Мы в ответе за тех...

     Откуда он появился в деревне, по какому следу привел его чуткий нюх к нашему дому, никто не скажет, да и спросить уж некого. Помню только, что одним морозным деньком, когда дым с печей столбом – прямиком ввысь, и иней посеребрил и сразу так волшебно, по-новогоднему, принарядил деревья, мамка пришла с работы не одна. Вместе с ней, преданно глядя ей в глаза, забегая вперед и подобострастно виляя лохматым хвостом, прибежало невиданное чудище. Собака-то собака, но какая! Огненной масти длинношерстный пес, крупный, на высоких ногах. Но самое главное, несмотря на явное преобладание в его крови беспородных кабысдохов – это его голова с мощнейшей бульдожьей пастью и  челюсти с ослепительно белыми клыками и бульдожьими же слюньками. «Подбежал и есть просит. Дала хлеба корку, вот и увязался!» – улыбаясь, промолвила мамка. Отец, строгавший топорище из березовой чурки, оценивающе оглядел животину, усмехнулся и ничего не сказал. Урррра! Дело в том, что у нас на подворье уже была собака, Рекс. Было ему уже лет этак 12, ровесник со мной, играть и бегать он явно не желал, передвигался-то уже с трудом от старости. Батя кормил его тем же самым, что и мы ели, а мать всегда, как подоит корову, наливала ему парного молочка, которое он с благодарностью принимал. Умнейший был пес!
Я полез знакомиться к гостю. Размеры собачки для нашей деревеньки были внушительные, поэтому погладил я его сначала с опаской. Однако взаимопонимание стало полным после того, как я умыкнул для него полкастрюли вчерашних щей со свининой (уволок, пока мамка не видела), накрошив туда ржаного хлеба. Зверюга жадно сожрал, и его выразительные глаза прямо-таки сказали мне, что я теперь – его лучший друг навеки. Ошейника у пса не было, даже шерсть была не вытерта. Впрочем, клички тоже не было. Но мама придумала её уже за меня, пока он её сопровождал до избы. Тузик! Рыжий верзила принял новое имя с благодарностью.
     Так и появился у нас новый член семьи. Быстро и прочно утвердился он, благодаря своему покладистому и добродушному нраву, собачьей смекалке и правильной расстановке семейных приоритетов. С Рексом нашел общий язык сразу, относясь к нему как к аксакалу собачьего племени. Благо, что кормили мы их порознь, и жили они тоже отдельно: Рекс занимал место под крыльцом, а Тузику я натаскал соломы в дровяник, за что получил в благодарность парочку собачьих поцелуев за мою заботу о нем.
     В деревенской собачьей иерархии с появлением нового собрата-чужака немедленно проявилось волнение и недовольство. Местные псы, в большей степени охотничьи, неприхотливые, закаленные в боях и собачьих свадьбах трудяги, решили новобранца осадить, когда тот впервые вышел со мной прогуляться вдоль деревни. Я ведь сразу покатил к своей ватаге похвастать четвероногим приобретением. Проходя мимо избы, где обретался  пес Карай, свирепая лайка черно-белой масти, я издали уже срисовал, как у того при виде Тузика (читай «жертвы») вздыбилась шерсть на холке и ощерились клыки. А мой-то, мой-то ничего не подозревающий, великодушный добряк бежал вдоль заборов и столбов, останавливаясь и читая собачью азбуку, изредка поднимая ногу и вставляя в неё свои «письмена». Карай черной молнией, молча, припадая хищно к земле, рванул на моего и, сшибив грудью в снег, стал рвать загривок Туза. Заорав ошалело, я бросился к сваре и валенками начал поддавать врагу поддых, чтобы спасти песика. Однако! Ошарашенный сперва от внезапного нападения и от такого коварного «гостеприимства», Тузик извернулся, вскочил и вмиг  превратился в машину-по-вытряхиванию-псов-из-шкур! Схватив обидчика за глотку мертвым хватом своими тисками, он хряпнул Карая так, что эта вероломная скотина оторвалась от земли и завихляла в воздухе всеми четырьмя лапками, как пластмассовый пупсик! Мне даже показалось, что в этот момент Тузик прикрыл в экстазе свои хитрые глазки. На шум яростной схватки примчалось со всех подворотен голов семь или восемь пустолаек, которые меж собой всегда враждовали, но дать трепку чужаку – это ж святое дело! Все навалились на моего великана! Визг, рычание, вой, лай! Гвалт стоял ужасный! Я раздавал пинки направо и налево