Письмо

 
«Если будет у тебя нищий кто-либо из братьев твоих,
ибо нищие всегда будут среди земли твоей, то не
ожесточай сердца твоего и не сожми руки твоей перед братом твоим; отверзай руку твою брату твоему и нищему на земле твоей»

(Второзаконие, глава 15)


 Ицка ФЕйгович, десятилетний мальчик, отданый год тому назад в семью к ребе РецИхельману, в ночь накануне праздника Песах не спал.
Весь вчерашний день Ицка трудился не покладая рук: «кошерил» пасхальную посуду, драил полы, бегал в маколет, выполняя многочисленные поручения ребецн.
 Когда все в доме угомонились, Ицка выждал некоторое время, затем присел к столу, включил настольную лампу, погрыз колпачок авторучки и, глубоко вздохнув, начал писать:
 "Дорогой дядя. Поздравляю тебя со светлым праздником Песах. Желаю тебе здоровья и всего найлучшего".

 Ицкин дядя – Исроэл, был старшим из двух сыновей Гирша ФЕйговича,
прибывшего в Палестину из России с большой группой евреев-бундовцев, основавших киббуц " Светлый путь".
 От своего отца Исроэл унаследовал любовь к Родине и тягу к спиртному.
Семьи у Исроэла не было. Доживал он свой век в богадельне на севере Галилеи. После смерти брата Мотеле и его жены Эстер остался маленький Ицка. Исроэл определил его в семью своего дальнего родственника-ребе, куда мальчика взяли «из милости».

 Ицка опять погрыз колпачок, посмотрел в потолок и представил себе дядю Исроэла – высокого, тощего старика, вечно пахнущего анисовой водкой , любимца бродячих собак, таких же бесхозных, как и он сам.
 Один пёс особенно привязался к Исроэлу. Это был старый, беспородный кобель, с облезлой шерстью и выбитым глазом по кличке «Жид». Исроэл жалел пса и постоянно подкармливал казёнными объедками. Нередко, из озорства, Исроэл подзывал собаку и тыкал ей в нос откупоренную бутылку с араком. Жид из вежливости нюхал, громко фыркал к удовольствию Исроэла, вертел хвостом и преданно заглядывал единственным глазом в хмельные очи своего фаворита.
После чего, пёс отходил в сторону и тихонько повизгивал.
 Ицка судорожно вздохнул и продолжил писать:
"А вчера ребе меня исхлестал за то, что я чуток переврал молитву. Выволок, изверг, за пейсы в коридор и давай мутузить!
Дети надо мной насмехаются, "мамзером" обзывают.
 С едой тоже плохо: с утра ребцн даёт мне чёрствую питу, в обед – кус-кус без масла, а вечером – опять питу. А чтоб хумусу или там супу, так это они сами жрут…
 Дорогой дядя, увези ты меня отсюда. Я буду для тебя за водкой бегать, на кухне посуду мыть, за лежачими ухаживать или заместо Пини-горбатого двор мести. А ежели велишь, то я и христарадничать пойду. Ну, а коли что не так сделаю, то лупи меня, дядя, как окаянного и не сумлевайся.
 Дорогой дядечка, мочи нет моей терпеть. Я уж было сбежать отсюда хотел, да вот незадача – с географией у меня не шибко: страна-то громадная, дорог в ней – прорва, заплутать – страх как боюсь!
 А когда я большой вырасту – сам буду тебе арак да орешки солёные покупать, а ежели ты помрёшь, то стану по тебе, как по папоньке, «кадиш» читать.
 А Бней Брак – город большой, ешиботников – тьма тьмущая; все в чёрном и галдят, как вороньё. Дома в городе высокие, с вывесками, а машины – больше японские попадаются. Народ по улицам бойкий шастает, по глазам видно, что ворьё. А которые почище – так те не спеша, с форсом прогуливаются, кофей сладкий пьют да газетки почитывают.
 А магазинов в городе великое множество и товару всякого в них уйма. Я в тутошнем кэньоне (это вроде вашего лабаза, только поболее будет) железного человека видал, ей Богу не вру, Ро-бо-том называется. У него заместо глаз стекляшки разноцветные сверкают, а голос скрипучий, страх Божий, и ходит, как ваш бейтавотовский инвалид Хаим. А ещё видал я в мясной лавке пастраму индюшачью: толстая, как бычья шея, розовая, сочная, со слезой; вкусна-а-я небось… Я весь слюной изошёл на неё глядючи.
 Хочу тебя попросить, дядечка: заначь для меня, с пензии пару шекелей – страсть как сникерсу попробовать охота".
 "Приезжай, дядя – продолжал Ицка – забери меня из этого ада, пожалей ты меня сиротинушку, кровиночку твою родную-ю-ю. А кушать всё время так хочется, что в голове мутится. А ещё скажу тебе, дядя, – скука тут смертная!
 Ребе наш с виду благородный, осанистый, борода у него окладистая, в серебре, живот налитой, сам от жиру лоснится, а лютует, словно зверь.
 Намедни, врезал мне молитвенником по голове так, что чуть дух не вышиб, насилу оклемался. Словом, погибаю я тут, дядя, не за понюшку табака.
 Да, вот ещё что, помнишь, я у тебя ханукию оставил,- так ты её не пропивай.
Дорогой дядечка, передавай от меня привет вашей кастелянше Ривке, шофёру Мойше, Хаиму хромому да кривому Генаху.
 Помнящий и любящий тебя племянник Ицка».

 Он аккуратно сложил письмо, вложил его в конверт, заклеил и крупными буквами надписал:
Бейт-авот, дяде

Потом почесался, вытер слезящиеся глаза и добавил:

Исроэлу Гиршевичу

 Затем сунул письмо за пазуху и выбежал из комнаты. На углу улиц Бар-Йохай и рав Кук стояли два почтовых ящика: жёлтый – для отправки местных писем и красный – для иногородних. Ицке почему-то больше понравился жёлтый. Он торопливо сунул письмо в прорезь ящика и, довольный собой, припустил обратно. В доме все спали. Ицкина отлучка осталась незамеченной – пронесло! Он тихо прошмыгнул в свой закуток, живо разделся, лёг, закрыл глаза…

 И в тот же миг добрая душа дяди Исроэла навсегда покинула его бренную плоть. Старый Жид, нежно лизавший старику руку, вдруг задрожал, почуяв смерть, отпрянул в сторону и пронзительно завыл.

 Исаак Маркович Шлимазингер – новый репатриант из России, доктор технических наук, ночами подрабатывавший сортировкой писем на почте, повертел в руках Ицкино письмо и, не обнаружив на конверте обратного адреса, равнодушно бросил его в корзину для мусора.