Чужой

I

Быстрой искры над пеплом костровым полет —
И ни хладу, ни теми заслону.
Все что было огонь, обращается в лед
По единому мира закону.
Жар влюбленных сердец, сечи ярой рубец —
Все собой увенчает могильный голбец,
Мрак всесильный на миг лишь расколот
Может пламени быть раскаленным лучом,
Или светом любви, или брани мечом,
Но поглотит все темень и холод.
По-над черною пропастью выйдя на край,
Преисполнен надеждою, не выбирай,
Взором дали пытающий звездны
Человек, есть ли путь во сияющий рай:
Сколько руки к Всевышнему ни простирай,
Падать смертному в стылые бездны.
Кратко счастье любови и жизни самой:
Что согрето теплом, то поглотится тьмой,
Хладной перстью падет неживою,
И разверзнется пропасть, черна и нема,
И охватит провал вечной стужей зима
За последней чертой роковою.
Но покуда над поймой пылают костры,
И беспечных цыган освещают шатры
Среди луга, согретого летом,
Беспечальные дети бескрайних равнин,
Пилигримы степей, чужды изоб теснин,
Разодеты в лохмотья чиненых ряднин,
Те цыганы не знают об этом.

II

Ночь над Омью-рекой разливает покой,
В черный креп убрала темнота бор.
Суеты повечерней свободен мирской,
Сном забылся у берега табор.
Ночником негасимым сияет луна,
Неба горняя ширь, самоцветов полна,
Пеленой пролегла почивальни.
Меж кибиток убогих уже не слышна
Ни цыганская речь, ни гитары струна,
Ни разливистый звон наковальни.
Конский храп, молоденца голодного крик
Унимаются затишью хрупкой,
Под рогожею рваной почиет старик,
Неразлучный с угасшею трубкой.
Вретьем крыты до пят, жены смуглые спят,
Дети их улеглись без разбора,
Где застала их темень; уснул стар и млад,
И не надобны странникам стены палат
И защита замка и забора.
И не певень их будит, но утренний хлад.
Лишь вдали у костра, наземь бросивши плат,
Села к пламени жаркому Зора,
Непокорная, шалая дочь кузнеца,
И, не внемля упрекам сердитым отца,
Что не раз ей сурово внушали,
Бдит бессонно над заревом алым костра,
И глядит, как кружит над огнем мошкара,
И рассыпала карты по шали.
Ей чужда была сверстников игр толчея;
Девы той сторонясь, одолетки ея,
Молчаливой бежав, не примали в друзья,
Но боялись озлить и обидеть:
Упокойницы бабки уменье тая,
Бывши знахарка, травница, ворожея,
Речь она понимала лесного зверья,
Ведать тайны способна была бытия
И грядущего грани провидеть.
В частом треске костра, где пылала кора,
Где смолистые сучья снедала жара,
Обращая во уголь малинов,
Разрушителей сих кочевых очагов,
Грозный грохот шагов мстился деве врагов,
Над цыганской судьбой властелинов.
Туз пиковый, вослед лег трефовый валет,
Непременный предвестник удара,
Дыма горького след чертит в мареве лет
Взора девичья пред вороной пистолет,
Серебро эполет, ход казенных карет,
За которым расправа и кара.

