Поэма о Великом начале Десятая глава

Глава 10. « 1923 г.»               
Кузнецкий мост от света чадно бел
Какой-то покупает папиросы.
Булыжник в лени солнца жалят осы.
Здесь окрик праздный сам оцепенел.
Мещаночки повылезли вокруг;
В театрах ставят колдовское зелье…
Но через это горькое похмелье
Жив театральный молодой испуг.
Кто правит постановками, кого
Не слушают, как сына Петрограда.
А, может быть, так представлять и надо –
Пусть слушают на Лиговке его!
Москва же – Мекка – целый третий Рим.
И дик, и юн, и вечен этот город.
Вы замкнуты, Борис. И  нелюдим
Демократичен ваш афинский холод. 
Но Мейерхольда мир для всех открыт!
На двадцать лет он старше нас чудесно.
Чтоб юности зажечься бесполезно
Влюблённой дружбы существует вид.
Влюблённость до измены доведёт
И будет только пресным сожаленьем.
Не дружба, а работа, без сомненья,
Вас привлекает в этот город мод…
Работа энергична до сродства,
Талантлива до молодой печали –
На дружбу вдруг похожа? Нет, едва ли.
Хоть здесь не обошлось без колдовства.
Без музыки… Без рифмы и огня.
Работники не терпят только скуки.
Возьму ли вас со скукой на поруки?
Не думаю... Минор не для меня.
Мне видится грядущего пора.
Придёт она, хоть горек миф дороги.
В  работе есть раскаянья, тревоги
До основанья жизни – до нутра…

В 1912 г. в жизнь 18-летнего Бориса Алперса, гимназиста выпускного класса, через Мейерхольда входит театр. До осени 1920 г.  порой они виделись чуть не каждый день. 1913-1914 гг Алперс – секретарь студии Мейерхольда и его журнала. Их постоянная, чаще всего летняя переписка. Письма Мейерхольда – нежные, молодые, поэтические. А письма Алперса более сдержанные по тону, полны заботы о старшем друге. Когда Алперс нащупывал свою собственную дорогу в мире искусства, Мейерхольд посчитал это «предательством». Подобное непонимание свидетельствовало лишь о сильной сердечной привязанности и не могло быть долгим.

Когда Ефим смотрел ещё в окно,
Борис спешил - была одна минута
Закончить дело – как в немом кино –
Из самого чужого Голливуда…
« - К чему Берлин? Не жаль терять Москву? -
Спросил адепт, соскучившись по нотам…
И Равделя я вижу наяву…
Как он кричит:
«  - Мне жить, дышать охота!
Из ВХУТЕМАСа  лепят Эрмитаж
Колонн и блёсток в ярко-царской гамме.
Моя ошибка – быть его руками!
Пройдёт лет сто, пока он будет наш…
Давид забудет в праздничной тоске…
Когда он в доску забивает гвоздик, -
Есть сила мастерства и мира постриг, -
Есть холст и краски! Это как пике.
Сегодня нас легко опять предать
Художники - на ружья и наганы.
Потом, ощерясь, слизываешь раны…
Нет, скульптор – это больше, чем ваять…
Для сцены что-то делать, формовать…
Как не поднять – валяются два бруса…
Я в будущем не избегу искуса –
Индустриальный город создавать.
Едины мы? Нет, мы не хороши.
Уж кто-то и смеётся, и отходит,
Молчит, но эхо совести - в народе…
Ни дисциплины строя, ни души».
 «  - Был Мейерхольд когда-то несмешной –
С тоской глубин, сгоревшей словно факел –
Когда-то был он несчастливым в браке,
Триумфом правды ныне он хмельной…
И все смеются… Экая борьба!
Над футуристом посмеяться надо…
Но, впрочем, он и сам уже баллада -
Когда его замешана судьба ».

«- Нет, я не Байрон, и захлопнем дверь! -
Баллад, - осёкся Равдель, - не  имею.
Не сосланный в Сибирь, не цепенею.
К чему мне хныкать:
«век мой, век мой - зверь…»?!
На жерлах пушек мира тишина.
Жена не спрячет  дома на кровати.
Шалаш порвётся, и придёт война
В мою семью, как в город мой, - некстати, -
Аэростатом с неба – налету;
Подводной лодкой в бабушкины нервы.
Под  липами, горящими в цвету,
Мой голубок взметнётся сорок первый
Наш конь Серко от раны околел…».

