андрей с зонтиком прыг¬нул с гаража, получил перелом, потом эту ногу замуровали на целый месяц в гипс.
Ольга Петровна прикрыла сыну ноги. На лбу Андрея выступил круп¬ный жаркий пот Он скатывался по бледной щеке к шее. Мать осторожно








промакивала его платочком. Но Андрей не просыпался, только что-то сонно и жалобно простонал, как маленький ребенок, поджал тонкие ост¬рые колени к таким же заточенным худобой локтям. Сжался в сухой ко¬мочек, чтобы никто и ничто в этом мире его не тревожило.
А матери хотелось так сильно заплакать оттого, что жизнь издева¬лась над нею и ее детьми, оттого, что так холодно и сыро в этой старой гостинице, так неуютно им троим жилось на этом белом свете. Оттого, что каждый день жизни - это бой, с ПРОХОЖДЕНИЕМ ЧЕРЕЗ СТРОЙ, с ударами, с болью и борьбой за ту же жизнь. И не помнила эта женщина, чтобы когда-то, где-то побаловала её судьба, чтобы кто-то помог ей в этой распроклятой, но дорогой для каждого из нас жизни, где кому-то она устилает дорожку лаврами и победами, а кому-то кидает под ноги колюч¬ки и шипы...
Время и горе, не спрашивая нас, приходят и своим хирургическим скальпелем меняют наше лицо, снимая с него нежность, соскабливают румянец и проводят глубокие морщины-порезы у глаз, на щеках и шее. Безжалостно, грубо проводят острым лезвием по лбу и рукам...
Но Ольгу Петровну острый скальпель долго щадил и делал только маленькие штришки на ее лице, как художник слегка карандашом рисует эскиз картины. Как, каким образом эта женщина, сталкиваясь с тысяча¬ми разных характеров, могла покорять их и заставляла слушаться себя. В ее лице ни одна черточка не отложилась сердитой и грубой. Как она могла сохранить в себе столько женственности: в голосе, в движении рук, во взгляде, в поворотах головы?.. Во всем ее облике была мягкость и большая доброта. Наверное, огромным трудом, талантом учителя и своей безмерной человечностью она и подавляла сильные характеры и натуры. Бывает человек незаметный со стертым лицом... Бывает брос¬кий и яркий. И эта яркость, и эта пышность нас утомляет и подавляет. Так, наверное, и огромная доброта может подмять под себя сильные детские натуры... Но теперь жен¬щина мало походила на ту учительницу. Никто бы не сказал, что эта со¬гнувшаяся в платочке старая женщина когда-то твердо стояла с мелом у доски и руководила даже всей школой.
И все-таки она имела в себе еще волю. Встала и пошла в дежурку позвонить в госпиталь. Немного погодя, пошла сама лично предупре¬дить врача или хотя бы дежурную медсестру, чтобы не беспокоились.
У ворот госпиталя все еще никого не было, и она вошла свободно в парк. Прошла знакомыми, исхоженными тысячи раз взад и вперед тро¬пинками, подошла к терапевтическому отделению. Из-за кустов еще тем¬ной и дремотной сирени выглянуло какое-то отвратительное существо, злорадно и хищно хихикнуло, потом дурковато нырнуло опять за кусты.







«Что это такое? Кто это? Почему он прячется и крутит мне какие-то рожи? - неприятно поразило учительницу. Чувствовалось, что за куста¬ми шептались и хихикали, сквозь листву просочились чьи-то колючие глаза. Жутко. Хищно.
Ольга Петровна быстро заскочила в дверь лечебного корпуса. «Хи-хи-хи», - летело ей в спину, но она была уже в коридоре.
«Солдат сбежал, солдат сбежал!» - вытаращив глаза, бежала ей на¬встречу дебелая девка. Она бухала толстыми ногами о пол, что прогиба¬лись половицы.
Девица промчалась мимо Ольги Петровны, обдав учительницу запа¬хами сытого потного тела. Жадно и зло хлопала стеклянная дверь про¬цедурной. Из нее тоже, чуть не сбив с ног учительницу, выпрыгнул коз¬лом заспанный детина в больничной куртке. Из кабинета врача уже кто-то, надрываясь, звонил по телефону и вызывал Петра Андреевича:
-Туманов сбежал. Туманов сбежал, тот дебильный... Тю-тю, нету, улиз-нул...
Учительница удивленно смотрела на этот гвалт: «Чего это они так поднялись на дыбы? Что тут особенного? Довели, дряни, сына до такого состояния, не могут вылечить, а крик подняли, вроде он бог знает какое совершил преступление. Кто дал право этой дебильной корове ставить сыну по пять доз димедрола? Как все это понять? А если через забор их больные каждый вечер сигают будто втихаря и приходят от проституток только под утро, то это вроде и не видят? Мол, солдат должен быть лов¬ким и смелым и должен уметь выкручиваться от взыскания.
- Да никуда сын не улизнул и не сбегал. Он у меня в гостинице спит, -сказала Ольга Петровна медсестре, - не трогайте его, пусть отдохнет немного, хоть часика два. И это я вам сообщила, чтоб не волновались.
Но в госпитале люди, по-видимому, понимали другой язык и были пад-кими на жестокость и сенсации. Своим бешеным ажиотажем и шумом, суматохой напоминали полицаев в годы войны, которые поднимали та¬кой же переполох, если кто-то из обреченных сбегал из-за колючей про¬волоки... Советские кинофильмы отлично отображали такие моменты...
- Да вашего сыночка сейчас сюда приволокут. Послали офицера с двумя солдатами. Нам позвонили, что он находится в гостинице, прячет¬ся там, - не слушая Ольгу Петровну, орала злорадно медсестра. И вроде это она ловко поймала преступника и теперь хвастается перед женщи¬ной.
- Да как вы смеете?! Как вы смеете?! - со слезами на глазах закрича¬ла Ольга Петровна, поражаясь теперь не только шумихе, но и бесчув¬ственности людей... И она бросилась на улицу в военную гостиницу. «Сво¬лочи, негодяи, да где же у вас человеческая совесть?» - бежала и плака-










ла. Вот и ворота. Около них стоял уже солдат, очумелый ото сна, взъеро-шенный и испуганный. За калиткой увидела Андрея под конвоем придур-коватой курносой рожи, злорадно улыбающейся во весь щербатый рот. Шимпанзе-офицерике раздутой мальчишеской гордостью держал за спи¬ной сына наготове пистолет, упиравшийся прямо в спину Андрея. Рядом с победоносными мордами топали два солдата.
- Взяли прямо с кровати, - хмыкнул в лицо Ольге Петровне лейтенант и вроде ткнул ее штык-ножом в живот.
- Негодяй, - только и сказала она тому в спину, а сама побрела сле¬дом, испуганно смотрела на пистолет, боясь, чтоб придурок не пальнул в сына. Скажет: «При попытке к бегству...» Да и всякие в части были слу¬чаи. По глупости или неумению обращаться с оружием. Один раз и Анд¬рей дал очередь из автомата в потолок. Уснул на посту... Соскочил оду¬релый и давай строчить вверх...
Сейчас Андрей шел опухший, с воспаленными красными глазами, согнув худые выпирающие плечи, виновато опустив взлохмаченную го¬лову. Шел без очков, тяжело волочил ноги, как преступник, которого вели на позорную казнь.
Он увидел мать, ссутулился еще сильнее, сгорбился, втянув голову в плечи, и ничего не сказал.
Ольга Петровна давно знала, что есть люди, которые не терпят дру¬гих, стоявших выше них. Это превосходство они мгновенно инстинктив¬но, по-волчьи, по-животному улавливают: в глазах, в походке, в мимике лица, в улыбке, в повороте головы, во всем... И бесполезно более дос¬тойным унижаться, показывать, что они такие же, как все. их все равно будут унижать, при возможности - издеваться, выпячивать их достоин¬ства, как недостатки... А за малейший промах просто бить... Но в горе и своих заботах она не замечала этих людей, когда они проходили не раз мимо нее, не здороваясь, гордые, враждебные, и колючими глазами об¬шаривали ее всю с сыном...
И сейчас учительница увидела и поразилась, сколько выползло из нор этих людишек, которые теперь зло смеялись в глаза, может, под¬лость и злоба в человеке - естественная потребность, как воздух и еда? Кто выше - придавить?!
От всего этого Ольгу Петровну не охватил шок, хотя она и чувствова¬ла перед ними свое немое бессилие. Эта женщина всегда себя чувство¬вала учителем, как бы она ни жила и где бы она ни была. Даже девчон¬кой, когда хлесткий арапник на ее спине оставил кровавые полосы, она чувствовала страшное унижение, но плетеный кнут не убил в ней душу ребенка и человека. Но теперь она сама себе показалась таким малень¬ким и стертым, таким ничтожным и бессильным человечишкой перед этим








скопищем твердолобых и каменных людей, что ей показалось, что перед нею стоят не огромные железные ворота с заостренными вверху пика¬ми, а каменная стена, по которой хоть бей кулаками, хоть толкай тракто¬ром - никогда не сдвинешь. И она сама теперь стала маленькой букаш¬кой, ничего не значащей, растертой среди бездушия и злобы...
Теперь Ольга Петровна жизнь стала воспринимать не так, как вчера. Вчера она была учителем, пусть в горе, пусть обошла ее судьба. Сегод¬ня показали ей, что ее можно скомкать, сдавить, сжать, раздавить тяже¬лыми колесами мракобесия и бездушия, как червяка на дороге. Сын ее - солдат, а это - ничто. А она - просто мать солдата, и тоже ничто... И эти чувства подтвердились в кабинете главврача. Андрея сначала привели в лечебный корпус, делали проработку у Петра Андреевича, потом под тем же конвоем отправили в другой корпус, где размещалось начальство госпиталя. Зашли в приемную, осмотрелись. Сухая, чистая, светлая. Через два окна весело струились утренние золотистые лучи солнца. Дверь кабинета главврача солидно оббита дерматином с узорами блестящих шурупов. Но ни стула, чтобы присесть. Вышел майор и выдворил охрану, скрывшись снова за дверью. А оттуда слышался властный голос глав¬врача:
- Почему в госпитале вспыхнула желтуха? А-а-а, ты, скотина, не зна¬ешь?! Сволочь! Да я сорву с тебя твои капитанские погоны и отдам под суд. Почему у тебя одной и той же тряпкой моют туалет и столовую? Ты, подонок, не понимаешь, почему у тебя сразу заболело гепатитом сем¬надцать человек?
Подчиненный что-то бормотал невнятно и слезливо, заикался, тяже¬ло дышал. Начальство грозно сопело, потом снова крик:
- Замолчи, скотина! Ты понимаешь, что делаешь? И еще удивляешь¬ся, гад, откуда у тебя эта эпидемия?!
Долго оправдывался капитан, долго возмущался главврач. А Ольга Петровна смотрела в окно на клумбы цветов. В астрах и гвоздиках еще алмазно искрилась росяная россыпь. Утренний розовый свет дробился в ней тысячами маленьких огненных искорок. От клумбы оторвался один маленький лепесток и замельтешил легкими крыльями бабочки. На спи-чечных ножках прыгал шустрик-воробей, весело чирикнув, склюнул на клумбе букашку и легко и беззаботно поскакал дальше. Тут же ходили два солдата в больничной одежде, подрыхляли утрамбованную дождем почву, собирали сухие листья и складывали в мусорное ведро. Дальше голубели среди берез дорожки зернистого асфальта. Их подметали пе¬ченочники, желудочники и гипертоники, собирали опавшую листву в вед¬ра, один подбеливал выложенный вдоль тропинок зубчиками кирпичи. За березками у лечебного корпуса догорали буйным цветом заросли роз.