и, помню, ревел от злости и страха за своего пса, размазывая сопли по замерзшим щекам. Наивный мальчишка, напрасно я плакал. Скажу тебе, дорогой Читатель, что все враги огребли хороших и ретировались. Остался сильнейший – мой пес. Как он был красив! Глаза изумрудно горели, верхняя губа подрагивала и обнажала кинжалы-клыки и пасть,  красную от крови, крови нападавших. По телу пробегала дрожь сильнейшего возбуждения. Успокоились мы, отряхнулись и пошли дальше, под досадный скулеж и лай из подворотен: «Ничего-оу-оууу! Вот мы ужо тебе!.. Зададим трепку-у-уууу! Подстережем тебя, великан, откусим тебе кой-чего-оууу!» Хозяева пустобрехов удивленно смотрели со дворов из окон, не понимая, что случилось. А моё сердечко упоенно скакало от одержанной нами победы…
     Рекс... Как я себя помню, из тех же закоулков вытаскиваю мои воспоминания об этой собаке. Абсолютно черный, крупный, только на шее несколько светлых волосков. К старости морда его совершенно поседела, напоминая бороды стариков, сидящих на  теплых завалинках с самокрутками в дрожащих руках. Он едва ходил и оживлялся только когда видел в руках кого-либо ружье. Видимо, запах пороха и машинного масла возвращал его во времена горячих охот, погонь,  схваток со зверем. Батя мой охотился нечасто, Рекс больше бегал на охоту с нашим дядей Ваней. Несмотря на то, что он не был выжлецем, дядя Ваня с удивлением рассказывал, что Рекс превосходно гоняет зайца. Лайки ведь как? Если она обнаружит в прямой видимости зайца, то пустится за ним во всю прыть, стремясь догнать, захлебываясь собственным азартом. Гончая же, даже если заяц виден, неспешно продолжит с подвизгом лаять и спокойненько гнать зверя по кругу на охотника. Так и Рекс делал. Брал из-под него дядька и куньих: барсука, норку с куничкой-елёвкой, и боровую дичь, и сохатых, да и косолапых не раз.
    Бывало, Рекс прибегал домой с отвисшей шеей – змеюка укусила, гадюк в тамошних лесах полным-полно. Мать, с её сердобольным характером, охая, отпаивала его молоком, твердая пища в опухшую глотку не проходила. Рекс пропадал на несколько дней, я, тревожась, спрашивал батьку, что с собакой, где она? Отец, мой мудрый отец, всегда знал ответы на все мои вопросы.
    – Пошел наш Рекс искать лечебную травку в поле, чтобы силу яда сбить. Он знает, какую. Съест её и поправится, вернется, не горюй. – И верно, всегда возвращался, чем вызывал немалую радость у всей семьи.
    В Крещенские аль на Рождество морозы за 40, коими наш Костромской край славится, воистину старые люди говорили: «Погода такая, что добрый хозяин собаку на улицу не выгонит». Отец шел на улицу и звал из своего логова пса, лежащего в соломе, свернувшегося клубком так, что виден был один нос. Мать ни слова не говорила, когда батька запускал в избу вместе с клубами морозного дыма заиндевевшую собаку. Рекс, всегда потоптавшись-покрутившись смущенно у порога, хвостом заметая «спасибо», с благодарностью оглядывал нас, ложился тихонько и засыпал.
     Сохранилось у меня несколько старых черно-белых фото, на которых я, худющий босоногий пацан, и Рекс. Тогда он уже не ходил, а всё лежал в тени вековой березы и лишь едва щелкал зубами на досаждавшего ему овода...
     Помер Рекс, и его место под крыльцом занял Тузик. Не помню уж, откуда, но у меня появился баллончик с белой краской, и первым делом я написал на двери собачьего логова «Тузик». Прошло более двадцати лет, а надпись так и не стерлась, напоминая мне о моём четвероногом друге, о собачьей преданности и людском коварстве...
     Тузик везде поспевал: провожал отца до служебной машины каждое утро на работу; вприпрыжку, пугая до кондрашки мышей и перепелов по ржаному полю, нёсся за мамкой в аэропорт, где та работала кассиром, а заодно топила печки и мыла полы за огромные тогда, по её меркам, деньги – 65 рублей; лазил по лесу со мной за грибами и ягодами. Я ему приказал: «Ешь!», и он наловчился объедать чернику прямо с кустов, чем приводил меня в дикий восторг. Охотничья страсть в нем напрочь отсутствовала, ну разве что загонит ежика и повергнет его в ужас своим басовитым лаем. Но однажды приключилось такое, что ещё более подняло авторитет рыжей бестии в семье.
