Чужая боль. 3

  ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА
 http://www.stihi.ru/2017/05/28/4340



Как вехи жизни не пестры,
мои ж, необычайно боле:
купалась я в их произволе.
Как погребальные костры
был каждый месяц – самый-самый –
цедящий кровь мою по граммам.
Помимо функций медсестры,
слыла в цеху техничкой бойкой,
в вечор в кафе посудомойкой,
в подъездах мыла, и в сортирах
и прибиралася в квартирах.
Да средь всей этой суеты,
всей нервотрёпки, маеты
вязала варежки, носки …
Зажатой временем в тиски
их продавала я на рынке,
в мороз лихой (в осенних шмотках!)
да в перештопанных колготках.
Ну, в общем, билась, как на ринге!

От постоянного мотанья,
от недосыпа, голоданья
я исхудала, посерела …
И часто обмороки были,
в глазах круги нередко плыли,
но как бурлак тащила дело.

Случалось, я в потоке драмы
остановлюсь среди дороги,
чтоб отдышаться от мороки:
мужчины ходят мимо, дамы!
Им всем тепло; они одеты
все по сезону; водят деток:
кто в садик, кто, наверно, в школу …
и только я одна – осколок.
На проезжающих машинах
видала в окнах, как в витринах
я изумительных девиц –
весьма гламурных, светских львиц.
Ах, как завидовала им
разбитым существом своим.
Они ухожены и сыты,
фортуной вовсе не забыты.
И мне бы толику участья:
обняться с крошечкою счастья!
Неужто я не заслужила?
Неужто так не хороша?!
Иль не хватает куража?
Иль я пропащая страшила?!

Тогда и вспоминала вдруг:
   «Я женщина! – мой добрый друг, –
и даже в гуще гиблых мест –
созданье Божие небес».
Бывало, средь ночи немой
представ пред зеркалом порой
и созерцая лик свой блеклый,
(такой болезненный, померклый!)
я всё же отмечала в нём,
усталом облике своём,
наличие штрихов прекрасных
всем испытаньям не подвластных.
Причём уверенность росла,
что я напротив, расцвела.
И думалось нечаянно
мне в торжестве отчаянном:
ах, дура я, какая дура!
Такая ладная фигура,
а кожа бархатистая,
да искорки игристые
в глазах мелькают быстрые …
И пусть, что только иногда.
Ах, как ещё я молода!
И сердце тешилось в груди,
что лучшее всё впереди …
И я хранила в своём сердце
созвучием изящных терций,
оплот сверкающей надежды;
в неё всерьёз я верила –
да и была уверена! –
мне не закроет она вежды;
она, всегда спасёт меня
посреди ночи или дня.

За всею спешкой непрестанной,
где перепутались дни ночи,
три года будто между прочим
вдруг пролетели, как ни странно.
И больше нет ажиотажа;
образовалась пустота,
к почину с чистого листа.
Кредит оплачен; и я даже
в себе почувствовала силы,
второе будто бы дыханье
открылось вместе с возмужаньем,
сидеть без действий мне претило;
меня внутри всю изменило,
я как бы вышла из бедняжек …
ну, а покой стал слишком тяжек.

Подумав здраво о грядущем,
я усомнилась ещё пуще,
чтоб так, на общих основаньях,
без протеже, образованья,
каким-то чудом, в одночасье,
в корыстном мире, впопыхах,
да с тряпкой, с шваброю в руках
возможно вырвать себе счастья.
Воспламенившись целью прочно,
во всеоружии быть знаний
на случай новых испытаний,
я поступила в вуз заочно;
всерьёз продумав верный шаг,
пошла конкретно на юрфак.
Чтоб в дебрях лживых бытия
суметь помочь таким как я,
да и самой в чащобе жизни
куда как быть без укоризны.
Тамара Львовна поддержала
моё учебное начало
и с радостью возилась с Дашей,
а жизнь ритмично длилась дальше.

Пришлось, уволиться с больницы,
в торговлю сразу устремиться,
к вьетнамцам, рыночным знакомым,
они как раз позвали снова;
досель робела; час настал,
собрать какой-то капитал.
Тогда сама я удивлялась,
как быстро всё во мне менялось
и, если раньше что-то было
мне не доступным и унылым,
теперь хваталось на лету,
а не вгоняло в дурноту. 
Поверьте, но, действительно,
менялась жизнь стремительно.

