Луч

Лёша проснулся в осеннем сером поезде. Поезд куда-то нёсся, как угорелый. Пахло всякой едой и носками, как это принято в плацкартных вагонах. Он полежал ещё некоторое время, глядя на вверх ногами проносящиеся за окном вещи (такие как: дальше перечисление), а долго лежать было невозможно, потому что не мальчик уже. Он встал (не без труда), потом сразу сел. Закружилась отчего-то голова. Куда я еду? Снова я куда-то еду. А было бы лучше наоборот? Нет, нет, конечно. Не было бы лучше. А смотри, сказал он себе, во всех текстах, где ты есть, ты – один. Ты нафига всегда в текстах один? Что, нельзя было уж как-то. Он попытался представить как. Но что я знаю о другом человеке? Что я о ней напишу, когда вижу только лицо и локоть. Вон локоть торчит вбок с верхней полки. И вон часть щеки. Худой локоть и любимая щека – что я ещё могу сказать? А ты напрягись, сказал он.
- Видишь ли, - стал произносить в его голове  кто-то, - чтобы о ней писать, нужно что-то понимать в жизни и быть в жизни кем-то. А не только орать шёпотом «люблю-люблю». И нужно, мил-друг, чувствовать время. И пространство. И исходя из этого – вести себя соответственно.
- Да знаю, - сказал Лёша, всё знаю, и гораздо больше. Но вот этот локоть… И ещё вот что. Помнишь…
- Стоп. Я знаю – о чём ты. Как шла через трамвайные пути, ага. В красных туфельках без каблука. Смешно и прекрасно! Смешно и прекрасно! Люди так не ходят, ага. Что ещё скажешь?
- Я скажу. Я скажу, что всегда сидит с ногами – даже на стуле.
- И?
- И смешно ругается. Раньше говорила – «чёрствый кекс». И «настоящий пряник». Как антитеза.
- Ну и чо?
- А то. Что я… что она…
- Хватит. Мы уже едем в поезде.
- Но вон же она, вон её локоть на верхней полке?
- Уверен?
Лёша вскочил. Откуда он взял, что он немолод. Чушь. Он тронул локоть и чуть слышно, но всё-таки не шёпотом, сказал имя.
Она распахнула глаза. Она моргала глазами, как бы пытаясь всмотреться – или вслушаться? Она смотрела сквозь Лёшу, словно силясь вспомнить сон… или какое-то воспоминание… он испугался. Снова повторил имя. Уже громче. Он протянул к ней руку и хотел коснуться локтя снова. Только хотел. Рука его вдруг стала какой-то невозможно тяжёлой. Вязкой и неповоротливой. И всё пространство вокруг заворочалось, как замедляющая движения плёнка, и звуки… Стемнело. Только там, на верхней полке наискосок, было светло. От солнечного луча. Полка была, конечно, пуста. Только луч косо дрожал на коричневой пыльной клеёнке. 


13.07.17.

Бург