III

Пепла легкого кров жар подернул костров,
Потянуло прохладой полночных ветров,
И у брега пологого схода
Пала тень в лунный блеск, слабый слышится плеск
Среди заводи тихой у брода.
Зора сжалась, пугливу подобна зверку,
Слышит поступь нетвердую ног по песку,
Сучьев треск, стон болезный, и следом
Насторожен, готовый бежать западни,
На багряных углей угасавших огни
Побродяга выходит неведом.
Был измором гоньбы искажен его лик,
И во ссадинах длани, и взор его дик,
И, пометой изжитых несчастий,
Сквозь разводы грязцы проступали рубцы
От колодок на коже запястий.
В колтунах борода, каплет с бродней вода,
Кровь спеклась у прорехи рубахи руда;
Страхом полны, их встретились взоры,
И, конец под подолом укрыв кистеня,
И без силы присев у ночного огня,
Незнакомец пытает у Зоры:
«Дай мне здесь, у костра, переждать до утра.
Завтра пустится вслед мне погоня быстра.
Мне не надобна сыть, ни лежанка,
Помоги мне, сестра, будь к страдальцу добра.
Как зовут это место, цыганка?» —
«Полно, шельма, не лги. Не пышны пироги
В котоме моей, хлеб из муки да мезги,
Ешь, да легче, подавишься, так-то!
Сей посад пресловут, мнится, Каинск зовут
Те, кто волею тут и неволей идут
По простору Сибирского тракта». —
«Каинск? Славное имя. Такому как я,
На руках чьих колодок была вервея,
Чьи грехи ни земной, ни небесный судья
Не отпустит, тут самое место.
Так позволишь, покуда далече псари,
У костра твоего переждать до зари?
Я на роздыхе не был с ареста». —
«Что ж ты просишь, израненный, будет ужо,
Иль не я подала тебе пищи?
Где твой дом, как тебя прозывают, гаджо,
Отчего ты оставил жилище?» —
На цыганку младую уставивши взгляд,
Поколеблясь, пришелец ей речет заклят,
Полагаясь уже без боязни:
«За ремнем моим лезвие, остро как ость.
Нет, не кроткий я странник, не добрый я гость,
Недостоин твоей я приязни.
За покромкою бед затерялся мой след,
Затянулся травою ковыльной,
Мне засов не запрет, и закона мне нет,
Я разбойник лихой пересыльный.
Мне покровы руки цепи рвали тяжки,
Мне колена оковны сводили тиски,
Рамена ели язвы яремны,
Да на то и кайлы, чтобы сбить кандалы,
Да узилища тяжкой избыть кабалы,
Да в побег за затворы тюремны.
Я сокрылся в ночи! Поминать палачи
Будут дурь свою словом содомским:
Прутья клети отжал и как зверь я бежал
С пересылки меж Омском и Томском.
С первой искрою дня будет им беготня,
Как увидят на скобах обрывок ремня:
Знать, пуста постояльца квартира!
Будут помнить меня за удар кистеня,
Как сберутся они отпевать, хороня
Приворотника да конвоира.
Средь живущих законом и правом племен
Кто кандальными шрамами был заклеймен,
Тот тавром не отмечен фамильных имен,
При мирском отречении яром.
Не страшны мне ни казнь, ни железы, ни кнут.
Что мне имя? Ужель чтоб отдать им на суд?
Хочешь вызнать, цыганка, меня как зовут?
Называй же меня Кудеяром». —
«Что ж, усни до росы. До рассвета часы
Коротки, разговор их отъемлет». —
И беглец в полутьме от зари полосы
Лег к огню, по земле разбросавши власы,
Обессилен, забылся и дремлет.