Я не хотела! Столь больна
мне эта память, но должна
вернуться в глубь минувших дней
хотя бы думою своей,
чтобы почтить. А та волна
воспоминаний так горька.
Мучительна! Остра всерьёз,
что вызывает горечь слёз
и по сей день из далека.
Я молвлю истине в угоду,
пожалуй, именно полгода
те и приблизили рассвет.
Верней, их производная,
как стрелка путеводная –
как раз их яркий важный свет
на все события в грядущем –
дальнейший осветивши путь,
внесли прожекторную суть
во мраке жизненной той пущи.

Начну о том издалека;
вертясь в подобие волчка,
работая в стационаре,
когда ещё была в разгаре
с добычей денег карусель,
тащилась с долгом канитель,
да ворошили ум заботы,
ко мне по профилю работы
вдруг обратился с грустным видом,
с лицом морщинами изрытом,
в преклонном возрасте мужчина.
Он над собой держал контроль,
но на лице застыла боль;
жена была тому причиной.
Прошедшей ночью, её хворой
в больницу привезли на скорой,
причём с вернейшим подозреньем
на пневмонию с осложненьем.
И днём, подавленный бедой,
он с просьбой подошёл простой,
чтоб (бога ради!) между делом
насколько можно приглядела
я за его больной женой.

Не знаю, право, почему
(не поддавалось то уму),
но он проникся всей душой,
всем сердцем лишь ко мне одной.
Иван Иванычем назвался;
шутил, сквозь слёзы улыбался;
меня же, дочкой величал,
в свои печали посвящал.
Я помню, как вздыхал он тяжко
о жёнушке своей бедняжке,
про дом, про жизнь совместную,
да их любовь небесную.

В момент, казалось, наихудший
(жена совсем была плоха!)
был кризис, что таить греха,
но стало вдруг ей малость лучше.
Ко мне зашёл, присел, в глазах
его застыли: боль и страх …
и с грустью вжавшийся в пиджак
Иван Иваныч начал так:
   – Я никогда не слыл красавцем.
(Никто не ведал моей боли!)
Когда ещё учился в школе,
уже приманивал мерзавцев.
Во мне всяк видел развлеченье,
субъект, для шуток и презренья,
насмешек и придирок скверных; 
не знаю, почему? – наверно,
судьбы нелепое стеченье.
Робел и пред девичьем взором,
пред их хихиканьем, укором;
пугался смелых озорниц,
да от природной кротости,
порой излишней робости,
я был посмешищем девиц.
Ни с кем особо не дружил,
в душе отшельником я жил,
улиткой спрятавшись в ракушке.
Минула юность лёгкой тенью,
(у одноклассников уж семьи!)
а я же даже без подружки.

И только в грёзах и мечтах,
да в одиноких ярких снах
я жил, и жизнью жил другой,
такой изящной, но простой –
как будто бы в своей семье:
жена и детки, здесь же рядом
меня ласкают славным взглядом;
в душе покой и бытие.

А наяву, опять тоска
равно надгробная доска
мне преграждает выход к свету;
и я стучусь об доску эту,
бью кулаками в отвращенье! –
там, далеко, в моём сознанье
живут, тревожась в ожиданье, 
мои живые воплощенья.
И нету, нет дороги к ним
моим созданьям дорогим!
И прочь из дома я бежал,
и устремленье, как кинжал
вонзённый в разум гнал и гнал,
меня искать свою любовь:
сейчас! Сегодня! Непременно …
а сердце, как всегда степенно
ум охлаждало вновь и вновь.
 
И я, поссорившись с надеждой,
признав в любви себя невеждой,
что недостойный и ничтожный
ступить готов на путь был ложный:
решив, что жизнь не стоит пыли …
А в сердце дико монстры взвыли.
Кому знаком тот звук истошный,
чьё сердце знало ад кромешный:
поймёт меня, поймёт конечно.

Но рассудив по жизни здраво,
задался тут же целью важной,
чтоб свой поднять престиж однажды,
решил постичь науку права. 
И трудный выдержав искус,
с отличием закончил вуз;
и вот, на поприще ветвистом
одним из лучших стал юристом.
Конечно же, не сразу – нет! –
прошло не меньше, чем пять лет.
Найдя в работе интерес,
живя заботами, стремленьем,
её обычным зорким бденьем –
пошёл и жизненный процесс.
Терпя в делах за стычкой стычку,
мне многое вошло в привычку,
но никогда не забывал –
искать свой жизни идеал.

