На тёплом камне

Сидя на тёплом камне, на невысоком пригорке,
я озирал в Херсонесе Древнего Рима задворки.
Рима я не застал, слишком поздно пришёл,
меня же он ждать не стал … и отошёл,
в Бозе почил, как говорят иногда,
силясь отдать дань уважения
с помощью словаря предмету забвения.
Сидя на тёплом камне, на невысоком пригорке,
и глядя с этого камня в даль,
чувствовал я, что чего-то жаль –
то ли того, что я опоздал и Рима здесь не застал,
то ли того, что он дожидаться меня не стал,
с силами не собрался и не дожил,
и отвалил.
И отвалил я каменную плиту,
и, как оказалось, именно ту.
Я увидел под ней червяка-крепыша,
такого себе малыша,
который старательно и небрезгливо,
чинно и неторопливо
переваривал в себе остатки Древнего Рима.
На шершавой щеке потревоженного обломка
этого наследника или потомка славы
канувшей в Лету державы
я прочитал: «Виват Максенциус семпер!».
И дальше шла подпись и название легиона
того древнеримского гистриона,
которого неразборчивая судьба
занесла сюда,
на край земли, именуемой Херсонесом
в 1063-м году от основания Рима.
И были ещё другие остатки державы –
глиняные черепки,
на которые движеньем древней руки,
отнюдь не ради памяти или славы,
основательно и несуетливо
была когда-то нанесена полива.
И теперь все эти скромные камешки – 
трапеции и треугольники –
называют обломками расписной керамики,
которую показывают школьникам и говорят:
«Смотрите  и помните!
То, что сейчас перед вами
старательно сложено в ряд руками,
вылепила совсем другая рука когда-то,
которая об эту пору гладкой, может, была,
может, была мохнатой,
но своего творения не пережила,
хоть и не была рукою солдата,
но всего лишь рукой гончара».
Сидя на тёплом камне,
на невысоком пригорке
и, озирая
оного Рима задворки,
я видел море,
для которого не было ни радости
и ни горя
в том, что на его берегах
жили когда-то люди,
знавшие толк в посуде
и говорившие на греческом,
а некоторые и на латыни,
и ещё, чёрт его знает, на каком языке,
перекатывая языки свои от щеки к щеке.
Ну, а ныне я записал это всё
не ради гордыни,
но исключительно из любви к письму,
как и тот
не совсем бездарный житель римской казармы,
что увековечил Максенция.
Ну, а следом за ним и я,
вдохновляясь его примером,
выдал на злобу дня
путанную сентенцию,
путанную и рваную,
и жутко похожую
на очередную реминисценцию.
Есть ли какой-либо смысл в подобного рода потехах?
Есть! Ровно столько, сколько его в шорохе книжных страниц,
представляющих тихое эхо, пронизывающее тома,
никого не сводя с ума.