IV

Встал над лугом рассвет, озарив очерет,
Брег зеленый и дальние плесы.
Пробужден светом дня, запрягает коня
Старый Джанко в сени своего куреня,
И скрипят под кибиткой колесы.
Нынче ярмарки час, путь неблизок, влачась
По бугорищам с пеньем веселым;
Девки граем зашлись, торопясь уложить
Во кошницы кореньев идти ворожить,
Подаянья просить, да кому услужить
Плясовой да гаданьем по селам.
Появился кузнец, строгий Зоры отец,
За дьячка недостачею токмо звонец,
Из своей холстяной почивальни,
Углей сгреб вороха, потянул за меха
И ударил в набат наковальни.
Бьет и бьет без конца: и орудье жнеца,
Острый серп, и возницы подкова,
Тяжкий крюк поставца и кольцо для тельца —
Все исходит от крепкой руки кузнеца,
Тигля жаркого зева багрова.
Чанец брашном дымит, табор весел шумит,
Грай стоит во цыганском биваке,
Но внезапно на миг он умолк: напрямик
Лугом конные мчатся казаки.
И поводьев рывком осадив скакуна,
На испуганных жен поглядев, старшина
Грозно молвит притихшим цыганам:
«Эй, бродяжья сарынь! Вспять, отродье, отхлынь!
Я хочу говорить с атаманом».
Вышел к ним атаман. — «Подойди, басурман,
Донеси мое слово во темный свой клан,
Во сородичей души нечисты:
Баб уйми своих уж — десять мужеских душ
У тебя я беру в кантонисты».
Воплем занялся табор! Расправу чинят
Старшина да его гайдамаки:
Молодых цыганят, окружив, полонят
И уводят с собою казаки.
Пеленой пригнетя, мать скрывает дитя,
Но не застит от алчущей шайки.
Всюду стоны и плач, коней бешеных скачь,
Да казачьи гуляют нагайки.
Как собаки волчат, гонят прочь отрочат
Светлым лугом до рамени леса,
И достигли они до дубравной сени,
И листвы их укрыла завеса.
Только вдруг повернул, мчится вспять есаул,
Воротился к цыганскому стану,
И пред плачущих дев плеть тугую воздев,
Говорит старику-атаману:
«Подержу во плену я и девку одну,
Аманат мой, тебе в пресеченье
Побужденья сокрыться в лесов гущину,
Не исполнив мое порученье.
Твой народ всюду шляется по зеленям,
Да по людным базарам, да по деревням,
Знает край сей, до тракта прилеглый.
Разузнай, старый плут, не являлся ли тут
Где варнак и разбойник, свободный от пут,
Хоронящийся каторжник беглый?
Срок тебе во три дни, обмануть не дерзни,
Знаю, вы, проходимцы, лукавы!
Не исполнишь — я девку оставлю себе,
Услужать мне, да делать работу в избе,
Да для всякой приятной забавы».
Зору плетию ткнул, через холку швырнул
Деву, вывшую жалобным воем,
И ко леса концу, шпоры дав жеребцу,
Полетел за казачьим конвоем.
Осторожность презрев, мчит под сенью дерев,
Ноги в боки лихого коня уперев,
Хлещут ветви по стану листвою.
Вдруг над тропкой у пня под ногами коня
Бичева напряглась тетивою.
Через травный повой, чрез кореньев сувой
Кувыркаясь, беспечный летит верховой,
Оглушен, скосом катится яра,
И успел он, у смерти самой рубежа,
Увидать, как взнялось над ним лезо ножа
И сверкнуло зарницей удара.

V

Полумрака сыра наступала пора,
Собрались старики на совет у костра,
Ветр ночной заворачивал полог шатра
И трепал его угол пожелкший.
Небосвод, почернев, мрачен был, словно гнев
Атамана, и голос его, зазвенев,
Разливался по лугу до дальних дерев,
И внимал ему табор умолкший:
«Ты за грани добра и закона шагнул!
Горе нам! Нет, не волю ты деве вернул.
Призывал ли обидчику месть я?
Где стоянки искать нашим мирным сынам?
Ты нас предал стенам вечной каторги. Нам
Не уйти от царева возмездья.
Нам злосчастной судьбы не избегнуть сетей,
Ты отдал наши роды расправе властей,
Ты злодей, ты убил офицера!
Уходи же, утратил ты гостя права.
Да взрастет за тобою дурная трава,
Пусть единый решает Господь, какова
За тобой сотворенное мера.
Ты же племени нашего дщерью была,
Но соблазнами зла искушаться могла,
Ты разбойника лютого к нам привела,
Ты с убийцею беглым спозналась!
И отныне пребудешь ты осквернена,
Как юродка блажна, никому не нужна,
Меж цыганами боле ты жить не вольна,
Равно милости емлить их малость.
Ты у нас отняла вольных странствий мечты,
Нашей жизни бродяжьей утехи просты,
Ты виновницей всем нашим бедам.
Ты поглочена омутом нечистоты,
Несть во сердце моем для тебя доброты,
Прочь от нашей черты, уходи же и ты
За разбойником изгнанным следом».

