отцы и дети

пелена Твоих глаз как добавка к вечерней порции боли. виски бьет по вискам.
ночь бесшумно морочит голову, и попытки уснуть прилипают, как жвачка к рифлёной подошве, к нёбу.
из прихожей доносятся вопли, и слышится, видится, пахнет тот едкий хруст —

его шея ломается. кажется, я доволен. синестетику кажется многое. к черту. пусть.
и уж если в кармане пусто, то сердце должно быть полным, коль подохла синица в руках.
если кровь на лице, то в стакане, должно быть, ртуть — мой билет на волю?

снова камни летят в живот, но я так спокоен. раздирает подошву путь. и у глотки блеск —
нагревается солнцем крест. постоянно, но так до боли — и почти что смешно.
если я — сам иисус! — был достоин, то где же сейчас мой Отец?

потерялся в безбожии? ведь какая ирония, Господи! Ты не думал, что дети врут?
что пускают кольца? никотиновый дым отравляет чуть меньше воли, которой ошибочно даровал.
не любовь это. «даровал» — слишком громкое слово; наказание. будто пропал… весь человеческий род.

правосудию — нет. и прощению, кстати, тоже. а спасение будет ложным. целовал,
выцеловывал губы мои иуда: то ли чуть ластился, то ли пылал, паскуда, то ли согреть пытался.
был я прибит к кресту — умерщвлённый, совсем-не-бог. у моих он валялся ног, как торчок в притоне.

я в портвейн превращал вино и поил бездомных, этим, Господи, заслужил воскрешение? Ты прости,
что проповеди пропускаю по воскресеньям и не ставлю свечи за упокой души. ты, иуда, тоже меня прости.
запах сердца приторный и гнилой, не срастаются позвонки, и время не лечит.

пелена Твоих глаз опускается мне на плечи, Отец.
и если ещё не вечер, то позволь мне никогда не рождаться.