    Отец пошел рубить жерди за поле у дола, у Мойки. Тузик, конечно, увязался за ним. Приходя домой из леса, батька всегда что-то приносил: огромный нарост чаги или коренья калгана – заваривать себе чай, горсть земляники – для меня. А иногда букет подснежников… маме… В этот раз он, хитро щурясь, вытащил из пещура... огромного русака!
      – Сел я перекусить. Тузик куда-то сбежал, не попрошайничает. Звал, звал, свистел – нету. Потом выскакивает из кустов, мать-чесссная – зайца тащит! Живого еще. Бросил под ноги мне и лег рядом. Ну и ну-уу! Ну и пёс!
      Повезло Тузику? Подранком косой не был, здоровенный русачище, не стреляный... Выходит, просто задремал, а наш пострел тут как тут и цап его!
     Жили мы бедно, впрочем, как все деревни Нечерноземья. Я, чтобы заработать на велосипед, с весны до осени ходил в подпаски, подряжался за бабулек, что едва бродили по подворью, но коров всё же держали. Тузик – всегда со мной. И так быстро он освоил пастушье дело, что мне иногда думалось даже, что он воспитывался у пастуха. Ловко завернет коровенок куда надо, загонит отбившуюся телку в стадо. Даже главарь коровьего стада, одноногий пастух дядя Перфилий нет-нет, да и подкидывал кусочек сальца моему псу со словами: «Хороша' собака, ох и хороша-а-а'!» А дядю Перфилия в стаде уважали все, и сам Буянко, общественный бык, здоровяк, громила и бузотер. Сколько ж Буян переломал колодезных срубов и скамеек – не перечесть! Нагулял силу, не растрачена она была, могучие мускулы ходуном ходили под лоснящейся шкурой. Бродил зверь до самых сумерек, колобродил по деревне, пугал народ, ухая утробно и гулко. Сторонились его – убьет! Однажды сшиб зазевавшегося дядьку Борю со смешным и метким прозвищем «Ленин» за его схожесть с вождем мировых пролетариев и, ломая ему ребра, катал по дороге стальным лбом. И закатал бы насмерть, кабы не отбили дрынами подоспевшие мужики.
      К чему я всё это, Читатель? Знаешь ли ты, что значит «душа от страха в пятки ушла»? В один из дней пастьбы шуганул я коровку на выгоне, а про Буяна-то и забыл. А он, глянь, рядом трется! И вместо того, чтобы сначала покопать землю копытами, поразбрасывать её вокруг, повыёживаться перед подругами для прелюдии, ломанулся Буян на меня, узрев во мне то ли соперника, то ли сразу котлету. При виде семисоткилограммового быка, несущегося со скоростью локомотива, ноги отказали у мальчонки. И лежать бы мне с проломленной грудной клеткой, да спас меня мой дружочек, мой верный пес. Откуда налетел, не знаю, заблажил гулко остервенелым лаем, заюлил перед мордой быка, отскакивая от острейших рогов, умело цапнул за харю бешеного зверя. Тут и я вышел из комы, а плеть у меня была длиннющая, наловчился я ею жалить провинившихся коров. Долго гнали мы Буяна, а Тузик прихватывал того за жирные задние ляжки, чтобы знал, на кого полез. С тех пор бык, едва услышав мой голос, улепетывал со всех ног. Но я особо на рожон не лез и не напрашивался, держал статус-кво, так сказать.
      ...А Буян потом стал вовсе дикий, кормить его хозяйка перестала после того, как он разворотил весь двор и стойло. Агрессия его оказалась неуправляема. Однажды пастух Перфил крепко хватил лишнего с утра и полез к быку. Чего полез, никто не знает. А звери алкоголь на дух не переносят, это уж точно. И тот его убил. И сейчас ещё стоит на том самом месте сваренный наскоро из арматуры  низенький крестик... А потом быка самого стреляли. На это зрелище собралась чуть не вся деревня, от мала до велика. Мы, шантрапа, оседлали заборы и крыши близлежащих бань. Почуявший недоброе огромный зверь стоял кроваво-красным монолитом посреди убранного капустного поля, приготовившийся к последней атаке… Первая пуля в голову лишь контузила великана, срикошетив, не смогла пробить череп в лобной части. Затрубил, застонал от боли бык, ошалело замотал головой. Второй выстрел был уже в лопатку, свалив его на коленки. Ухнул-выдохнул кровавые брызги Буян из раздувшихся ноздрей и пал...