VI

С той поры уж минула седмица и две.
Краски осени, робки и слабы,
Проступали помалу древес по листве,
По пустеющих пастбищ пониклой траве
Бесконечных просторов Барабы.
Табор утром одним снялся, страхом гоним:
Бесприютным привычно бродяжить.
Вран над лугом кружит и безмолвна лежит
Вдоль реки протяженная пажить.
Но, невнятен и глух, стал погуливать слух
По пределам губернского края,
Во молве мужиков, в пересудах старух,
Что дорогой убит то купец, то пастух,
Что злодейства творит поражающи дух
Трактом дикая шайка лихая:
Нет злодеям числа, их артель удала,
Лишь над миром ночная спускается мгла,
Нелюдь стаей пускается псиной,
Оберет догола, избу спалит дотла,
Да хребет переломит дубиной.
Будто ведомы им по лесам по глухим
Всяк овражек, раздол и дорожка,
Будто темным своим колдовством ведовским
Бережет их цыганка-ворожка.
Будто царь душегубцев велел удавить,
Да бессильны их с войском своим изловить
Генералы да их адьютанты,
Что прожилье дорог обнимает жарок
Лихорадкою лютой баранты.
Над водами ручья, скрыта в гуще былья,
Где на версты не сыщешь тропы до жилья,
Где скрывают коряги ложбины края,
Да репей, да крапива секуща,
Человечьего рода вдали бытия,
Окаянных насельников в недре тая,
Притаилась убогая куща.
Тяжкий бросив под ель окровавлен кошель,
Зора молвит: «На что нам и злато?
Не отдать мне его за ничтожну скудель,
Ни за чары трактирной дурманящий хмель,
Ни за хлеба краюху в уплату.
Если явимся мы на пороге корчмы,
Ждут нас цепи, да плети, да своды тюрьмы.
Жизнь цыган, попрекают нас, праздна,
Мы не знаем забот, но не стоит свобод
Злата ларь да шкатулка алмазна.
Ты, кто путы на шее моей распустил,
Невозвратну повинность мою оплатил:
Нет цены за спасенье из плена.
Сколь во жизни длину я тебе ни верну,
А отдать я могу только верность одну —
Не в ущерб мне свершенная мена».
Взором диким своим обведя крутояр,
Отвечает цыганке ее Кудеяр:
«О счастливцы, питомцы свободы!
Мне как вы не живать, вам дано кочевать,
В освежающей сени шатров почивать,
Торговать, волхвовать, танцевать, целовать,
Шумных тризнах и свадьбах своих пировать,
Видеть отпрысков ваших приплоды.
Кто же, быв обесчещен, восстал убивать,
Тот и этих свобод предпочел избывать,
К нищей воле закрывши исходы.
Но права же и ты: у последней черты,
Где ни честь охранить нам, ниже животы,
Где не держит ни долг, ни обетов жгуты —
Все лукавая мерзость и скверность.
И тогда, роковых пропастей на краю,
Выше то, что потребно во смертном бою:
Беззаветная, чистая верность.
Верность сердца проклятому светом яви!
Я, отверженный миром, чьи руки в крови,
Что не смоют ни воды, ни годы,
Ставлю вечную верность превыше любви,
Выше жизни и выше свободы». —
«Я на колосе рода черна спорынья, —
Дева речет в ответ ему. — Изгнана я,
Но злодеям, отторгнутым светом,
Внятна воли священной еще благодать.
Чем изгоям кумиру свободы воздать?
Только верности равным заветом».
Смотрит ворожея в чисты воды ручья,
Что бегут, огибая коренья:
«В быстрых струях воды знак я вижу беды,
Вижу вражьей погони знаменья.
Видишь, суводью вертится щепа быстра,
Покружилась и канула в виры,
Нас укроет гора, уходить нам пора,
Нам по следу идут конвоиры».

VII

Весь обложен овраг, не укроется враг,
«Рысью! — звонко командует сотник. —
Марш, атаку труби! Как завидишь, руби!
Поквитаться я с ними охотник».
В яр с противных сторон мчит стремглав эскадрон,
Топчут дерн скакуны вороные,
Ветром носится дик над казаками гик,
Да изняты из ножен под яростный крик,
Вздеты, блещут их сабли стальные.
По ручью за холмок, на костровый дымок,
Продираются зарости чащей,
На мерцанье огня, беглецов куреня
Где скрывается гребень торчащий.
Пробранясь, сотник раж в ножны бросил палаш:
Пусто вражье стоит становище,
Мзда мала за кураж: во сквознинах шалаш,
Да объедки награбленной пищи,
Хвост да уши кнура, жаркий пепел костра
Да остатки поспешного сбора,
И, досадуя, сотня казачья хмура
Шагом тащится вдоль косогора,
Изнуренна и зла. У смолиста ствола
Арьергардный, под лапами ели
Поотстав, своротил, что с земли подхватил,
И укрыл под полою шинели.