Среди них тоже копошились воробьи и солдаты, наводя чистоту...
Наконец, капитан выскочил от главврача, шумно дыша, весь красный, взъерошенный, с очумелыми глазами. Волосы капитана были мокрыми, казалось, что офицера перепарили в деревенской бане. Он шарахнулся мимо Ольги Петровны и Андрея, ничего не видя перед собой, обдал их огненным паром, низкорослый, широкоплечий, плотно упитанный. Все говорило о том, что он не очень изнурял себя работой, не знал бессон¬ных ночей и недостатка в питании. Но учительнице подумалось, что у хорошего хозяина подчиненный не станет одной и той же тряпкой мыть туалет и кухню. Да и орать так может начальник либо когда он полностью бессилен, либо когда имеет беспредельно необузданную власть. «Стран¬но, неужели все мужчины так разговаривают друг с другом, а в школе подобной грубости не бывает...» - удивлялась учительница.
Стали собираться какие-то военные в чинах не ниже майоров. Про-шмыгнул молчаливо, чуть кивнув головой Ольге Петровне, Петр Андрее-вич, испуганный и взъерошенный. За дверью долго о чем-то спорили, что-то решали. У Ольги Петровны занемели от трехчасового стояния ноги. Ее бросало в жар, хотелось присесть хоть на минутку. Она схватилась за подоконник и держалась, чтобы не упасть. Красные и синие пятна плыли перед глазами, кружилась голова.
Андрей все еще находился под действием димедрола. В его глазах было что-то чужое, неприятное. Именно то, что увиделось в первый день приезда. Сын стоял угрюмый, дикий и через силу говорил, еле ворочая языком:
- Мама, не переживай и не нервничай так. Сволочи они все, начиная с Лобачева. Попадется мне где-нибудь этот гад - убью. Просто задушу эту жирную свинью. Это он виноват во всем...
Мать слушала сына, ужасалась его страшным словам, но не говори¬ла ни слова. В душе знала, что Андрей никогда не посмеет это сделать... Хотя... Хотя... В нем теперь есть что-то не его, чужое и пугающее...
У Ольги Петровны еще сильнее стали болеть ноги, кружилась голова, тошнило: «Господи, хотя бы не упасть... Да долго ли они будут вести раз-говоры?»
Парк давным-давно был убран, солнце подбиралось к полудню. На¬конец, кто-то позвал Андрея. Она тоже хотела зайти, но несколько голо¬сов закричало:
- Подождите, постойте за дверью, потом вас позовем...
Андрей зашел в просторный кабинет главврача и остановился робко у порога, потупился, как сильно провинившийся человек. Он был все еще чумной и его тошнило и покачивало, как маятник. Но от внимания не ускользнуло, что кабинет был куда шикарнее, чем у командира его части.









За огромным полированным столом по-хозяйски расположились чело¬век десять офицеров, удобно, надежно. Сидели на мягких, добротных стульях с красивой приятной обивкой. Офицеры в чинах майоров и под¬полковников, сытые лица, крепкие затылки, чистые наутюжен¬ные кители, начищены до блеска ботинки. Пахло хорошими духами, до¬рогим мылом и чистыми телами... Здесь сидели люди, уважавшие себя... Ни одна черточка в лицах не говорила о переутомлении, как у его матери или брата, как у других учителей, вечно издерганных, уставших, тонув¬ших в тетрадях и работе с учениками за жалкие гроши.
- Почему сбежал? Почему явился в таком виде? Давно ли наркома¬нишь? Стоял ли на учете и кто дал право сбегать?
Андрею сразу задали несколько строгих и обидных вопросов и свы¬сока и брезгливо осматривали всего, как бесчувственное тупое живот¬ное, вдруг приползшее в это святилище чистоты и ума.
Андрей знал, каким он стоял уродом перед этими вылощенными, пре-успевающими, с высшим образованием офицерами. Босой, в ночных тапочках, в измятых больничных брюках и пижаме с оторванным карма-ном, небритый, опухший от постоянной бессонницы, болезни и димед¬рола. Нет, эти люди даже не могут себе представить, каким он был в универе во время выступлений. Даже преподаватели пожимали потом ему руки...
Андрей собрал в пучок все свои мысли, с трудом концентрируя их на вопросах. Он понимал, что на каждый вопрос нужно ответить четко, по-солдатски. Так положено по уставу. Но внутри его сердца нарастала зло¬ба и ненависть против этого клана холеных людей:
- Я не сбегал. Ушел к матери в гостиницу, мне было плохо, уже не¬сколько ночей не могу уснуть.
И вдруг все вокруг стола зашевелилось, задвигало, заерзало, заскри¬пело, возмутилось, заудивлялось, выпучивало глаза, потом враз все зак¬ричали, перебивая друг друга:
- Что? Не сбегал? Ушел к матери в гостиницу отсыпаться? Да ты кто? Солдат или последнее дерьмо?! Да ты, гамнюк, принимал приказ? Устав не знаешь? Причем тут твоя болезнь? Ты - солдат! Умри, но не нарушай приказ и не позорь честь солдата!
Андрей робко оправдывался, мол, я же не спал уже несколько ночей, сердце уже выходит полностью из строя. О димедроле - ни звука. Не хотел подводить медсестру. Но его тут же перебивали:
- Как стоишь?! Стань, как положено, дрянь собачья! Не знаешь уста¬ва?
Ольга Петровна приоткрыла дверь и хотела войти, возмутиться, но на нее, как на девчонку, прикрикнули:







- Закройте дверь! - И она прикрыла ее, оставив небольшую щель, чтобы все-таки слушать, что говорилось в кабинете: - Судить тебя будем, составим протокол, вышвырнем из госпиталя... Дерьмо собачье, это же надо, пошел отсыпаться в гостиницу. А мать почему тут околачивается? Кто ей дал право лазить по госпиталю?..
А Ольге Петровне казалось, что она слышит еще и другие слова: «Дерьмо собачье, да ты же должен псом ползать перед нами и защи¬щать нас. Умирай, падаль, сдыхай, но не смей нарушить ту клятву, кото¬рую мы придумали для тебя и тебе подобных. Солдат - это живое ору¬жие, но без души, без чувств. Это оружие должно оберегать нас, наших детей, наших жен и наших любовниц. А ты, дерьмо, захотел стать чело¬веком! У тебя даже мысли не должно быть человеческой. Скажут встань
- вставай, скажут ложись - ложись, скажут убей - убивай, скажут зарежь
- распори живот даже брату или матери, если это нужно, скажут умри - умри сам без вопля и стона. Ты хуже скотины, ты - солдат!»
- Закройте дверь! - кричали на Ольгу Петровну уже десятый раз, но она рванула ее на себя, ворвалась в кабинет и тут же закричала и запла¬кала:
- Да какое вы имеете право издеваться над больным человеком, вы, сытые и здоровые? Да есть ли у вас офицерская совесть или совесть обыкновенного человека? Какие же вы врачи?! Вы - фашисты... - И она встала впереди сына, будто его защищая: - Вы еще смеете грозить ему трибуналом?! Искалечили мне сына, изуродовали мне жизнь и ему, и теперь хотите добить его окончательно?
Кто-то сжалился над ней, плачущей, кто-то заметил, что у нее носом пошла кровь:
- Присядьте, успокойтесь...
У Андрея тоже слезы были на глазах:
- Мама, мамочка, не плачь, успокойся... Тебе нельзя, больное серд¬це... Не реагируй так, не унижайся перед ними. Неужели не видишь, кто перед тобой? Это же офицеры-эскулапы, которые не поймут наших че¬ловеческих чувств.
- Замолчи! Ишь, как заговорил, наркоман поганый! - закричали на него, но его грамотная речь сразу была замечена врачами, кое-кто пере¬глянулся и ему предложили тоже сесть рядом с матерью.
- Вы понимаете, что он у вас наркоман, вон, язык заплетается. Неуже¬ли не видите? Еще сами даете ему таблетки... - возмущались Ольгой Петровной.
И она долго доказывала этим людям, что сын ее не наркоман, что по вине медсестры ему дали пятикратную дозу димедрола, что у нее есть еще один сын, большой труженик и умница, что и Андрей поражал в уни-









верситете преподавателей своими большими и глубокими знаниями, что она сама всю свою жизнь отдала чужим детям. И что сидит перед нею столько умных врачей, а за все лето не сделали даже консилиум, не уз¬нали, что с сыном. Держат в госпитале уже почти три месяца, а болезнь не уменьшается, а прогрессирует, что сыну нужен курорт, а может, необ¬ходимо обратиться к профессорам... Но Андрей перебил ее:
- Мама, да не доказывай ты им. Разве для них солдат человек? Это за границей наемная армия. Там солдатам платят жалование, его никто не может унизить, не имеет права. На службу там приходят, будто на рабо¬ту, в галстуке. Для солдат даже бассейн есть. Там солдат - человек...
- Да заткнись ты! - закричали на Андрея. - Нахлебался всего! Умник! Если бы спросили эту учительницу еще день тому назад, нужно ли держать солдата в ежовых рукавицах, она ответила бы, не задумываясь, что да. В армии, как в школе, наряду с гуманностью нужна строгость и дисциплина. Без требований не может работать ни одно учебное заве¬дение, ни одно предприятие. Но сейчас она говорила, что дисциплина и уважение человека это разные вещи:
- Да почему вы считаете, что у солдата с первых дней нужно повыби¬вать мозги, чтобы он ни о чем не думал? Беспрекословно, по-животному подчинялся. Почему вы думаете, что в армию идет только быдло? Какие у меня выходят из десятых классов мальчики? Так неужели, попав в ар¬мию, они должны превращаться на два года в бессловесную скотину?
И ей вспомнилось, как она прочитала, что в годы войны один генерал любил пить по утрам парное молоко. Ему его приносили в крынке солда¬ты Пересекали дорогу, которая обстреливалась врагом, но молоко дос¬тавляли генералу. Если погибал один солдат, посылали второго, погибал второй - шел третий... «И как оно лезло в ту поганую глотку мерзавца...» - часто думала учительница, которая всю жизнь считала, что счастье и цель в жизни людей - делать добро своим и чужим детям... Воспитывая, говорила: «Если от вас и не исходит к другому тепло, то пусть рядом идущему не будет тошно с вами жить...»
Андрея за «умные» слова выставили за дверь:
- Мотай, умник, и постой там, вон как заговорил... Охо-хо-о-о... Поду¬мать только - солдат, а еще что-то калякает...
Но с Ольгой Петровной стали говорить спокойно, не унижая, смени¬лась гамма звуков и гамма выражений лиц:
- Вы сами виноваты, испортили его, балуете. Почему все лето рядом живете? Ничего с ним бы не случилось. Что? Ждете отпуск? Да кто вам его даст? Какие там для солдат курорты? Вы смеетесь? Да мы еще и не








слыхали, чтобы солдат родители таскали по курортам! Какие там про-фессора?!
Спорить с этими людьми было бесполезно. И не докажешь, что вино¬вата в случившемся дедовщина. Дедовщина?! О, нет! Слишком много она видела беспорядков в армии и слишком много анализировала...
Андрея отправили в госпиталь. Ольга Петровна ушла к себе в гости¬ницу. Вечером ее трясло в ознобе, болело сердце, и она боялась нахо¬диться одна в номере. Вышла в вестибюль - люди смотрели телевизор. Какой-то дед пододвинул ей стул. Она села рядом с гражданским ста¬ричком, бог знает как оказавшемся в этой гостинице.
- Заболели? - спросил он шепотом, заметив, что той не здоровилось.
-Да, немного, - ответила она нехотя и, посидев еще минутку, ушла. Не раздеваясь, легла в постель. Думать и переживать уже не могла, пута¬лись и давили на мозг чужие слова, все в голове звенело, свои мысли не доходили до сознания. Казалось, что пол и стены покачи¬вались и шарахались на нее. Снова пошла носом кровь. Сделала из воды компресс. Сколько времени она так пролежала, одинокая и никому не нужная, не знала. Где-то в душе против ее воли и сознания росла буря протеста против чужих людей, окружавших ее. Боль и обида против Вик¬тора и мужа: «Да неужели они такие бездушные камни, неужели не пони¬мают, как здесь тяжело одной, как обидно и тяжело Андрею, для которо¬го эти два человека были самыми дорогими на земле. Не только армия, но и они, они раздавили в нем нежную, совсем еще юношескую душу. Вырвали из глубины сердца самое прекрасное, что есть в людях - лю¬бовь к другому человеку...»
В дверь тихо и робко постучали. Вошел тот дед, который сидел рядом с Ольгой Петровной, принес горячий чайник и маленький заварной:
- Вот тут запарил мяту да еще кое-какую травку, выпейте стаканчик. Наверное, простыли... У меня свой кипятильничек, иногда завариваю... Вот тут сахарок еще и печенье... Попьете, а опосля я зайду... Заберу чай¬ник.
От чая не отказалась. Когда дед ушел, отхлебнула горячий напиток, посидела и вдруг заплакала. Заплакала от горя и от человеческого теп¬ла, которое она так редко видела...
Утром она не могла попасть в госпиталь. На воротах стоял незнако¬мый солдат и строго сказал: «Здесь проходят только свои по пропускам. Идите на главную проходную». Пришлось зайти за угол госпиталя, но там: «Без разрешения главного врача...» Увидела знакомого солдата-казаха, который с Вовкой Полуфаловым убегал из части во Владивос¬ток. Тот мел около проходной и мусор складывал на носилки.
- О, Сайлоубай! - обрадовалась женщина. - Как ты тут оказался?