     Жил Тузик у нас не тужил, дом сторожил, веселился и играл, несмотря на уже приличный возраст. За мотоциклами-велосипедами не гонялся, прохожих не тяпал. Надо сказать, что в доме нашем всегда было полным-полно народу: рабочие с участка отца получали у нас зарплату, а то и просто приходили к своему начальнику посетовать на жизнь, внося в избу запах ядрёного самосада, смолы-живицы и винных паров; просители к отцу – «напиши, Михайлыч, заявление, я ить неграмотной»; обращались к матери, она была депутатом сельсовета и тоже помогала людям... Никого Тузик не укусил и не напугал. Каким-то своим, неведомым нам, собачьим чутьем распознавал он помыслы и натуру гостя. А вот одного человека он очень невзлюбил. Впрочем, на этого человека все деревенские собаки реагировали странно. Скулили, отводили морды, старались ретироваться. Звали его дядя Василий, и фамилию помню, да она, Читатель, тебе не особо и нужна. Прозвище дворовое у него было Собачья Смерть. Народ русский на дело спор, на язык скор! Поговаривали, что Василий на руку не чист, собак бьет, притраву для капканов из них делает. Овца у кого пропала, домой не пришла – тоже его рук дело, да только не пойман-то – не вор! Был он однорук после войны, левая культя вылезала из рукава. Судачили люди, что самострел, сам он нанес себе такое увечье… Держал пасеку, охотничал крепко, стреляя из ружья, клал цевье на локоть. Невзлюбил он нашего пса. Проходя мимо дома, шипел что-то свое. Но и человеколюбящий мой пес тоже преображался, едва учуяв его. Холка приподымалась, в глазах разгорались огоньки ярости. И матерился на него пес до тех пор, пока черная фигура Василия не скроется в проулках…
     Мать пошла утром покормить новорожденного теленка, тот перенесен был от коровы Зорьки в теплую баню – стояли лютые морозы. Не успев уйти, мамка вбежала в дом со слезами.
     – Коля!  Собаку-ту нашу отравили, еретики!  В предбаннике старой бани лежит... – запричитала она. Отец, посуровев, почернев сразу как-то лицом, сунул ноги в валенки и, как был в рубашке, выскочил на улицу. Я, чуя недоброе, глотая неожиданно появившиеся в горле слезы, поспешил за ним.
     Лежал наш здоровяк, вытянувшись в струну, заняв своим немалым телом весь предбанник. На старом дощатом полу сквозь мелкую солому видны были царапины, скребся в агонии от мук мой дружок. Пасть была в пене.
     – Отравил всё же, сука. Убью! – прохрипел батька.
     – Что ты, отец! За собаку-ту?! – заголосила мать, догадавшись, о ком идет речь. – Посадят ведь!
    – Езжай, сынок, хорони пса, – после долгой паузы процедил отец.
     И одел я широкие охотничьи лыжи «Тайга», взял лопату, саночки, взвалил окоченевшее тело моего Тузика на них и побрел в близлежащий лесок хоронить собаку. И шел я, уже начавший взрослеть пятнадцатилетний подросток, ронял на лыжи скупые слезы и думал о людской злобе, черной зависти, ненависти и коварстве. И от этого становился ещё взрослее, ожесточаясь своим совсем ещё юным сердцем. Пришел на Глинницы, нашел заброшенную яму, где когда-то копал глину народ, и зарыл там моего верного дружка. Вернувшись домой, встретил курившего батю на крыльце, хотя покуривал он крайне редко. Говорить было нечего. Жалко было пса.
    Вот ты сейчас скажешь, Читатель, что «...эка! Нашел кого жалеть! Пса! Людей жалеть надо!» Да, наверно, так. Но порой бывает, что собака становится роднее и ближе иного человека…
    Бог не Тимошка – видит немножко, говорят в народе. Прошло без малого 10 лет, и пропал Василий, сгинул в тайге, не вернулся с одной из охот. Видать, накопил он немалый груз первородных грехов. Растерзан ли был нежданно Хозяином, косолапым, весной голодным и свирепым, аль попал в бездонное «окно» Молокшанского болота - никто не знает... Ведает только Господь!
    Были после этого у меня и другие собаки. Был Джим с одним стоячим ухом, а другим отвисшим, и сколько я его щенком не кормил вареными яичными желтками (у охотников есть предрассудки, для того чтоб уши стояли у лайки), так оно и не поднялось. Хотя это не мешало ему оставаться отличным охотничьим псом.
