Лужа

  Третьего августа солнце было ослепительно, оно лишало людей возможности видеть и осязать. Как слепцы они бродили по улицам, задевая друг друга локтями, сталкиваясь сумками. Третьего августа Виктор поскользнулся и упал в лужу. Неловко карабкаясь, он пытался подняться, однако ничего не получалось, и Виктор, подобно распятому майскому жуку, продолжал возиться в грязи. На остановке стояли люди, их нервное хихиканье доносилось до Виктора, било его, оглушало. Наконец он поднялся и застыл, вглядываясь в перекошенные от смеха лица. Воздух был густ и спел, в солнечном предгрозовом тумане, когда одежда липнет к телу как вторая кожа, Виктор стоял не в силах пошевелиться, весь пунцовый, слезы блестели в его глазах. Внезапно он отскочил и бросился прочь от невыносимо смеющихся людей, от золотистой лужи.
Он бежал, бежал, бежал. Задыхался. Солнце давило ему на плечи, обхватывало все тело. Виктор остановился около двери небольшого дома, повернул ручку и зашел в темную зашторенную комнату. Лишь робкие редкие лучи пробивались сквозь толщу ткани, едва касаясь друг друга. Пыльная маленькая комната напоминала сырой подвал, заунывно играла нечто, отдаленно напоминающее музыку. Виктор помнил это место совсем иным, от всех углов, от маленьких длинных окошек, от круглого обеденного стола, даже от позолоченных старых дверных ручек несло незабываемым. Младенчеством, пирогами, хохотом, громкими ссорами, в конце концов его юностью, веселой музыкой, под которую все плясали так неугомонно. Сестры его, длинноволосые русалки, с продолговатыми лицами и походкой стройной цапли, танцевали здесь. Прямо на этом самом месте. За этим столом каждый вечер собиралась вся семья. И все было так хорошо, так хорошо. До тех пор, пока отец не поставил условие: либо работа, либо проваливай. Виктор помнил, как обида обожгла его тогда, он собрал вещи и уехал. И мама звала его обратно, плача в трубку. И сестры приходили, уговаривая вернуться. Но он не смог, просто не хватило сил. И сегодня эта лужа, и эти насмехающиеся над ним люди- все это невыносимо. Виктор больше не мог копить в себе злость, глупую юношескую обиду. Она сжирала его изнутри.
Вот стул, уставший стоять, утомленный. Вот на этом подоконнике сестры выращивали цветы, детской рукой посаженные, они цвели, наполняя все пространство, все комнаты, коридоры и этажи ароматом. Вот под этим ковром Виктор хранил обертки от дорогих конфет. Он осторожно приподнял конец грубой материи. Ничего. Ничего нет. «Как всегда собственно»,- подумал  он, усмехаясь собственной тупости. В самой глубине под ковром что-то блеснуло. Да, это была она, мозаика, сложенная Виктором одиннадцать лет назад. Обертки мерцали тихо, еле-еле касаясь мрака. В глазах защипало. В холодной комнате Виктор дотронулся до своего детства.
На втором этаже послышались шаги. Нервно провозглашенное:«Кто там?», прокатилось по всему дому, ухнуло вниз.
-Кто там? Я слышал там кто-то ходит.
-Папа, это я.
Тишина. Вернее черная-черная безнадежность и страх окружили Виктора. Шевеление. Он спускается по лестнице. Скрип. Он спускается. Шепот. Он.
-Ну привет.
Старик седой, небритый, немощный встал перед ним. Виктор вспомнил, что он весь в грязи, что он опоздал на встречу, что вообще-то сейчас самое время, чтобы сказать как сильно он скучал, как ему стыдно, рассказать про обертки, что лежали здесь так много времени. Самое время разреветься наверное, по-женски вздрагивая, причитая. Самое время сейчас, то самое время сейчас. Но вместо этого он сказал: «А я сегодня упал в лужу, испачкал новые брюки, представляешь?»