- Ударили в ухо, а теперь ни черта не слышу... Лечат, лечат... - и он доверчиво и дружески улыбнулся, вроде сообщил радостную весть.
Знал он Ольгу Петровну по части, видел в госпитале, но стеснялся подойти. И сейчас, опершись на метлу, разглядывал ее радостно, по-доброму.
Ольга Петровна попросила Саню позвать Андрея. А через два дня она встретила у этой же проходной Петра Андреевича.
- Мы вашего сына выписываем за нарушение режима, - сказал он хмуро, отводя в сторону взгляд. В его голосе была отчужденность и не¬довольство. Губы сжимала сухая скупость. Врач по-видимому, думал, что мать больного солдата станет возражать и возмущаться его профессио¬нальной бездарностью и безграмотностью, а то, чего доброго, начнет еще и хамить при посторонних, унижать его достоинство. Но та только вежливо попросила:
- Я вас очень прошу, сделайте, пожалуйста, выписку из истории бо¬лезни сына и напишите результаты последних анализов...
- Не имею права, - холодно и постно процедил тот, стараясь скорее уйти от этой женщины. Швырнул свои слова с вызовом и резко. Раньше он был куда более вежливым.
И только сейчас женщине бросилось в глаза, что тот ходит в одном и том же коричневом, затертом и залоснившемся костюме. Измятые брю¬ки, старые туфли... И почему-то в терапевтическом отделении постоянно маячит один. Гражданский врач устроился в военный госпиталь, навер¬ное, чтобы подзаработать, поправить положение в семье... Но почему в терапевтическом отделении работал один? Приходил иногда на ночное дежурство еще один терапевт, майор, сухой и высокий, с большим порт¬фелем. Носил себе ужин, больничное не ел, брезговал... И почему этот врач ни разу не поинтересовался ее сыном, не осмотрел, не поговорил? А что же тогда делают те, остальные, которые так распекали Андрея в кабинете главврача? Лечат или бездельничают? Работают в других кор¬пусах?..
За Андреем из части прислали старшину. Тот взял у Петра Андрееви¬ча нужные документы, пока сын пошел переодеваться. Потом подсел на лавочку к Ольге Петровне.
- Я сам недавно вышел на работу, полтора месяца отвалялся дома, -жаловался он матери солдата. - Довели, скоты. С ними нужно иметь железные нервы. Хуже зэков. Ты ему говоришь одно, а он тебе свое на¬пирает. Сто раз объясни и докажи, что так приказало начальство... Ухай¬докали, сволочи, мне сердце... На этот раз обошлось без инфаркта, но надолго ли? Не знаю, как и дотянуть еще полгода до пенсии. Устосают, сволочи...
И в его голосе и опухших веках была злоба и тоска, ненависть к своей работе и солдатам...
Подошел Андрей, мимо них по тропинке госпитального парка пробе¬жал Петр Андреевич. Андрей улыбнулся ему вслед:
- До свидания! Спасибо вам, Петр Андреевич, за все, - вряд ли с ехид-ством, а скорее, от природной доброты произнес эти слова солдат. Он, с детства лишенный отцовской ласки, привязывался к мужчинам. Но врач нервно дернул плечом и ничего не ответил. Мол, да провались ты и твоя болезнь. А Андрей добавил: - Петра Андреевича увольняют...
И в его голосе прозвучала грусть. Вспомнились неоднократные бесе¬ды с доктором на самые разные темы. И доктор в сердце солдата оста¬вил все-таки после себя тепло...
Ольга Петровна тоже почувствовала, что и у нее на сердце стало тос¬кливо и нехорошо. Знала, что доля вины лежала и на ее совести в том, что человека вышвырнули вон...
20

В казарме Андрея встретили криками «ура!», похлопывали по плечам, обнимали. Спрашивали о здоровье. Андрей смотрел на друзей и недругов радостно и нервно улыбался, красный и возбужденный, вдыхал родные запахи казармы, осматривал ярусы кро¬ватей и думал: «Эх, сволочная болезнь, как подкосила! Вот когда бы служить да служить!..» Его щелкали из фотоаппаратов, каждому хотелось стать рядом. Сами облепили давно все свои альбомы фотоснимками, строчили в стихах пожелания, хотя и лбы не пушкинские были...
Лешка, Маньяхин и Фархад обнимали Андрея больше всех. Даже Ломидзе с виноватой улыбкой пожал ему руку:
- Ну, кацо, ну, друг, как дела?
А на второй день - учения. Прибыло окружное начальство. В штабе посоветовали учительнице использовать удобный случай, не дожидаясь ответа на ее письмо, обратиться лично к генералу. И она сидела в скве¬рике перед штабом, изнывая от жары, и нетерпеливо и пугливо поджида¬ла, когда офицеры вернутся с аэродрома. Наконец, она увидела нето¬ропливо подходившую группу военных, в центре которой не спеша и со¬лидно шел чернобровый красавец-генерал с благородной сединой на висках.
Учительница нерешительно встала и с бьющимся сердцем подошла к этой группе офицеров. Но не успела она от волнения еще ничего про¬изнести, как генерал сам спросил у нее:
- Вы мать Туманова? Знаю я вашего сына. Видел не раз в штабе и на вышке... Даже как-то разговаривал с ним. Хорошего воспитали сына... -И тут же спросил. - Думаете, ему поможет курорт?

Ольга Петровна стала с жаром, бледнея и краснея, говорить, что у сына срыв и его нужно сейчас поддержать, иначе... И тут же ее слова оборвались, а слезы обожгли глаза.
- Ну, что ж, лечите своего мальчика... Думаю, что все будет хорошо, - и генерал посмотрел на нее по-доброму, даже с сожалением.
И перед Ольгой Петровной будто стоял не командующий округом, а просто порядочный обыкновенный человек, пожалевший ее. Он тепло смотрел на женщину, на учительницу и мать солдата, даже с любопыт¬ством. И в том взгляде было не только понимание ее души, но и гораздо большее. Генерал будто поддерживал ее, давал напутствие, мол, дер¬жись, не сдавайся, бейся за своего сына, солдатская мать!

И снова Ольга Петровна растерянно и удивленно услышала, как гене¬рал повторил мягко и даже с грустью, будто и не было у этого человека железной воли, будто и не посылал он людей на смерть:
- Лечите своего мальчика... - кивнул он учительнице головой, мол, в добрый вам путь...
В этой короткой фразе было все, чтобы заплакать, но она только роб¬ко и стеснительно разжала пересохшие губы:
- Спасибо...
Жаркая кровь бросилась ей в лицо, и учительница еще раз более горячо поблагодарила:
- Спасибо вам...
За два часа Андрею оформили отпуск, выдали деньги вместо месяч¬ного сухого пайка, переодели в парадную форму. И они, переночевав в гостинице, утром выехали во Владивосток.
Перед самым отъездом Андрей забежал в казарму забрать книги, все лето пролежавшие в тумбочке. У двери он столкнулся с Гордеевым один на один. Тот вроде обрадовался, потом изучающе долго смотрел в лицо Андрея, внимательно разглядывая каждую черточку:
- Ну, как дела? Уже есть темные круги под глазами?
- Да, Боря, есть и уже давно... Еще до госпиталя они, сволочи, появи¬лись...
Борис скорбно опустил белесые, будто поросячьи, короткие веки:
- Ты не расстраивайся здорово. У нас у одной шизофренички были черные круги, так она еще почти год...
- Спасибо, Боря, за предупреждение, - злобно резанул Андрей, а сам скорее метнулся к матери, которая ждала его на КПП. Мороз бежал по его коже и стягивал всю спину. И казалось, что перед ним сейчас был не то Гордеев, не то пророк, не то белобрысая сатана или дьявол...

От вокзала домой добирались автобусом, битком набитым людьми. Мать и сын стояли рядом, прижатые толпой. И несмотря на то, что от духоты и жары у Андрея заломило затылок, закружилась до полуобморочного состояния голова, и пальцы рук впивались в ручку сиденья, он тихонько шептал матери:

- Ты улавливаешь, как хорошо пахнет от людей, и какие яркие и кра-сивые на всех одежды, а какие женщины - глаза разбегаются... Пока не пожил среди серых шинелей, этого не замечал...
Дома у Андрея появилась температура, его трясло в нервном ознобе, хотя принял теплую расслабляющую ванну, поужинал. Его все возбуждало: книги, телевизор, его комната, диван, чистая домашняя постель, вазы на столах, ковры на стенах и полу. Он все трогал, как ребенок, руками, нюхал, гладил, убеждался, что это не сон, болезненно смеялся, а в глазах стояли страх и ужас. Ужас, что через месяц он должен вернуться в армию, и все это потеряет уже навсегда, так как оттуда не суждено прийти в состояние человека, даже если к тому времени он и не умрет...

Добравшись до своего дивана, он долго лежал с открытыми глазами, ворочался, вздыхал, потом начал злиться. Злиться, потому что понял - и дома ему нет облегчения. Всю ночь метался, проклинал весь свет, глотал какие-то снотворные таблетки, но спал всего минут двадцать. Зна¬чит, совсем труба: не выдержит сердце такой перегрузки или с пятишь с ума...

Утром они были у городского психиатра. Тот осмотрел больного, по¬жал плечами, но когда Андрей вышел из кабинета, спросил удивленно у Ольги Петровны:
- Вы отпустили его одного? А вдруг он куда-нибудь рванет?
- Да что вы?! - удивилась та и посмотрела изучающе на бесцветное, будто размытое невзрачностью, лицо врача. В нем давно затвердело глуповато-неприкрытое выражение бегающих бесцветных глаз, которые косили в разные стороны. А в толстых, будто одеревяневших губах, была неповоротливая тупость флегматика. Такие люди в школе бывают дво-ечниками, но нужно как-то и таким хлеб добывать. Да, говорят, что и нор-мальный, проработав лет десять с психами, сам далеко от них не откаты-вается... С кем поведешься...
- Сын вполне нормальный человек, - ответила Ольга Петровна и по-просила дать им направление в ТОФ - госпиталь Тихоокеанского флота.
Направления ей такого не дали: «Не имеем права...», но все-таки от¬везли в приемное отделение той больницы. Ехали не через город, а ок¬ружным путем. Моросил туман, омывал вычищенный до блеска асфальт, но город был пустым. Не от привычной для Владивостока мороси. Про¬сто были перекрыты все улицы, запрещено движение. Город посетило правительство. С ним и глава государства М. С. Горбачев. Ольга Петров¬на с Андреем и врачом увидели через перекрытый перекресток на одной из боковых улиц кавалькаду из прекрасных черных машин. По предпо-ложению матери и из писем из Украины, в той свите сидел и ее младший брат по отцу, усыновленный в раннем детстве другим человеком и получивший другую фамилию и отчество... Ольга Петровна почти с равноду-шием смотрела вслед уходящим машинам и только с болью подумала: «Как странно устроен этот мир, как странно сходятся и расходятся чело¬веческие судьбы, даже людей, родных по крови...»

В приемной ТОФа Андрея осмотрело сразу несколько врачей, побе-седовали с ним. Спросили имя, фамилию, отчество, когда родился, где служит, чем занимался до армии, где учился и как. И сделали вывод: не в психбольницу же его класть? Он вполне нормально рассуждает, но, однако у него что-то есть. Направим его к нашему опытному психиатру...

На второй день уже было лечение: электросон, дали сильнодействующее снотворное... Но улучшения не было, а, наоборот, во время процедуры замкнуло проводки и ударило Андрея по голове током. Тот сорвал в страхе с себя хитромудрые нити проводов, красный и возбужденный пу¬лей выскочил из кабинета, насмерть перепуганный, дико моргал на свету близорукими глазами. А врач только руками разводила, доказывала, что владеет небольшим гипнозом и даже «заколдовала» Андрею руку, что тот не мог ее разогнуть. А матери больного солдата посоветовала обратиться к более опытному гипнотизеру. Там, мол, лечат даже пьяниц и наркоманов. Кодируют на несколько лет...
Были и там, но врач отсутствовал по случаю собственного отпуска, да и написалось на прием к тому уже года на два наперед.

