Шинейд Моррисси 1801

Утро ясное, тихое.  Зуб болит, но не так уж немыслимо.
Уильям пишет поэму. Для нас госпожа
Гелл оставила свежий салат. Не спеша,
я, фасоль перебрав, прогулялась взглянуть, есть ли письма.

Нищий встретился. Был капитаном, теперь он старик.

День воздушный и теплый. Писем нет. Возвратилась обратно
мимо озера. Грасмир поверхностью всей
чуть рябился  под  крыльями диких гусей.
У ботинок подошвы истерлись за год. Неприятно.

Птички желтенькой, раненой слышала жалобный крик.

Уильям, бледный, как мел, в вечном поиске слов и идей.
Я сварила любимые груши с гвоздикой.
Так пронзительно нежен наш вечер, что блики
света лунного кажутся рыбками в темной воде.

Или это луна уходящая обняла молодую на миг?




1801
A beautiful cloudless morning. My toothache better.
William at work on The Pedlar. Miss Gell
left a basket of excellent lettuces; I shelled
our scarlet beans. Walked out after dinner for letters—

met a man who had once been a Captain begging for alms.

The afternoon airy and warm. No letters. Came home
via the lake, which was near-turquoise
& startled by summer geese.
The soles on this year’s boots are getting worn.

Heard a tiny, wounded yellow bird, sounding its alarm.

William as pale as a basin, exhausted with altering.
I boiled up pears with cloves.
Such visited evenings are sharp with love
I almost said dear, look. Either moonlight on Grasmere
         
                —like herrings!—

or the new moon holding the old moon in its arms.