Его рассказ – Евфимия - без цели
Зловещим был…
За стенкой явно пели.
В его глазах летала масса стрел…
Он более не ректор. Он – никто;
Не это ведь его так уязвило…
Я расскажу сама, как это было!

Борис налил нам чай..., подал пальто.
Мы вышли на широкий тёмный двор;
Был ветер строг, а небо дном дрожало
Борис пожал ладонь; моя – упала…
Он мне шепнул:
«  - Боец он, а не вор! »

Слова Равделя « Никогда ещё не было такой ужасающей реакции по отношению к молодым силам как сейчас. Не дают дышать…» относятся   к   лету 1921 г.,  когда он  выступал  свидетелем   по   иску Маяковского, которому  не платили денег за постановку его пьесы.
Давид – художник-самоучка Давид Петрович Штеренберг, с весны 1918 г. по весну 1921 г. заведующий Отделом ИЗО Наркомпроса, сторонник производственного искусства, профессор ВХУТЕМАСа, старинный товарищ Луначарского по политэмиграции, сосед по Улью, зарабатывающий в Париже на кусок хлеба как рабочий.  К Ленину попала жалоба студента Богданова на руководство ВХУТЕМАСа. Луначарский якобы принимает меры, назначая заведующим ИЗО Н. Альтмана - ближайшего помощника своего старого товарища Штеренберга. 1 августа 1921 г. Луначарский отвечает отказом и на просьбу Равделя об отставке. Но борьба вокруг и внутри ВХУТЕМАСа продолжается. Коммунисты и комсомольцы ВХУТЕМАСа попытаются весной 1923 г.  провести на пост ректора Штеренберга и по голосам было равенство между этой кандидатурой и В. Фаворским, но за стенами вуза традиционные взгляды на искусство уже возвращались повсеместно… «Не сосланный в Сибирь» и «век мой-зверь» - отсылка к двум стихам Мадельштама. Первое – это «Декабрист» 1917 г., напечатанное в Альмонахе «Исход» с иллюстрацией Равделя; второе относится к 1922 г.

Мы снова на Кузнецком, и Ефим
Заколотил в витрину, что знакома
До сна любви,
До ноющей оскомы…
Федулов был в дверях неуязвим.
«  - Что ж заходите, милые враги! »  -
Его улыбка хитрая мелькнула;
И кофием приятно потянуло.
Блестело всё – стекло и сапоги.
Кушетка – бархат; люстра - канделябр;
И лестница, и голова Авроры
Напоминала прежние хоромы –
Блеск магазина Альшванг, сзади – мавр. –
Он отразился в зеркале – в пуху –
Он здесь, за нами – младший брат Федулов.
А вот и средний… Кофием подуло.
« - У нас кофейня будет наверху » .

Ефим, смотрел на золочёный рай…
(Вот бритвенный прибор из ВХУТЕМАСа;
Кольцо горит на голубом атласе)
И вдруг смеётся громко…
«  - Выбирай! »
И я смущённо отвожу свой взгляд.
Но сам Федулов достаёт кулоны
И вежливо-насмешливо, с поклоном
Решается мой обновить наряд –
Примеривает крошечный браслет;
И, осторожно трогая застёжку,
Чудесную подвеску иль серёжку
Мне к мочке уха тянет невпопад.

«  - Я серьги не ношу ».

Ефим, как снег;
Но тает снег – пускает близко стрелы…
Ах, в голубых глазах его всё дело!
Федулов прячет серьги как Гобсек
И слышит Бог,
Бледнея, словно мел:

«  - Достаньте высшей пробы два колечка...»

« - С алмазным сердцем?» –
Братья как овечки,
Зашевелились:
« - Ух, какой прицел!» - 
Ко мне вертЯтся.

«  - Да, конечно, да…»  -
Я повторяю, чтоб их огорошить,
Чтоб поддержать Ефима – он хороший!
Он просто их раздавит как звезда,
Ко ВХУТЕМАСу – к дому - проходя…
Рождественка, 11- 4…
Я путаю. Он жил на той квартире.
Казённое всё потерял, шутя…

Отдали кольца, голубой атлас
И пригласили в новую кофейню.
«  - Брось плакать, Лиза! -
Вдруг  благоговейно
Сказал Ефим, -
Я заплачу сейчас!» .

«  - Верни кольцо…»

«  - Как хочешь, мы вдвоём, -
Не всё – врагам -
…той подавал я руку –
Что выскочит со мною в ночь, без стука
Дверей массивных –
Там мы и вздохнём ».