Наконец, оформили курортную карту у знакомой медсестры в граж-данской поликлинике, будто на какого-то слесаря, и выехали в Шмаковку на нарзан.
Приехали уже поздно вечером. Ночевать негде. Кое-как добра¬лись в темноте до школьного интерната в надежде найти там ночлег. Но оказалось в том «теремке» битком набито «дикарей»-учителей вместе с их детьми. Койки и раскладушки расхватали первые прибывшие уже несколько дней тому назад. Люди отгораживались друг от друга не только комнатными перегородками, но и натянутыми простынями. Пришлось переночевать в коридоре просто на полу, склонив головы на чемоданы. Андрей дико злился, упрекал мать в тупой дурости, в бесполезности затеянного. Им еще никогда не приходилось так низко опускаться, спать на грязном полу, где постоянно через их ноги перешагивали какие-то люди, бегали в туалет и обратно дети.
Утром, чуть свет, они ушли в военный санаторий, дождались главврача.
- Да мы солдат не лечим, - сказал тот удивленно и холодно.

- А для кого же тогда эти хоромы? - стояла и плакала перед майором старая учительница, отдавшая более сорока лет своей жизни чужим де¬тям.
- Кого? Офицеров, их жен, их детей. Идите, идите, не упрашивайте... Но Ольга Петровна не сдавалась: «Не может быть... Не может быть,
есть добрые люди на свете и им помогут, живет же тот старичок...» И они пошли по деревне, примыкавшей к военному санаторию, в надежде най¬ти, если не комнату, то хотя бы койку для Андрея.
«Я буду спать в летней кухне, на полу, в сарае... но устройте сына, -упрашивала она людей. - Помогу вам прополоть огород, буду у вас мыть полы, стирать, варить, убирать и мести во дворе, но устройте сына...» Но на нее смотрели, как на прокаженную, кривили толстые и сухие рты, то молодые, то провалившиеся старушечьи, хмыкали в лицо, брезгливо и надменно морщили бездушные лица. Пришлось уйти в санаторий ВЦСПС, там гражданские, там проще, человечнее. И сразу повезло. Какая-то бабулька заметила их:
- Вы квартиру ищете? Сходите к моей соседке. Тут и ванный корпус
рядом, и столовая, и клуб...
- Вас двое? - спросила пожилая женщина, куда они обратились по указанному адресу. - Есть комната, но дорого: 70 рублей за сезон на
двоих...
- Согласна! - радостно чуть не крикнула Ольга Петровна, готовая об¬нять тут же хозяйку. Боже! Комната на втором этаже, чистая, светлая, диван, кровать, стол, чистая постель... Это им награда за все унижения...
Итак, квартира была, и приезжая ринулась к главврачу гражданского санатория. В приемной длиннющая очередь: молодые, разукрашенные до одурения девушки, солидные тети и дяди с брюшками. В разгар сезона многим хотелось подлатать свое здоровье или просто с пользой отдохнуть. «Хвост» двигался медленно, каждый доказывал в кабинете что-то свое, упрашивал, некоторые выходили красными, заплаканными. Путевок не было. Наконец, дошла очередь и до Ольги Петровны. Она робко вошла в шикарный кабинет с шелковыми шторами на окнах и богатым ковром на полу. За столом сидел высокий, сухой и не очень добрый на вид человек. Строгий твердый взгляд, у рта складки волевого, неподкупного человека испугали вошедшую: «Неужели все старания и надежды разобьются в этом шикарном кабинете и превратятся в ничто?»
Но все же этот человек не оттолкнул, и внешняя сухость не всегда соответствует внутренним качествам.

- Если вас устроят одни только ванны, могу выписать. Врачи у нас загружены до предела, принимают вдвое больше больных...
Да пошли, Боже, доброго здоровья таким людям и благополучия. Им и нужны были в основном только ванны...

Расслабившись и отдохнув, Андрей стал спать без снотворного часов по пять в сутки, но головные боли не прекратились, хотя стали значительно меньше. А самое худшее осталось: все вокруг казалось другим, страхи не исчезли, и он продолжал твердить матери, что давно сошел с ума и все равно скоро умрет, начнут рваться в голове сосуды, хотя внешне посвежел, исчезла болезненная бледность лица...
В часть они опаздывали примерно на неделю, но Ольга Петровна не очень переживала. Знала, в таком состоянии сын служить все равно не сможет, да и санаторную книжку привезут в оправдание, чтобы показать, когда закончилось лечение.

Вернувшись в свою эскадрилью, Андрей пошел к Лобачеву. Тот принял его, уткнув нос в бумаги, слегка спросил о здоровье, отпустил. Мать солдата к себе не вызвал и вообще что-то втихаря стряпал. От сына Ольга Петровна узнала, что на него готовят документы о комиссации, которые должен утвердить округ.
Как-то к себе в «кабинет» прибежал запыхавшийся Леша и выпалил сразу с порога: «Андрея втихаря хотят отправить в психбольницу, а документы на дембель уже подписал командир части».
Кирюхин все узнал у врача-казаха, когда что-то там чинил в его кабинете.
- Нет, Леша, такого не может быть. Они должны поговорить сначала, если не с Андрюшей, то хотя бы со мной. И прошу тебя, ни слова Андрею...

Теперь она почти не была в гостинице, спала на КПП на грязном диване, ее не пугала уже грязь. Чем больше сын терял свое здоровье, тем больше она сбрасывала с себя внешний вид женщины, тем меньше она требовала для себя от жизни, довольствуясь совсем немногим. Одну рваную шинель, подписанную какой-то грузинской фамилией на подкладе, стелила вместо подушки, второй, такой же, обтрепанной и грязной, с русской фамилией, укрывалась. С сыном сидела до отбоя. Он постоянно плел о своем сумасшествии, о скорой смерти, обзывал мать, если она ему что-либо возражала, чуть ли не избил Лешку за то, что тот как-то сказал, мол, рассуждаешь не как псих: «Не брешу, вот те крест во все пузо...»
- Повтори, зануда, что я нормальный! - кричал Андрей на друга. - А не хочешь получить в твою красивую харю? Повтори еще раз, гад, что я нормальный, - убью тут же на месте. Дурак я, дурак. Неужели вам всем глаза повылазили? Сволочи поганые, неужели не видите, что я совер¬шенно ничего не помню, что было утром? Я помню, что было только давно...

Это же он теперь доказывал и Фархаду, и Маньяхину. Но Ленька не спорил - молчал, хотя в душе, наверное, думал: «Косит...»
А Андрей говорил матери:
- Увезет меня эта жирная свинья в психбольницу, когда тебя не будет на КПП. Не уходи, ночуй здесь. Видишь, вон, стоит газик. Подгоняют, чтобы меня схватить...
И действительно, по утрам, особенно по вечерам у санчасти стояла
машина-газик.

И Ольга Петровна оставалась... Сколько времени это продолжалось, - потеряла счет дням. Часто сидела впроголодь, боясь отлучиться. Часто Андрей или кто-нибудь из его товарищей приносил и ей в алюминиевой миске солдатскую похлебку и пайку черного хлеба. Из миски все до капельки съедала, хлеб бережно оставляла на потом. От сильного потрясения у нее самой потянуло ногу, колено перестало разгибаться, и она ходила теперь с трудом, хромая и приволакивая ногу. Андрей целыми днями сидел рядом с нею, ходил только в туалет и столовую, если около санчасти не было газика.

Никто его не направлял ни на какие работы, документы о демобилизации оформили и отправили в округ. А Лобачев гадал, как лучше и интереснее разыграть «ловлю» психического без матери, чтобы не было крика и истерики. Только Ольга Петровна и Лешка считали, что Андрей нормальный, но... Но последнее время и мать с замиранием сердца видела в лице сына диковатое выражение, круглые расплывчато - блуждающие глаза, скользившие мимо нее. Он теперь не стеснялся, сидел где-нибудь на виду у всех и твердил и твердил всем свое: «Видите, я дурак...»

Солдаты и офицеры теперь знали, что Андрей тронулся, его сторонились и испуганно поглядывали те и другие. Избегали с ним не только разговаривать, но даже встречаться и сидеть рядом. Даже из другой части, которая была через дорогу напротив. Как-то Ольга Петровна увидела группу солдат, забравшихся на свою кирпичную стену. Они громко переговаривались между собой, показывали на них пальцами и бесстыдно, не стесняясь, говорили: «Да вон же дурак, вон дурак, рехнулся...»
Андрей уже не реагировал на эти слова, он их просто не слышал... Но однажды они вышли за КПП пройтись по дорожке части. Их остановил крик солдата:
- Андрей Петрович! Андрей Петрович!..
Они оглянулись. К ним подбежал запыхавшийся Володя Подуфалов. Он быстро поздоровался с Ольгой Петровной и протянул Андрею деньги:
- Вот долг, тогда брал...
И, переминаясь с ноги на ногу, стыдливо опустил глаза, лицо его было красным, покрытым каплями пота...

Ольга Петровна смотрела на Володю и стало больно и горько на душе. В этом мальчике так много общего с ее сыном, что он ей казался своим и родным. Внешне вроде разные: один брюнет, другой русый, один черно-глазый, другой с лучистыми голубыми глазами... Но оба высокие, подтя-нутые красавцы: густые волосы, тонкие, но упругие плечи, длинные гиб¬кие руки... Два солдата, как два брата... А глаза того и другого до боли были родными, и в них было что-то жалостливо детское...
Андрей иронически отстранил Володину руку:
- Ладно, Вовчик, бери их назад. Сочтемся на том свете...
А Ольга Петровна тут же погладила Володю по рукаву гимнастерки:
- Да, да, у нас есть деньги, а тебе они тоже пригодятся... А когда тот быстро убежал куда-то за казарму, спросила:
- Они и сейчас тебя так называют, по имени и отчеству?
- Прошло то время, когда я был Андреем Петровичем. Теперь я про¬сто Андрей, для некоторых Туманов, а то просто «Туман» или «Морось»... А ты чего с такой любовью смотрела на Подуфалова, да еще и гладила? Противно на тебя было смотреть. Он мне такое сделал, а теперь прибе¬жал, гад... Совесть не выдержала...

Мать ничего не ответила, но в душе с облегчением думалось: «Все-таки ничего нет психического...»
Зато на второй день... Андрей вышел из Лехиного «кабинета» и вдруг вбежал назад к матери:
- Всё! Ловят!..

Он стоял бледный, испуганный, руки и губы его тряслись. Ольга Петровна быстро вышла на улицу, остановилась на крыльце КПП. Лобачев, врач-казах и еще человека четыре солдат медленно, даже полусогнувшись, приближались к крыльцу, окружая двери со всех сторон. И было в глазах и позе подходивших что-то волчье, затаенно жуткое. Так, наверное, зверь обкладывает свою жертву.
Мать солдата стала впереди сына. Глаза, наверное, ее были дикими и ненавидящими. Она вытянула вперед руки, как бы защищая свое дитя, и тихо, тяжело простонала:
- Что это всё значит?! Вы в своем уме? Почему меня не вызвали и ничего не сказали? Почему ловите сына, как волка в логове? Кто вам дал такое право? Почему его не убедили в необходимости такого лечения? Если вы его не считаете за человека, то кто тогда перед вами я? Только дотроньтесь до него! Вы мне его уничтожили, сволочи... Вы!..

Теперь она уже почти кричала, и это была далеко не та Ольга Петровна, которая когда-то приезжала в часть с пирожками, не та, которая си¬дела на краешке стула в кабинете командира части. Это была женщина,начиненная ядом жизни, злая, ненавидящая тех, кто стоял перед нею и тех, кто стоял за ними... Уничтожили ее сына, сделали его уродом, те¬перь еще хотят добить окончательно, растереть где-то там в психбольнице последнее в нем человеческое, что еще осталось... Он еще узнает ее, он еще нуждается в ее помощи, в ее защите, так не смейте прикасаться к нему своими волчьими лапами...

- Нам ваш старший сын прислал письмо, чтобы мы поместили вашего младшего на лечение в психбольницу, - сказал вдруг, присмирев, Лобачев.
Солдаты сразу же сникли, концерт окончен, пришлось отступить на КПП, вглубь двора.
- А мой старший сын вам не написал, почему он ни разу не появился здесь за все это время и не помог мне, даже не поговорил с братом? Об этом он вам не сообщил? - кричала уже чуть ли ни в истерике Ольга Петровна. И она посмотрела на газик, стоявший у санчасти. И вдруг Лобачев сказал то, что больно хлестнуло женщину в лицо:
- Нет, он написал, чтобы мы вас не слушали, потому что вы и ваш сын - оба нуждаетесь в лечении.