И вот мы встретились … о да!
То не забуду никогда …
Я помню, как обдало хладом:
как будто был облит ушатом
студёной, ледяной воды
я в тот момент весь с головы.
Едва соприкоснулись взгляды,
как здесь же, прям средь бела дня,
прошила молния меня.
Кому-то, может та особа
не приглянулась бы особо,
но я же понял, тут, на месте,
сама судьба свела нас вместе.
Сомнамбулой к ней подступил,
(безвестною ведомый силой)
незаурядным заводилой
без умолку заговорил.
Её открытая улыбка,
очаровательные очи
вскружили голову мне очень;
и не могло быть в том ошибки,
я уяснил насколько зыбка
впредь без неё вся жизнь моя.
И утверждаю, не тая,
что, если б не было ответа
тогда взаимностью тем летом …
не вынес кары бы такой,
покончил, может быть, с собой.
Но слава Богу! В том бедламе
всех пылких слов, пустячных фраз:
не дерзости вняла окрас,
ни наглости, по мере крайней;
и даже в миг, когда я сам
чуть заблудился в словесах,
лишь мило назвалась Аглаей.

И было первое свиданье;
был первый, нежный поцелуй;
впервые я, как обалдуй
тогда признался в лепетанье,
горя до кончиков ушей,
в любви безропотной своей.
Под сорок мне, ей чуть за тридцать –
решили мы с ней пожениться.
И закружилась с колоритом
жизнь нескончаемым кульбитом:
мелькали дни, летели годы
в любви и в счастье, а невзгоды
нас обходили стороной;
прожили двадцать лет с женой!
Как будто белы лебеди
в чистейшем страстном трепете,
не укрываясь от соблазна,
мир облетали вместе праздно.
Господь не утруждал ничем,
жизнь прожигали без проблем,
да только вот к исходу дней
не дал возлюбленным детей.
О, дочка! Нощно или денно
мы одиноки во вселенной
и я не мыслю жизни дальше,
коль если вдруг не станет Глаши.

Старик умолк, неловко встал;
его унылый взгляд блуждал,
он вдруг напрягся равно свыше
был знак, затрясся, тут же вышел
уже не сдерживая слёз –
рыдал он тяжко и всерьёз.

Впоследствии, за десять дней
мы крепко подружились с ней;
по настоянию самой
той милой женщины больной
я величала её Глашей.
И после выписки потом
частенько хаживала в дом,
чтоб патронировать и дальше.
Иван Иваныч, не докучно
сам за женой собственноручно
в те дни ухаживал, кормил,
беседы тёплые делил,
был день и ночь с ней неотлучно.
Я забегала каждый вечер
на пять минут, на час, на два
(лишь отработаю едва),
она ж, худела с каждой встречей,
слабела, вяла на глазах,
как будто паразит сосал
все силы изнутри, калеча –
кончины верная предтеча! –
и, наконец, совсем слегла.
Чего я не пыталась только?!
Но никакого в этом толку …
ничем помочь ей не могла.
 
И день нагрянул этот страшный;
он не подкрадывался, нет,
его мы ждали даже … бред!
Что говорю?! Но так все зряшны,
пусты усердия, ничтожны …
понятно, помощь невозможна.
И эта мысль так угнетала,
что я едва ли не рыдала,
крепилася насколько можно.
В тот день настолько было тошно,
сама измучена была,
(я б всё на свете отдала!)
лишь участь облегчить подруге, 
старушке, женщине, ну скажем,
да просто человеку даже! –
в онкологическом недуге
уняв страдания и муки.
Для передышки и для сна 
жила на морфии она; 
однако облегченья были
так коротки, так мимолётны,
считай, практически бесплодны.
А пытки цель свою вершили:
ломали бедную, крушили …
оттягивая ей конец, 
но … отпустили наконец.

Скажу, отмучилась благая;
страдалица равно живая
в гробу лежала, все морщинки
её разгладились, а лик,
помолодевший как бы вмиг,
казался милым как с картинки.
То время, впрочем, пролистаю:
похоронили мы Аглаю;
слёз чутких выплакав немало,
я на погосте пожелала
в то утро дня воскресного
ей Царствия Небесного.

  ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ 
  http://www.stihi.ru/2017/05/28/4394