А. Куприн. Гранатовый браслет - отрывки

Александр Куприн
«Гранатовый браслет»
(Отрывки)

Желтков писал так:

"Я не виноват, Вера Николаевна, что Богу было угодно послать, мне, как
громадное счастье, любовь к Вам. Случилось так, что меня не интересует
в жизни ничто: ни политика, ни наука, ни философия, ни забота
о будущем счастье людей - для меня вся жизнь заключается только в Вас.
Я теперь чувствую, что каким-то неудобным клином врезался в Вашу
жизнь. Если можете, простите меня за это. Сегодня я уезжаю и никогда
не вернусь, и ничто Вам обо мне не напомнит.

Я бесконечно благодарен Вам только за то, что Вы существуете.
Я проверял себя - это не болезнь, не маниакальная идея - это любовь,
которою Богу было угодно за что-то меня вознаградить.

Пусть я был смешон в Ваших глазах и в глазах Вашего брата, Николая
Николаевича. Уходя, я в восторге говорю: "_Да святится имя Твое_".

Восемь лет тому назад я увидел Вас в цирке в ложе, и тогда же в первую
секунду я сказал себе: я ее люблю потому, что на свете нет ничего
похожего на нее, нет ничего лучше, нет ни зверя, ни растения,
ни звезды, ни человека прекраснее Вас и нежнее. В Вас как будто бы
воплотилась вся красота земли...

Подумайте, что мне нужно было делать? Убежать в другой город? Все
равно сердце было всегда около Вас, у Ваших ног, каждое мгновение дня
заполнено Вами, мыслью о Вас, мечтами о Вас... сладким бредом. Я очень
стыжусь и мысленно краснею за мой дурацкий браслет, - ну, что же? -
ошибка. Воображаю, какое он впечатление произвел на Ваших гостей.

Через десять минут я уеду, я успею только наклеить марку и опустить
письмо в почтовый ящик, чтобы не поручать этого никому другому. Вы это
письмо сожгите. Я вот сейчас затопил печку и сжигаю все самое дорогое,
что было у меня в жизни: ваш платок, который, я признаюсь, украл.
Вы его забыли на стуле на балу в Благородном собрании. Вашу записку, -
о, как я ее целовал, - ею Вы запретили мне писать Вам. Программу
художественной выставки, которую Вы однажды держали в руке и потом
забыли на стуле при выходе... Кончено. Я все отрезал, но все-таки
думаю и даже уверен, что Вы обо мне вспомните. Если Вы обо мне
вспомните, то... я знаю, что Вы очень музыкальны, я Вас видел чаще
всего на бетховенских квартетах, - так вот, если Вы обо мне вспомните,
то сыграйте или прикажите сыграть сонату D-dur, N 2, op. 2.

Я не знаю, как мне кончить письмо. От глубины души благодарю Вас
за то, что Вы были моей единственной радостью в жизни, единственным
утешением, единой мыслью. Дай Бог Вам счастья, и пусть ничто временное
и житейское не тревожит Вашу прекрасную душу. Целую Ваши руки.

Г.С.Ж.".

--------


Вера Николаевна вернулась домой поздно вечером и была рада,
что не застала дома ни мужа, ни брата.

Зато ее дожидалась пианистка Женни Рейтер, и, взволнованная тем,
что она видела и слышала, Вера кинулась к ней и, целуя ее прекрасные
большие руки, закричала:

- Женни, милая, прошу тебя, сыграй для меня что-нибудь, -
и сейчас же вышла из комнаты в цветник и села на скамейку.

Она почти ни одной секунды не сомневалась в том, что Женни сыграет
то самое место из Второй сонаты [L. van Beethoven. Son. N 2, op. 2.
Largo Appassionato], о котором просил этот мертвец с смешной фамилией
Желтков.

Так оно и было. Она узнала с первых аккордов это исключительное,
единственное по глубине произведение. И душа ее как будто бы
раздвоилась. Она единовременно думала о том, что мимо нее прошла
большая любовь, которая повторяется только один раз в тысячу лет.
Вспомнила слова генерала Аносова и спросила себя: почему этот человек
заставил ее слушать именно это бетховенское произведение, и еще против
ее желания? И в уме ее слагались слова. Они так совпадали в ее мысли
с музыкой, что это были как будто бы куплеты, которые кончались
словами: "Да святится имя Твое".

"Вот сейчас я вам покажу в нежных звуках жизнь, которая покорно
и радостно обрекла себя на мучения, страдания и смерть. Ни жалобы,
ни упрека, ни боли самолюбия я не знал. Я перед тобою - одна молитва:
"Да святится имя Твое".

Да, я предвижу страдание, кровь и смерть. И думаю, что трудно
расстаться телу с душой, но, прекрасная, хвала тебе, страстная хвала
и тихая любовь. "Да святится имя Твое".

Вспоминаю каждый твой шаг, улыбку, взгляд, звук твоей походки. Сладкой
грустью, тихой, прекрасной грустью обвеяны мои последние воспоминания.
Но я не причиню тебе горя. Я ухожу один, молча, так угодно было Богу
и судьбе. "Да святится имя Твое".

В предсмертный печальный час я молюсь только тебе. Жизнь могла бы быть
прекрасной и для меня. Не ропщи, бедное сердце, не ропщи. В душе я
призываю смерть, но в сердце полон хвалы тебе: "Да святится имя Твое".

Ты, ты и люди, которые окружали тебя, все вы не знаете, как ты была
прекрасна. Бьют часы. Время. И, умирая, я в скорбный час расставания
с жизнью все-таки пою - слава Тебе.

Вот она идет, все усмиряющая смерть, а я говорю - слава Тебе!.."

Княгиня Вера обняла ствол акации, прижалась к нему и плакала. Дерево
мягко сотрясалось. Налетел легкий ветер и, точно сочувствуя ей,
зашелестел листьями. Острее запахли звезды табака... И в это время
удивительная музыка, будто бы подчиняясь ее горю, продолжала:

"Успокойся, дорогая, успокойся, успокойся. Ты обо мне помнишь?
Помнишь? Ты ведь моя единая и последняя любовь. Успокойся, я с тобой.
Подумай обо мне, и я буду с тобой, потому что мы с тобой любили друг
друга только одно мгновение, но навеки. Ты обо мне помнишь? Помнишь?
Помнишь? Вот я чувствую твои слезы. Успокойся. Мне спать так сладко,
сладко, сладко".

Женни Рейтер вышла из комнаты, уже кончив играть, и увидала княгиню
Веру, сидящую на скамейке всю в слезах.

- Что с тобой? - спросила пианистка.

Вера, с глазами, блестящими от слез, беспокойно, взволнованно стала
целовать ей лицо, губы, глаза и говорила:

- Нет, нет, - он меня простил теперь. Все хорошо.

--------