Да, Виктор ей уже писал не раз: «Что ты тянешь? Дождешься, когда будет поздно... Я читал в справочнике...» Но чтобы такое настрочить на нее и брата?! Не дай Бог иметь взрослых слишком «умных» детей!..

- Мы свои, сами дома разберемся, - хватило ума и такта в эту минуту у этой женщины.
- А ну вас всех, - ответил Лобачев и подвел черту: - Вот семейка, что мамаша, что дети...
И он тяжело и нехотя повернулся и ушел к санчасти. За ним двинулись остальные...

Утром рано Ольга Петровна услышала, как на КПП процокали каблучки и остановились у ее двери. Потом кто-то осторожно постучал. Вошла женщина-врач.
- По моему наблюдению, - сказала она, - у вашего сына испуг и помочь ему может только хороший гипнотизер или бабка, которая владеет гипнозом и биотоками. Не удивляйтесь, народная медицина существует тысячи лет и жаль, что ее не отразили в книгах. Поймите, ваш сын скоро умрет... И жаль будет, если не воспользуетесь моим советом... Это последнее, что у вас осталось... Испытайте...
И она протянула Ольге Петровне клочок бумаги с адресом:
-Съездите... Многим помогает...
Ольга Петровна оцепенела, будто приросла к цементному полу. Это был последний приговор ей и ее сыну. Холодея, взяла клочок бумаги и на несколько секунд закрыла глаза, потом другой рукой тяжело провела по лбу и вискам, будто растирая по лицу свое горе.

Через час пришел Андрей, опухший, с тяжелым взглядом, какой-то чужой и неузнаваемый.
- Спал? - спросила мать.
Тот посмотрел на нее дико, пугливо и отчужденно и отвел в сторону взгляд, потом устало сказал:
- Комэска на три дня дает мне увольнительную, пойду доложить старшине.

Когда Андрей вышел, в дверь снова постучали. Это был майор Хвыля:
- Я вашему Андрею дал увольнительную. Свозите его по адресу, который дала Мария Ивановна. Не верите? Может, и не поможет, а все-таки... У нас восемь лет не было детей. Где только жена ни лечилась, а вот эта бабулька помогла... Уже трое бегают... Испытайте...
Ольга Петровна стала говорить сыну, куда они должны съездить. Тот стал возмущаться, но потом согласился:
- А, вези, все равно подыхать, не спал всю ночь...

Они сошли с автобуса в нужной деревне, нашли дом. Дом как дом, в тени деревьев, на цепи рыжая собака. К двору с огорода подходила старуха, одетая, как и все в ее возрасте деревенские женщины, по-домашнему, по-простому. Русское обычное лицо, большие рабочие руки. Приехавшие поздоровались: «К вам за помощью...»
- Догадываюсь, - ответила та, - ко мне с добром не ходят...
Через обыкновенный низкий коридор вошли в деревенскую кухню. Справа - большая плита, слева - длинная скамейка, в углу - стол, над ним небольшая иконка, окаймленная рушником. Напротив плиты в переднем углу - кровать. Рядом - дверь в другую комнатушку. Все по-деревенски просто и даже убого.
Хозяйка вдруг заговорила о капусте, слово «капуста» она повторила раз десять, но все в разных вариантах.

«А бабка сама не в своем уме, - разочарованно подумалось Ольге Петровне. - Что это она заладила про свою капусту?..» Но старуха вдруг села на кровать, рядом посадила на маленький стульчик Андрея, расспросила, с чем пришли.
- А-а-а, не спит? Ну сон я ему сразу верну, - сказала она уверенно и необыкновенно просто, вроде пойду и срежу с грядки вилок той же капусты. -А яйцо принесли?
Ольга Петровна растерялась, покраснела от досады за свою оплошность. Ведь слышала же от других про яйцо. Андрей сидел безразличный, не веря никаким бабкам: «Вот еще позор...»

- Видите ли, нужно яйцо, но не из моего двора. Ну ладно, чтобы он у вас сегодня спал, я на булавку... - И она положила руки на плечи Андрея, мягко и нежно погладила вдоль спины: - Будешь ты у нас сегодня спать, будешь спать... Ну, как тебя звать? Андрей? Хорошее имя... Будешь ты у нас сегодня спать...
Перекрестилась на иконку и начала «колдовство» своими руками. Вначале пальцами с булавкой провела внизу колена одного и другого, где находятся нервные узлы. Ольга Петровна знала, что там есть точки, затронув которые, отдается сигнал-покалывание под лопатками. Покрутив булавкой и проговорив какие-то слова, «знахарка» провела руками по ногам, дошла до позвоночника, легонько дотронулась пальцами до каких-то точек. Убрав булавку, пошла руками вдоль позвоночника, остановилась у шейных позвонков, подержала там руки, легонько опять что-то надавила. Там у человека тоже нервное сплетение, об этом тоже знала учительница. Её научили учителя во время бессонницы это место натирать меновазином. Он согревает нервы, расслабляет их, и человек засыпает. Потом руки старой женщины дошли до головы. Она широко раскинула пальцы, положила их на всю голову, опять в некоторых местах легонько нажала, потом дунула несколько раз Андрею в лицо, похло¬пала слегка по спине...

- Ну, вот и все, будешь ты у нас сегодня спать. Завтра его не приводите - воскресенье. Я не принимаю... Приходите в понедельник в это же время... Я уже и в магазин схожу...
Ольга Петровна разочарованно смотрела на «дохтора в старой спыдници». Поводила руками - вот и все лечение? Но за труды нужно платить:
- Сколько я вам должна?
- Да сколько дадите. Кто по пятерке дает, а кто и нисколько. Помогла человеку и ладно... И она усмехнулась, пожала плечами, глянула на иконку: - Бог даст... - И вдруг открылась перед учительницей: Мало я переняла от своей свекрови. Вот та лечила! Стало ей сто три года, захотела своим дочкам передать науку, а они не захотели: «Не будем... Ты нам надоела со своим знахарством...» А я кое-чему у нее научилась. Вот не могу объяснить, почему оно лечится, сама удивляюсь... Знаю только, как надо лечить... Испуг снять, заговорить зубную боль, рожу, экзему вылечить, младенческое, волос за десять минут выкатаю, а врачи режут...
- Посмотрите мою ногу, хожу, хромаю, - попросила женщина. Старуха ощупала колено, разочарованно покачала головой:
- Это у вас не рожа, и я не вылечу... Могу только боль снять часов на двадцать... - и она поводила руками вокруг колена.
Ольга Петровна встала, поблагодарила и положила на кровать пять рублей. Потом подумала и сверху накрыла пятерку еще рублем.

Выйдя со двора, они направились к автобусной остановке.
- А почему ты не хромаешь? - спросил Андрей. И действительно, нога болела, но острой боли не ощущалось. Вернулись в районный центр. Торопиться было некуда, решили купить что-нибудь на обед и ужин. Андрей вдруг остановился, повел диким взглядом, какой у него стал появляться последние дни, осмотрел критически с ног до головы мать, вроде впервые увидел:
- Ты как это выглядишь, и почему сделалась такая старая? Во что это ты принарядилась? Что это на тебе за туфли и чулки? Да ты, сволочь, посмотри на себя, на кого стала похожа? Ты почему, сука, так постарела?

Ольга Петровна опешила от такого неожиданного поворота, что у нее самой расширились чуть ли не до безумия глаза и зрачки: «Вот так лечение! Вот тут-то с психикой уже совсем ненормально!» Но она ничего не ответила и направилась в гастроном, а сын схватил ее за рукав и прикрикнул:
- Ты почему молчишь? Я тебе, идиотка, говорю или нет? Ты почему, гадина, так выглядишь? - и он с силой рванул ее за рукав.
Слезы градом покатились по лицу матери, и она, глянув на сына, рванула руку:
- Если ты еще хоть немножко нормальный, то не смей орать на улице и обзывать меня, люди вон на нас смотрят.

Ноги ее тряслись, но она все-таки зашла в магазин. Дальше до гостиницы добирались без приключений. Молча пообедали. Андрей сопел и ничего не говорил, потом лег на кровать и начал зевать:
- Чертова бабка наколдовала... Еще не вечер, а я уже хочу спать. - Потом спросил: - Ты на меня обиделась?
«А-а-а, значит память все-таки есть... Ну, это важнее оскорблений», - подумалось матери, но она молчала, щадила сына. Да тот уже и спал...
Проснулся часа через три. Пот струился по его лицу, в обрюзгших щеках было что-то нездоровое и отталкивающее. Неповоротливые губы стали толстыми, неузнаваемыми. Красные, полудикие глаза выпирали из орбит, руки тряслись. Андрей лихорадочно шарил вокруг себя, по-ви¬димому, не видел мать и искал ее:
- Мама, мама, ты здесь? Дай мне скорее твою руку! Дай руку! Мне сильно страшно... Положи ее мне на грудь... Положи... и не убирай... Я сейчас начну сходить с ума... Мне сильно страшно... Держи меня...
Ольга Петровна положила свою руку сыну на грудь, погладила его мокрые волосы:
- Успокойся, успокойся... Сейчас все пройдет. Ты лежал на левом боку, сердце работало с перебоями. Расслабься, все пройдет...

Андрей притих, схватил руку матери, стал целовать ее:
- Мамочка, только ты одна у меня, только ты самая родная, а те...
- Ну, вот и хорошо, а теперь поспи, родненький, еще, мой Пичирипчик...
Андрей вдруг по-детски улыбнулся, поцеловал руку матери еще раз, потом прижал ее к своей груди и погрузился в тяжелый глубокий сон. Ольга Петровна тихонько вытащила руку, устало села рядом на стул: «Ну, вот и все, спи, спи...»

Проспал Андрей еще часов двенадцать. Утром встал сумрачный, но побрился, и они ушли в город: гуляли, ели мороженое, пили газировку. Проболтались весь день. На обратном пути заглянули в библиотеку. Андрей подошел к полке исторических книг. И вдруг он радостно улыбнулся и тихонько подозвал из-за полки мать, горящими глазами указал на ог-ромную книгу, которую держал в руках и нежно гладил:
- Посмотри, Соловьев, - и Андрей, повернувшись спиной к библиоте-карше, поцеловал обложку.
Ольга Петровна знала, что Соловьев и Карамзин - любимые истори¬ки сына. Вечером они спокойно поужинали. Андрей моментально бухнулся спать, мол, устал за день. А когда мать заикнулась о бабке, тот дико возмутился:
- Что мелешь? При чем тут бабка? А еще физик и математик... Просто устал.
Но в понедельник они снова были у «колдуньи».
- Ну как спал? - спросила она, снова твердя о той же капусте. И опять, как и прежде, взглянув на иконку, обмахнула себя легким крестом и под те же слова проделала те же движения руками. Лечение шло под яйцо и из всех слов было понятно только одно, чтобы хворь бросила раба божь¬его Андрея, и наступил в его душе покой.
- Так говорите - боится и все кажется не так? - переспросила она перед сеансом, но ничего не ответила. В конце только сказала, что па¬мять должна восстановиться месяца через два, про остальное молчала. Заговорила только о себе: - Когда-то в моих руках большая сила была, а сейчас уже начинаю терять, старая становлюсь... Вспомните, не пугался он у вас еще до армии? Испуг у него давнишний был, а тут еще добавили...

Да, конечно. Лет в 18 на Андрея на работе, куда он устроился ночным сторожем, напала огромная собака, искусала ему руку, порвала на нем рубашку. Обращались к врачам. Мол, если собака не сдохнет дней через сорок, то ничего страшного не будет. Не беспокойтесь. На том и кончилось лечение. Но собака не дура, подыхать и не думала. Андрей во время своей смены подсовывал под сетку еду, а она по-прежнему не признавала его: рычала и кидалась на загородку, как психически ненормальная. Только одному из сторожей позволяла выводить себя на прогулку по ночам... А у Андрея появилось сердцебиение и нарушился сон...

- Я всегда людей лечила за три прихода, но вам нужно бы побывать у меня раз шесть, - говорила народная врачиха, вроде Джуны Давиташвили, но никому не известная...
После второго посещения Андрей тоже был возбужденным и обзы¬вал мать, но уже меньше. Спал в гостинице и в части. Комэска еще на два дня дал увольнительную. Возвращались из четвертого посещения, снова вышли на той же остановке. Лоточница подвезла горячие пирожки. Купили и стали тут же под деревом с аппетитом жевать, как жуют только здоровые и счастливые люди.

