Вези меня, Харон...

Вези меня, Харон, к далёким берегам! Под языком горит серебряный обол. Мне смысла нет с ладьи твоей сбегать, проклятый Стикс толкает лодку в борт. Ты в рубище своём – старик, каких полно в селении, где жизнь моя прошла. Над Стиксом низко нависает ночь – и я не вижу ни кормы, и ни весла.
Да что и говорить, я так устал смотреть. Мне помнить – груз тяжёлый и большой, а мы с тобой, старик, уже проплыли треть. На небе ни звезды, как будто их в мешок собрали, спрятали подальше от реки, несущей воды, чёрные, как смоль, к пристанищу, что мой последний скит.
Забвение уймёт и смоет боль. Лишь только Леты выпью я глоток, не станет ничего, наступит тишина. В меня войдёт, иль я войду в поток – последний вдох, последний чей-то знак: пора забыть, пора похоронить мечты болезненные глубоко в воде и оборвать в водовороте нить любви, тревог, желаний, бренных дел. Пусть канет в Лету сделанное в год – потеряно отныне навсегда! Река, река, река, погрязну в пене вод – на глади на твоей ни тени, ни следа. Усну я вечным сном. Воды тяжёлый ток несёт мою печаль, несёт меня во тьму. Каков на вкус забвения глоток не ощутить, не помнить самому.
Вези меня, Харон, к далёким берегам! Под языком горит серебряный обол. Мне смысла нет с ладьи твоей сбегать, пусть Стикс толкает лодку в ветхий борт. Ты видел, Перевозчик, многих до меня, ещё не одного челнок твой повезёт. О, Лета! О, река! Туманами обняв, мою ты душу превращаешь в лёд.
Аида реки вечны, глубоки. Возврата нет, судьбу не обмануть. И где-то бог в своих чертогах спит, а мне в забвении отчаянно тонуть.