VIII

Тишина в коридорах ночного дворца.
Государь поглядел чередою
На депешу, что он не дочел до конца,
И на гостя, баталий былых храбреца,
Генерала в летах, со звездою:
«Граф, я мнил, что конвойные части сильны
И вдали от столичных пределов,
И порукою прочной покоя страны,
И щитом для народов, что трону верны,
Отводящим разбои, раскражи казны
И ущербы для наших уделов.
Там престолу рубеж, где поднялся мятеж,
Потрясений державных возвестник,
В бездну смуты проем. В донесеньи своем
Вот что томский мне пишет наместник:
«Черный каторжник, вор, осужден на позор
И на вечные каторги цепи,
Снявши с клети тюремной тяжелый затвор,
Перерезал солдат, совершавших надзор,
И сокрылся в бескрайности степи.
На поимку его отрядилась гоньба,
Только взять его сила казачья слаба,
Все заставы, проворны облавы
И засады преступник обходит кругом:
Хорониться он может и в камне нагом,
И в лесу, и ныряя в муравы.
То ль умеет убийца провидеть судьбу,
То ли ведьмину знает разбойник волшбу,
Но его ни в трущобе, ни в поле
Ни силком изловить, ни клинком уязвить,
И поныне он ходит на воле.
Скор и ловок как лис, не подкрасться поблиз,
Не возьмешь хитреца в окруженье:
Всадит изверг во спину проезжему нож,
Оберет второпях и сокроется в рожь.
Уж идет по крестьянам броженье,
Об антихристе слухи по пьяным корчмам
Понеслись, мужиков по дремучим умам,
Разлетелись как штофа осколки;
Нет возможности долее сим пренебречь,
Нет надежд устеречь их мятежную речь,
Особливо раскольничьи толки».
Час унять бунтарей. Отправляйся скорей,
Роту в томском пехотном прими егерей,
Водвори с ней порядок в округе,
А разбойник, описан он здесь каковым,
Коль старанием вашим не выйдет живым —
Буду помнить об этой услуге.
Что за срам! На колодника, татя низка,
Как на недруга, должен я двигать войска.
Ротозеи, болваны казаки!
Их заставы дырявей, чем полог холщов!
Дерзкий каторжник беглый, второй Пугачев,
Не сильней ли, чем эти вояки?»