- Тебе не стыдно при людях есть вот тут, на улице, пятикопеечные пирожки? А я не люблю, когда мне кто-то заглядывает в рот, - говорил Андрей, а сам с удовольствием наворачивал поджаристые, серийного производства пирожки и блаженно улыбался во весь рот.
- А мне плевать, привыкла уже, да и кто меня тут знает? - смеялась мать.
- А что бабка с тем яйцом делает, которое мы приносим? Может, балут? Ты знаешь, что это такое? Нет? На Филиппинах недосиженное ути¬ное яйцо опускают в воду и кипятят. Внутри яйца образуется темная жидкость, вот ее и высасывают, потом съедают все остальное вместе с перьями и кишками... Это у них считается лакомством. Китайцы им такое занесли...
- Нет, она его выбрасывает собаке, чтобы съела все твои болячки, - и вдруг спросила: - А почему ты меня сегодня не обзываешь?
- Я тебе буду говорить только хорошее, как таурен о своем верблюде. В Алжирской Сахаре есть такие кочевники. Они безумно любят своих животных. Это и понятно. Мясо, молоко, шерсть - все от верблюда. Вот они у них и беленькие, и пестренькие, и красные, и с голубыми глазами. Родился - одна кличка, прорезались зубы - другая, исполнился год -третья...
Купили газету, Андрей развернул ее:
- О, статья об Афганистане, потом почитаю... Ты знаешь, что на засе-даниях Генеральной ассамблеи ООН еще в январе 1980 года 104 государства проголосовали за вывод наших войск. А осенью того же года уже 111. Это тебе о чем-нибудь говорит? Для чего наши туда ввели свои войска? По просьбе Хайфизуллы Амина? Так почему на второй же день его правительство пало? Боялись за свои границы протяженностью в 2400 километров? Но на нас никто не нападал. Да и защитила ли наша сороковая армия, «ограниченный контингент», как ее называют, 286 административных районов Афганистана от контрреволюции или вызвала ненависть к нам, как к поработителям? Почему недооценили Ленина, ко-торый еще бог знает когда писал, что афганцы в военном отношении отнюдь не являются противниками, которых можно было бы недооцени¬вать. Мол, Англия с ними архиосторожна... Но ты замечаешь, как пишут о нашей экономике? Мы отстаем от Запада, у нас нет конкуренции, она двигает экономикой. Нужен капитализм, но не марксовский, а современный...
- А я не хочу никакого капитализма, спаси и сохрани от него...
- Мама, ты меня извини, но ты сталинистка и дура в отношении поли-тики. Тебя давят, а ты готова защищать тот строй, при котором твоя мать и сестра умерли от голода. А где твой отец, а мой дед? Загнали в шахту и раздавили вагонеткой?..
- Хватит, не хочу слушать твои оскорбления. Поговорим о политике в другой раз. Но я только думаю, что социализм, мечта многих поколений, - прекрасный строй, но при высокой сознательности людей. Ты говорил про многопартийность. Да, может быть, и так, но талантливые новые партии у нас появятся нескоро...
- Почему?
- Сужу по своим ученикам и моим наблюдениям. За сорок лет моей работы видела, что в партию идут те, кто плохо учился в школе, но про-бирается к власти. Лучшие ученики либо предпочита¬ют стоять в стороне от политики и занимаются своим делом...
-А Сахаров?..
- Я говорю о партиях, а не об отдельных личностях... Разговаривали уже не о болезни, а это немало...
Андрей аккуратно свернул газету, положил матери в сумку и посмот¬рел на ее голову, покачал головой:
- Мама, ты стала вся седая... Даже на макушке... Прости, это я тебя довел. - Потом смешно сморщил нос, как это делал когда-то в детстве, пожал удивленно плечами и нерешительно добавил: - Ты только не очень радуйся и не думай, что я уже поправился. Я знаю, что я ненормальный и скоро умру, но почему-то все вокруг меня стало таким, как раньше. - И стоял удивленно рассматривал дома, машины, людей. Смотрел и улыбался, а потом будто подвел итог: - Знаю, эта проклятая бабка меня не вылечила, а просто загипнотизировала...

Андрею захотелось сходить в гражданскую баню. Благо она была рядом. Ну что ж, коль эта блажь да еще с пользой - иди, мойся. Купили полотенце и кусок душистого мыла, отпаривай свои болячки...
Ольга Петровна осталась сидеть на улице в скверике. Андрей потопал в парную. Отмылся, отпарился и вышел в раздевалку разомлевший,сел на скамейку, отдохнул, вытерся новым полотенцем, натянул брюки, обул туфли, но не спешил, сидел и отдыхал... И вдруг он увидел, как выскочил из парной небольшой человек, завернутый в простыню. Тот шел вприпрыжку и под хорошее настроение что-то мурлыкал себе под нос. По-видимому, разгоряченная паром кровь взыграла в жилах этого человека, и настроение его парило где-то в облаках.

«Где я его видел? Где я видел этого придурковатого чувака? - подумалось быстро и остро Андрею. - Эта худая рожа, как протоплазма, глазки...»
И вдруг - столовая, избиение, вылощенный плюгавый офицеришко со скучающей наигранно физиономией...
Андрей соскочил, как ужаленный, подбежал к человеку в простыне:
- А-а-а, вот, скотина, мы с тобой и встретились! Узенькие дорожки...
Тот мгновенно перестал мурлыкать и сначала с недоумением выпучил на парня в гражданской одежде бесцветные, вроде пропитанные сырой водой глаза, в них сейчас не было того наигранного холодного равнодушия, не было барской недоступной надменности. Это были глаза довольного в данный момент собой человека, который смыл с себя житейскую грязь, хорошо попарился и, наверное, навострился вечером где-нибудь неплохо посидеть: в ресторане или у какой-нибудь немудрящей бабенки...
Но вдруг недоумение в серых глазах сменилось на животный испуг. Глазки трусливо забегали, беспомощно оглядывая все углы раздевалки. И офицер, завернутый, как шелковичная куколка в простыню, начал икать, потом поднял беспомощно руки, будто для защиты. Предательская про¬стыня мгновенно соскользнула на пол, и офицер встал перед Андреем во всей своей природной красоте, со всеми своими атрибутами убогого, неразвитого тела: сутуловатые плечи, длинные, будто тряпичные, руки, дохлый впалый живот, сухой зад, поджарый, подобранный, как у исхуда¬лой собаки, которую и пнуть противно...

- Скотина, бить тебя, такого, гадко. Откорми себе ж..., чтобы в сле-дующий раз можно было дать пинкача... И запомни, поганое отродье, солдат тебе - не скотина, работать с ним нужно, а не только приказывать. И не будь поганым трусом. Будут солдата бить - имей смелость, заступись...
Андрея всегда поражала огромная работа с солдатами политработников во время войны. Оторвать человека от окопа и толкнуть его под пули - приказа было недостаточно. Тут другая работала сила - убеждение человека. Знал Андрей и другое: что в современной армии офицеры зачастую боялись сплочения солдат. Не работая с людьми, часто трусили, боялись их вожаков...

Офицер подобрал простыню и ринулся к кабинке с одеждой. Наспех на мокрое тело оделся и выскочил на улицу под мальчишеский свист солдата. Выглянула где-то пропадавшая банщица: «Что за хулиганство?!» Андрей ей по-доброму улыбнулся: «Извините, мамаша!» И вышел в ту же дверь...
Вечером, уходя из гостиницы, чмокнул мать в щеку:
- Знаешь, у меня такая сила, что если набросится кто-нибудь на меня в темноте, то, кажется, кинусь волком.
- Это тоже не очень хорошо. Ладно, беги, а то опоздаешь на вечер¬нюю поверку...
Но на работу Андрея еще не брали. Увольнительную больше не дава¬ли. Комэска пошел в отпуск, вместо него пришел другой. Как-то в воскре¬сенье Ольга Петровна, Кирюхин и Андрей сидели на КПП в «кабинете». И Андрей доказывал о своей неполноценности. Говорил довольно зло, мол, пошли вы все к черту, я больной. Леха хотел что-то возразить и посмеяться, но Ольга Петровна незаметно тому подморгнула, мол, по¬молчи, пусть поговорит по привычке. А Андрей говорил и говорил о сво¬ей болезни, потом вдруг сказал:
- Странно, уже сколько прошло дней, а мне все кажется по-нормаль¬ному. Неужели столько времени продолжается бабкин гипноз? Так, мо¬жет, я и нормальный? - и он, бледнея, испуганно посмотрел на мать и
друга.
- Конечно, - спокойно ответила Ольга Петровна. - Конечно... - и пове¬ла рукой по спине сына, как это делала лечащая бабка. А Леха обрадо¬вался: «Наконец-то дурак заговорил то, что надо...»
- Так как же я теперь выйду с КПП? Я же всем уши прожужжал, что долбанулся? - испуганно смотрел на них Андрей и по его лицу потек струйками от волнения пот.
- А вот так и выйдешь, ты же ходил раньше - и ничего. Только больше не повторяй, что у тебя что-то там есть, хотя у тебя уже давно ничего и нет, да, наверное, и не было...
- О, какой ужас! Ни фига! Что я всем говорил! Как мог? - метался Андрей, вроде попал в капкан, что ему даже стало не по себе. - Леха, что делать?
- Да все думали, что ты сачкуешь. Завтра иди на стоянку...
Но Андрею от пробуждения стало так плохо, что он тут же повалился на диван и уснул. Леша неслышно вышел. Мать осталась сидеть около сына. Знала - это последний перелом и... к лучшему...
И удивительно, никто, даже Гордеев, не напоминали Андрею о его страшной болезни. Не то щадили, не то думали: «Посачковал и хватит...», не то бабкино лечение оградило его от осуждения окружающих... А через месяц Андрею уже доверили оружие. Его дают в руки не каждому. На-пример, Сидоровым, Умхаеву... К той бабульке они так больше и не попа¬ли, а жаль, думала Ольга Петровна. Память восстановилась, хотя чер¬ные круги перед глазами Андрея мельтешили, но он на них не обращал внимания. Было желание встретить Лобачева и понавтыкать или хотя бы припугнуть, но того перевели куда-то под Хабаровск.

Прошло несколько месяцев, и как-то Ольга Петровна зашла на КПП. К воротам подъехал газик полковника. Женщине не хотелось встречать¬ся с командиром части. Зачем? И так намозолила людям глаза. Но тот уже заметил ее, когда она выходила из проходной, весело распахнул дверку машины:
- О, здравствуйте! Приехали снова повидать или все тут же живете на КПП?
Полковник наверняка знал, что она давным-давно не нуждалась в их гостеприимстве, но учительница все-таки нашла нужным не только пояс-нить, но и немножко кокетливо похвастать:
- Да нет, не живу у вас. Сейчас работаю в школе в деревне, недалеко от вашего запасного аэродрома. Дали мне домик с кухней, столовой и спальней, а к вам заглянула, чтобы передать тут хлопцам лезвия для бритья и фотобумагу...
- О, так мы тогда переведем вашего сына на тот аэродром поближе к вам, - любезно предложил полковник и прямо-таки высунулся из машины, рассматривая ее с любопытством.
- Не надо, - слегка откинув назад голову, просто и беспечно засмеялась женщина. - Пусть служит здесь. Тут он уже сжился, а там в само¬волку начнет бегать...
Полковник помедлил, не закрывая машину, продолжая осматривать Ольгу Петровну удивленно, наверное, думая про себя: «Ведь какая ходила тут и вдруг так преобразилась: стоит, гордо улыбается, помолодев¬шая, принаряженная, в модных сапожках, сумка через плечо и... и рабо¬тать пошла... И полковник невольно сравнил эту женщину со своей же¬ной: «Кроме жратвы да баночек со всякими кремами для лица - ничего и никого не признает. Зажирела, еле ворочается, баб приходится ловить на стороне, а у этой какая еще фигурка...»

