Предрассветное

Дрожью спит в холодных длинных пальцах
свет звезды офитовой тоской. На осиных, острых, наглых жальцах яд преображается в покой. Губы высыхают и белеют, Фобос нежно взял за зык земной, что во мне лениво лиловеет, говорит, играется со мной. И осколки их фотопортретов не выходят из карандаша — ни вопросов нынче, ни ответов. Хрупкость тел ломается, дрожа, и гудит платформенным трамваем, опиодным сереньким дождём, страх по вен сетям передавая. Мы опять чего-то вместе ждём, мы опять болеем — мы ничтожны, поднимая взгляд, и Аустерлиц сквозь века всё также злом подкожным обращает нас в погибших птиц
при попытке глупого побега от того, что с нами быть должно. Я сижу осколком человека. Небо предрассветное красно
от пролитой крови или краски, ягодной настойки из малин и звезды с мне ненавистной каски, что пятнала мой аквамарин. Сухость рта сбивается в пустыню. Я, как жук в плену из янтаря, в правый глаз убив свою гордыню, в океан бросаю якоря — и тогда мне солоно/солёно, и тогда мне Деймос рвёт крыло, и листом желтеющего клёна гладь воды приветствует весло.

За чертой чернеющего завтра Бездна рот раскрыла, пауком свет преобразуя пастью растра — свет, что мне не нужен/незнаком. Пахнет страхом. Пылью и дорогой, потом, кислым и платформой два, в мыле боль гитарною тревогой — я едва спокоен на едва.
Это страшно, это очень страшно.
Стрелки давят градом на пшено. Всё вокруг газетно и бумажно. Под прицелом дул — одно.
Одно
дикое желание не сбыться, не войти в грядущий грязный день. Я отпил глоточек из копытца и поставил в комнате сирень, я расцвёл когтями по оконным стёклам, фугой Баха номер шесть — и готов явиться пеше-конным, прихватив с собой дурную весть. Стены давят, всё почти двоится. Синим ли глаза полны Христа? Не о том. Я — птица.
Птица.
Птица.

Время до рассвета

- и -

черта.