IX

Исходила пургою небесная тьма,
Зябким вихорем, снежным наметом.
На сибирскую ширь налегала зима
Ледяной неподвижности гнетом.
В саван мерзлая мга одевала луга,
Обеляла елань, перелоги,
Дичь крылатую гнала далече в бега,
А бескрылую в норы, берлоги.
Чистых вод родника не встречает река,
Коченелой лежащая жилой.
Ни ростка, ни зверка, ни прогала ложка —
Все, часами гуляя, поземка знобка
Пеленой затянула остылой.
Под заснеженных сучьев дырявым шатром,
Над струящим теплынь потаенным костром
Длани греют отверженцы жадно.
Перед ними лежит, меж сугробов снуя,
Заносима бураном саней колея,
Тракта лоно, безлюдно и хладно.
«Есть предел и у чар, — говорит Кудеяр, —
Сколь спасал нас от смерти чудесный твой дар,
А и он против полчищ движенья
Слаб, внушая нам лишь как избегнуть тенет,
Но железного обруча не разомкнет,
Не разрубит кольца окруженья.
Всюду, в селах, на росстанях, гребнем горбка,
По лугам, что укрыла поземка легка,
Во глуши ивняка, у речного мостка
Затевается нынче ловитва шибка,
Непрестанно заставы сдвигают войска,
Ни версты без сторожки, дозора.
Не страшусь я ни смерти, ни кары любой,
Вражью жизнь хоть едину возьму я с собой:
Примем разом во славу мы верности бой». —
И в волненьи ответствует Зора:
«Для охотника дичь в резвой травле настичь,
И победный издать над поверженной клич —
Вот триумф торжествующий вражий.
Но для вышних ловцов что удел беглецов?
Им потребно, отвадив иных храбрецов,
Извести самый дух наш бродяжий.
То их лакомство, сласть — утвердить свою власть,
Государевой силы величье,
Так живот ли нам класть, чтоб избрать эту часть,
Да приволье свободное птичье
Обреченным, отвесть? Пусть несут эту весть,
Скачут фельдъегеря большаками,
До покоев царя, что натужились зря,
Что вернулись с пустыми руками.
Нам пушисты покровы постелит пурга,
Лес уложит на мягкую хвою:
Право, выбор ли есть меж утехой врага
И свободной судьбой кочевою?
Так идем же во льды, во метельны ветра,
В царство вольного снежного мира». —
«Среди снега ковра не развесть нам костра,
Мы слабы, наше рубище сыро.
Гибнуть там или тут — не одна ль западня,
Разве стены прозрачны и своды?
Без еды и огня не прожить нам и дня». —
«Дня неполного полной свободы.
Знай, усладу последнюю в том обретя,
Подле жизни своей окончанья:
Две луны уж ношу я под сердцем дитя,
А не ведала счастья венчанья.
Подари же мне день, словно перстень златой.
Мой венец во чащобе звериной,
Снег мне косы укроет венчальной фатой,
Будет нам новобрачных периной.
Если черную смерть суждено нам делить,
Дай морозу шелками снегов забелить
Потаенную нашу обитель,
Радость верности нашей мгновенья продлить,
И сестры ее бедной, любви, утолить
Жажду знать, роковой мой спаситель.
Так войдем, неизбежности злой вперекор,
В дебрей леса манящие входы,
На погибель в снега, в бесконечный простор,
В царство смерти, любви и свободы!» —
«Что ж, — цыганке в ответ говорит Кудеяр, —
Коли так, не взыщи: беден свадебный дар,
Знак дурной для тщеты суеверной,
Но и нищий, чей скарб уместится в горсти,
Недоимку признавши, повинен прийти
С воздаяньем, а верный за верной». —
«Что ж, пора! Видишь, трактом с обеих сторон,
Словно рати, идущие в сечу,
В белой замети конный идет эскадрон,
И другой поспешает навстречу?
Подымайся, дерев нас укроют кряжи,
И гоньба не настигнет, крылата.
Брось оружье: в раю не потребны ножи,
Как я бросила мертвое злато.
Там не властен тиран, несть острожных охран,
Ни души истомленной мучительных ран,
Бренной плоти, ни сердцу увечий». —
И укрыл беглецов белой мутью буран,
Уходивших во мрак, во морозный туман,
Где бессилен закон человечий.

X

«Все во власти часов, — рек один философ. —
Время не полонить, заперев на засов:
В прах низринется всяк, бывши молод.
Аще полымя кто разведет, то тепла
Мера явится, сколь велика б ни была,
И уставятся темень и холод».
Кто и был сей разумник, премудрый вельми,
Неизвестно: почил и забыт меж людьми,
В мрак могильный сошел, где скелеты
Возлежат во скудельных ковчегах, немы,
И, неспешны, текут в царство хлада и тьмы
Воды память смывающей Леты.
Тот, осталась по ком на земле хоть бразда,
Не оставит следа в мире горнего льда:
В мире дольнем им есть оправданье;
Но над теми, кто канул навек в никуда,
Поглотили кого ураган и вода,
Кто скитался и сгинул в блужданье,
Над не знавшими счастья покойна гнезда
Остается в небесных глубинах звезда,
Старины утверждает преданье.
Помяни, глядя ночью в алмазную высь,
Души тех, чьи до срока пути пресеклись,
Меч ли сек обездоленных бранный,
Или сводов острога душил их капкан,
Иль бушующий их поглотил океан,
Или пламень, иль вихорь буранный.
Даже тот, кто скитался в каменьях и мхах,
Даже душу сгубивший во смертных грехах,
Обозлен, кто забыл человечность,
Кто ушел, разорвавши яремную цепь,
Навсегда в бесконечную белую степь,
Где царят только холод и вечность —
Тот достоин помянутым быть, если с ним,
Воздавая последнею мерой,
Отправляется правый, ведомый одним
Духом долга, любовью и верой.
Верность! Скольких неправедных ты вознесла
Во сияющи златом палаты,
Сколько зовом твоим сотворилося зла —
Но и скольким дала ты смиренным крыла:
Ты возносишь, но просишь отплаты.
Впрочем, сделалось древле известно уже:
Жар сердец угасает на смерти меже,
Во преддверии судища, в коем
Справедливости море не знает концов,
И объемлет греховных земли беглецов
Бесконечным морозным покоем.