Все это быстро пронеслось в мыслях полковника, и он все еще не спешил захлопывать дверцу своей машины. Ему вдруг захотелось пригласить эту женщину в столовую и позавтракать с ней, немножко поуха¬живать за ней, просто поговорить. Хотя он не любил умных женщин, осо¬бенно образованных. С ними сложнее: выдергивай умные слова и вес¬кие темы для разговора. Да и в постели они скромнее и не так просто их туда затянуть. С дурами проще. Они ласковее, податливее... И полковник понял, что эта женщина не пойдет с ним так запросто завтракать. Он только сказал, наверное, чтобы ей сделать больно или унизить:
- Тогда можно было устроить вас получше. У нас при части и гостини¬ца есть, но вы же не обратились.
Для учительницы эти слова прозвучали пощечиной, но она слегка улыбнулась, показала белый рядочек еще молодых зубов, слегка подмигнула, приподняв руку:
- Привет полковник! - Мол, спасибо и за то, что не вытолкнули в трудную минуту. Не будем говорить об ушедшем...
Она видела, что полковник любуется ею, порозовевшей от мороза и возбуждения. И ей льстило, что ею, пусть лживо цветущей, не пренебрегают вот такие мужчины... Вспомнился красавец-генерал. С каким любопытством он тогда ее рассматривал, но не грубо, а по-доброму, тепло... И вдруг обожгло сердце: «Боже мой, боже мой, как же так могло случиться, что я, в сущности слабая женщина, прожила всю жизнь одна? Что у меня было?! Одна только муравьиная работа в школе. Тысячи тетрадей и тысячи уроков раздавили меня не только как человека, но и как женщину...»

Эти мысли пробежали мгновенно, в доли секунды, и ей оставалось только одно: улыбнуться грустно и тепло полковнику, мол, счастливого пути. Жаль, что вы меня, вот такие мужчины, не встретили раньше, пока я тянула на себе непосильный труд. Вас судьба свела с более предприимчивыми и более фартовыми, чем я...
Она всегда боялась вот таких встреч, таких взглядов, несла свое учительское «я» гордо, как чистую святыню, которая не может быть земной женщиной. Хотелось жить без «он» и «она», без плюса и минуса, жить чистотой ума и сердца... Так живут некоторые писатели, поэты, ученые... Эти люди двигают вперед жизнь. Андрей доказывал, что обществом управляет конкуренция, психологи утверждают, что секс... А этот, наверное, не мудрствует... Она же дома учительница, в школе учительница, и в автобус садилась, как учительница, пропуская «невоспитанных» вперед себя, ломившихся занять получше места. Правда, теперь... теперь она тоже лезла часто напролом в автобус. Если стоять и пережидать, никогда не уедешь. Город рос, транспорта не хватало. И если раньше ее никто не задевал, то теперь толкали, обзывали старухой и дурой. Это до слез и боли обжигало. Да, да, теперь она часто не была учительницей на остановках и в очередях...
Газик отъехал, за воротами показался сын:

- Зачем пришла? Сколько ты будешь меня позорить? Вот так, «прошла беда, крестьянин встал...»
- Да я же принесла вам лезвия и фотобумагу, сам же просил в письме,- оправдывалась перед сыном, зная, что он в сущности прав.
- Мама, прости... Мне же идти в наряд, а ты тут... Я волнуюсь... Ждешь меня...
- Да не ждала я тебя. Все передала на КПП, потом возьмете... Простились около главной проходной госпиталя. Андрей обнял мать и махал ей рукой, пока она не завернула за угол кирпичной стены. И вдруг Ольга Петровна чуть ли не налетела на врача-казаха:
- Уезжаете или приехали? - Хотя видел, что шла она из части.
- Уезжаю, - ответила женщина весело.
Тот покачал головой, удивился чему-то и добавил:
- Знаете, оно бывает периодами... Пройдет, а потом опять...
Но Ольга Петровна повернулась и ушла, не дослушав врача. «Будь ты проклят!» - послала она ему мысленное пожелание. Потом еще секунду подумала, повернулась назад и добавила: «Да пусть у тебя отвалится твой язык...» Но и этого ей показалось мало: «Собачий твой язык...» И она пошла широкой асфальтированной дорогой мимо железных ворот со звездой и пиками наверху, которые ей приснились. Что будет потом, она не хотела думать... Вон Чернобыль... Облучились люди... Да и в Афганистане гибнут наши мальчики, и сами афганцы... Заварили кашу... Сталинизм наизнанку пожирает людей...
Оголенные деревья скупо пропускали солнечное тепло, искрился иней, облетающий с ветел. В стороне от дороги кричало воронье, метались пушистые комочки-воробьи. По дороге мчались куда-то автобусы взад и вперед, везли людей с разными судьбами, со своими заботами и болез¬нями, со своим злом и добром...

22

Они стояли с Лешкой перед казармой. Вечерело. Тополя уже не звенели на ветру, а хлестко покачивали вощеными вершинами, бодро, по-весеннему. Голубое, еще зимнее небо будто кто-то обрызгал ароматом талого снега и первого подснежника, сладковато-нежным, еле уловимым. А под ногами солдат похрустывал бодро и тревожно днем чуть подтаявший снежок, теперь к вечеру охваченный морозцем. И солдатам хотелось вот так, сдуру или запеть, или пихнуть под бок дружка, а то и заскочить на кирпичную стену, крикнуть на весь мир: «Скоро на дембель!..»
Подошел Фархад, направлявшийся в наряд в кочегарку и, как всегда:
- Андрей Петрович, давай побоксуемся! - и засмеялся по-детски белозубенький, чернобровый.
И Андрей, как всегда, сгреб его и приподнял, а потом бережно поста¬вил на землю, обнял своего маленького друга и чмокнул в тугую щеку:
- Завтра, Фархадик, придешь с наряда и побоксуемся...
- Есть, придешь завтра и побоксуемся... - отчеканил солдат.А утром вся казарма ахнула: Фархада и еще одного азербайджанца в кочегарке засыпало углем... А еще через день...

- Подъем! - кричал дежурный офицер в первой эскадрильи. Но солдаты не торопились. Только более трусливые встали. - Подъем! - кричал дежурный и вытащил пистолет...
А еще через день...
- Подъем!!! - но ни один солдат не встал. - Подъем! Мать вашу так и перетак! Жрать не получите! - И выстрел в потолок.

После завтрака Андрей стоял в кабинете командира части навытяжку.
- Твоя работа?! - грозно спрашивал полковник...
- Нет, не моя... Не моя, товарищ полковник...
- А чья?
- Ваша и ваших офицеров...
- Что?! Говори яснее, подлец!
- Я - солдат, товарищ полковник, Советской армии. И если солдат может взбунтовать эскадрилью, то где же работа десятков офицеров? Ее нет. могу завтра продемонстрировать на трех эскадрильях и ТЭЧ...
- Ах ты, гомно, да я тебя отдам под суд! - кричал полковник. - Вот тебе и тихоня! Сволочь, негодяй, сгною пса собачьего в карцере...
- Товарищ полковник, я не гомно, я - солдат!
- Что??! Десять суток губы, нет - двадцать!
- Есть двадцать суток губы! - отчеканил Андрей и стал снимать с себя ремень, но в сердце полыхнула обида: «Хоть бы разобрался, почему забастовали? Разве во мне только дело?»

Когда Андрея увели, полковник долго еще изливал свое возмущение: «Гад, подлец, ну и подлец, каков а? Ишь, как мне швырнул в лицо: «Ваша работа!» А мне, кроме их, мерзавцев, будто и нечем заниматься?» - И он уже приглашал на экстренное совещание офицеров всех эскадрилий. Приглашал и вдруг всю свою злобу стал выливать на свою жену: «Коро¬ва, только и умеет, что жрать. Родила одну дочку, а могла бы и вот такого парня...»

Андрея посадили в холодную камеру, где сидело уже трое. Четыре голых топчана у каменных стылых стен. Четверо, не знающие друг друга солдат. За добро не сидят. Провинился - получай и не рыпайся, а то уйдешь с отбитыми почками или сгноят, и письма родителям не напишешь. Скажут, в особом секретном и важном задании и погиб при испол¬нении... Отчего у Андрея онемела вся челюсть - он не знал. Боль отдавалась в голове, висках и ушах, даже в глазах. Может, остыл в камере или на нервной почве...

Целый день он метался по цементному полу, хватаясь за щеки, сто¬нал и не находил себе места. Ночью, когда все спали, он забился в угол, сырой и вонючий от затхлой плесени и мочи, уселся, приподняв колени, спрятал между ними лицо, чтобы хоть немножко согреть щеки...
Утром заскрежетал ключ в замке, и в камеру вошел майор. Андрей и ночью слышал, как кто-то из охраны подходил к двери, прокалывающим взглядом наблюдал в окошечко-глазок, по-видимому, видел его скорченную фигуру.
Майор остервенело крикнул, блеснув золотом зубов:
- Подъём, подонки!
Лежавшие на топчанах солдаты не шевельнулись. Они лениво и нагло потягивались и позевывали, поглядывая на офицера.
- Подъём! Мать вашу так, щенки вонючие! - вне себя кричал губарь, но те ни с места.
Андрей приподнял опухшее от бессонницы и боли лицо, посмотрел на золотозубого майора и снова опустил голову между колен. Тогда тот подскочил к нему и со всего маху ударил ботинком Андрею в лицо...
Если бы удар был на пять сантиметров выше, а может, просто Андрей машинально, каким-то подсознанием не сориентировался и мгновенно не прикрыл коленями лицо, то случилось бы... Губарь расплющил бы ему нос и глаза, если бы не убил наповал, то смерть пришла бы часа через два... И хотя этого не случилось, все равно удар был таким сильным, что пригвоздил Андрея к стене. От толчка и неожиданности Туманов в первое мгновение не почувствовал боли, он как бы на несколько секунд потерял сознание. Но вся его сила души в следующий миг сфокусировалась в охвативших ужасом, возмущением и недоумением глазах...

Время не может остановиться, но как и пустота, оно иногда сжимает¬ся, превращается будто в ничто, но в острое и сильное, как заточенный конец иглы. Так и время, мгновенное и напряженное, сдавило мысли солдата в могучий мозговой импульс до звона и боли в ушах, которую ощущаешь уже потом, когда эти сжатые в острие секунды аморфно расползутся в минуты, часы, дни и даже годы...
Такие сжатые секунды парализовали мозг Андрея, ударили в глаза горячим током, стены и нары камеры вместе с солдатами исчезли в зве-нящей, удушающей пустоте... Сейчас будет еще удар в лицо, вот сейчас, сейчас... В это мгновение, не боясь расплаты, его убьют вот тут на полупри солдатах, по-видимому, подсадных утках, провоцировавших это убийство.   Ему расплющат  мерзко  нос, рот и глаза, а мозги растекутся по во¬нючей стене, сам он превратится в дергающееся, умирающее месиво... Матери подсунут бумажку, что по его собственной оплошности вертоле¬том размозжило голову... И за что? За что?..
Андрей не ощутил, как горячей струйкой кровь потекла по его лицу, как закапала за белый подворотничок... Бешеный вихрь подхватил его, в одно мгновение он пулей вылетел из угла и с животным, диким ревом, с перекошенным окровавленным ртом, с безумными глазами бросился на майора и стал его изо всех сил бить кулаками в теплую и мягкую, но сильную грудь. Губарь, не ожидал такого натиска, отлетел глыбой к две¬ри, но тут же мигом соскочил и ринулся тяжелой массой самбиста и бок¬сера на солдата с матерками, тяжело дыша, дал в пах ботинком, а кула¬ком под дыхло в солнечное сплетение...

Андрей взвыл и, полностью потеряв над собой контроль, оскалив зубы, дико завизжал и бросился на офицера. Это был визг не зверя, кинувшегося на свою жертву, чтобы ее растерзать, а потом рвать кусками и набивать голодное брюхо, утоляя голод. Тут была и не только сила самозащиты. Нет, в нем атомной бомбой взорвалась и запротестовала в злобной пене выстраданная сила сконцентрированного унижения и боли за себя и друзей, даже за Вовку Полуфалова, которому давно все было прощено и который все еще ходил в ночных адъютантах, хотя и его кулаки были уже в кровоподтеках. Сила боли по доброму сибиряку, не обидевшему мухи, Лаптю, так часто встававшего последнее время перед глазами Андрея. Боль по Лубенку с детской глуповатой, но покорной улыбкой, по Фархаду, засыпанному в кочегарке, по красавцу-капитану - «мужику что надо...», голову которого афганцы посадили на кол... Боль, сконцентрированная и закипевшая, за унижения и оскорбления других солдат, которым выбивали глаза и челюсти, перебивали барабанные перепонки. Боль за Куденка, которому пересчитали зубы, оставив только половину, за неизвестного солдата, которому в роте связи отрубили руку... За мать, превратившуюся в старуху, за брата, стоявшего у матери Лари¬сы на психучете, но уже издавшего несколько книг и писавшего в пяти жанрах...

