Бессмертной зарнице в лабиринтах памяти посвящаетс

Я смотрела на него с безучастным непониманием, непониманием суть того, что он забыл сейчас здесь , в этом злосчастном месте при столь приятной мне дождливой непогоде. Наша встреча не стала для меня чем то запоминающимся, не раскрыла моего доверия к этим зеленым , обезумевшим от столь частого чтения, глазам, но сумела оставить какое то терпкое, расплывчатое «послевкусие», что со временем только ярче «отыгрывало» в голове, пробегало волной по кончикам пальцев рук и ног, и даже, казалось, тормошило волосы в своеобразном волнении чувств. Мне , на удивление, оказалась приятна такая несуразность происходящего, такая дикая «открытость» со  стороны первого встречного , столь непонятно пытавшегося пересечь границы дозволенного на сегодня. Наши разговоры были не похожи на какие либо другие: они просто были. Каменными монолитами застывали в моем сознании ясные образы, уже четко запечатленные рассудком и не вызывавшие уже столь бурного и явственного удивления , как прежде. Все обещания и все клятвы всегда есть прямое несоответствие человеческой натуре, живописно и лаконично расцветавшими уже на погибших побегах былых необходимостей. Сплетенья рук , казалось, пытавшиеся задушить в промежутке между прикосновением, последнюю надежду на завтрашний день, лишь сплотили воедино беспечное самодовольство с несчастным бегством от самого себя, где каждый, внутри другого видел лишь одно: собственную погибель в продолжении следующего. И где малодушие пыталось виднеться горделивой ухмылкой явственного безразличия, долей секунды проглядывалось нечто заплутавшее и потерянное в потемках отсутствующего , там больное видело солнечный круг, с временным затмением планетарного порядка. В моем взгляде читалось лишь одно неистовое желание приобщиться к этой боли, стать ее безвременным продолжением, ее опорой , и , одновременно, призрачным противоречием , по своей сути, не надлежащем к природе произошедшего, или , продолжавшего происходить на тот момент в нем, что было мне не столь ясно, дабы позволять себе утверждать что бы то ни было наверняка. И что же последовало дальше , за этим безумным желанием пересечь , теперь, истинно видневшиеся границы чужеродного «я»? Разумеется, один лишь распад. Он был тем диким цветком, что при достаточном прикосновении был бы озадачен случившемся и предпочел бы испуститься ядом, нежели позволить совершиться подобной недопустимости впредь. И, как это смел подметить вольный наблюдатель, истоки яда толкали на распад само «семя» , не позволяя растению множиться и эволюционировать. И столь точно мне были ощутимы слова о том, что «нет защиты лучше нападения» , где моя попытка выбить , натоптанную десятилетиями , почву , наполнившуюся паразитами и подземными кротами, вызвала не благодарственную доброжелательность, но полнейшее отрицание , в попытке защитить свои собственные идеалы любой ценой. Это было непозволительными нападками на святое самодовольство величественным созиданием, столь величественным, что посягательство на него было проступком не то, чтобы непростительным, но таким, чтобы прервать любое связуемое нас звено – так точно. И все таки, ощущение собственной правоты , вместе с комплексом ответственности за содеянное , никоем образом не желало покидать моего поля зрения, со временем, лишь становясь все более и более привычной частью огромного холста неприглядной реальности…
Был сон ли то иль дивное виденье?
И где теперь искать в пучине дней,
зарницу в небосводе заблужденья,
что грезит только памятью о ней..