    Был потом Цезарь, не местных кровей, чистопородный, привезенный щенком из Костромы и натасканный мною, бравший в свои собачьи детские полтора года медведя, и который за свой бойцовый характер поплатился жизнью. В глухозимье вышли к деревне волки, четыре бирюка. Один встал перед домом с наветренной стороны, и Цезарь, сразу учуяв его, заголосил, заорал озлобленно, выскочив из заулка на большую дорогу. А в это время три других волка обошли дом и отрезали собаке путь к отступлению. Понял свою ошибку Цезарь, рванул под крыльцо с надписью «Тузик» на стене, да там уж ждали. Отец говорил, что порвали его прямо под фонарем, и хоть он защищался, схватка была неравная. Подчистили волки в ту зиму в деревне собачье племя.
    Был потом Дружок, увалень, пустобрех и лентяй, эмигрировавший от своих настоящих хозяев к нам, потому как у нас лучше кормили. Настоящие его хозяева нисколько, впрочем, не сожалели, что собака поменяла место жительства – одним ртом меньше, самим быть бы живу! До чего же, гад, был ласковый! Растолстел, откормился, шерсть залоснилась. В мои короткие наезды в отчий дом он подобострастно подметал тропинки передо мною своим пушистым хвостом, видя во мне настоящего альфа-лидера. Взяв его однажды на охоту, был я этому не рад, а винить надо было самого себя. Завидев глухаря, Дружок вовсе не тормозил его лаем, чтобы тот присел на ближайшей лиственнице и поприкалывался сверху над псом. Умная охотничья собака переступит через свою гордость, хехе, и дождется, пока охотник не подкрадется и не сделает выстрел. А это даже наоборот, прогонял в дебри краснобрового аборигена! Потом с довольным, победоносным видом бежал ко мне, всей своей собачьей мимикой заискивающе говоря мне: «Видел, хозяин, какую я зверюгу от тебя отогнал, пока она тебя не заклевала? Не бойся, ты в безопасности! Доверься мне!», и несся дальше вперед, пугая всех и вся и пресекая любые возможные попытки добыть дичь. Признаюсь, к концу нашей совместной «охоты» я ловил себя на мысли пристрелить пса прямо на поле боя, в лесу. Но ведь жалко животину, и не его вина, что для охотничьего дела он совершенно пустой и никчемный. А вот отец и мать любили очень его и баловали. В очередной мой визит на день рождения к бате я обнаружил, что собаки нет.
     –  Пап, а где пес-то? – поинтересовался я, зная, что Дружок ещё молодой, ничем не болел, ну не мог он сдохнуть.
     – Да Мишка этот!.. Ивана-Пасечника знал ведь? Сын его тут бомжует в родительском доме. Дак они тут всех собак поели! – с глухой обидой в голосе пожалился отец.
    Тэ-ээк... Поплатился Дружок за свою доверчивость шкурою. «Рушный», говорили раньше в деревне, ручной, значит, к любым рукам идет. Отмщен он был, и отцовы обиды отмщены, потому как друзья мои, глубоко уважавшие отца за его жизненную мудрость, дали в тот же вечер хорошую трепку всем местным пропойцам и алкашам, чтобы те не обижали стариков в деревне. И удивительное дело! На следующий день, ранним утром, едва проснувшись, я вышел во двор полюбоваться необычайно красивым восходом, ноябрьским утренником и замершей в ожидании близкой зимы природой. Сосед Колобушка,  проходя мимо меня, пожал крепко руку и с радостью в голосе произнес:
    – Правильно их, Николаич! Так им и надо, ворюгам! Уж управы на их нету никакой! Никого ведь не боятся, мать их в душу!
    – Да ты-то откуда уже знаешь?! – догадавшись, о чем идет речь, изумился я.
    – Дак как? – опешил старик. – Вся деревня уж знаёт!
    Были эти собаки в жизни моей после Тузика. Но почему-то более всего я до сих пор вспоминаю его. За его веру в Человека, за преданность, что ли, за то, что он платил приютившим его, потеряшку, людям всем своим собачьим существом без остатка... И по прошествии многих лет я всё сожалею о его смерти. Виню ли себя, укоряю ли? Или вообще род людской за всех убитых, брошенных, выкинутых на улицу четвероногих?
Ответа для себя я не ищу.   

5.12.08г.  Череповец