Лежавшие солдаты соскочили с твердых нар и бросились растягивать одного в угол, а другого к двери. Андрей еще дико визжал и матерился, а майору уже под его обычные «выразительные» слова армейские «подонки и ублюдки» прикладывали солдатские бляхи на фингалы под глазами...
А когда офицер ушел, грозясь раздушить Андрея, все бросились к нему:
- Ну и ну, ой-ой, ну ты и даешь, ну и бешеный, - только и могли выразить свой восторг и удивление солдатские главари, бившие не одному морду. - Вот это да!.. Мы себя считали... Но ты, как скаженный... И отчаянный... Слышали мы про твою эскадрилью, но чтоб так?.. Вот это да!.. Неужели у вас все такие?..
И Андрей, уже поостывший и пришедший в себя, вспомнил своих эскадрильцев-драчунов, чуть-чуть подумав, рубанул с гордостью и уважением:
- Все! Все до единого! - И в его словах была гордость не только за своих вертолетчиков, но и за всю часть... Мы, мол, такие, к нам не подступишься...
Гамузом решили, что сейчас Андрея вызовут и будут где-то за дверью бить втихую, пока не забьют до смерти, в лучшем случае бросят в карцер или отдадут под суд... Солдат, да полез на офицера...

Прошёл долгий тягучий, наполненный болью в сердце и груди, ожиданием час, потом еще час, и еще... В камеру никто не являлся, только в обед принесли баланду на четверых. За дверью шла обычная до жуткости жизнь губы. Кого-то приводили, кого-то уводили... Стучали до одури тяжелые сапоги. Их грохот отдавался буханьем в висках.

«Наступит ночь, ворвутся и сгребут, уведут навсегда, - думал с содроганием Андрей. - Будут бить, пока не потеряю сознание...» И всё в теле холодело от этой мысли, что-то подламывалось, затвердевало, подготавливалось к предстоящему. И он мысленно еще с утра попрощался с матерью и братом, с отцом и... и Ларисой, воспоминания о которой где-то полусознательно тянулись остывающим длинным тусклым следом, стираясь на нет...

- Будут бить - ори, легче перенесешь, - советовали солдаты, сидевшие на губе, умудренные не то своим опытом, не то опытом других...

Ночь медленно капала звучащей пустотой тишины в размеренное замирающее пространство. Она настороженно и тягуче тянулась и тяну¬лась давящей и сжимающей глыбой за темными окнами и притихшей дверью коридора. Она по капле смертельной тоской и жуткостью давила и давила на стены, потолок и голову солдата, вытягивала у того жилы, что хотелось от этих выжидательных убийственных минут взорваться и заорать: «Да заберите же скорее и приступайте к своему черному делу!» Ожидание бывает тяжелее расплаты. Но даже невыносимо тяжелое вре¬мя никакими силами не остановить. Оно то быстро, то медленно выс¬кальзывает из-под наших рук и ног и уплывает в пустоту вечности, стира¬ясь на нет, не считаясь с нашими мыслями, ни со слезами...

До утра Андрея никто никуда не увел. Принесли завтрак, будто ничего не произошло, сводили в туалет... А потом заявились из части, удивив:
- Пойдешь работать в штаб, там неуправка...

Днем работал - вечером на губу. Так день за днем. Прошло десять суток, двадцать и еще... О драке ни слова не говорили, но на губе держали... А когда как-то зашла мать, на КПП дежурные переглянулись, посме¬ялись и стали куда-то звонить: «Подождите немного, сейчас созвоним¬ся...» Ольга Петровна заметила перемигивания, поняла - что-то случи¬лось. Но часа через полтора явился Андрей, подтянутый, побритый, с чистым воротничком. Увольнительную дали, а вечером - губа... Как толь¬ко вышел приказ министра обороны о демобилизации, Андрею на вто¬рой же день дали обходной лист.
А еще через несколько дней под сопровождающие крики «ура» и пожатие десятков солдатских и офицерских рук Туманов вышел из КПП, свободный, как птица. Вышел с дрожью в коленях, с бьющимся сердцем, со слезами на глазах, с горечью и болью расставания. Долго шел вдоль высокой кирпичной стены, как сквозь строй. На ней гроздьями сидели солдаты, махали руками, выкрикивали добрые
пожелания:
- Туман, Андрюха, Андрей Петрович, друг, кацо, кардаш, сагул, пиши (адреса лежали в карманах), приезжай Фергана, лучший девчонка твоя, до побачения, ждем на Украине...
Среди солдат были Леха, Володя Полуфалов, Леонид Маньяхин, Абакиров, Борис Гордеев... Были и Ломидзе, и Галустьян, и Лапшин... Они тоже что-то кричали и что-то желали свое...
Андрей дошел до ворот госпиталя, потом до угла стены, последний раз обернулся, вскинул обе руки вверх, раздвинул их во всю силу и потряс мощно в воздухе. «О, небо! О, свобода! Да пусть будет с нами бог и аллах!» И вдруг громко захохотал, радостно, но и с болью... Потом сжал две ладони вместе, снова потряс ими: «Прощайте, друзья, и...» И скрыл¬ся за углом... Он достал мужской платок с коричневой каемочкой, акку¬ратно квадратиком сложенный. Платок как платок. Андрей посмотрел на него и слегка усмехнулся. Его недавно мать прислала из деревни бандеролькой. И от этого кусочка материи пахнуло на него до слез родным: городом, туманами и морем, универом... Там были мама и брат... своя комната, сотни книг, газет и журналов и привычные с детства духи «Крас¬ная Москва»...
Андрей понюхал платок, поцеловал его и легонечко уголочком протер запотевшие очки. Потом сунул руку в карман, вытащил горсть медных монет и швырнул их за угол. Так кидают дети за спину пятаки на счастье и на хорошую погоду...










ЭПИЛОГ
Прошло два года. Андрей готовился к защите диплома и работал в рыбном порту - сутки через трое - матросом. После защиты собирался заниматься научной работой. Но до желаемой мечты, конечно, дальше, чем до Млечного пути. Однако он решил организовать в Приморье ту¬рецкое общество. У нас немало курдов... Пусть каждая народность жи¬вет своей культурой и своей самобытностью. Теперь с каждой строки любой газеты и журнала кричат о свободе слова и печати, о незакрепощенности личности. Андрей стал одним из лидеров партии ДС - демократический союз.

Перестройка... Она всюду, о ней только и говорят: дома, в электричках, на работе, в магазинах. Закипела Россия в экономических и политических забастовках, в межнациональных кровопролитиях... Печать и радио по-прежнему бьют в одну точку: «Свобода! Свобода! Свобода! Рас¬крепощение личности... Секс, СПИД, проституция, разложение молодежи... К2000 году у нас вымрет... Сексом занимаются десятилетние школь¬ницы... Школа не воспитывает, за все в большей степени отвечает семья и социальная обстановка... Матери-одиночки, не оставляйте своих детей в роддомах!.. Повысить роль кооперативов, продать крестьянам землю, давать в аренду... Совхозы не оправдывают себя.

Соцстрой показал полную непригодность. В капстранах всего навалом, перепроизводство молока и мяса, там рай, в розовой пене купается Катрен и ей подают розовое полотенце...»
Приморское телевидение выхватывает фигуру Андрея на пьедестале памятника «Борцам за власть Советов». Он со своими товарищами по партии проводит первомайский митинг без разрешения городских властей. Высокий, в синем, развивающемся на ветру плаще, в руках трех¬цветный российский флаг...
Потом митинги «Матери против насилия», сбор подписей за Ельци¬на... Во время путча Виктор пишет прокламацию к солдатам и матросам, к младшему и среднему комсоставу. Через час все отпечатано в тысячах экземпляров.
Молодые парни всех демократических партий ринулись на корабли и в военные части агитировать за законное правительство. Мно-готысячный митинг. Нет там городских властей. Нет писателей и ре-дакторов, «умников», зажимающих по-прежнему свободу слова, как мыши сидят по своим норам, выжидают, чья возьмет. Председатель крайис¬полкома наотрез отказывается выступать перед народом. Командующий Тихоокеанским флотом не снизошел принять парламентеров от народа, но через подчиненного передал, что прикажет стрелять в толпу...

Законная власть удержалась, но на местах остались те же заправилы, некоторые из которых ловко перекрасили свои шкурки. Защищав¬шие правительство по-прежнему остались внизу: кочегарами, матросами, но кое-что все-таки изменилось. В магазинах исчезли продукты и то¬вары, их где-то прятали по подвалам, распределяли по кооперативным точкам и продавали дороже в десятки раз. Такой спекуляции и обдира¬ловки народа Россия еще не видела. Начальство тайком снабжается через ложные кафетерии. С парадного - дикие очереди за хлебом, с черного хода - машинами увозят по мешку сахара, по ящику масла, конфеты, яблоки, кофе, колбасу... Крайкомовским в грязной машине с вывеской «Аварийная» для предосторожности продукты развозят по домам втихаря. Появляются статьи Андрея в центральной прессе: «Друзья, что-то тут не то...» «создадим ДВР - Дальневосточную республику...» и др.
Фотографии Андрея замелькали уже не в одной газете, но на работе он -обычный матрос. Утром спеша на вахту, Андрей забыл пропуск. Через проходную прошел в толпе. У проходящих в порт не очень тщательно проверяют документы. Зато на обратном пути без него не выйти. Пиши объяснительную, где и почему его забыл, обшарят унизительно карманы и сумки, не спер ли кусок колбасы или хвост от рыбы. И Андрей, не долго думая, недалеко от проходной перебросил сначала сумку через высокую кирпичную стену, а потом сам закарабкался на нее.
Построена та неприступная высокая стена еще до перестройки. Прав¬да, еще раньше никакого ограждения не было. И не возвышалось добротное двухэтажное здание с десятками кабинетов, с комнатами отдыха, с диванами и мягкими стульями, с цветными телевизорами для обслуги. Не было и огромного штата бездельников с начальниками и сытыми заместителями. Сюда ползли служить те, кто не хотел пыхтеть у станков, кто не имел образования и специальности, но тянулся к сытому и теплому углу. Почему-то набирали не русских, а армян, казахов, киргизов... Они оседали в Приморье охотно. Кто приехал, кто остался после армии или после зэковской колонии, которых на Дальнем Востоке предостаточно...
Раньше на проходной стояла маленькая будочка, и в ней сидело по две старушенции. Правда, с ружьем, но, бог знает, заряженным ли, да и умели ли те бабки из него стрелять?
- Стой! Ты куда? Мать твою перемать!.. - крикнули Андрею из проход-ной, когда одна его нога уже висела за стеной, а сам он кувырком покатился вниз в выпавший ночью осенний снег.
Андрей был уже по ту сторону стены, когда услышал топот бегущих к нему ног. Проезжий таксист притормозил перед ним:

- Парень, садись скорее, увезу...
Андрей отряхнул с себя снег, беспечно подмигнул тому, мол, не волнуйся, все будет в порядке. Но таксист видел, как подбежавшие охранники сбили парня с ног, обшарили карманы, потом, заломив руки назад, поволокли к проходной.
Андрея заволокли в «кабинет», в котором была пристроена узенькая каморка с одним чуть больше ладони зарешеченным окном. В этой мышеловке попавшему не развернуться, зато его удобно бить ногами и еще чем угодно.
Когда он потерял сознание, вошел начальник караула майор Гусев высокий откормленный бугай.
- Уработали? - спросил он. - Что, скотина, стянул? Рыбу? Крабы? И кто этот подонок?
Вперед вышел широкоскулый прыщеватый охранник, прищурил раскосые нерусские глаза и брезгливо ответил:
- Да приезжий бич. Ходила с нахальной мордой. Раньше был в ДОКе, зарабатывала прописку, чтобы на судно попасть и пойти в море. Тутошние в ДОКе не работают, там тяжело, мешки целыми днями таскать надо...
Взяли сумку, подобранную за стеной в снегу. Вытряхнули содержимое. Выпали книги: «Турция», «На стыке Азии и Европы», «Развитие капитализма в Турции», «Экономика и политика в Турции»...
- Дышит? Свиньи, не могли осторожнее. Кто бил? - сморщившись, спросил майор. Все молчали. На носках ботинок почти каждого были рубиновые капли еще не остывшей, еще не засохшей живой крови бывшего солдата. Кто-то машинально открыл одну из книг. Между ее страницами лежал чистый, аккуратно квадратиком сложенный с коричневой каемочкой носовой платок. Нежные духи «Красная Москва» пахнули мерзавцу в лицо...