Дочь кочевых племен

Месяц юн,
ты крутишь на пальцах не начавшийся июнь,
у тебя в волосах полынь да ковыль,
да свет чужих и далеких лун.

— Эй, чужак, остынь! —
скажешь ты, а свет твоих глаз как блеск десятков светил.
И я без сил.
Поддаюсь рукам и пускаюсь в пляс.
Океан проглотил мои мысли,
смыл их,
бессовестно и безвозвратно,
а ты улыбаешься так развязно и так развратно,
что канитель пустых дрязг и вечно-усталых-нас разрывается с резким:
"Ррраз!"
Звучит лихое и смелое: "Два!",
а за ним начинается чертова чехарда.
Мир нет-нет да разрывается по тугим стежкам,
мы — вместе с ним меняемся,
все меняемся,
кроме тебя.
Ты одна касаешься пальцами облаков,
а смуглые ноги лишены привычных земных оков:
разбиваешь на брызги волны,
целуешь яркие звезды,
смеешься звонко,
а потом падаешь на песок.
И, казалось, мир так безжалостен и жесток,
и, казалось, от смерти на волосок,
а по твоим улыбающимся губам течет виноградный сок,
когда солнце нежно и влажно целует смущающийся восток.
А я, кажется, уже провально влюблен в острия худых колен и хитросплетения синих вен.
— Эй, чужак, ты — дитя городских нерушимых стен,
слышишь дикого ветра довольный стон?
Видишь, над полем кречет?
Чувствуешь, как мир сонно обнимает тебя за плечи?

Над нами бледнеет путь Млечный,
и казалось, что я здесь вечен,
а маршрут — намечен и нанесен на карту, но


койка плацкарта,
стучат колеса,
движется поезд по шпалам.
Сна отголосок туг и вязок,
неба полоска горит ярко-алым.
Над головой раздается хрип:
"Три," — говорит смуглый седой проводник,
сверкает желтым звериным глазом,
а потом исчезает туда, откуда возник.